Сапоги почистить — 1 000 000.

Состояние!

Раньше б дом купил —

и даже неплохой.

Привыкли к миллионам.

Даже до луны расстояние

советскому жителю кажется чепухой.

Дернул меня черт

писать один отчет.

«Что это такое?» —

спрашивает с тоскою

машинистка.

Ну, что отвечу ей?!

Черт его знает, что это такое,

если сзади

у него

тридцать семь нулей.

Недавно уверяла одна дура,

что у нее

тридцать девять тысяч семь сотых температура.

Так привыкли к этаким числам,

что меньше сажени число и не мыслим.

И нам,

если мы на митинге ревем,

рамки арифметики, разумеется, узки —

все разрешаем в масштабе мировом.

В крайнем случае — масштаб общерусский.

«Электрификация?!» — масштаб всероссийский.

«Чистка!» — во всероссийском масштабе.

Кто-то

даже,

чтоб избежать переписки,

предлагал —

сквозь землю

до Вашингтона кабель.

Иду.

Мясницкая.

Ночь глуха.

Скачу трясогузкой с ухаба на ухаб.

Сзади с тележкой баба.

С вещами

на Ярославский

хлюпает по ухабам.

Сбивают ставшие в хвост на галоши;

то грузовик обдаст,

то лошадь,

Балансируя

— четырехлетний навык! —

тащусь меж канавищ,

канав,

канавок.

И то

— на лету вспоминая маму —

с размаху

у почтамта

плюхаюсь в яму.

На меня тележка.

На тележку баба.

В грязи ворочаемся с боку на бок.

Что бабе масштаб грандиозный наш?!

Бабе грязью обдало рыло,

и баба,

взбираясь с этажа на этаж,

сверху

и меня

и власти крыла.

Правдив и свободен мой вещий язык

и с волей советскою дружен,

но, натолкнувшись на эти низы,

даже я запнулся, сконфужен.

Я

на сложных агитвопросах рос,

а вот

не могу объяснить бабе,

почему это

о грязи

на Мясницкой

вопрос

никто не решает в общемясницком масштабе?!

Это вам —

упитанные баритоны —

от Адама

до наших лет,

потрясающие театрами именуемые притоны

ариями Ромеов и Джульетт.

Это вам —

пентры,

раздобревшие как кони,

жрущая и ржущая России краса,

прячущаяся мастерскими,

по-старому драконя

цветочки и телеса.

Это вам —

прикрывшиеся листиками мистики,

лбы морщинками изрыв —

футуристики,

имажинистики,

акмеистики,

запутавшиеся в паутине рифм.

Это вам —

на растрепанные сменившим

гладкие прически,

на лапти — лак,

пролеткультцы,

кладущие заплатки

на вылинявший пушкинский фрак.

Это вам —

пляшущие, в дуду дующие,

и открыто предающиеся,

и грешащие тайком,

рисующие себе грядущее

огромным академическим пайком.

Вам говорю

я —

гениален я или не гениален,

бросивший безделушки

и работающий в Росте,

говорю вам —

пока вас прикладами не прогнали:

Бросьте!

Бросьте!

Забудьте,

плюньте

и на рифмы,

и на арии,

и на розовый куст,

и на прочие мелехлюндии

из арсеналов искусств.

Кому это интересно,

что — "Ах, вот бедненький!

Как он любил

и каким он был несчастным…"?

Мастера,

а не длинноволосые проповедники

нужны сейчас нам.

Слушайте!

Паровозы стонут,

дует в щели и в пол:

"Дайте уголь с Дону!

Слесарей,

механиков в депо!"

У каждой реки на истоке,

лежа с дырой в боку,

пароходы провыли доки:

«Дайте нефть из Баку!»

Пока канителим, спорим,

смысл сокровенный ища:

«Дайте нам новые формы!» —

несется вопль по вещам.

Нет дураков,

ждя, что выйдет из уст его,

стоять перед «маэстрами» толпой разинь.

Товарищи,

дайте новое искусство —

такое,

чтобы выволочь республику из грязи.

Чуть ночь превратится в рассвет,

вижу каждый день я:

кто в глав,

кто в ком,

кто в полит,

кто в просвет,

расходится народ в учрежденья.

Обдают дождем дела бумажные,

чуть войдешь в здание,

отобрав с полсотни —

самые важные! —

служащие расходятся на заседания.

Заявишься:

"Не могут ли аудиенцию дать?

Хожу со времени она". —

"Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —

объединение Тео и Гукона".

Исколесишь сто лестниц.

Свет не мил.

Опять:

"Через час велели прийти вам.

Заседают:

покупка склянки чернил

Губкооперативом".

Через час:

ни секретаря,

ни секретарши нет —

голо!

Все до 22-х лет

на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь,

на верхний этаж семиэтажного дома.

«Пришел товарищ Иван Ваныч?» —

"На заседании

А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома".

Взъяренный,

на заседание

врываюсь лавиной,

дикие проклятья дорогой изрыгая.

И вижу:

сидят людей половины.

О дьявольщина!

Где же половина другая?

"Зарезали!

Убили!"

Мечусь, оря.

От страшной картины свихнулся разум.

И слышу

спокойнейший голосок секретаря:

"Оне на двух заседаниях сразу.

В день

заседаний на двадцать

надо поспеть нам.

Поневоле приходится раздвояться.

До пояса здесь,

а остальное

там".

С волнения не уснешь.

Утро раннее.

Мечтой встречаю рассвет ранний:

"О, хотя бы

еще

одно заседание

относительно искоренения всех заседаний!"

Гвоздимые строками,

стойте немы!

Слушайте этот волчий вой,

еле прикидывающийся поэмой!

Дайте сюда

самого жирного,

самого плешивого!

За шиворот!

Ткну в отчет Помгола.

Смотри!

Видишь —

за цифрой голой…

Ветер рванулся.

Рванулся и тише…

Снова снегами огреб

тысяче-

миллионнокрыший

волжских селений гроб.

Трубы —

гробовые свечи.

Даже вороны

исчезают,

чуя,

что, дымясь,

тянется

слащавый,

тошнотворный

дух

зажариваемых мяс.

Сына?

Отца?

Матери?

Дочери?

Чья?!

Чья в людоедчестве очередь?!.

Помощи не будет!

Отрезаны снегами.

Помощи не будет!

Воздух пуст.

Помощи не будет!

Под ногами

даже глина сожрана,

даже куст.

Нет,

не помогут!

Надо сдаваться.

В 10 губерний могилу вымеряйте!

Двадцать

миллионов!

Двадцать!

Ложитесь!

Вымрите!..

Только одна,

осипшим голосом,

сумасшедшие проклятия метелями меля,

рек,

дорог снеговые волосы

ветром рвя, рыдает земля.

Хлеба!

Хлебушка!

Хлебца!

Сам смотрящий смерть воочию,

еле едящий,

только б не сдох, —

тянет город руку рабочую

горстью сухих крох.

"Хлеба!

Хлебушка!

Хлебца!"

Радио ревет за все границы.

И в ответ

за нелепицей нелепица

сыплется в газетные страницы.

"Лондон.

Банкет.

Присутствие короля и королевы.

Жрущих — не вместишь в раззолоченные

хлевы".

Будьте прокляты!

Пусть

за вашей головою венчанной

из колоний

дикари придут,

питаемые человечиной!

Пусть

горят над королевством

бунтов зарева!

Пусть

столицы ваши

будут выжжены дотла!

Пусть из наследников,

из наследниц варево

варится в коронах — котлах!

"Париж.

Собрались парламентарии.

Доклад о голоде.

Фритиоф Нансен.

С улыбкой слушали.

Будто соловьиные арии.

Будто тенора слушали в модном романсе".

Будьте прокляты!

Пусть

вовеки

вам

не слышать речи человечьей!

Пролетарий французский!

Эй,

стягивай петлею вместо речи

толщь непроходимых шей!

"Вашингтон.

Фермеры,

доевшие,

допившие

до того,

что лебедками подымают пузы,

в океане

пшеницу

от излишества топившие, —

топят паровозы грузом кукурузы".

Будьте прокляты!

Пусть

ваши улицы

бунтом будут запружены.

Выбрав

место, где более больно,

пусть

по Америке —

по Северной,

по Южной —

гонят

брюх ваших

мячище футбольный!

"Берлин.

Оживает эмиграция.

Банды радуются:

с голодными драться им.

По Берлину,

закручивая усики,

ходят,

хвастаются:

— Патриот!

Русский!"

Будьте прокляты!

Вечное «вон!» им!

Всех отвращая иудьим видом,

французского золота преследуемые звоном,

скитайтесь чужбинами Вечным жидом!

Леса российские,

соберитесь все!

Выберите по самой большой осине,

чтоб образ ихний

вечно висел,

под самым небом качался, синий.

"Москва.

Жалоба сборщицы:

в «Ампирах» морщатся

или дадут

тридцатирублевку,

вышедшую из употребления в 1918 году".

Будьте прокляты!

Пусть будет так,

чтоб каждый проглоченный

глоток

желудок жег!

Чтоб ножницами оборачивался бифштекс

сочный,

вспарывая стенки кишок!

Вымрет.

Вымрет 20 миллионов человек!

Именем всех упокоенных тут —

проклятие отныне,

проклятие вовек

от Волги отвернувшим морд толстоту.

Это слово не к жирному пузу,

это слово не к царскому трону, —

в сердце таком

слова ничего не тронут:

трогают их революций штыком.

Вам,

несметной армии частицам малым,

порох мира,

силой чьей,

силой,

брошенной по всем подвалам,

будет взорван

мир несметных богачей!

Вам! Вам! Вам!

Эти слова вот!

Цифрами верстовыми,

вмещающимися едва,

запишите Волгу буржуазии в счет!

Будет день!

Пожар всехсветный,

чистящий и чадный.

Выворачивая богачей палаты,

будьте так же,

так же беспощадны

в этот час расплаты!

Прабабушка бюрократизма

Бульвар.

Машина.

Сунь пятак —

что-то повертится,

пошипит гадко.

Минуты через две,

приблизительно так,

из машины вылазит трехкопеечная

шоколадка.

Бараны!

Чего разглазелись кучей?!

В магазине и проще,

и дешевле,

и лучше.

Вчерашнее

Черт,

сын его

или евонный брат,

расшутившийся сверх всяких мер,

раздул машину в миллиарды крат

и расставил по всей РСФСР.

С ночи становятся людей тени.

Тяжелая — подъемный мост! —

скрипит,

глотает дверь учреждений

извивающийся человечий хвост.

Дверь разгорожена.

Еще не узка им!

Через решетки канцелярских баррикад,

вырвав пропуск, идет пропускаемый.

Разлилась коридорами человечья река.

(Первый шип —

первый вой —

«С очереди сшиб!»

«Осади без трудовой!»)

— Ищите и обрящете, —

пойди и «рящь» ее! —

которая «входящая» и которая «исходящая»?!

Обрящут через час — другой.

На рупь бумаги — совсем мало! —

всовывают дрожащей рукой

в пасть входящего журнала.

Колесики завертелись.

От дамы к даме

пошла бумажка, украшаясь номерами.

От дам бумажка перекинулась к секретарше.

Шесть секретарш от младшей до старшей!

До старшей бумажка дошла в обед.

Старшая разошлась.

Потерялся след.

Звезды считать?

Сойдешь с ума!

Инстанций не считаю — плавай сама!

Бумажка плыла, шевелилась еле.

Лениво ворочались машины валы.

В карманы тыкалась,

совалась в портфели,

на полку ставилась,

клалась в столы.

Под грудой таких же

столами коллегий

ждала,

когда подымут ввысь ее,

и вновь

под сукном

в многомесячной неге

дремала в тридцать третьей комиссии.

Бумажное тело сначала толстело.

Потом прибавились клипсы — лапки.

Затем бумага выросла в «дело» —

пошла в огромной синей папке.

Зав ее исписал на славу,

от зава к замзаву вернулась вспять,

замзав подписал,

и обратно

к заву

вернулась на подпись бумага опять.

Без подписи места не сыщем под ней мы,

но вновь

механизм

бумагу волок,

с плеча рассыпая печати и клейма

на каждый

чистый еще

уголок.

И вот,

через какой-нибудь год,

отверз журнал исходящий рот.

И, скрипнув перьями,

выкинул вон

бумаги негодной — на миллион.

Сегодняшнее

Высунув языки,

разинув рты,

носятся нэписты

в рьяни,

в яри…

А посередине

высятся

недоступные форты,

серые крепости советских канцелярий.

С угрозой выдвинув пики — перья,

закованные в бумажные латы,

работали канцеляристы,

когда

в двери

бумажка втиснулась:

«Сокращай штаты!»

Без всякого волнения,

без всякой паники

завертелись колеса канцелярской механики.

Один берет.

Другая берет.

Бумага взад.

Бумага вперед.

По проторенному другими следу

через замзава проплыла к преду.

Пред в коллегию внес вопрос:

"Обсудите!

Аппарат оброс".

Все в коллегии спорили стойко.

Решив вести работу рысью,

немедленно избрали тройку.

Тройка выделила комиссию и подкомиссию.

Комиссию распирала работа.

Комиссия работала до четвертого пота.

Начертили схему:

кружки и линии,

которые красные, которые синие.

Расширив штат сверхштатной сотней,

работали и в праздник и в день субботний.

Согнулись над кипами,

расселись в ряд,

щеголяют выкладками,

цифрами пещрят.

Глотками хриплыми,

ртами пенными

вновь вопрос подымался в пленуме.

Все предлагали умно и трезво:

«Вдвое урезывать!»

«Втрое урезывать!»

Строчил секретарь —

от работы в мыле:

постановили — слушали,

слушали — постановили…

Всю ночь,

над машинкой склонившись низко,

резолюции переписывала и переписывала машинистка.

И…

через неделю

забредшие киски

играли листиками из переписки.

Моя резолюция

По-моему,

это

— с другого бочка —

знаменитая сказка про белого бычка.

Конкретное предложение

Я,

как известно,

не делопроизводитель.

Поэт.

Канцелярских способностей у меня нет.

Но, по-моему,

надо

без всякой хитрости

взять за трубу канцелярию

и вытрясти.

Потом

над вытряхнутыми

посидеть в тиши,

выбрать одного и велеть:

«Пиши!»

Только попросить его:

"Ради бога,

пиши, товарищ, не очень много!"

Не мне российская делегация вверена,

Я —

самозванец на конференции Генуэзской.

Дипломатическую вежливость товарища Чичерина

дополню по-моему —

просто и резко.

Слушай!

Министерская компанийка!

Нечего заплывшими глазками мерцать.

Сквозь фраки спокойные вижу —

паника

трясет лихорадкой ваши сердца.

Неужели

без смеха

думать в силе,

что вы

на конференцию

нас пригласили?

В штыки бросаясь на Перекоп идти,

мятежных склоняя под красное знамя,

трудом сгибаясь в фабричной копоти, —

мы знали —

заставим разговаривать с нами.

Не просьбой просителей язык замер,

не нищие, жмурящиеся от господского света, —

мы ехали, осматривая хозяйскими глазами

грядущую

Мировую Федерацию Советов.

Болтают язычишки газетных строк:

«Испытать их сначала…»

Хватили лишку!

Не вы на испытание даете срок —

а мы на время даем передышку.

Лишь первая фабрика взвила дым —

враждой к вам

в рабочих

вспыхнули души.

Слюной ли речей пожары вражды

на конференции

нынче

затушим?!

Долги наши,

каждый медный грош,

считают «Матэны»,

считают «Таймсы».

Считаться хотите?

Давайте!

Что ж!

Посчитаемся!

О вздернутых Врангелем,

о расстрелянном,

о заколотом

память на каждой крымской горе.

Какими пудами

какого золота

оплатите это, господин Пуанкаре?

О вашем Колчаке — Урал спросите!

Зверством — аж горы вгонялись в дрожь.

Каким золотом —

хватит ли в Сити?! —

оплатите это, господин Ллойд-Джордж?

Вонзите в Волгу ваше зрение:

разве этот

голодный ад,

разве это

мужицкое разорение —

не хвост от ваших войн и блокад?

Пусть

кладбищами голодной смерти

каждый из вас протащится сам!

На каком —

на железном, что ли, эксперте

не встанут дыбом волоса?

Не защититесь пунктами резолюций-плотин.

Мировая —

ночи пальбой веселя —

революция будет —

и велит:

"Плати

и по этим российским векселям!"

И розовые краснеют мало-помалу.

Тише!

Не дыша!

Слышите

из Берлина

первый шаг

трех Интернационалов?

Растя единство при каждом ударе,

идем.

Прислушайтесь —

вздрагивает здание.

Я кончил.

Милостивые государи,

можете продолжать заседание.

Германия —

это тебе!

Это не от Рапалло.

Не наркомвнешторжьим я расчетам внял.

Никогда,

никогда язык мой не трепала

комплиментщины официальной болтовня.

Я не спрашивал,

Вильгельму,

Николаю прок ли, —

разбираться в дрязгах царственных не мне.

Я

от первых дней

войнищу эту проклял,

плюнул рифмами в лицо войне.

Распустив демократические слюни,

шел Керенский в орудийном гуле.

С теми был я,

кто в июне

отстранял

от вас

нацеленные пули.

И, когда стянув полков ободья,

сжали горла вам французы и британцы,

голос наш

взвивался песней о свободе,

руки фронта вытянул брататься.

Сегодня

хожу

по твоей земле, Германия,

и моя любовь к тебе

расцветает романнее и романнее.

Я видел —

цепенеют верфи на Одере,

я видел —

фабрики сковывает тишь.

Пусть, —

не верю,

что на смертном одре

лежишь.

Я давно

с себя

лохмотья наций скинул.

Нищая Германия,

позволь

мне,

как немцу,

как собственному сыну,

за тебя твою распеснить боль.

Рабочая песнь

Мы сеем,

мы жнем,

мы куем,

мы прядем,

рабы всемогущих Стиннесов.

Но мы не мертвы.

Мы еще придем.

Мы еще наметим и кинемся.

Обернулась шибером,

улыбка на морде, —

история стала.

Старая врет.

Мы еще придем.

Мы пройдем из Норденов

сквозь Вильгельмов пролет Бранденбургских ворот.

У них доллары.

Победа дала.

Из унтерденлиндских отелей

ползут,

вгрызают в горло доллар,

пируют на нашем теле.

Терпите, товарищи, расплаты во имя…

За все —

за войну,

за после,

за раньше,

со всеми,

с ихними

и со своими

мы рассчитаемся в Красном реванше…

На глотке колено.

Мы — зверьи рычим.

Наш голос судорогой немится…

Мы знаем, под кем,

мы знаем, под чьим

еще подымутся немцы.

Мы

еще

извеселим берлинские улицы.

Красный флаг, —

мы заждались —

вздымайся и рей!

Красной песне

из окон каждого Шульца

откликайся,

свободный

с Запада

Рейн.

Это тебе дарю, Германия!

Это

не долларов тыщи,

этой песней счета с голодом не свесть.

Что ж,

и ты

и я —

мы оба нищи, —

у меня

это лучшее из всего, что есть.

Стихотворение это —

одинаково полезно и для редактора

и для поэтов.

Всем товарищам по ремеслу:

несколько идей

о "прожигании глаголами сердец

людей".

Что поэзия?!

Пустяк.

Шутка.

А мне от этих шуточек жутко.

Мысленным оком окидывая Федерацию —

готов от боли визжать и драться я.

Во всей округе —

тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги.

От жизни сидячей высохли в жгут.

Изголодались.

С локтями голыми.

Но денно и нощно

жгут и жгут

сердца неповинных людей «глаголами».

Написал.

Готово.

Спрашивается — прожег?

Прожег!

И сердце и даже бок.

Только поймут ли поэтические стада,

что сердца

сгорают —

исключительно со стыда.

Посудите:

сидит какой-нибудь верзила

(мало ли слов в России есть?!).

А он

вытягивает,

как булавку из ила,

пустяк,

который полегше зарифмоплесть.

много ль в языке такой чуши,

чтоб сама

колокольчиком

лезла в уши?!!

Выберет…

и опять отчесывает вычески,

чтоб образ был «классический»,

«поэтический».

Вычешут…

и опять кряхтят они:

любят ямбы редактора лающиеся.

А попробуй

в ямб

пойди и запихни

какое-нибудь слово,

например, «млекопитающееся».

Потеют как следует

над большим листом.

А только сбоку

на узеньком клочочке

коротенькие строчки растянулись глистом.

А остальное —

одни запятые да точки.

Хороший язык взял да и искрошил,

зря только на обучение тратились гроши.

В редакции

поэтов банда такая,

что у редактора хронический разлив желчи.

Банду локтями,

дверями толкают,

курьер орет: «Набилось сволочи!»

Не от мира сего —

стоят молча.

Поэту в редкость удачи лучи.

Разве что редактор заталмудится слишком,

и врасплох удастся ему всучить

какую-нибудь

позапрошлогоднюю

залежавшуюся «веснишку».

И, наконец,

выпускающий,

над чушью фыркая,

режет набранное мелким петитнком

и затыкает стихами дырку за дыркой,

на горе родителям и на радость критикам.

И лезут за прибавками наборщик и наборщица.

Оно понятно —

набирают и морщатся.

У меня решение одно отлежалось:

помочь людям.

А то жалость!

(Особенно предложение пригодилось к весне б,

когда стихом зачитывается весь нэп.)

Я не против такой поэзии.

Отнюдь.

Весною тянет на меланхолическую нудь.

Но долой рукоделие!

Что может быть старей

кустарей?!

Как мастер этого дела

(ко мне не прицепитесь)

сообщу вам об универсальном рецепте-с.

(Новость та,

что моими мерами

поэты заменяются редакционными курьерми.)

Рецепт

(Правила простые совсем:

всего — семь.)

1. Берутся классики,

свертываются в трубку

и пропускаются через мясорубку.

2. Что получится, то

откидывают на решето.

3. Откинутое выставляется на вольный дух.

(Смотри, чтоб на «образы» не насело мух!)

4. Просушиваемое перетряхивается еле

(чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели).

5. Сушится (чтоб не успело перевечниться)

и сыпется в машину:

обыкновенная перечница.

6. Затем

раскладывается под машиной

липкая бумага

(для ловли мушиной).

7. Теперь просто;

верти ручку,

да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!

(Чтоб «кровь» к «любовь»,

«тень» ко «дню»,

чтоб шли аккуратненько

одна через одну.)

Полученное вынь и…

готово к употреблению:

к чтению,

к декламированию,

к пению.

А чтоб поэтов от безработной меланхолии

вылечить,

чтоб их не тянуло портить бумажки,

отобрать их от добрейшего Анатолия

Васильича

и передать

товарищу Семашке.

На съезде печати

у товарища Калинина

великолепнейшая мысль в речь вклинена!

"Газетчики,

думайте о форме!"

До сих пор мы

не подумали об усовершенствовании статейной формы.

Товарищи газетчики,

СССР оглазейте, —

как понимается описываемое в газете.

Акуловкой получена газет связка.

Читают.

В буквы глаза втыкают.

Прочли: