Обыватель —

многосортен.

На любые

вкусы

есть.

Даже

можно выдать орден —

всех

сумевшим

перечесть.

Многолики эти люди.

Вот один:

годах и в стах

этот дядя

не забудет,

как

тогда

стоял в хвостах.

Если

Союзу

день затруднел —

близкий

видится

бой ему.

О боевом

наступающем дне

этот мыслит по-своему:

«Что-то

рыпаются в Польше…

надобно,

покамест есть,

все достать,

всего побольше

накупить

и приобресть.

На товары

голод тяжкий

мне

готовят

битв года.

Посудите,

где ж подтяжки

мне себе

купить тогда?

Чай вприкуску?

Я не сваха.

С блюдца пить —

привычка свах.

Что ж,

тогда мне

чай и сахар

нарисует,

что ли,

АХРР?»

Оглядев

товаров россыпь,

в жадности

и в алчи укупил

двенадцать гроссов

дирижерских палочек.

«Нынче

все

сбесились с жиру.

Глядь —

война чрез пару лет.

Вдруг прикажут —

дирижируй! —

хвать,

а палочек и нет!

И ищи

и там и здесь.

Ничего хорошего!

Я куплю,

покамест есть,

много

и дешево».

Что же вам

в концертном гвалте?

Вы ж

не Никиш,

а бухгалтер.

«Ничего,

на всякий случай,

все же

с палочками лучше».

Взлетала

о двух революциях весть,

Бурлили бури.

Плюхали пушки.

А ты,

как был,

такой и есть

ручною

вшой

копошащийся Плюшкин.

«Пролетарий

туп жестоко —

дуб

дремучий

в блузной сини!

Он в искусстве

смыслит столько ж,

сколько

свиньи в апельсине.

Мужики —

большие дети.

Крестиянин

туп, как сука.

С ним

до совершеннолетия

можно

только что

сюсюкать».

В этом духе

порешив,

шевелюры

взбивши кущи,

нагоняет

барыши

всесоюзный

маг-халтурщик.

Рыбьим фальцетом

бездарно оря,

он

из опер покрикивает,

он

переделывает

«Жизнь за царя»

в «Жизнь

за товарища Рыкова».

Он

берет

былую оду,

славящую

царский шелк,

«оду»

перешьет в «свободу»

и продаст,

как рев-стишок.

Жанр

намажет

кистью тучной,

но, узря,

что спроса нету,

жанр изрежет

и поштучно

разбазарит

по портрету.

Вылепит

Лассаля

ихняя порода;

если же

никто

не купит ужас глиняный —

прискульптурив

бороду на подбородок,

из Лассаля

сделает Калинина.

Близок

юбилейный риф,

на заказы

вновь добры,

помешают волоса ли?

Год в Калининых побыв,

бодро

бороду побрив,

снова

бюст

пошел в Лассали.

Вновь

Лассаль

стоит в продаже,

омоложенный проворно,

вызывая

зависть

даже

у профессора Воронова.

По наркомам

с кистью лазя,

день-деньской

заказов ждя,

укрепил

проныра

связи

в канцеляриях вождя.

Сила знакомства!

Сила родни!

Сила

привычек и давности!

Только попробуй

да сковырни

этот

нарост бездарностей!

По всем известной вероятности, —

не оберешься

неприятностей.

Рабочий,

крестьянин,

швабру возьми,

метущую чисто

и густо,

и, месяц

метя

часов по восьми,

смети

халтуру

с искусства.

Нет,

не те «молодежь»,

кто, забившись

в лужайку да в лодку,

начинает

под визг и галдеж

прополаскивать

водкой

глотку.

Нет,

не те «молодежь»,

кто весной

ночами хорошими,

раскривлявшись

модой одеж,

подметают

бульвары

клешами.

Нет,

не те «молодежь»,

кто восхода

жизни зарево,

услыхав в крови

зудеж,

на романы

разбазаривает.

Разве

это молодость?

Нет!

Мало

быть

восемнадцати лет.

Молодые —

это те,

кто бойцовым

рядам поределым

скажет

именем

всех детей:

«Мы

земную жизнь переделаем!»

Молодежь —

это имя —

дар тем,

кто влит в боевой КИМ,

тем,

кто бьется,

чтоб дни труда

были радостны

и легки!

Тальников

в «Красной нови»

про меня

пишет

задорно и храбро,

что лиру

я

на агит променял,

перо

променял на швабру.

Что я

по Европам

болтался зря,

в стихах

ни вздохи, ни ахи,

а только

грублю,

случайно узря

Шаляпина

или монахинь.

Растет добродушие

с ростом бород.

Чего

обижать

маленького?!

Хочу не ругаться,

а, наоборот,

понять

и простить Тальникова.

Вы молоды, верно,

сужу по мазкам,

такой

резвун-шалунишка.

Уроки

сдаете

приятным баском

и любите

с бонной,

на радость мозгам,

гулять

в коротких штанишках.

Чему вас учат,

милый барчук, —

я

вас

расспросить хочу.

Успела ли

бонна

вам рассказать

(про это —

и песни поются) —

вы знаете,

10 лет назад

у нас

была

революция.

Лиры

крыл

пулемет-обормот,

и, взяв

лирические манатки,

сбежал Северянин,

сбежал Бальмонт

и прочие

фабриканты патоки.

В Европе

у них

ни агиток, ни швабр —

чиста

ажурная строчка без шва.

Одни —

хореи да ямбы,

туда бы,

к ним бы,

да вам бы.

Оставшихся

жала

белая рать

и с севера

и с юга.

Нам

требовалось переорать

и вьюги,

и пушки,

и ругань!

Их стих,

как девица,

читай на диване,

как сахар

за чаем с блюдца, —

а мы

писали

против плеваний,

ведь, сволочи —

все плюются.

Отбившись,

мы ездим

по странам по всем,

которые

в картах наляпаны,

туда,

где пасутся

долларным посевом

любимые вами —

Шаляпины.

Не для романсов,

не для баллад

бросаем

свои якоря мы —

лощеным ушам

наш стих грубоват

и рифмы

будут корявыми.

Не лезем

мы

по музеям,

на колизеи глазея.

Мой лозунг —

одну разглазей-ка

к революции лазейку…

Теперь

для меня

равнодушная честь,

что чудные

рифмы рожу я.

Мне

как бы

только

почище уесть,

уесть покрупнее буржуя.

Поэту,

по-моему,

слабый плюс торчать

у веков на выкате.

Прощайте, Тальников,

я тороплюсь,

а вы

без меня чирикайте.

С поэта

и на поэта

в галоп скачите,

сшибайтесь лоб о лоб.

Но

скидывайте галоши,

скача

по стихам, как лошадь.

А так скакать —

неопрятно:

от вас

по журналам…

пятна.

Революция окончилась.

Житье чини.

Ручейковою

журчи водицей.

И пошел

советский мещанин

успокаиваться

и обзаводиться.

Белые

обои

кари —

в крапе мух

и в пленке пыли,

а на копоти

и гари

Гаррей

Пилей

прикрепили.

Спелой

дыней

лампа свисла,

светом

ласковым

упав.

Пахнет липким,

пахнет кислым

от пеленок

и супов.

Тесно править

варку,

стирку,

третее

дитё родив.

Вот

ужо

сулил квартирку

в центре

кооператив.

С папой

«Ниву»

смотрят детки,

в «Красной ниве» —

нету терний.

«Это, дети, —

Клара Цеткин,

тетя эта

в Коминтерне».

Впились глазки,

снимки выев,

смотрят —

с час

журналом вея.

Спрашивает

папу

Фия:

«Клара Цеткин —

это фея?»

Братец Павлик

фыркнул:

«Фи, как

немарксична эта Фийка!

Политрук

сказал же ей —

аннулировали фей».

Самовар

кипит со свистом,

граммофон

визжит романс,

два

знакомых коммуниста

подошли

на преферанс.

«Пизырь коки…

черви…

масти…»

Ритуал

свершен сполна…

Смотрят

с полочки

на счастье три

фарфоровых слона.

Обеспечен

сном

и кормом,

вьет

очаг

семейный дым…

И доволен

сам

домкомом,

и домком

доволен им.

Революция не кончилась.

Домашнее

мычанье

покрывает

приближающейся битвы гул…

В трубы

в самоварные

господа мещане

встречу

выдувают

прущему врагу.

Товарищ Попов

чуть-чуть не от плуга.

Чуть

не от станка

и сохи.

Он —

даже партиец.

но он

перепуган,

брюзжит

баритоном сухим:

«Раскроешь газетину —

в критике вся,

любая

колеблется

глыба.

Кроют.

Кого?

Аж волосья

встают

от фамилий

дыбом.

Ведь это —

подрыв,

подкоп ведь это…

Критику

осторожненько

должно вести.

А эти

критикуют,

не щадя авторитета,

ни чина,

ни стажа,

ни должности.

Критика

снизу —

это яд.

Сверху —

вот это лекарство!

Ну, можно ль

позволить

низам,

подряд,

всем! —

заниматься критиканством?!

О мерзостях

наших

трубим и поем.

Иди

и в газетах срамись я!

Ну, я ошибся…

Так в тресте ж,

в моем,

имеется

ревизионная комиссия.

Ведь можно ж,

не задевая столпов,

в кругу

своих,

братишек, —

вызвать,

сказать:

— Товарищ Попов,

орудуй…

тово…

потише… —

Пристали

до тошноты,

до рвот…

Обмазывают

кистью густою.

Товарищи,

ведь это же ж

подорвет

государственные устои!

Кого критикуют? —

вопит, возомня,

аж голос

визжит

тенорком. —

Вчера —

Иванова,

сегодня —

меня,

а завтра —

Совнарком!»

Товарищ Попов,

оставьте скулеж.

Болтовня о подрывах —

ложь!

Мы всех зовем,

чтоб в лоб,

а не пятясь,

критика

дрянь

косила.

И это

лучшее из доказательств

нашей

чистоты и силы.

Этот сорт народа —

тих

и бесформен,

словно студень, —

очень многие

из них

в наши

дни

выходят в люди.

Худ умом

и телом чахл

Петр Иванович Болдашкин.

В возмутительных прыщах

зря

краснеет

на плечах

не башка —

а набалдашник.

Этот

фрукт

теперь согрет

солнцем

нежного начальства.

Где причина?

В чем секрет?

Я

задумываюсь часто.

Жизнь

его

идет на лад;

на него

не брошу тень я.

Клад его —

его талант:

нежный

способ

обхожденья.

Лижет ногу,

лижет руку,

лижет в пояс,

лижет ниже, —

как кутенок

лижет

суку,

как котенок

кошку лижет.

А язык?!

На метров тридцать

догонять

начальство

вылез —

мыльный весь,

аж может

бриться,

даже

кисточкой не мылясь.

Все похвалит,

впавши

в раж,

что

фантазия позволит —

ваш катар,

и чин,

и стаж,

вашу доблесть

и мозоли.

И ему

пошли

чины,

на него

в быту

равненье.

Где-то

будто

вручены

чуть ли не —

бразды правленья.

Раз уже

в руках вожжа,

всех

сведя

к подливным взглядам,

расслюнявит:

«Уважать,

уважать

начальство

надо…»

Мы

глядим,

уныло ахая,

как растет

от ихней братии

архи-разиерархия

в издевательстве

над демократией.

Вея шваброй

верхом,

низом,

сместь бы

всех,

кто поддались,

всех,

радеющих подлизам,

всех

радетельских

подлиз.

Петр Иванович Сорокин

в страсти —

холоден, как лед.

Все ему

чужды пороки:

и не курит

и не пьет.

Лишь одна

любовь

рекой

залила

и в бездну клонит —

любит

этакой серьгой

повисеть на телефоне.

Фарширован

сплетен

кормом,

он

вприпрыжку,

как коза,

к первым

вспомненным

знакомым

мчится

новость рассказать.

Задыхаясь

и сипя,

добредя

до вашей

дали,

он

прибавит от себя

пуд

пикантнейших деталей.

«Ну… —

начнет,

пожавши руки, —

обхохочете живот,

Александр

Петрович

Брюкин —

с секретаршею живет.

А Иван Иваныч Тестов —

первый

в тресте

инженер —

из годичного отъезда

возвращается к жене.

А у той,

простите,

скоро —

прибавленье!

Быть возне!

Кстати,

вот что —

целый город

говорит,

что раз

во сне…»

Скрыл

губу

ладоней ком,

стал

от страха остролицым.

«Новость:

предъявил…

губком…

ультиматум

австралийцам».

Прослюнявив новость

вкупе

с новостишкой

странной

с этой,

быстро

всем

доложит —

в супе

что

варилось у соседа,

кто

и что

отправил в рот,

нет ли,

есть ли

хахаль новый,

и из чьих

таких

щедрот новый

сак

у Ивановой.

Когда

у такого

спросим мы

желание

самое важное —

он скажет:

«Желаю,

чтоб был

мир огромной

замочной скважиной.

Чтоб, в скважину

в эту

влезши на треть,

слюну

подбирая еле,

смотреть

без конца,

без края смотреть —

в чужие

дела и постели».

Петр Иванович Васюткин

бога

беспокоит много —

тыщу раз,

должно быть,

в сутки

упомянет

имя бога.

У святоши —

хитрый нрав, —

черт

в делах

сломает ногу.

Пару

коробов

наврав,

перекрестится:

«Ей-богу».

Цапнет

взятку —

лапа в сале.

Вас считая за осла,

на вопрос:

«Откуда взяли?» —

отвечает:

«Бог послал».

Он

заткнул

от нищих уши, —

сколько ни проси, горласт,

как от мухи

отмахнувшись,

важно скажет:

«Бог подаст».

Вам

всуча

дрянцо с пыльцой,

обворовывая трест,

крестит

пузо

и лицо,

чист, как голубь:

«Вот те крест».

Грабят,

режут —

очень мило!

Имя

божеское

помнящ,

он

пройдет,

сказав громилам:

«Мир вам, братья,

бог на помощь!»

Вор

крадет

с ворами вкупе.

Поглядев

и скрывшись вбок,

прошептал,

глаза потупив:

«Я не вижу…

Видит бог».

Обворовывая

массу,

разжиревши понемногу,

подытожил

сладким басом:

«День прожил —

и слава богу».

Возвратясь

домой

с питей —

пил

с попом пунцоворожим, —

он

сечет

своих детей,

чтоб держать их

в страхе божьем.

Жене

измочалит

волосья и тело

и, женин

гнев

остудя,

бубнит елейно:

«Семейное дело».

Бог нам

судья».

На душе

и мир

и ясь.

Помянувши

бога

на ночь,

скромно

ляжет,

помолясь,

христианин

Петр Иваныч.

Ублажаясь

куличом да пасхой,

божьим словом

нагоняя жир,

все еще

живут,

как у Христа за пазухой,

всероссийские

ханжи.

Лошадь

сказала,

взглянув на верблюда:

«Какая

гигантская

лошадь-ублюдок».

Верблюд же

вскричал!

«Да лошадь разве ты?!

Ты

просто-напросто —

верблюд недоразвитый».

И знал лишь

бог седобородый,

что это —

животные

разной породы.

Простите

меня,

товарищ Костров,

с присущей

душевной ширью,

что часть

на Париж отпущенных строф

на лирику

я растранжирю.

Представьте:

входит

красавица в зал,

в меха

и бусы оправленная.

Я

эту красавицу взял

и сказал:

— правильно сказал

или неправильно?

Я, товарищ, —

из России,

знаменит в своей стране я,

я видал

девиц красивей,

я видал

девиц стройнее.

Девушкам

поэты любы.

Я ж умен

и голосист,

заговариваю зубы —

только

слушать согласись.

Не поймать

меня

на дряни,

на прохожей

паре чувств,

Я ж

навек

любовью ранен —

еле-еле волочусь.

Мне

любовь

не свадьбой мерить:

разлюбила —

уплыла.

Мне, товарищ,

в высшей мере

наплевать

на купола.

Что ж в подробности вдаваться,

шутки бросьте-ка,

мне ж, красавица,

не двадцать, —

тридцать…

с хвостиком.

Любовь

не в том,

чтоб кипеть крутей,

не в том,

что жгут угольями,

а в том,

что встает за горами грудей

над

волосами-джунглями.

Любить —

это значит:

в глубь двора

вбежать

и до ночи грачьей,

блестя топором,

рубить дрова,

силой

своей

играючи.

Любить —

это с простынь,

бессонницей

рваных,

срываться,

ревнуя к Копернику,

его,

а не мужа Марьи Иванны,

считая

своим

соперником.

Нам

любовь

не рай да кущи,

нам

любовь

гудит про то,

что опять

в работу пущен

сердца

выстывший мотор.

Вы

к Москве

порвали нить.

Годы —

расстояние.

Как бы

вам бы

объяснить

это состояние?

На земле

огней — до неба…

В синем небе

звезд —

до черта.

Если бы я

поэтом не был,

я б

стал бы

звездочетом.

Подымает площадь шум,

экипажи движутся,

я хожу,

стишки пишу

в записную книжицу.

Мчат

авто

по улице,

а не свалят наземь.

Понимают

умницы:

человек —

в экстазе.

Сонм видений

и идей

полон

до крышки.

Тут бы

и у медведей

выросли бы крылышки.

И вот

с какой-то

грошовой столовой,

когда

докипело это,

из зева

до звезд

взвивается слово

золоторожденной кометой.

Распластан

хвост

небесам на треть,

блестит

и корит оперенье его,

чтоб двум влюбленным

на звезды смотреть

из ихней

беседки сиреневой.

Чтоб подымать,

и вести,

и влечь,

которые глазом ослабли.

Чтоб вражьи

головы

спиливать с плеч

хвостатой

сияющей саблей.

Себя

до последнего стука в груди,

как на свиданье,

простаивая,

прислушиваюсь:

любовь загудит —

человеческая,

простая.

Ураган,

огонь,

вода подступают в ропоте.

Кто

сумеет совладать?

Можете?

Попробуйте…

В поцелуе рук ли,

губ ли,

в дрожи тела

близких мне

красный

цвет

моих республик

тоже

должен

пламенеть.

Я не люблю

парижскую любовь:

любую самочку

шелками разукрасьте,

потягиваясь, задремлю,

сказав —

тубо —

собакам

озверевшей страсти.

Ты одна мне

ростом вровень,

стань же рядом

с бровью брови.

дай

про этот

важный вечер

рассказать

по-человечьи.

Пять часов,

и с этих пор

стих

людей

дремучий бор,

вымер

город заселенный,

слышу лишь

свисточный спор

поездов до Барселоны.

В черном небе

молний поступь,

гром

ругней

в небесной драме, —

не гроза,

а это

просто

ревность двигает горами.

Глупых слов

не верь сырью,

не пугайся

этой тряски, —

я взнуздаю,

я смирю

чувства

отпрысков дворянских.

Страсти корь

сойдет коростой,

но радость

неиссыхаемая,

буду долго,

буду просто

разговаривать стихами я.

Ревность,

жены,

слезы…

ну их! —

вспухнут веки,

впору Вию.

Я не сам,

а я

ревную

за Советскую Россию.

Видел

на плечах заплаты,

их

чахотка

лижет вздохом.

Что же,

мы не виноваты —

ста мильонам

было плохо.

Мы

теперь

к таким нежны —

спортом

выпрямишь не многих, —

вы и нам

в Москве нужны,

не хватает

длинноногих.

Не тебе,

в снега

и в тиф

шедшей

этими ногами,

здесь

на ласки

выдать их

в ужины

нефтяниками.

Ты не думай,

щурясь просто

из-под выпрямленных дуг.

Иди сюда,

иди на перекресток

моих больших

и неуклюжих рук.

Не хочешь?

Оставайся и зимуй,

и это

оскорбление

на общий счет нанижем.

Я все равно

тебя

когда-нибудь возьму —

одну

или вдвоем с Парижем.

Москва

меня

обступает, сипя,

до шепота

голос понижен:

«Скажите,

правда ль,

что вы

для себя авто

купили в Париже?

Товарищ,

смотрите,

чтоб не было бед,

чтоб пресса

на вас не нацыкала.

Купили бы дрожки…

велосипед…

Ну

не более же ж мотоцикла!»

С меня

эти сплетни,

как с гуся вода;

надел

хладнокровия панцирь. —

Купил — говорите?

Конешно,

да.

Купил,

и бросьте трепаться.

Довольно я шлепал,

дохл

да тих,

на разных

кобылах-выдрах.

Теперь

забензинено

шесть лошадих в моих

четырех цилиндрах.

Разят

желтизною

из медных глазниц

глаза —

не глаза,

а жуть!

И целая

улица

падает ниц,

когда

кобылицы ржут.

Я рифм

накосил

чуть-чуть не стог,

аж впору

бухгалтеру сбиться.

Две тыщи шестьсот

бессоннейших строк

в руле,

в рессорах

и в спицах.

И мчишься,

и пишешь,

и лучше, чем в кресле.

Напрасно

завистники злятся.

Но если

объявят опасность

и если

бой

и мобилизация —

я, взяв под уздцы,

кобылиц подам

товарищу комиссару,

чтоб мчаться

навстречу

жданным годам

в последнюю

грозную свару.

Не избежать мне

сплетни дрянной.

Ну что ж,

простите, пожалуйста,

что я

из Парижа

привез «рено»,

а не духи

и не галстук.

Подступает

голод к гландам.

Только,

будто бы на пире,

ходит

взяточников банда,

кошельки порастопыря.

Родные

снуют:

— Ублажь да уважь-ка! —

Снуют

и суют

в бумажке барашка.

Белей, чем саван,

из портфеля кончики…

Частники

завам

суют червончики.

Частник добрый,

частник рад

бросить

в допры наш аппарат.

Допру нить не выдавая,

там,

где быт

и где грызня,

ходит

взятка бытовая, —

сердце,

душу изгрязня.

Безработный

ждет работку.

Волокита

с бирж рычит:

«Ставь закуску, выставь водку,

им всучи

магарычи!»

Для копеек

пропотелых,

с голодухи

бросив

срам, —

девушки

рабочье тело

взяткой

тычут мастерам.

Чтобы выбиться нам

сквозь продажную смрадь

из грязного быта

и вшивого —

давайте

не взятки брать,

а взяточника

брать за шиворот!

Часто

сейчас

по улицам слышишь

разговорчики

в этом роде:

"Товарищи, легше,

товарищи, тише.

Это

вам

не 18-й годик!"

В нору

влезла

гражданка Кротиха,

в нору

влез

гражданин Крот.

Радуются:

"Живем ничего себе,

тихо.

Это

вам

не 18-й год!"

Дама

в шляпе рубликов на сто

кидает

кому-то,

запахивая котик:

"Не толкаться!

Но-но!

Без хамства!

Это

вам

не 18-й годик!"

Малого

мелочь

работой скосила.

В унынье

у малого

опущен рот…

"Куда, мол,

девать

молодецкие силы?

Это

нам

не 18-й год!"

Эти

потоки

слюнявого яда

часто

сейчас

по улице льются…

Знайте, граждане!

И в 29-м

длится

и ширится

Октябрьская революция.

Мы живем

приказом

октябрьской воли.

Огонь

«Авроры»

у нас во взоре.

И мы

обывателям

не позволим

баррикадные дни

чернить и позорить.

Года

не вымерить

по единой мерке.

Сегодня

равноценны

храбрость и разум.

Борись

и в мелочах

с баррикадной энергией,

в стройку

влей

перекопский энтузиазм.

Грудой дел,

суматохой явлений

день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин —

фотографией

на белой стене.

Рот открыт

в напряженной речи,

усов

щетинка

вздернулась ввысь,

в складках лба

зажата

человечья,

в огромный лоб

огромная мысль.

Должно быть,

под ним

проходят тысячи…