Из снегового,

слепящего лоска,

из перепутанных

сучьев

и хвои —

встает

внезапно

домами Свердловска

новый город:

работник и воин.

Под Екатеринбургом

рыли каратики,

вгрызались

в мерзлые

породы и руды —

чтоб на грудях

коронованной Катьки

переливались

изумруды.

У штолен

в боках

корпели,

пока —

Октябрь

из шахт

на улицы ринул,

и…

разослала

октябрьская ломка

к чертям

орлов Екатерины

и к богу —

Екатерины

потомка.

И грабя

и испепеляя,

орда растакая-то

прошла

по городу,

войну волоча.

Порол Пепеляев.

Свирепствовал Гайда.

Орлом

клевался

верховный Колчак.

Потухло

знамен

и пожаров пламя,

и лишь,

от него

как будто ожог,

сегодня

горит —

временам на память —

в свердловском небе

красный флажок.

Под ним

с простора

от снега светлого

встает

новорожденный

город Свердлова.

Полунебоскребы

лесами поднял,

чтоб в электричестве

мыть вечера,

а рядом —

гриб,

дыра,

преисподняя,

как будто

у города

нету

«сегодня»,

а только —

«завтра»

и «вчера».

В санях

промежду

бирж и трестов

свисти

во весь

широченный проспект.

И…

заколдованное место:

вдруг

проспект

обрывает разбег.

Просыпали

в ночь

расчернее могилы

звезды-табачишко

из неба кисета.

И грудью

топок

дышут Тагилы,

да трубки

заводов

курят в Исети.

У этого

города

нету традиций,

бульвара,

дворца,

фонтана и неги.

У нас

на глазах

городище родится

из воли

Урала,

труда

и энергии!

Я пролетарий.

Объясняться лишне.

Жил,

как мать произвела, родив.

И вот мне

квартиру

дает жилищный,

мой,

рабочий,

кооператив.

Во — ширина!

Высота — во!

Проветрена,

освещена

и согрета.

Все хорошо.

Но больше всего

мне

понравилось —

это:

это

белее лунного света,

удобней,

чем земля обетованная,

это —

да что говорить об этом,

это —

ванная.

Вода в кране —

холодная крайне.

Кран

другой

не тронешь рукой.

Можешь

холодной

мыть хохол,

горячей —

пот пор.

На кране

одном

написано:

«Хол.»,

на кране другом —

«Гор.»

Придешь усталый,

вешаться хочется.

Ни щи не радуют,

ни чая клокотанье.

А чайкой поплещешься —

и мертвый расхохочется

от этого

плещущего щекотания.

Как будто

пришел

к социализму в гости,

от удовольствия —

захватывает дых.

Брюки на крюк,

блузу на гвоздик,

мыло в руку

и…

бултых!

Сидишь

и моешься

долго, долго.

Словом,

сидишь,

пока охота.

Просто

в комнате

лето и Волга —

только что нету

рыб и пароходов.

Хоть грязь

на тебе

десятилетнего стажа,

с тебя

корою с дерева,

чуть не лыком,

сходит сажа,

смывается, стерва.

И уж распаришься,

разжаришься уж!

Тут — вертай ручки:

и каплет

прохладный

дождик-душ

из дырчатой

железной тучки.

Ну уж и ласковость в этом душе!

Тебя

никакой

не возьмет упадок:

погладит волосы,

потреплет уши

и течет

по желобу

промежду лопаток.

Воду

стираешь

с мокрого тельца

полотенцем,

как зверь, мохнатым.

Чтобы суше пяткам —

пол

стелется,

извиняюсь за выражение,

пробковым матом.

Себя разглядевши

в зеркало вправленное,

в рубаху

в чистую —

влазь.

Влажу и думаю:

"Очень правильная

эта,

наша,

Советская власть".

Помню —

то ли пасха,

то ли —

рождество:

вымыто

и насухо

расчищено торжество.

По Тверской

шпалерами

стоят рядовые,

перед рядовыми —

пристава.

Приставов

глазами

едят городовые:

— Ваше благородие,

арестовать? —

Крутит

полицмейстер

за уши ус.

Пристав козыряет:

— Слушаюсь! —

И вижу —

катится ландо,

и в этой вот ланде

сидит

военный молодой

в холеной бороде.

Перед ним,

как чурки,

четыре дочурки.

И на спинах булыжных,

как на наших горбах,

свита

за ним

в орлах и в гербах.

И раззвонившие колокола

расплылись

в дамском писке:

Уррра!

Царь-государь Николай,

император

и самодержец всероссийский!

Снег заносит

косые кровельки,

серебрит

телеграфную сеть,

он схватился

за холод проволоки

и остался

на ней

висеть.

На всю Сибирь,

на весь Урал

метельная мура.

За Исетью,

где шахты и кручи,

за Исетью,

где ветер свистел,

приумолк

исполкомовский кучер

и встал

на девятой версте.

Вселенную

снегом заволокло.

Ни зги не видать —

как на зло.

И только

следы

от брюха волков

по следу

диких козлов.

Шесть пудов

(для веса ровного!);

будто правит

кедров полком он,

снег хрустит

под Парамоновым,

председателем

исполкома.

Распахнулся весь,

роют

снег

пимы.

— Будто было здесь?!

Нет, не здесь.

Мимо! —

Здесь кедр

топором перетроган,

зарубки

под корень коры,

у корня,

под кедром,

дорога,

а в ней —

император зарыт.

Лишь тучи

флагами плавают,

да в тучах

птичье вранье,

крикливое и одноглавое,

ругается воронье.

Прельщают

многих

короны лучи.

Пожалте,

дворяне и шляхта,

корону

можно

у нас получить,

но только

вместе с шахтой.

Дрянь адмиральская,

пан

и барон

шли

от шестнадцати

разных сторон.

Пушка —

французская,

английский танк.

Белым

папаша

Антантовый стан.

Билась

Советская наша

страна,

дни

грохотали разрывом гранат.

Не для разбоя

битва зовет —

мы

защищаем поля

и завод.

Шли деревенские,

лезли из шахт,

дрались

голодные,

в рвани

и вшах.

Серые шлемы

с красной звездой

белой ораве

крикнули:

— Стой! —

Били Деникина,

били

Махно,

так же

любого

с дороги смахнем.

Хрустнул,

проломанный,

Крыма хребет.

Красная

крепла

в громе побед.

С вами

сливалось,

победу растя,

сердце —

рабочих,

сердце —

крестьян.

С первой тревогою

с наших низов

стомиллионные

встанем на зов.

Землю колебля,

в новый поход

двинут

дивизии

Красных пехот.

Помня

принятие

красных присяг,

лава

Буденных

пойдет

на рысях.

Против

буржуевых

новых блокад

красные

птицы

займут облака.

Крепни

и славься

в битвах веков,

Красная

Армия

большевиков!

Комсомолец

Петр Кукушкин

прет

в работе

на рожон, —

он от пяток

до макушки

в сто нагрузок нагружен.

Пообедав,

бодрой рысью

Петя

мчит

на культкомиссию.

После

Петю видели

у радиолюбителей.

Не прошел

мимо

и Осоавиахима.

С химии

в один прыжок

прыгнул

в шахматный кружок.

Играть с Кукушкиным —

нельзя:

он

путал

пешку и ферзя. —

(Малюсенький затор!)

Но… Петя

знал,

врагов разя,

теорию зато.

Этот Петя

может

вскачь

критикнуть

всемирный матч. —

«Я считаю:

оба плохи —

Капабланка и Алехин,

оба-два,

в игре юля,

охраняли короля.

Виден

в ходе

в этом вот

немарксистский подход.

Я

и часа не помешкаю —

монархизмы

ешьте пешкою!»

Заседания

и речи,

ходит утро,

ходит вечер,

от трудов —

едва дыша,

и торчат

в кармане френча

тридцать три карандаша.

Просидел

собрании двести.

Дни летят,

недели тают…

Аж мозоль

натер

на месте,

на котором заседают.

Мозг мутится,

пухнет парень,

тело

меньше головы,

беготней своей упарен,

сам

себя

считает парень —

разужасно деловым.

Расписал

себя

на год,

хоть вводи

в работу НОТ!

Где вы, Гастев с Керженцевым?!.

С большинством —

проголоснет,

с большинством —

воздержится.

Год прошел.

Отчет недолог.

Обратились к Пете:

— Где ж

работы

смысл и толк

от нагрузок этих? —

Глаз

в презренье

щурит Петь,

всех

окинул

глазом узким:

— Где ж

работать мне поспеть

при такой нагрузке?

Кто мчится,

кто скачет

такой молодой,

противник мыла

и в контрах с водой?

Как будто

окорока ветчины,

небритые щеки

от грязи черны.

Разит —

и грязнее черных ворот

зубною щеткой

нетронутый рот.

Сродни

шевелюра

помойной яме,

бумажки

и стружки

промеж волосьями;

а в складках блузы

безвременный гроб

нашел

энергично раздавленный клоп.

Трехлетнего пота

журчащий родник

проклеил

и выгрязнил

весь воротник.

Кто мчится,

кто скачет

и брюки ловит,

держащиеся

на честном слове?

Сбежав

от повинностей

скушных и тяжких,

за скакуном

хвостятся подтяжки.

Кто мчится,

кто скачет

резво и яро

по мостовой

в обход тротуара?

Кто мчит

без разбора

сквозь слякоть и грязь,

дымя по дороге,

куря

и плюясь?

Кто мчится,

кто скачет

виденьем крылатым,

трамбуя

встречных

увесистым матом?

Кто мчится,

и едет,

и гонит,

и скачет?

Ответ —

апельсина

яснее и кратче,

ответ

положу

как на блюдце я:

то мчится

наш товарищ докладчик

на диспут:

«Культурная революция».

Появились

молодые

превоспитанные люди —

Мопров

знаки золотые

им

увенчивают груди.

Парт-комар

из МКК

не подточит

парню

носа:

к сроку

вписана

строка

проф-

и парт-

и прочих взносов.

Честен он.

как честен вол.

В место

в собственное

вросся

и не видит

ничего

дальше

собственного носа.

Коммунизм

по книге сдав,

перевызубривши «измы»,

он

покончил навсегда с мыслями

о коммунизме.

Что заглядывать далече?!

Циркуляр

сиди

и жди.

— Нам, мол,

с вами

думать неча,

если

думают вожди. —

Мелких дельцев

пару шор

он

надел

на глаза оба,

чтоб служилось

хорошо,

безмятежно,

узколобо.

День — этап

растрат и лести,

день,

когда

простор подлизам, —

это

для него

и есть

самый

рассоциализм.

До коммуны

перегон

не покрыть

на этой кляче,

как нарочно

создан

он

для чиновничьих делячеств.

Блещут

знаки золотые,

гордо

выпячены

груди,

ходят

тихо

молодые

приспособленные люди.

О коряги

якорятся

там,

где тихая вода…

А на стенке

декорацией

Карлы-марлы борода.

Мы томимся неизвестностью,

что нам делать

с ихней честностью?

Комсомолец,

живя

в твои лета,

октябрьским

озоном

дыша,

помни,

что каждый день —

этап,

к цели

намеченной

шаг.

Не наши —

которые

времени в зад

уперли

лбов

медь;

быть коммунистом —

значит дерзать,

думать,

хотеть,

сметь.

У нас

еще

не Эдем и рай —

мещанская

тина с цвелью.

Работая,

мелочи соразмеряй

с огромной

поставленной целью.

Модою —

объяты все:

и размашисто

и куце,

словно

белка в колесе

каждый

самокритикуется.

Сам себя

совбюрократ

бьет

в чиновничие перси.

«Я

всегда

советам рад.

Критикуйте!

Я —

без спеси.

о…

стенгазное мычанье…

Где

в рабкоре

толку статься?

Вы

пишите замечания

и пускайте

по инстанциям».

Самокритик

совдурак

рассуждает,

помпадурясь:

«Я же ж

критике

не враг.

Но рабкор —

разводит дурость.

Критикуйте!

Не обижен.

Здравым

мыслям

сердце радо.

Но…

чтоб критик

был

не ниже,

чем

семнадцтого разряда».

Сладкогласый

и ретивый

критикует подхалим.

С этой

самой

директивы

не был

им

никто

хвалим.

Сутки

сряду

могут крыть

тех,

кого

покрыли свыше,

чтоб начальник,

видя прыть,

их

из штатов бы

не вышиб.

Важно

пялят

взор спецы

на критическую моду, —

дескать —

пойте,

крит-певцы,

языком

толчите воду.

Много

было

каждый год

разударнейших кампаний.

Быть

тебе

в архиве мод —

мода

на самокопанье.

А рабкор?

Рабкор —

смотрите! —

приуныл

и смотрит криво:

от подобных

самокритик

у него

трещит

загривок.

Безработные ручища

тычет

зря

в карманы он.

Он —

обдернут,

он —

прочищен,

он зажат

и сокращен.

Лава фраз —

не выплыть вплавь.

Где размашисто,

где куцо,

модный

лозунг

оседлав,

каждый —

самокритикуется.

Граждане,

вы не врите-ка,

что это —

самокритика!

Покамест

точат начальники

демократические лясы,

меж нами

живут молчальники

овцы

рабочего класса.

А пока

молчим по-рабьи,

бывших

белых

крепнут орды —

рвут,

насилуют

и грабят,

непокорным

плющат морды.

Молчаливых

кожа

устроена хитро:

плюнут им

в рожу — рожу вытрут.

«Не по рылу грохот нам,

где ж нам

жаловаться?

Не прощаться ж

с крохотным

с нашим

с жалованьицем».

Полчаса

в кутке

покипят,

чтоб снова

дрожать начать.

проснитесь, которые спят!

Разоблачай

с головы до пят.

Товарищ,

не смей молчать!

Иван Иваныч —

чуть не «вождь»,

дана

в ладонь

вожжа ему.

К нему

идет

бумажный дождь

с припиской —

«уважаемый».

В делах умен,

в работе —

быстр.

Кичиться —

нет привычек.

Он

добросовестный службист —

не вор,

не волокитчик.

Велик

его

партийный стаж,

взгляни в билет —

и ахни!

Карманы в ручках,

а уста ж

сахарного сахарней.

На зависть

легкость языка,

уверенно

и пусто

он,

взяв путевку из ЭМКА,

бубнит

под Златоуста.

Поет

на соловьиный лад,

играет

слов

оправою

«о здравии комсомолят,

о женском равноправии».

И, сняв

служебные гужи,

узнавши,

час который,

домой

приедет, отслужив,

и…

опускает шторы.

Распустит

он

жилет…

и здесь,

— здесь

частной жизни часики! —

преображается

весь

по-третье-мещански.

Чуть-чуть

не с декабристов

род —

хоть предков

в рамы рамьте!

Но

сына

за уши

дерет

за леность в политграмоте.

Орет кухарке,

разъярясь,

супом

усом

капая: «Не суп, а квас,

который раз,

пермячка сиволапая!..»

Живешь века,

века учась

(гении

не родятся).

Под граммофон

с подругой

час

под сенью штор

фокстротится.

Жена

с похлебкой из пшена

сокращена

за древностью.

Его

вторая зам-жена

и хороша,

и сложена,

и вымучена ревностью.

Елозя

лапой по ногам,

ероша

юбок утлость,

он вертит

под носом наган:

«Ты с кем

сегодня

путалась?..»

Пожил,

и отошел,

и лег,

а ночь

паучит нити…

Попробуйте,

под потолок

теперь

к нему

взгляните!

И сразу

он

вскочил и взвыл.

Рассердится

и визгнет:

«Не смейте

вмешиваться

вы

в интимность

частной жизни!»

Мы вовсе

не хотим бузить.

Мы кроем

быт столетний.

Но, боже…

Марксе, упаси

нам

заниматься сплетней!

Не будем

в скважины смотреть

на дрязги

в вашей комнате.

У вас

на дом

из суток —

треть,

но знайте

и помните:

глядит

мещанская толпа,

мусолит

стол и ложе…

Как

под стекляннейший колпак,

на время

жизнь положим.

Идя

сквозь быт

мещанских клик,

с брезгливостью

преувеличенной,

мы

переменим

жизни лик,

и общей,

и личной.

Стара,

коса

стоит

Казань.

Шумит

бурун:

«Шурум…

бурум…»

По-родному

тараторя,

снегом

лужи

намарав,

у подворья

в коридоре

люди

смотрят номера.

Кашляя

в рукава,

входит

робковат,

глаза таращит.

Приветствую товарища.

Я

в языках

не очень натаскан —

что норвежским,

что шведским мажь.

Входит татарин:

«Я

на татарском

вам

прочитаю

«Левый марш».

Входит второй.

Косой в скуле.

И говорит,

в карманах порыскав:

«Я—

мариец.

Твой

«Левый»

дай тебе

прочту по-марийски».

Эти вышли.

Шедших этих

в низкой

двери

встретил третий.

«Марш

ваш — наш марш.

Я —

чуваш,

послушай,

уважь.

Марш

вашинский

так по-чувашски…»

Как будто

годы

взял за чуб я —

— Станьте

и не пылите-ка! —

рукою

своею собственной

щупаю

бестелое слово

«политика».

Народы,

жившие,

въямясь в нужду,

притершись

Уралу ко льду,

ворвались в дверь,

идя

на штурм,

на камень,

на крепость культур.

Крива,

коса

стоит

Казань.

Шумит

бурун:

«Шурум…

бурум…»

В меру

и черны и русы,

пряча взгляды,

пряча вкусы,

боком,

тенью,

в стороне, —

пресмыкаются трусы

в славной

смелыми

стране.

Каждый зав

для труса —

туз.

Даже

от его родни

опускает глазки трус

и уходит

в воротник.

Влип

в бумажки

парой глаз,

ног

поджаты циркуля:

«Схорониться б

за приказ…

Спрятаться б

за циркуляр…»

Не поймешь,

мужчина,

рыба ли —

междометья

зря

не выпалит.

Где уж

подпись и печать!

«Только бы

меня не выбрали,

только б

мне не отвечать…»

Ухо в метр

— никак не менее —

за начальством

ходит сзади,

чтоб, услышав

ихнье

мнение,

завтра

это же сказать им.

Если ж

старший

сменит мнение,

он

усвоит

мненье старшино:

— Мненье —

это не именье,

потерять его

не страшно. —

Хоть грабьте,

хоть режьте возле него,

не будет слушать ни плач,

ни вой.

«Наше дело

маленькое —

я сам по себе

не великий немой.

и рот

водою

наполнен мой,

вроде

умывальника я».

Трус

оброс

бумаг

корою.

«Где решать?!

Другие пусть.

Вдруг не выйдет?

Вдруг покроют?

Вдруг

возьму

и ошибусь?»

День-деньской

сплетает тонко

узы

самых странных свадеб —

увязать бы

льва с ягненком,

с кошкой

мышь согласовать бы.

Весь день

сердечко

ужас кро'ит,

предлогов для трепета —

кипа.

Боится автобусов

и Эркаи,

начальства,

жены

и гриппа.

Месткома,

домкома,

просящих взаймы,

кладбища,

милиции,

леса,

собак,

погоды,

сплетен,

зимы и

показательных процессов.

Подрожит

и ляжет житель,

дрожью

ночь

корежит тело…

Товарищ,

чего вы дрожите?

В чем,

собственно,

дело?!

В аквариум,

что ли,

сажать вас?

Революция требует,

чтобы имелась

смелость,

смелость

и еще раз — с-м-е-л-о-с-т-ь.

Мне неведомо,

в кого я попаду,

знаю только —

попаду в кого-то…

Выдающийся

советский помпадур

выезжает

отдыхать

на воды.

Как шар,

положенный

в намеченную лузу,

он

лысой головой

для поворотов —

туг

и носит

синюю

положенную блузу,

как министерский

раззолоченный сюртук.

Победу

масс,

позволивших

ему

надеть

незыблемых

мандатов латы,

немедля

приписал он

своему уму,

почел

пожизненной

наградой за таланты.

Со всякой массою

такой

порвал давно.

Хоть политический,

но капиталец —

нажит.

И кажется ему,

что навсегда

дано

ему

над всеми

«володеть и княжить».

Внизу

какие-то

проходят, семеня, —

его

не развлечешь

противною картиной.

Как будто говорит:

«Не трогайте

меня

касанием плотвы

густой,

но беспартийной».

С его мандатами

какой,

скажите,

риск?

С его знакомствами

ему

считаться не с кем.

Соседу по столу,

напившись в дым и дрызг,

орет он:

«Гражданин,

задернуть занавеску!»

Взбодрен заручками

из ЦИКа и из СТО,

помешкавшего

награждает оплеухой,

и собеседник

сверзился под стол,

придерживая

окровавленное ухо.

Расселся,

хоть на лбу

теши дубовый кол, —

чего, мол,

буду объясняться зря я?!

Величественно

положил

мандат на протокол:

«Прочесть

и расходиться, козыряя!»

Но что случилось?

Не берут под козырек?

Сановник

под значком

топырит

грудью

платье.

Не пыжьтесь, помпадур!

Другой зарок

дала

великая

негнущаяся партия.

Метлою лозунгов

звенит железо фраз,

метлою бурь

по дуракам подуло.

— Товарищи,

подымем ярость масс

за партию,

за коммунизм,

на помпадуров! —

Неизвестно мне,

в кого я попаду,

но уверен —

попаду в кого-то…

Выдающийся

советский помпадур

ехал

отдыхать на воды.

Всем известно,

что мною

дрянь

воспета

молодостью ранней.

Но дрянь не переводится.

Новый грянь

стих

о новой дряни.

Лезет

бытище

в щели во все.

Подновили житьишко,

предназначенное на слом,

человек

сегодня

приспособился и осел,

странной разновидностью —

сидящим ослом.

Теперь —

затишье.

Теперь не нар'одится

дрянь

с настоящим

характерным лицом.

Теперь

пошло

с измельчанием народца

пошлое,

маленькое,

мелкое дрянцо.

Пережил революцию,

до нэпа д'ожил

и дальше

приспособится,

хитер на уловки.

Очевидно —

недаром тоже

и у булавок

бывают головки.

Где-то

пули

рвут

знамённый шелк,

и нищий

Китай

встает, негодуя,

а ему —

наплевать.

Ему хорошо:

тепло

и не дует.

Тихо, тихо

стираются грани,

отделяющие

обывателя от дряни.

Давно

канареек

выкинул вон,

нечего

на птицу тратиться.

С индустриализации

завел граммофон

да канареечные

абажуры и платьица.

Устроил

уютную

постельную нишку.

Его

некультурной

ругать ли гадиною?!

Берет

и с удовольствием

перелистывает книжку

интереснейшую книжку —

сберегательную.

Будучи

очень

в семействе добрым,

так

рассуждает

лапчатый гусь:

«Боже

меня упаси от допра,

а от Мопра —

и сам упасусь».

Об этот

быт,

распухший и сальный,

долга

поэтам

язык оббивать ли?!

Изобретатель,

даешь

порошок универсальный,

сразу

убивающий

клопов и обывателей.

Чуть вздыхает волна,

и, вторя ей,

ветерок

над Евпаторией.

Ветерки эти самые

рыскают,

гладят

щеку евпаторийскую.

Ляжем

пляжем

в песочке рыться мы

бронзовыми

евпаторийцами.

Скрип уключин,

всплески

и крики —

развлекаются

евпаторийки.

В дым черны,

в тюбетейках ярких

караимы-

евпаторьяки.

И, сравнясь,

загорают рьяней

москвичи —

евпаторьяне,

Всюду розы

на ножках тонких.

Радуются

евпаторёнки.

Все болезни

выжмут

горячие

грязи

евпаторячьи.

Пуд за лето

с любого толстого

соскребет

евпаторство.

Очень жаль мне

тех,

которые

не бывали

в Евпатории.

Я езжу