Парижские «Последние новости» пишут:

"Шаляпин пожертвовал священнику

Георгию Спасскому на русских

безработных в Париже 5000 франков.

1000 отдана бывшему морскому агенту,

капитану 1-го ранга Дмитриеву,

1000 роздана Спасским лицам, ему

знакомым, по его усмотрению, и

3000 — владыке митрополиту

Евлогию".

Вынув бумажник из-под хвостика фрака,

добрейший

Федор Иваныч Шаляпин

на русских безработных

пять тысяч франков

бросил

на дно

поповской шляпы.

Ишь сердобольный,

как заботится!

Конешно,

плохо, если жмет безработица.

Но…

удивляют получающие пропитанье.

Почему

у безработных званье капитанье?

Ведь не станет

лезть

морское капитанство

на завод труда

и в шахты пота.

Так чего же ждет

Евлогиева паства,

и какая

ей

нужна работа?

Вот если

за нынешней грозою нотною

пойдет война

в орудийном аду —

шаляпинские безработные

живо

себе

работу найдут.

Впервые

тогда

комсомольская масса,

раскрыв

пробитые пулями уши,

сведет

знакомство

с шаляпинским басом

через бас

белогвардейских пушек.

Когда ж

полями,

кровью политыми,

рабочие

бросят

руки и ноги, —

вспомним тогда

безработных митрополита

Евлогия.

Говорят,

артист —

большой ребенок.

Не знаю,

есть ли

у Шаляпина бонна.

Но если

бонны

нету с ним,

мы вместо бонны

ему объясним.

Есть класс пролетариев

миллиононногорбый

и те,

кто покорен фаустовскому тельцу.

На бой

последний

класса оба

сегодня

сошлись

лицом к лицу.

И песня,

и стих —

это бомба и знамя,

и голос певца

подымает класс,

и тот,

кто сегодня

поет не с нами,

тот —

против нас.

А тех,

кто под ноги атакующим бросится,

с дороги

уберет

рабочий пинок.

С барина

с белого

сорвите, наркомпросцы,

народного артиста

красный венок!

Раскрыл я

с тихим шорохом

глаза страниц…

И потянуло

порохом

от всех границ.

Не вновь,

которым за двадцать,

в грозе расти.

Нам не с чего

радоваться,

но нечего

грустить.

Бурна вода истории.

Угрозы

и войну

мы взрежем

на просторе,

как режет

киль волну.

В любом учреждении

есть подхалим.

Живут подхалимы,

и неплохо им.

Подчас молодежи,

на них глядя,

хочется

устроиться —

как устроился дядя.

Но как

в доверие к начальству влезть?

Ответственного

не возьмешь на низкую лесть.

Например,

распахивать перед начальством

двери —

не к чему.

Начальство тебе не поверит,

не оценит

энергии

излишнюю трату —

подумает,

что это

ты —

по штату.

Или вот еще

способ

очень грубый:

трубить

начальству

в пионерские трубы.

Еще рассердится:

— Чего, мол, ради

ежесекундные

праздники

у нас

в отряде?

Надо

льстить

умело и тонко.

Но откуда

тонкость

у подростка и ребенка?!

И мы,

желанием помочь палимы,

выпускаем

"Руководство

для молодого подхалимы".

Например,

начальство

делает доклад —

выкладывает канцелярской премудрости

клад.

Стакан

ко рту

поднесет рукой

и опять

докладывает час-другой.

И вдруг

вопль посредине доклада:

— Время

докладчику

ограничить надо! —

Тогда

ты,

сотрясая здание,

требуй:

— Слово

к порядку заседания!

Доклад —

звезда средь мрака и темени.

Требую

продолжать

без ограничения времени! —

И будь уверен —

за слова за эти

начальство запомнит тебя

и заметит.

Узнав,

что у начальства

сочинения есть,

спеши

печатный отчетишко прочесть.

При встрече

с начальством,

закатывая глазки,

скажи ему

голосом,

полным ласки:

— Прочел отчет.

Не отчет, а роман!

У вас

стихи бы

вышли задарма!

Скажите,

не вы ли

автор «Антидюринга»?

Тоже

написан

очень недурненько. —

Уверен будь —

за оценки за эти

и начальство

оценит тебя

и заметит.

Увидишь:

начальство

едет пьяненький

в казенной машине

и в дамской компанийке,

Пиши

в стенгазету,

возмущенный насквозь:

"Экономия экономии рознь.

Такую экономию —

высмейте смешком!

На что это похоже?!

Еле-еле

со службы

и на службу,

таскаясь пешком,

начканц

волочит свои портфели",

И ты

преуспеешь на жизненной сцене —

начальство

заметит тебя

и оценит.

А если

не хотите

быть подхалимой,

сами

себе

не зажимайте рот:

увидев

безобразие,

не проходите мимо

и поступайте

не по стиху,

а наоборот.

Хожу,

гляжу в окно ли я —

цветы

да небо синее,

то в нос тебе магнолия,

то в глаз тебе

глициния.

На молоко

сменил

чаи

в сиянье

лунных чар.

И днем

и ночью

на Чаир

вода

бежит, рыча.

Под страшной

стражей

волн-борцов

глубины вод гноят

повыброшенных

из дворцов

тритонов и наяд.

А во дворцах

другая жизнь;

насытясь

водной блажью,

иди, рабочий,

и ложись

в кровать

великокняжью.

Пылают горы-горны,

и море синеблузится.

Людей

ремонт ускоренный

в огромной

крымской кузнице.

Товарищ Иванов —

мужчина крепкий,

в штаты врос

покрепше репки.

Сидит

бессменно

у стула в оправе,

придерживаясь

на службе

следующих правил.

Подходит к телефону —

достоинство

складкой.

— Кто спрашивает?

— Товарищ тот —

И сразу

рот

в улыбке сладкой —

как будто

у него не рот, а торт.

Когда

начальство

рассказывает анекдот,

такой,

от которого

покраснел бы и дуб, —

Иванов смеется,

смеется, как никто,

хотя

от флюса

ноет зуб.

Спросишь мнение —

придет в смятеньице,

деликатно

отложит

до дня

до следующего,

а к следующему

узнаете

мненьице —

уважаемого

товарища заведующего.

Начальство

одно

смахнут, как пыльцу…

Какое

ему,

Иванову,

дело?

Он служит

так же

другому лицу,

его печенке,

улыбке,

телу.

Напялит

на себя

начальственную маску,

начальственные привычки,

начальственный

вид.

Начальство ласковое —

и он

ласков.

Начальство грубое —

и он грубит.

Увидя безобразие,

не протестует впустую.

Протест

замирает

в зубах тугих.

— Пускай, мол,

первыми

другие протестуют.

Что я, в самом деле,

лучше других? —

Тот —

уволен.

Этот —

сокращен.

Бессменно

одно

Ивановье рыльце.

Везде

и всюду

пролезет он,

подмыленный

скользким

подхалимским

мыльцем.

Впрочем,

написанное

ни для кого не ново —

разве нет

у вас

такого Иванова?

Кричу

благим

(а не просто) матом,

глядя

на подобные истории:

— Где я?

В лонах

красных наркоматов

или

в дооктябрьской консистории?!

Рабочий Москвы,

ты видишь

везде:

в котлах —

асфальтное варево,

стропилы,

стук

и дым весь день,

и цены

сползают товаровы.

Союз расцветет

у полей в оправе,

с годами

разделаем в рай его.

Мы землю

завоевали

и правим,

чистя ее

и отстраивая.

Буржуи

тоже,

в кулак не свистя,

чихают

на наши дымы.

Знают,

что несколько лет спустя —

мы —

будем непобедимы.

Открыта

шпане

буржуев казна,

хотят,

чтоб заводчик пас нас.

Со всех сторон,

гулка и грозна,

идет

на Советы

опасность.

Сегодня

советской силы показ:

в ответ

на гнев чемберленский

в секунду

наденем

противогаз,

штыки рассияем в блеске.

Не думай,

чтоб займами

нас одарили.

Храни

республику

на свои гроши.

В ответ Чемберленам

взлетай, эскадрилья,

винтами

вражье небо кроши!

Страна у нас

мягка и добра,

но землю Советов —

не трогайте:

тому,

кто свободу придет отобрать,

сумеем

остричь

когти.

Писатель

Иван Иваныч Гонорарчиков

правительство

советское

обвиняет в том,

что живет-де писатель

запечатанным ларчиком

и владеет

замок

обцензуренным ртом.

Еле

преодолевая

пивную одурь,

напевает,

склонясь

головой соловой:

— О, дайте,

дайте мне свободу

слова. —

Я тоже

сделан

из писательского теста.

Действительно,

чего этой цензуре надо?

Присоединяю

голос

к писательскому протесту:

ознакомимся

с писательским

ларчиком-кладом!

Подойдем

к такому

демократично и ласково.

С чего начать?

Отодвинем

товарища

Лебедева-Полянского

и сорвем

с писательского рта

печать.

Руки вымоем

и вынем

содержимое.

В начале

ротика —

пара

советских анекдотиков.

Здесь же

сразу,

от слюней мокра,

гордая фраза:

— Я —

демократ! —

За ней —

другая,

длинней, чем глиста:

— Подайте

тридцать червонцев с листа! —

Что зуб —

то светоч.

Зубовная гниль

светит,

как светят

гнилушки-огни.

А когда

язык

приподняли робкий,

сидевший

в глотке

наподобие пробки,

вырвался

визг осатанелый:

— Ура Милюкову,

даешь Дарданеллы! —

И сраэу

все заорали:

— Закройте-ка

недра

благоухающего ротика! —

Мы

цензурой

белые враки обводим,

чтоб никто

не мешал

словам о свободе.

Чем точить

демократические лясы,

обливаясь

чаями

до четвертого поту,

поможем

и словом

свободному классу,

силой

оберегающему

и строящему свободу.

И вдруг

мелькает

мысль-заря:

а может быть,

я

и рифмую зря?

Не эмигрант ли

грязный

из бороденки вшивой

вычесал

и этот

протестик фальшивый?!

Как днище бочки,

правильным диском

стояла

луна

над дворцом Ливадийским.

Взошла над землей

и пошла заливать ее,

и льется на море,

на мир,

на Ливадию.

В царевых дворцах —

мужики-санаторники.

Луна, как дура,

почти в исступлении,

глядят

глаза

блинорожия плоского

в афишу на стенах дворца:

"Во вторник

выступление

товарища Маяковского".

Сам самодержец,

здесь же,

рядом,

гонял по залам

и по биллиардам.

И вот,

где Романов

дулся с маркерами,

шары

ложа

под свитское ржание,

читаю я

крестьянам

о форме

стихов —

и о содержании.

Звонок.

Луна

отодвинулась тусклая,

и я,

в электричестве,

стою на эстраде.

Сидят предо мною

рязанские,

тульские,

почесывают бороды русские,

ерошат пальцами

русые пряди.

Их лица ясны,

яснее, чем блюдце,

где надо — хмуреют,

где надо —

смеются.

Пусть тот,

кто Советам

не знает цену,

со мною станет

от радости пьяным:

где можно

еще

читать во дворце —

что?

Стихи!

Кому?

Крестьянам!

Такую страну

и сравнивать не с чем, —

где еще

мыслимы

подобные вещи?!

И думаю я

обо всем,

как о чуде.

Такое настало,

а что еще будет!

Вижу:

выходят

после лекции

два мужика

слоновьей комплекции.

Уселись

вдвоем

под стеклянный шар,

и первый

второму

заметил:

— Мишка,

оченно хороша —

эта

последняя

была рифмишка. —

И долго еще

гудят ливадийцы

на желтых дорожках,

у синей водицы.

Из тучки месяц вылез,

молоденький такой…

Маруська отравилась,

везут в прием-покой.

Понравился Маруське

один

с недавних пор:

нафабренные усики,

Расчесанный пробор.

Он был

монтером Ваней,

но…

в духе парижан,

себе

присвоил званье:

«электротехник Жан».

Он говорил ей часто

одну и ту же речь:

— Ужасное мещанство —

невинность

зря

беречь. —

Сошлись и погуляли,

и хмурит

Жан

лицо, —

нашел он,

что

у Ляли

красивше бельецо.

Марусе разнесчастной

сказал, как джентльмен:

— Ужасное мещанство

семейный

этот

плен. —

Он с ней

расстался

ровно

через пятнадцать дней,

за то,

что лакированных

нет туфелек у ней.

На туфли

денег надо,

а денег

нет и так…

Себе

Маруся

яду

купила

на пятак.

Короткой

жизни

точка.

— Смер-тель-ный

я-яд

испит… —

В малиновом платочке

в гробу

Маруся

спит.

Развылся ветер гадкий.

На вечер,

ветру в лад,

в ячейке

об упадке

поставили

доклад.

Почему?

В сердце

без лесенки

лезут

эти песенки.

Где родина

этих

бездарных романсов?

Там,

где белые

лаются моською?

Нет!

Эту песню

родила масса —

наша

комсомольская.

Легко

врага

продырявить наганом.

Или —

голову с плеч,

и саблю вытри.

А как

сейчас

нащупать врага нам?

Таится.

Хитрый!

Во что б ни обулись,

что б ни надели —

обноски

буржуев

у нас на теле.

И нет

тебе

пути-прямика.

Нашей

культуришке

без году неделя,

а ихней —

века!

И растут

черные

дурни

и дуры,

ничем не защищенные

от барахла культуры.

На улицу вышел —

глаза разопри!

В каждой витрине

буржуевы обноски:

какая-нибудь

шляпа

с пером «распри»,

и туфли

показывают

лакированные носики.

Простенькую

блузу нам

и надеть конфузно.

На улицах,

под руководством

Гарри Пилей,

расставило

сети

Совкино, —

от нашей

сегодняшней

трудной были

уносит

к жизни к иной.

Там

ни единого

ни Ваньки,

ни Пети,

одни

Жанны,

одни

Кэти.

Толча комплименты,

как воду в ступке,

люди

совершают

благородные поступки.

Все

бароны,

графы — все,

живут

по разным

роскошным городам,

ограбят

и скажут:

— Мерси, мусье, —

изнасилуют

и скажут:

— Пардон, мадам. —

На ленте

каждая —

графиня минимум.

Перо в шляпу

да серьги в уши.

Куда же

сравниться

с такими графинями

заводской

Феклуше да Марфуше?

И мальчики

пачками

стреляют за нэпачками.

Нравятся

мальчикам

в маникюре пальчики.

Играют

этим пальчиком

нэпачки

на рояльчике.

А сунешься в клуб —

речь рвотная.

Чешут

языками

чиновноустые.

Раз международное,

два международное,

но нельзя же до бесчувствия!

Напротив клуба

дверь пивнушки.

Веселье,

грохот,

как будто пушки!

Старается

разная

музыкальная челядь

пианинить

и виолончелить.

Входите, товарищи,

зайдите, подружечки,

выпейте,

пожалуйста,

по пенной кружечке!

Что?

Крою

пиво пенное, —

только что вам

с этого?!

Что даю взамен я?

Что вам посоветовать?

Хорошо

и целоваться,

и вино.

Но…

вино и поэзия,

и если

ее

хоть раз

по-настоящему

испили рты,

ее

не заменит

никакое питье,

никакие пива,

никакие спирты.

Помни

ежедневно,

что ты

зодчий

и новых отношений

и новых любовей, —

и станеет

ерундовым

любовный эпизодчик

какой-нибудь Любы

к любому Вове.

Можно и кепки,

можно и шляпы,

можно

и перчатки надеть на лапы.

Но нет

на свете

прекрасней одежи,

чем бронза мускулов

и свежесть кожи.

И если

подыметесь

чисты и стройны,

любую

одежу

заказывайте Москвошвею,

и…

лучшие

девушки

нашей страны

сами

бросятся

вам на шею.

Слышал —

вас Молчанов бросил,

будто

он

предпринял это,

видя,

что у вас

под осень

нет

«изячного» жакета.

На косынку

цвета синьки

смотрит он

и цедит еле:

— Что вы

ходите в косынке?

Да и…

мордой постарели?

Мне

пожалте

грудь тугую.

Ну,

а если

нету этаких…

Мы найдем себе другую

в разызысканной жакетке. —

Припомадясь

и прикрасясь,

эту

гадость

вливши в стих,

хочет

он

марксистский базис

под жакетку

подвести.

"За боль годов,

за все невзгоды

глухим сомнениям не быть!

Под этим мирным небосводом

хочу смеяться

и любить".

Сказано веско.

Посмотрите, дескать:

шел я верхом,

шел я низом,

строил

мост в социализм,

не достроил

и устал

и уселся

у моста.

Травка

выросла

у моста,

по мосту

идут овечки,

мы желаем

— очень просто! —

отдохнуть

у этой речки.

Заверните ваше знамя!

Перед нами

ясность вод,

в бок —

цветочки,

а над нами —

мирный-мирный небосвод.

Брошенная,

не бойтесь красивого слога

поэта,

музой венчанного!

Просто

и строго

ответьте

на лиру Молчанова:

— Прекратите ваши трели!

Я не знаю,

я стара ли,

но вы,

Молчанов,

постарели,

вы

и ваши пасторали.

Знаю я —

в жакетах в этих

на Петровке

бабья банда.

Эти

польские жакетки

к нам

провозят

контрабандой.

Чем, служа

у муз

по найму,

на мое

тряпье

коситься,

вы б

индустриальным займом

помогли

рожденью

ситцев.

Череп,

што ль,

пустеет чаном,

выбил

мысли

грохот лирный?

Это где же

вы,

Молчанов,

небосвод

узрели

мирный?

В гущу

ваших роздыхов,

под цветочки,

на реку

заграничным воздухом

не доносит гарьку?

Или

за любовной блажью

не видать

угрозу вражью?

Литературная шатия,

успокойте ваши нервы,

отойдите —

вы мешаете

мобилизациям и маневрам.

Между писателем

и читателем

стоят посредники,

и вкус

у посредника

самый средненький.

Этаких

средненьких

из посреднической рати

тыща

и в критиках

и в редакторате.

Куда бы

мысль твоя

ни скакала,

этот

все

озирает сонно:

— Я

человек

другого закала.

Помню, как сейчас,

в стихах

у Надсона…

Рабочий

не любит

строчек коротеньких.

А еще

посредников

кроет Асеев.

А знаки препинания?

Точка —

как родинка.

Вы

стих украшаете,

точки рассеяв.

Товарищ Маяковский,

писали б ямбом,

двугривенный

на строчку

прибавил вам бы. —

Расскажет

несколько

средневековых легенд,

объяснение

часа на четыре затянет,

и ко всему

присказывает

унылый интеллигент:

— Вас

не понимают

рабочие и крестьяне. —

Сникает

автор

от сознания вины.

А этот самый

критик влиятельный

крестьянина

видел

только до войны,

при покупке

на даче

ножки телятины.

А рабочих

и того менее —

случайно

двух

во время наводнения.

Глядели

с моста

на места и картины,

на разлив,

на плывущие льдины.

Критик

обошел умиленно

двух представителей

из десяти миллионов.

Ничего особенного —

руки и груди…

Люди — как люди!

А вечером

за чаем

сидел и хвастал:

— Я вот

знаю

рабочий класс-то.

Я

душу

прочел

за их молчаньем —

ни упадка,

ни отчаяния.

Кто может

читаться

в этаком классе?

Только Гоголь,

только классик.

А крестьянство?

Тоже.

Никак не иначе.

Как сейчас помню —

весною, на даче… —

Этакие разговорчики

у литераторов

у нас

часто

заменяют

знание масс.

И идут

дореволюционного образца

творения слова,

кисти

и резца.

И в массу

плывет

интеллигентский дар —

грезы,

розы

и звон гитар.

Прошу

писателей,

с перепугу бледных,

бросить

высюсюкивать

стихи для бедных.

Понимает

ведущий класс

и искусство

не хуже вас.

Культуру

высокую

в массы двигай!

Такую,

как и прочим.

Нужна

и понятна

хорошая книга —

и вам,

и мне,

и крестьянам,

и рабочим.

Я взял газету

и лег на диван.

Читаю:

"Скучает

Молчанов Иван".

Не скрою, Ванечка!

скушно и нам.

И ваши стишонки —

скуки вина.

Десятый Октябрь

у всех на носу,

а вы

ухватились

за чью-то косу.

Любите

и Машу

и косы ейные.

Это

ваше

дело семейное.

Но что нам за толк

от вашей

от бабы?!

Получше

стишки

писали хотя бы.

Но плох ваш роман.

И стих неказист.

Вот так

любил бы

любой гимназист.

Вы нам обещаете,

скушный Ваня,

на случай нужды

пойти, барабаня.

Де, будет

туман.

И отверзнете рот,

на весь

на туман

заорете:

— Вперед! —

Де,

— выше взвивайте

красное знамя!

Вперед, переплетчики,

а я —

за вами. —

Орать

«Караул!»,

попавши в туман?

На это

не надо

большого ума.

Сегодняшний

день

возвеличить вам ли,

в хвосте

у событий

о девушках мямля?!

Поэт

настоящий

вздувает

заранее

из искры

неясной —

ясное знание.

На эфирном океане,

там,

где тучи борода,

громко плавает в тумане

радио-белиберда.

Утро.

На столике стоит труба.

И вдруг

как будто

трубу прорвало

в перепонку

в барабанную

забубнила, груба:

"Алло!

Алло!!

Алло!!!

Алло!!!!"

А затем —

тенорок

(держись, начинается!):

"Товарищи,

слушайте

очередной урок,

Как сохранить

и полировать яйца".

Задумался,

заволновался,

бросил кровать,

в мозгах

темно,

как на дне штолен.

— К чему ж мне

яйца полировать?

К пасхе,

што ли?! —

Настраиваю

приемник

на новый лад.

Не захочет ли

новая волна порадовать?

А из трубы —

замогильный доклад,

какая-то

ведомственная

чушь аппаратова.

Докладец

полтора часа прослушав,

стал упадочником

и затосковал.

И вдруг…

встрепенулись