Двадцатый молескин

– Снимала…

– Какая будет музыка?

– Музыка… никакая, мне сюжет не нравится!

– Сделай другой!

– Не хочу!

– Почему?

– Мне не до этого!

– А до чего тебе? Какой же ты ребенок!

– Сам ребенок! – и в Сашу, некстати решившего поумничать, полетел угловатый, льдистый снежок.

С Сашей zabavno было спорить не только по утрам до школы, но и завалившись в квартиру его предков. В угловом шкафу стояли рядами булькающие бутылки. Он заводил идеологическую волынку, расписывая цели пятилетки, Майя лениво оборонялась, играя ассоциациями под аккомпанемент поющих от радости ингибиторных ГАМК.

– У тебя нет своего голоса! – начинал он.

– Нет!

– Кто ты тогда?

– Актер.

– Любишь транслировать чужие мысли?

– Я рождаю их вновь и вновь, как вечная весна, кровавая матка, материнская плата. Утром – весенние, днем – знойные, ночью – мрачные. Сквозь меня проходят воды жизни, тени поэзии, кровь страдающих интеллигентов от Африки до Азии. Если смешать фигуры на столе и придумать шахматы в восьми измерениях, станет веселее.

– Ха-ха-ха! – смеялся он. – Хаос!

– Порядок настолько высокого уровня, что ты его не видишь. Игра в бисер. Порядок и бессмертие. Вечная жизнь – в том, чтобы прожить десяток жизней? Каждый день я заглатываю три. Я тренирую свой желудок и разум, чтобы превзойти Гаргантюа и Пантагрюэль в потреблении информационной пищи. Если музыка – шампанское, если фотографии – фрукты, если мода – икра, если архитектура – устрицы, я закатила в палатах Цезаря и Суллы роскошное пиршество!

– Постмодернизм?

– О, замолчи, уложил в прокрустово ложе! Одно я знаю точно – сметут меня кристально-ясные, непоколебимые, как пирамида Хеопса, идеалисты. Выставят пинком под эфемерный зад.

– Почему?

– Они умеют драться только на своей позиции, Саша.

8. She has kept her head lowered… to give him a chance to come closer

В двадцать лет ощущая себя ребенком, Майя думала, что Илья будет сам добиваться свиданий, звонить, уговаривать. А ей останется соглашаться и отвергать, одобрять и критиковать – а иначе она нравится ему недостаточно. Роскошный, богатый, красивый evrei (произносить нежно, с придыханием) думал, очевидно, иначе.

Полный день перед вторым свиданием, скучая на лекциях по античной литературе, посылая в игнор зацепки колготок от сломанных стульев и пропуская цитаты на древнегреческом мимо ушей, она вглядывалась в экран айфона. Настойчиво терла его, включала-выключала, бросала в сумку и вынимала снова, гипнотизировала номер, порывалась написать первой. Во сколько и где он увидит ее «снова и срочно»? По седьмому кругу слонялась по аудиториям, прислонялась к колоннам и улыбалась друзьям, скрывая застывшее в глазах ожидание. Случилось – всего за два часа – он стал ей нужен. (Революция: Майю Недоступную ranili прямо в сердце.) Пытаясь скрыть шокирующее открытие, написала заведомо небрежно: «Ну так что, где встречаемся?»

Одинокая свеча рисовала круг на глянцевой поверхности стола, дополняя мягкую подсветку небольшого зала. Из соседней комнаты журчало фортепиано под перекличку толпы. В двух метрах от стола располагалась лестница, по которой в кафе поднимались прохожие, обдували ее вечерней свежестью и радостью встречи. Она смотрела на каждого вошедшего поверх меню, заранее зная, что закажет, и быстро, нервно пролистывая мясное и сладкое. Ильи всё не было, и она поводила плечами, спасаясь от сквозняка в открытом платье. Плечи были ничего себе так – два дня до этого она почти голодала.

Через 15 минут Илья царственно ворвался в помещение, захватив морозный воздух центральных улиц, и сразу заметил ее своим быстро-прицельным взглядом. Снял пальто и оказался в скромном синем свитере и аскетичных джинсах. Фортепианные звуки как будто затихли и растворились в уличном воздухе и его улыбке. Шум гостей заполз змеями под палас. Он сел и закрыл пространство вокруг себя защитным полем.

На столе стояли: гречка, два салата, апельсиновый сок (as usual), томатный сок, чайник жасминового чая, коктейль из креветок. Двумя глянцевыми прямоугольниками отсвечивали телефоны, назойливое пятно, оружие убийства Наоми Кэмпбелл. У Ильи непрерывно звонил, он сбрасывал, ответив пару раз на важное. Майин молчал. Когда Илья вскинул руку, поднимая ее с телефоном к уху, на сильном запястье блеснули дорогие часы. Майя, призывно и нахально улыбаясь, протянула руку и отстегнула их. Патек Филипп. Надела на себя, чтобы непрерывно гладить и теребить (теплые, красивые, сотни тысяч рублей). Илья наблюдал десять минут и не выдержал на одиннадцатой: «Послушай, ты прямо занимаешься с ними сексом!». И Майе понравилось выражение его глаз.

– Тебе звонили – и… и ты сказал, что все-таки улетаешь! – не выдержала она.

– Да, послезавтра. Москва – Ницца – Нью-Йорк, – меланхолично протянул он названия городов.

– Бизнес? – старалась казаться умной.

– Бизнес, – улыбнулся.

– Круто, – кивнула Майя. – Часто летаешь в США?

– Раз в месяц, как минимум.

– Всегда хотела проехать Америку насквозь на розовом «кадиллаке», как у Элвиса Пресли.

– Мы так сделали года два назад.

– Что? На розовом? Вы?

– Да, с девушкой, «кадиллак» отдал ей потом.

(Isn't he ideal! – промелькнуло в голове Майи).

Илья перечислил любимые фильмы – кино оказалось второй его страстью после шахмат. Майя назвала свои. Он посоветовал Sleuth и что-то еще, но, растерявшись, она забыла записать. Сошлись во мнении, что политика не стоит внимания. Согласились, что по клубам ходить не модно. Их разговор похож был на осторожный обмен сигналами, настройку на резонирующие частоты, и Майя чувствовала сходные вибрации, только более сильные. Сферы сгущались вокруг его лица и рук, а слова эхом отдавались по помещению. Почему он один? Как такое возможно? Притвориться гордой – рассмеяться – похвалить – унизить – намекнуть. Что за химия в его коже и взгляде? Майя, не сходи с ума, ты принцесса.

Илья отвернулся к роялю. Три секунды на окраине его восприятия. Пятнадцать секунд. Двадцать две. Не выдержав арктического холода паузы, сказала: «Мне пора». Никак не может заинтересовать его! Холодный жгут скрутился в груди. Он ведь признался пять минут назад, что интересуется только необычными людьми. Отвлекался, оглядывался назад, в зону гостей, заказывал новую еду, жадно ел, легко и почти равнодушно поднимая на нее голову. Зачем он решил с ней встретиться – чтобы мучить? «Уже?» – раздалось слегка разочарованное в ответ (пляшет гопак сердце).

Майя шла по Большой Никитской в кожаном плаще, едва закрывавшем полоску кожи между платьем и сапогами, шарахаясь от темных теней и пряча глаза, и думала, что никогда раньше не чувствовала внутри себя настолько странного, манящего притяжения. Гадала – что он напишет, когда позвонит? Что решит по поводу новой встречи? Два дня прошло, а она так несчастно влюблена, несмотря на прошлое… Прошлого нет, есть только минуты с ним рядом. Что за хуевая романтическая чушь? Деточка, тебе ведь… смс! Не от него…

Илья улетел на следующий день, как и обещал, – рано утром в Ниццу, потом в Нью-Йорк, и всё, что ей оставалось – проверять обновления блога и ждать – ждать сообщений, которые он так редко писал.

Посмотрела рекомендованный им фильм. Не выдержала, настрочила льстивый текст о его прекрасном вкусе. Майя Несдержанная Нежность. Чувствуя нарастающее лавиной потаенное, главное, в низу живота, не хотела потерять Илью так буднично и просто. Договорились встретиться в субботу днем – он прилетал в пять утра. Но не смог проснуться к трем часам дня. Спросил, что у Майи завтра – но завтра был не пропускаемый никак торжественный день рождения тетки. Перенесли на неопределенное время. На неделе не позвонил. В воскресенье сорвалось. И он снова исчез. Майя начала сходить с ума.

Любовь, похожая на одержимость. Девочка привыкла, что ее добиваются, пишут каждый день, а он не хотел, не мог, и быть может, он писал страстные тексты кому-то еще, худенькой царице его грез, матери сына – кто знает, а она, грустная, брошенная, сбитая на взлете, была незначительной помехой в его картине жизни.

Есть только один путь в любовь – по асфальтированной дороге из Лос-Анджелеса в Лас-Вегас. Ты не веришь, что наркотик в форме человека возможен, но вот он вторгается в зону комфорта, опьяняет запахом кожи, сводит с ума взглядом и движением тела. И ты следишь завороженно за тем, как жизнь протекает сквозь него струей, наполняясь живой кислородной кровью. Сангре миа. Животная похоть и романтический анализ бессмысленных слов, несвязных сигналов, расшифровка азбуки Морзе как черед коротких «да» и длинных «нет». Вы планируете съесть вечером пятницы бургер, но просыпаетесь вместе в постели – или в зоне страха и ненависти. Ты в капкане, Майя, тебя поймали, отымели и скоро освежуют, распнут на костлявых ветках, выдернутых из вечной темно-зеленой тайги с розовым закатом. Выдернут ветки из царства древней Руси и повесят над костром. Краем глаза заметишь сгоревшие до тебя скелеты и черепа, выпавшие зубы и остатки карминовых бус. Повесят, и будешь вертеться по оси, таращить глаза и кричать, но никто не услышит, потому что ты одна на своем костре, а вокруг тайга, одна, одна, одна.

9. You know what the Mexicans say about the Pacific?

Васил решил драться с Майей самостоятельно, чтобы протренированные парни в спарринге не разбили ей нос и не наставили синяков на груди.

– Майя, – произнес он, уверенно направляя ее за талию к месту боя, – составь мне компанию!

– Конечно! – о, эти теплые твёрдые руки, краска хлынула в лицо.

Они регулярно дрались вместе. Васил действовал аккуратно, ненавязчиво, спокойно, служил терпеливым тренажером для битья, и после каждого удара лишь улыбался или сосредоточенно высказывал комментарии.

Начиналось стандартно. Майя откинулась в заднюю стойку, ударила левой ногой сверху, сбоку, перевернулась в прыжке, метя в голову. Снова в стойку, теперь правой и – внезапно потеряв равновесие, она упала на переднюю ногу. Васил не успел отодвинуться, и девочка, чувствуя секунды минутами, прошла бедром по низу его мускулистого живота и по члену без защиты, по тренированной ноге, и прислонилась головой к груди. Посмотрела вверх – его зрачки расширились, почти скрыв радужную оболочку – и отпрянула. «Хватит, пожалуй», – сказал он, отвернулся и ушел на противоположный край зала, но что-то опасное блеснуло в глубине его взгляда.

Смущенная и растерянная, Майя быстро оглядела спаррингующихся парней – но нет, каждый так занят борьбой с противником, что и головы не повернул. Вздох облегчения. Постаралась успокоиться, но оставшиеся двадцать минут тренировки едва могла взглянуть на тренера.

«Спасибо!» – поклон, бойцы уходят в раздевалку, можно снять форму и присесть отдохнуть, расчесать волосы, умыть лицо, успокоить дыхание и пульс. Холодная скамейка леденит кожу, обопрешься на стену – примерзнешь, но первые минуты не чувствуется. Голоса за дверью затихают, пора – но лучше дождаться, когда уйдет тренер, как встретиться с ним взглядом?

Последние шаги. Затихли. Дверь распахнулась.

Майя вскочила, как была, в трусах, белых носках и футболке. На пороге стоял тренер. Улыбнулся и медленно закрыл дверь. Она сразу поняла всё по его взгляду. Сопротивляться – зачем? Да и невозможно бороться со стальной силой тренированных мышц. Шагнул вперед и мягко, быстро, настойчиво подвинул ее к себе вплотную, поднял и поставил на скамейку, головой уткнулся в живот, как ручной, и поцеловал на два сантиметра ниже. Обдало горячей кровью. Встал и прижался всем телом, ребра уперлись в четкие кубики пресса, плечо сжали руки. Губы рядом с губами.

Секунды невозможного забытья, накатывавшего волнами. Он опустил руку вниз, и Майя хотела закричать: «Нет, не сейчас. Я же…» – но он не дал ничего сказать и опустил ее на ледяную скамейку, чуть теплую в одном только месте. Смотря в его спокойные глаза с глубокими одержимыми огоньками, Майя подавила приступ пронзительной боли. Капля крови стекла по внутренней поверхности бедра. Он учил оставаться сильной.

10. A good plan today is better than a perfect plan tomorrow

Майя полулежала на диване, подогнув под себя ногу, и рассматривала картинки в новом номере Vogue. За окном начинался обычный день пригорода Москвы, под хмурым небом сновали активные толстые женщины в нелепой одежде, кричали собаки. Дети прыгали на качелях, оглушительно смеялись группки подростков. Листья на редких тоскливых деревьях, привязанных к земле веревками с палками, почти все лежали на земле, а редкие смельчаки метались на ледяном осеннем ветру. Завыла собака, визг перешел в лай, затем в хрип и молчание. Качели ненадолго перестали скрипеть – ребенок испуганно уставился на серого бродячего пса – но через минуту возобновили ржавый монотонный скрежет.

В комнату зашла тетка. На ее бледном, худом лице читались усталость и раздражение.

– Почему ты не идешь обедать, а?! – с порога выпалила она. – Зову, зову, готовила три часа, а тебе лишь бы на диване валяться! Понятно, сама же ничего не заработала, куда уж помочь с обедом!

Взбесившись от ее тона с первой секунды, Maya The Furious злобно посмотрела на Арину и направилась на кухню, демонстративно шаркая по линолеуму. Сзади раздавались пронзительные крики, развивавшие тему безделья.

– Между прочим, не маленькая уже, четырнадцать – не десять! И на кого ты похожа, что за дырявая футболка!

– Это…

– Не перебивай! И знаешь еще…

Аринольду Великую было не остановить. Поток слов выливался из ее рта, как отравленная метамфетамином река, прорвавшая плотину. От ядовитых капель Сергей спасался у плиты, наливая в тарелку суп и тщательно изучая его состав. Собака забилась под стол и прижалась к ножке, поскуливая на каждом повышении голоса. Ярость разлилась по пустому желудку и поднималась всё выше. Майя видела только рот, открывавшийся и закрывавшийся с немыслимой скоростью, и ничего кроме рта с зубами.

– Заткнись! – крик вырвался из горла и отразился от кухонных стен. Подняла голову и заметила, что все смотрят на нее. Арина ошарашенно, Сергей с любопытством, собака с тупым удовлетворением. Волны пронеслись вокруг и сбили трамвай с рельсов, но поезд готов был запрыгнуть обратно, и всего через секунду ад потек бы прежним ядовитым потоком.

– Заткнись… – задыхаясь, прошептала Майя и вылетела из комнаты. Угол коридора, второй, поворот, схватить сумку с тумбочки и пальто, сорвав вешалку, разбросав перчатки по полу. Казалось, остановишься – и волна цунами настигнет, снесет и смоет, перемелет, выкинет на берег. Распахнула дверь и выбежала за порог.

Пульс бился в черепе, пока она бежала от серо-желтого здания в никуда, но подальше, к центру, к жизни, где в помещениях собираются сильные, красивые, молодые и амбициозные молодые люди. Мокрый снег расползался и скользил под ногами, как мокрая вата, обнажая промерзшую землю и асфальт. Пальто распахивалось на коленках от быстрого шага, и через пять минут они начали замерзать. Сначала приятно, потом жгуче-покалывающее ощущение распространилось вверх по бедрам и вниз до лодыжек, кратким всплеском перекинувшись на щеки и пальцы. Пустые перекрестки с высотками, то разноцветными, то серовато-бетонными, мелькали по бокам и возникали из-за поворота. Майя шла туда, где должен был быть центр, но не к метро, не к остановке, а просто – к жизни. Шла быстро, ехала на метро стремительно и ворвалась в квартиру Саши.

– Неделю я буду жить у тебя, – ультимативно произнесла в удивленное лицо одноклассника, и прошла в гостиную.

11. Did you know, L? Shinigami only eat apples

– Днем рождения Платона считается 7 таргелиона, день, в который, по мифологическому преданию, на острове Делос родился бог Аполлон, – мерным голосом зачитывала директриса очередную страницу учебника. – Во многих сочинениях философа проводится мысль о том, что бытием в подлинном смысле слова можно назвать только абсолютные сущности, сохраняющие своё бытие безотносительно пространства и времени. Такие абсолютные сущности называются в сочинениях Платона идеями, или эйдосами.

Сомов перебросил записку на заднюю парту. Фаликов развернул бумагу, открыл глупый рот и бесшумно захохотал. Сомов быстро повернулся и, довольный, состроил ванильную рожу.

– Я бы перевел «патос» как претерпевание, – пишет Алексей Федорович Лосев (продолжала директриса). – Могут сказать, ведь этого же мало. Неужели личность сводится к одним физическим претерпеваниям? А я спрошу, но разве мало того, что это исходит от неба? Мало того, что это – излияние небесного эфира? Если вам этого мало, тогда вам нечего делать в античной культуре.

Лена на первой парте, прямо перед владычицей школы, согнувшись над столом, прилежно записывала лекцию, прикладывая время от времени тыльную сторону карандаша к румяной щеке.

– Власть одного: законная – монархия, незаконная – тирания; Власть немногих: законная – аристократия, незаконная – олигархия; Власть большинства: законная – демократия, незаконная – охлократия. Наихудшей формой Платон считает демократию.

Около окна Лида, легко откинувшись на спинку стула, следила за передвижениями мадам своими светло-зелеными дымчатыми глазами, отбрасывая назад тугие русые локоны, падающие на лицо, а раннее солнце прыгало по ней бликами. Через весь класс, напряженно смотря по диагонали, за ней наблюдал Алекс, главный гламурный подонок класса, с 15 лет зарабатывающий на тусовки и технику Apple вирусными (благодаря его античной красоте) видео, фотосессиями и платными постами.

– Признавайтесь, кто из вас прочитал «Пир» Платона, который я задавала на дом? Так-так, лес рук, значит объясню сама. Как вам такая цитата: «Эрот Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, – недаром это любовь к юношам, – а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом. Но и среди любителей мальчиков можно узнать тех, кем движет только такая любовь. Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружился разум, а разум появляется обычно с первым пушком. Те, чья любовь началась в эту пору, готовы, мне кажется, никогда не разлучаться и жить вместе всю жизнь; такой человек не обманет юношу, воспользовавшись его неразумием, не переметнется от него, посмеявшись над ним, к другому. Надо бы даже издать закон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило много сил неизвестно на что; ведь неизвестно заранее, в какую сторону пойдет духовное и телесное развитие ребенка – в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные сами устанавливают себе такой закон, но надо бы запретить это и поклонникам пошлым, как запрещаем мы им, насколько это в наших силах, любить свободнорожденных женщин. Пошлые же люди настолько осквернили любовь, что некоторые утверждают даже, будто уступать поклоннику предосудительно вообще». Это отрывок из речи Павсания. Кто понимает, о чем он?

Директриса говорила увлеченно, цепляя красотой папирусных цитат, как будто изучила не раз руководство Карнеги. Майя Ботан отвлекалась от собственных мыслей и поучительных наблюдений за одноклассниками, радуясь каждой неожиданной мысли, вжимая порой кулаки в стол до боли в костяшках.

Уроки философии для старших классов, проводимые директрисой самолично, работали как один из способов поднять рейтинг школы в глазах начальства. В погоне за президентским грантом мадам шла на возможные и запретные хитрости: сманивала лучших преподавателей из МГУ, заставляла учеников писать научные работы, терроризировала богатых родителей поборами, и ввела наконец форму. Несуразные куски синей ткани, убого сидевшие даже на самых стройных девочках, должны были захватить цветовое пространство здания в следующем семестре. Классу Майи сказали об этом последним, как твердый медицинский факт: покупайте, или проиграете. Правила школы устанавливала директриса. Майя отказалась их исполнять. Сначала сообщила тетке и ее мужу, выпалив с отвращением прямо в лицо всё, что она думает о материале, покрое и о мадам лично. А затем директрисе, когда та вызвала девочку к себе в кабинет – впервые.

– Проходи, – сухо заметила она, перебирая бумажки.

Майя зашла и вопросительно уставилась на квадратные очки и три подбородка в пышном воротнике блузки.

– Мне сказали, что ты отказываешься сдавать деньги на форму. В чем дело?

– Она ужасна.

– Это не имеет значения. Если ты хочешь учиться в школе, а в другую тебя в середине семестра не возьмут, придется купить.

– Я не куплю. И не хочу учиться в ТАКОЙ школе. Сливаться с толпой… это омерзительно, – Майя Великолепная передернула плечами, отчетливо представив толпу безликих зомби и ощущая растущую в груди смелость. – Как вы можете учить философии и сравнивать нас с землей, в индивидуальном плане?

– Ах, ты не хочешь учиться? – спросила директриса после паузы, внимательно вглядываясь в ее лицо.

– Я не хочу учить то, что рассказывают эти… эти…

– Кто? Продолжай, – спокойно произнесла мадам.

– Идиоты, ничего в жизни не достигшие! – хотелось прокричать обвинения поскорее, пока не успели побить и запереть в туалете. – Они говорят… скучно! Не мотивируют! Как они относятся к себе, к нам… к профессии?!

Молчание заставило бунтарку вновь поднять взгляд на директрису. Что-то изменилось, внешне неуловимо, но отчетливо, как будто та излучала двадцать лет темную энергию, а сейчас перешла на тепловую.

– Удивительно, – сказала она медленно. – Удивительное сочетание наивности и высокомерия. А теперь вытри слезы. Какая у тебя чувствительная кожа! Вытри слезы и иди домой, я тебя отпускаю. А форму мы потом обсудим. Давай, давай.

От странной смеси злобы и признательности пропали слова, Майя поднялась, судорожно всхлипывая, и быстро вышла из кабинета, забыв добиться отмены решения. Вышла и на следующий день заставила тетку написать заявление о переводе в экстернат.

Экстерном сдавали экзамены маленькая светловолосая нимфа, рисовавшая уроки напролет, зеленоглазая двадцатилетняя стерва Лола и парень, похожий на Ди Каприо и на тролля одновременно. Три месяца они (с парнем!) вместе прогуливали занятия, шляясь по рано темнеющей Москве и выпивая в дешевых кофейнях. Отмерив слова, рассуждали об искусстве и настольных играх. Худые, смешные, хотели понять, как дотронуться друг до друга, когда поцеловать, как заставить встречаться. Как возможно было перевести в слова напряжение, разряжавшееся между ними? Глаза Филиппа сияли слишком ярко. К нему было сложно подойти – она боялась. Некрасивый и слишком умный, он легко просчитал бы любую попытку. Спотыкаясь, заманивала его ближе, ближе, пугаясь перспективы проиграть. Показать свое согласие – как маленькая смерть. Его сдержанность – как крепость, не пропускавшая многоходовки.

– Дай мне десять рублей, и я тебя поцелую, – сказал Филипп во время последней их прогулки, покупая пиво.

– Ненавижу пиво, – растерянно произнесла она. И поплатилась очередным, но первым сложным романом (о, надо было научиться играть в детстве!). Филипп не осмелился и не поцеловал ее. Они никогда больше не видели друг друга, а после трех месяцев опьянения наступило похмелье.

12. Vampires pretending to be humans, pretending to be vampires. How avant-garde

Широкий стол секретаря стоял напротив входа в маленький офис по продаже уборочных машин. За металлической входной дверью воздух, напоенный ароматом цветущих тополей, сонно овевал стоящие в тени машины и устремлялся к стеклянному мосту через реку. Редкие прохожие ускоряли шаг и спускались смешными прыжками по наклонной мостовой. Внутри было прохладно и лишь разрозненные полоски жалюзи развевались рядом с открытым в плюс сорок градусов окном.

Тихо, сонно, размеренно стучала клавиатура менеджера Ивана Преподобного. Смех его соседки, Елены Нечай, прерывал упорное клацанье мышки и смешливые реплики телефонной подружке. На ресепшн не звонили. Казалось, город замер от восторга, затаился в сверкающем великолепии полудня, вдохнул лето вместе с ветром, смешавшим цветение деревьев, раскаленный асфальт и аромат кофе из соседних офисов.

Майя, одетая в строгую белую блузку над простой черной юбкой, раскачивалась в кресле. Колесики скользили по кремовому ламинату. На краю факса заманчиво отсвечивало «По ту сторону добра и зла» Ницше. На экране компьютера неприятно мерцал начатый перевод технической инструкции по эксплуатации пылесоса. Майя вздохнула, придвинулась к столу и решительно открыла Ницше.

– Каждый избранный человек инстинктивно стремится к своему замку и тайному убежищу, где он избавляется от толпы, от многих, от большинства, где он может забыть правило «человек» как его исключение, – за исключением одного случая, когда еще более сильный инстинкт наталкивает его на это правило, как познающего в обширном и исключительном смысле.

– Всякий глубокий ум нуждается в маске, – более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.

– То, что служит пищей или усладой высшему роду людей, должно быть почти ядом для слишком отличного от них и низшего рода. Добродетели заурядного человека были бы, пожалуй, у философа равносильны порокам и слабостям.

Майя поджала ногу под себя и сгорбилась, впившись взглядом в страницы. Вот он, ее философ, выразитель тайных ночных мыслей!

– Всюду, где только до сих пор проявлялся на земле религиозный невроз, мы встречаем его в связи с тремя опасными диетическими предписаниями. Одиночество, пост и половое воздержание, – причем, однако, невозможно решить с уверенностью, где здесь причина, где следствие и есть ли здесь вообще связь между причиной и следствием.

Закончилось сочинение, открывая дверь в «Казус Вагнер».

– Любовь, переведённая обратно на язык природы, любовь! Не любовь «высшей девы»! Не сента-сентиментальность! А любовь как фатум, как фатальность, циничная, невинная, жестокая – и именно в этом природа! Любовь, по своим средствам являющаяся войною, по своей сущности смертельной ненавистью полов! Я не знаю другого случая, где трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы так строго, отлилась бы в такую страшную формулу, как в последнем крике дона Хосе, которым оканчивается пьеса:

– Да! я убил её, я – мою обожаемую Кармен!

Да, Майя встретила сознание, плутавшее на горных вершинах в поисках единомышленника. Он нашел ее – амбициозную, странную, гордую – и поставил выше, на черепа мертвых. За три месяца работы секретаршей (достойное жалованье, соцпакет) она прочитала главное у блестящего, восторженного, трагичного Ницше. Soulmates.

13. Un oiseau rebelle, enfant de Boheme

– Ты бросила все кружки, связалась с сомнительными типами, ты отказываешься молиться и ходить со мной в церковь. Что с тобой? Как ты могла до такого докатиться? – верещала Арина, добродетельно покачивая головой. – Была хорошая девочка, а стала хулиганка! Сидишь в интернете – кто они, эти дружки? Теперь ведь и не проверишь! Почему не говоришь, с кем встречаешься вечером? Тебя могут убить или еще чего похуже – видела, что по телевизору показывают? А мне рассказывают. Бывает и того хуже! Не слышала, что ли?

Арина проигрывала замасленную, протухшую, забросанную экскрементами бессилия и злости пластинку, скрипя тупой иглой, а Сергей сидел за кухонным столом перед правильной порцией риса, четкой порцией салата и регулярной котлетой, спрятав лицо за раскрытой «Советской Россией». Ненависть поднималась кипящим молоком, вот-вот перельется на плиту и уничтожит всё вокруг, хотя бы ценой собственной смерти. Майя вскочила и, бросив вилку с ножом на пол, бросилась в комнату собирать вещи.

Раскрыв шкафы, бросала нужное для переезда прямо на надраенный пол. Арина вбежала и, взмахнув руками, включила истерику. Полчаса она кричала и швырялась книгами. Потом смирилась и взялась за уговоры. Потом отчаялась и потащилась рыдать в спальню, бессильная предпринять хоть что-то, неспособная произнести правильный набор слов, способный остановить Майю, удержать от бегства. Пол комнаты заставлен свертками и коробками с книгами. Майя сидит на полу, закидывая в чемодан последнее.

– Куда ты поедешь? Тебе же не у кого жить! – начал Сергей мягко, войдя в запретное пространство.

– К Лоле, а потом сниму квартиру, – отвечала сквозь зубы.

– Не надо уезжать, тебе это совсем не нужно! Мы любим тебя, мы тебя воспитали, смотри, как плачет Ариночка – неужели тебе ее не жалко? Совсем ее не любишь?

– Нет, – отрубила Майя, жестко глядя в глаза Сергею. – Она неудачница, застряла в Средневековье с потешной, позорной, идиотской верой в Бога. Бога нет, а если был, то умер, ясно? Подчиняются написанным в книжонке правилам две тысячи лет назад только слабаки, ясно?!

– Но…

– А ты, посмотри на себя! Ты мужчина, должен приносить нам деньги! А что делаешь ты? Носишься с мечтой в счастливый мир, где все равны! Никто не равен от рождения, ясно?! Рождаются и гении, и посредственности, и ты – ты – посредственность!

– Но мы…

– Что, что, что мы? Кто мои родители? Какого хуя вы не говорите мне это?

– Майя, следи за…

– Да пошли вы на хуй, дядечка! Мне почти семнадцать, сама пойму, что и как говорить. Плевать я хотела на ваши правила!

– Какие будут твои правила? – тихо спросил Сергей.

– Не знаю. Мне пофиг. Но я создам их сама, без вас, понятно? Андерстенд?! Я не хочу жить как вы, лузеры! И не буду!

Сергей попытался положить руку на плечо Майи, но та вскочила, как стальная смертоносная пружина, завинченная под прессом, скидывает чуждые массы и крушит лезвиями молекулы на атомы, и дала ему пощечину. Красный след выступил на старой щеке. Он отступил на шаг. Понурый, худой. Клетчатая рубашка, старые брюки. Майя схватила чемодан и потащила его к выходу. На секунду остановилась, будто вспомнив о чем-то важном, бросила вещи на пол и метнулась обратно, в девичью комнату. Схватила руками икону, стоявшую в углу, вырвала с постамента и швырнула что есть силы об стену. От полотна отлетела рамка, изображение, исказившись, скривившись, сплющившись, упало вниз, как тряпка, посмевшая отрицать земное притяжение. Майя схватила вещи и выбежала наконец из тюрьмы, в которой страдала всю свою жизнь.