- Гуоттарол просчитался.
      - О чем ты говоришь? В чем я просчитался? Индеец щелкнул по кольцу, вдетому в нос.
      - Я говорю о золоте.
      - Но ведь там есть золото?
      - Возможно. Это неважно.
      Меня бесило его спокойствие.
      - Это важно, - сказал я. - Я поставил честь на карту, утверждая, что в Гвиане есть золото. В поисках этого золота я потерял сына.
      Он не ответил. Лишь погладил ствол бастарды.
      - Так где же прииск? - спросил я.
      - Я не знаю.
      Разве Паломеке не искал золото?
      - - Возможно.
      - К черту "возможно"! Что это значит: "возможно"?
      - Это значит, что, может быть, и искал. Я не знаю. Он ничего не нашел.
      Я не выдержал.
      - Клянусь кровью Христовой! Я мог бы повесить тебя вниз головой над морем, пока ты не провопишь все, что знаешь, или пока твои мозги не вылетят из башки.
      Индеец улыбнулся и пожал плечами. Взгляд его был непроницаем.
      - Жизнь без смерти несовершенна, - сказал он ровным голосом.
      Мне стало стыдно.
      - У меня нет намерения ни убивать, ни пытать тебя. Но ради бога, для чего же ты тогда приплыл с Кеймисом, если не собираешься показать мне дорогу к проклятому золоту?
      Индеец ответил не сразу. Наконец он сказал:
      - Потому что мне нужно быть с Гуоттаролом. Идти за ним повсюду. Видеть, как он живет и умирает.
      Я ударил тростью по стволу бастарды.
      - Дурак! - закричал я. - Я не собираюсь умирать!
      Индеец посмотрел на меня не то с изумлением, не то с недоверием.
      - Значит, ты будешь первым, кто не умрет.
      16 марта
      Чадли сбежал. Вместе с "Летучей Иоанной". Джон Чадли из Девона, кто первым из капитанов отверг мое предложение вернуться на Ориноко после пополнения запасов и ремонта кораблей. Я никогда не узнаю, что вынудило его бежать: страх ли перед тем, что мне в конце концов удастся убедить их вернуться за золотом, или что-либо другое. Но, проснувшись утром, я увидел, что в бухте не хватает одного корабля. Чадли уплыл ночью вместе со всей командой. (Мы потеряли Уильяма Торна - хорошего и опытного штурмана, двадцать пять матросов и четырнадцать орудийных стволов.)
      Кажется, побег он готовил втайне. Во всяком случае, никто из оставшихся не скажет, что знает, куда он отправился.
      Я предполагаю, что Чадли и "Летучая Иоанна" плывут сейчас к одному из пиратских островов - скорее всего к Тортуге - для встречи с Уитни, Уолластоном и другими грязными пиратами.
      Мы избавились от этих подонков. Но их дезертирство не облегчает мою задачу.
      Что делать дальше?
      Я только что узнал, что индеец не спит в каюте Кеймиса. Мой паж Робин говорит, что белье там не тронуто. Я нашел индейца на юте и спросил его, в чем дело. Он не ответил. Только показал на бушприт. Оказывается, ночами он лежит на нем, вытянувшись во весь рост. В плавании, конечно, там не поотдыхаешь. Разве что по ночам он совсем не спит или же задумал утонуть. Я начинаю сомневаться, в своем ли уме этот Кристобаль Гуаякунда.
      17 марта
      Полночь. Ко мне только что пришел племянник Джордж и рассказал невероятную историю об индейце.
      Оказывается, что наутро после захвата Сан-Томе, когда Кеймис пытался выяснить у него местоположение испанских золотых приисков, этот Кристобаль Гуаякунда умышленно навлекал на себя смерть: он не только не хотел говорить о приисках, но преднамеренно и бессмысленно лгал. Он искал смерти, сказав, что он наполовину испанец. Солдаты поверили и уже собрались его казнить, но двое чернокожих рабов, служивших испанцам, а теперь перешедших на нашу сторону, заявили, что никакой он не метис, а чистокровный индеец. А Кеймис все грозил ему виселицей, если он не расскажет о приисках. Он приказал накинуть индейцу веревку на шею и посадить его верхом на коня, которого поставили под деревом на городской площади. Когда наконец стало ясно, что индеец не заговорит, Кеймис приказал (по-английски) отпустить его. И в этот момент Кристобаль предпринял попытку самоубийства. Вонзив коню пятки в бока, он на мгновение, пока Кеймис не обрезал веревку, повис на дереве. Все подумали, что индеец сломал себе шею, но не тут-то было. Открыв глаза и увидев их изумление, он рассмеялся им в лицо.
      Эту историю сегодня вечером рассказал моему племяннику один из солдат, очевидцев этого случая.
      Впоследствии, говорит Джордж, индеец держался замкнуто. Он не пытался убежать, но и не вызывался сообщить Кеймису что-либо полезное. И когда наш отряд покидал Сан-Томе, его появление на берегу реки и просьба взять его с собой явились для всех полнейшей неожиданностью. Джордж говорит, он не доверял (и не доверяет) индейцу и не хотел брать его с собой, но Кеймис раздраженно кивнул, и в ту же секунду - никто не успел рта раскрыть индеец был уже в лодке.
      Я спросил у племянника, что он думает обо всем этом.
      - Не знаю, - ответил он. - Но мне это не нравится. Зачем человеку пытаться покончить с собой, а затем идти за врагами, которые чуть не убили его?
      - Может, он спятил? - предположил я.
      - Скорее мы спятили, - заметил Джордж, - если держим его на корабле.
      18 марта
      Рассвет. Быстрый тропический рассвет после бессонной ночи. А случилось вот что...
      Когда Джордж ушел, я сидел, обдумывая услышанное. Выкурил несколько трубок.
      Но это не избавило сознание от страшной кровавой сцены, стоявшей у меня перед глазами. Я нарисовал ее в воображении, соединив рассказ племянника о плавании по Ориноко с его же историей об индейце.
      Наконец я не выдержал, вышел из каюты и стал бродить по палубе.
      Я нашел индейца там, где он проводил все ночи, - на бушприте между опорами фок-мачты. Индеец спал. В лунном свете он казался таинственным носовым украшением - островерхий серый колпак надвинут на уши, медная кожа блестит, ноги упрятаны в ванты.
      Я долго смотрел на него. Подошел я бесшумно и сейчас не проронил ни звука. Не хотелось тревожить его сон.
      И только я повернулся, чтобы молча вернуться в каюту, как индеец засмеялся. Долгим приглушенным смехом - с издевкой, сардонически, хрипло. Вдруг до меня дошло, что я впервые слышу его смех - в нем было что-то тревожное и угрожающее: по спине пробежал холодок. Я понял также, что он не спал.
      Индеец, ухватившись за булини, сел и кивнул головой в мою сторону:
      - Гуоттарол?
      Он произнес это слово с вопросительной интонацией. Хотел узнать, что мне от него нужно. Ну что ж, на сей раз мы поговорим начистоту.
      - Ты как-то говорил мне, что у дона Паломеке в форте было много врагов..
      - Да.
      - Ты говорил мне также, что его убили не мои люди, - продолжал я. - Ты утверждал, что он был убит кем-то из своих.
      - Так оно и было.
      Индеец достал лист из мешочка. Он медленно, словно наслаждаясь ощущением, провел по нему пальцами. Потом резким движением большого и указательного пальцев оторвал черенок.
      - Ты убил Паломеке. Вот почему ты хотел умереть, разве не так? Вот почему ты лгал, назвав себя метисом. Ты хотел, чтобы Кеймис казнил тебя за убийство твоего господина!
      Индеец начал жевать свой лист. Тот исчезал у него во рту как мышиный хвост, ползущий в пасть жующей кошки. Его черные как уголь глаза уставились на меня в лунном свете.
      - Почему? Почему ты его убил?
      Индеец не отвечал.
      - Честь, - продолжал я. - Может, это как-то связано с честью? Но что же честного в том, чтобы нанести удар в спину, как бы ты ни ненавидел его, каким бы плохим господином он ни был?
      Индеец молча жевал.
      - Откуда ты взялся? - говорил я уже раздраженно. - Кто ты такой? Чем ты занимался? Зачем ты увязался за Кеймисом? Зачем ты здесь со мной? Чего ты хочешь? Куда ты собрался?
      Индеец улыбнулся спокойно, без иронии.
      - Гуоттарол задает много вопросов, - заметил он.
      - Будь ты проклят! Дай честный ответ хотя бы на один из них.
      Индеец кивнул, не переставая жевать.
      - Хорошо, - сказал он. - Куда я собрался? Я собрался туда, куда пойдет Гуоттарол.
      - Ну уж нет! - заорал я, - Мне трусливых убийц на корабле не надо!
      - Кристобаль Гуаякунда не трус, - ответил он тихо.
      - Ударить человека в спину - это трусость.
      - А если человек убегает?
      - Значит, Паломеке убегал?
      - Да.
      - Почему?
      - Потому что я вызвал его на бой. Слушай внимательно. Паломеке любил делать больно другим. Он получал от этого удовольствие. Он любил сечь меня кожаным ремнем. В ту ночь я вызвал его на бой. Я думал, что приплыл Гуоттарол. Я ошибся. Это были только сын Гуоттарола и человек, который смотрел в сторону. Но я думал, если Гуоттарол приплыл, то он обязательно освободит меня. Поэтому в ту ночь я взял топор. Паломеке был трус. Он побежал.
      - От тебя?
      Индеец пожал плечами.
      - От меня или от тех, кого он увидел за моей спиной.
      - Ты хочешь сказать, что у тебя были сообщники? Кто они?
      - Мои золотые отцы.
      Должно быть, я нахмурился. Потом понял, что индеец выражается фигурально, подразумевая, что духи его предков восстали вместе с ним против поработителя. Индеец спокойно продолжал:
      - Я его догнал. В темноте прыгнул ему на спину. И убил его ударом в голову. Он упал в пыль. И только тогда я воткнул ему в спину топор.
      - Зачем ты это сделал?
      - Чтобы убить его наверняка. И чтобы показать презрение. Я ударил его топором по голове за себя. А в спину я ударил его за моих золотых отцов. Мы гордый и древний народ. У нас были свои земли до прихода инков.
      - Ты мне уже говорил об этом, - напомнил я ему. - Вы, народ чичба, очень древнее племя Нового Света. И испанцы пришли, конечно, позднее инков. И дон Паломеке, вполне допускаю, был чудовищно жесток. Но может ли все это оправдать убийство человека, который в то время был твоим господином?
      Индеец долгое время жевал молча. Потом заговорил шепотом:
      - Верно, Паломеке был мой господин. Он взял меня в плен в горах и надел мне на шею железный воротник. Три дня и три ночи я бежал за его конем по дороге в Сан-Томе. Если бы я споткнулся или упал от усталости, я бы тут же умер. Я не чувствовал... я не чувствую... никакой вины, убив его. Я виноват в том, что не убил его раньше.
      - Так скажи мне, ради бога, почему ты хотел умереть?
      Индеец не ответил мне прямо. Он посмотрел на лунную дорожку в море. Челюсти его работали не переставая, он жевал свой лист с выражением, как мне казалось, нечеловеческой муки на лице.
      После длительного раздумья он ответил:
      - Когда я убил дона Паломеке, я закричал. Я стоял над ним и кричал. Я кричал великим криком Золотого Человека. Этот крик не остается без ответа. Тот, кто слышит его, тот ищет крови.
      - Что-то я тебя не понимаю. Ты говоришь загадками.
      - Я объясню, - сказал индеец. - Я объясню, и ты поймешь. Я стоял над телом Паломеке и кричал. Крик не остался без ответа. Этот крик заставил другого человека побежать в ночь. Сына Гуоттарола убил мой крик.
      19 марта
      Мы, конечно, все еще у Невиса. Кстати, сегодня - ровно неделя, как мы бросили здесь свои якоря.
      Должен прямо сказать, что такая задержка не входила в мои планы. В самом деле, в первый же вечер по прибытии сюда я ясно представил, как мы можем действовать дальше. Альтернативы казались хорошо продуманными, а то, что капитаны моих кораблей отнеслись к ним без особого восторга, меня нисколько не смущало. Любая из этих возможностей, без сомнения, открыта для нас и сейчас. И все же что-то удерживает меня от окончательного решения.
      Сэр Уолтер Рэли, великий искатель приключений, не спешит на поиски новых. Сэр Уолтер Рэли, знаменитый вдохновитель походов, не способен сдвинуться с места.
      Мне наконец стало ясно, что выбрать я могу одно: жизнь или смерть. Только и всего.
      Возвратиться за золотом в Гвиану или даже попытаться захватить Серебряный флот - это жизнь. Плыть домой к королю Якову и к плахе - это неминуемая смерть.
      Так почему же я медлю?
      Только что в мою дверь постучал индеец, но зайти в каюту отказался. На сей раз он принес мне подарок: один свой драгоценный зеленый лист.
      - Съешь это, - сказал он. - Жуй очень медленно. Сок глотай. Ничего не выплевывай.
      Я внимательно осмотрел лист, который он положил на мою ладонь с каким-то благоговением. Единственная его особенность - рисунок в центре, в точности повторяющий внешний контур. Я понюхал его. Ничего примечательного. Потом спросил:
      - Как он называется?
      - Кока.
      Я перевернул лист на ладони, вспомнив об одолевающих меня сомнениях.
      - Он что, дает мудрость?
      Индеец пожал плечами. Мой вопрос показался ему наивным.
      - Мудрость здесь, - сказал. он, положив руку на сердце.
      - А не здесь? - постучал я пальцем по лбу.
      Индеец не ответил. Он продолжал прижимать руку к груди.
      - Съешь этот лист, - сказал он.
      - Съем, - пообещал я. - Но что он дает?
      - Это ты сам увидишь. Но съешь его. Хороший лист.
      - Лучше, чем табак?
      - Его ни с чем нельзя сравнить. Его едят боги.
      Он пожелал мне доброй ночи, резко взмахнув рукой - это было похоже на благословение и проклятие одновременно. Я смотрел, как он идет по палубе. У каюты Уота он остановился,
      - Гуоттарол пришел за золотом, - сказал он почти с нежностью. - То, что я дал ему, лучше золота. Это пища самого Золотого Человека.
      Он ушел прежде, чем я сообразил, что ответить. Сейчас, когда я пишу эти слова, я жую лист коки. На вкус он резкий, горький, во рту остается ощущение чего-то несвежего. Рот мой одеревенел. Десны - когда проводишь по ним языком - сухие и оставляют привкус солонины. Больше ничего особенного я не заметил. Если это пища богов, то можно считать доказанным, что я всего лишь смертный человек. Впрочем, мне это доказывать не надо.
      21 марта
      Моя "Судьба" стоит теперь на якоре у Сент-Киттса.
      Неужели подействовал лист? Не думаю, хотя, как учил МЕНЯ индеец, я съел его весь и проглотил горький сок до последней капли.
      Какой-то эффект был, но описать его трудно. Я не спал целые сутки. И испытал ощущение, которое могу описать как постепенное обострение зрения, прояснение разума - если угодно, очищение мозга. И в конце концов обнаружил в себе жажду действия. Но лист здесь ни при чем. Эта жажда уже жила во мне.
      Сегодня утром я написал длинное письмо моему другу государственному секретарю Ральфу Уинвуду. Завтра мне предстоит испытание потруднее написать письмо жене. Эти письма я собираюсь отправить в Англию вместе со шхуной "Паж" под командованием капитана Джеймса Баркера; мой племянник Джордж поплывет с ними и присмотрит за порядком. Следом за "Пажем" я отправлю домой фрегат "Гром". Заботам сэра Уорэма Сент-Леджера, больного капитана корабля, будут поручены такие же больные и изможденные люди, как и он сам. Я собираюсь избавить экспедицию от тех, кто больше других страдает от лихорадки.
      Ральфу Уинвуду я подробно описал наше плавание и предпринятые мною действия. Извинился за то, что возвращаюсь домой без обещанного золота.
      Возвращаюсь домой...
      Домой - это значит на верную смерть.
      22 марта
      Сегодня вечером я снова собрал оставшихся капитанов отужинать на борту "Судьбы". Напротив меня, за столом, накрытым добротной белой скатертью, сидело только четверо: Сэмюэл Кинг, Роджер Норт, Чарльз Паркер и сэр Джон Ферн.
      Я объявил им свое решение: плывем к Ньюфаундленду, а оттуда домой. Я объяснил, что этот путь предпочтителен по нескольким причинам. Во-первых, как известно из писем, найденных в Сан-Томе, где-то неподалеку находится испанский флот, посланный, чтобы захватить меня в плен. Если мы поплывем в Виргинию или сразу в Англию, то рискуем повстречаться с ним - а сил и решимости для такой встречи у.нас маловато. Во-вторых, стоянка у Ньюфаундленда позволит нам хорошо подремонтировать корабли и пополнить наши запасы. За провиант мы сможем расплатиться гвианским табаком.
      Когда я кончил говорить, наступила тишина.
      Затем Сэм Кинг сказал:
      - Я согласен с этим планом.
      И снова тишина. Долгая тишина. Мне почудилось, что я слышу шелест лунного света на крыше моей каюты. То был, конечно, тихий нестройный шум дождя. Я прислушивался к нему, ибо трое других капитанов ничего не говорили.
      Они избегали смотреть мне в глаза, каждый пробормотал пару отрывистых неискренних слов одобрения.
      23 марта
      Я изучаю карты и таблицы.
      От Сент-Киттса до Ньюфаундленда около двух с половиной тысяч миль. При благоприятном ветре, если в среднем проходить восемьдесят миль в сутки, до Ньюфаундленда можно добраться за тридцать один день.
      Ньюфаундленд. Это слово преследует меня как наваждение. Оно придает старым мозгам новые силы. Я с нетерпением жду прибытия туда. Ледяные соборы и искристые моря. Их холод наконец-то избавит меня от лихорадки.
      24 марта
      Теперь у нас осталось только два корабля.
      Признаюсь, это меня не очень удивило. Прошлой ночью сбежали "Ясон", "Саутгемптон" и "Звезда". Паркер, Норт и сэр Джон Ферн дезертировали вместе со своими солдатами и моряками.
      Рядом с "Судьбой" у Сент-Киттса остался только "Храбрец".
      "Храбрец" - лондонский фрегат водоизмещением 160 тонн с семнадцатью орудийными стволами. Штурманом на нем Томас Пай, а капитаном - мой верный друг Сэмюэл Кинг.
      Среди моих людей прошел слух, что Паркер, Норт и Ферн не собираются присоединяться к тем, кто бежал раньше. Говорят, что участи пиратов они предпочли возвращение домой. Может, домой, а может, и нет. Они решили ослушаться своего адмирала и пуститься в плавание по морям на свой страх и риск. Значит, они ничем не лучше мятежников.
      25 марта
      Мы отплыли от Сент-Киттса в шесть часов утра; вокруг носились белые птицы, небо было ясным, море - гладким как свежевыкошенная лужайка, в меру сильный юго-восточный ветер надувал паруса.
      Я отдал индейцу каюту Уота. Она пустовала, и раз уж он отказался жить в каюте Кеймиса, другого выхода не было. Он воспринял такую честь не без удовольствия и сейчас отдыхает в своем новом обиталище. Теперь я по крайней мере спокоен, что среди ночи он не свалится за борт со своего самодельного ложа на бушприте.
      Я так и не знаю, почему индеец не спал в каюте Кеймиса. Подозреваю, что не в последнюю очередь это связано с самоубийством прежнего хозяина каюты, о котором он знает. Так или иначе за весь день он не сказал ни слова: все время был чем-то озабочен, то молча замрет на палубе, наблюдая, как мы ставим паруса, то пойдет на корму поглядеть на "Храбреца", идущего за нами в кильватере, но чаще всего стоит на баке, пристально вглядываясь в расстилающееся перед нами море.
      Подули южные и юго-западные ветры. Сегодня мы прошли еще девяносто миль, обойдя стороной испанский остров Порто-Рико, который Колумб окрестил Сан-Хуаном, а индейцы называют Боринвеном. Вчера я видел радугу в водяном смерче. Пугающее зрелище, но очень красивое. Радуга растаяла. Смерч остался. Когда я впервые его заметил, он был в полутора милях от корабля прямо по курсу. Затем он понесся по дуге и приблизился до полумили к нашему левому борту. Я не мог оторвать от него глаз. Если бы мы столкнулись с этим огромным смерчем, то, боюсь, шансов остаться в живых у нас было бы немного. "Храбрецу" удавалось держаться прямо за нашей кормой. Почти пятнадцать минут, пока в сгущающихся сумерках я не потерял его из виду, вертящийся столб воды все вкручивался в низкую черную тучу.
      Как я уже говорил, си времени нашего отплытия из гавани Сент-Киттса индеец держится замкнуто и настороженно.
      Сначала я объяснял его настроение неуверенностью, которую, вполне понятно, чувствует человек, впервые оказавшийся среди безбрежных водных просторов. Но все мои попытки подбодрить и успокоить его он встречал совершенно равнодушно.
      Большую часть дня он стоит, облокотившись на фальшборт, и смотрит на море в каком-то сосредоточенном забытьи; кожа его лица, рук и ног мало чем отличается от темной корабельной древесины. Ночь он проводит в каюте Уота.
      Обрати внимание, я не написал "спит". Все время он находится в каком-то странном состоянии - между бодрствованием и сном.
      Вчера весь день я мучился морской болезнью. Видимо, виной всему сильнейший ветер. Корабль то задирает нос, то взбрыкивает кормой и зарывается в волну.
      Должен, однако, заметить, что индеец оказал мне немалую услугу. Сегодня на рассвете он пришел ко мне в каюту с новой порцией листьев коки.
      - Ешь, - сказал он.
      Есть коку мне не хотелось, но он настоял.
      А теперь вижу, что средство подействовало.
      Кока. Я снова расспрашивал о ней индейца. Это, пожалуй, единственный предмет, о котором он охотно говорит, хотя сказанное им подчас непостижимо.
      - Как ты догадался, что лист излечит меня от морской болезни? спросил я, ведь он никогда прежде не видел моря.
      Индеец пожал плечами. (До чего же мне осточертело это пожимание плечами! Он будто отметает все, что бы я ни сказал...)
      - Лист лечит многие болезни и заставляет голову понять то, что знает сердце.
      - Кока, - не унимался я. - Слово "кока". Что оно значит?
      - Дерево.
      В тоне, каким он произнес это слово, послышалось что-то благоговейное.
      - Какое дерево? - спросил я. - Древо Познания? Древо Жизни?
      Индеец покачал головой.
      Он сказал мне, что кока - священное дерево чибчей. Священным его считали и инки.
      Я переспросил его несколько раз, что он имеет в виду, но он не мог или не хотел объяснить. Создается впечатление, что я приблизился к какой-то тайне, чему-то необъяснимому вне собственного замкнутого смысла, к точке, в которой его мир и мой взаимоисключают друг друга. Однако кое-что из его рассказа я все-таки понял: хотя его племя почитает дерево кока, оно ему не поклоняется. Коку приносят в жертву солнцу, сжигают в честь идолов, ею окуривают жертвенники. Места, где растет кока, почитаются ими как святилища. Листья ее очищают кровь и омывают душу. И все же, говорит индеец, кока прежде всего еда, и если листья есть регулярно, то человек нс испытывает потребности ни в какой другой пище. Он утверждает, что питаясь только листьями, человек может идти без сна много дней подряд. Кока обостряет ум и придает телу силы. Он снова вспомнил, как бежал за лошадью Паломеке. Листья кожи, говорит индеец, спасли ему жизнь.
      От себя скажу, что это лекарство вылечило меня от проклятой морской болезни. А если вдуматься, то, видимо, и помогло мне преодолеть мучительное состояние нерешительности, владевшее мной все время, пока мы стояли на якоре в бухте Невиса. Из чего я заключаю, что кока - просто добротный эликсир, ничего волшебного в ней нет, но человеческую выносливость она повышает. И помогает утвердиться в том, что уже решено.
      13 апреля
      В полночь 8 апреля, пять дней назад, все паруса сникли так неожиданно, словно гигант, надувавший их, скоропостижно испустил дух. Мой флаг свисал с грот-мачты длинной мокрой тряпкой. Как я сам убедился, свеча, вынесенная на полуют, горела совершенно ровным пламенем.
      Приказав убрать все паруса, я спустился в каюту. Спать не мог. Меня охватило грозное предчувствие надвигающейся беды.
      Опасения подтвердились. Шторм налетел незадолго до рассвета.
      Мне не с чем сравнить неистовую силу первого удара. Выйдя из каюты, я почувствовал, что корабль дрожит всем своим существом. В следующий миг под оглушительный раскат грома рассвирепевший океан вздыбился у правого борта и обрушил на нас зеленую башню воды: ревущим вспененным валом матросов сбивало с ног, смывало в трюм или за борт.
      Моя "Судьба" крутилась как пробка в кипящем котле. Вопли, крики и стоны друг друга мы не слышали, слова уносило ураганом, как только они срывались с губ.
      И тут нас ударила вторая волна - она накрыла корабль до грот-реев. От удара я потерял сознание, а очнувшись, обнаружил, что меня отнесло на корму, где и зажало между рулем и ахтерштевнем. Я с трудом поднялся на ноги. Небо распарывали зигзаги молний.
      В этот момент я увидел индейца.
      Первой моей мыслью было, что бедняга рехнулся. Высоко вверху он привязывал себя веревкой к грот-мачте.
      Нас бросило с гребня волны в кипящий водоворот. Грохот грома, визг талей, треск лопающихся канатов. Предрассветную мглу снова прорезала вспышка молнии. Я увидел, что фигура на мачте - не видение. Это был Кристобаль Гуаякунда. Его лицо исказилось от крика, услышать который было, конечно, невозможно. Вот он взмахнул правой рукой, тыча куда-то пальцем. Он показывал мне за спину, в море, за корму корабля.
      Налетела третья волна, не столь страшная, как предыдущие. "Судьба" нырнула, накренилась, но через минуту, оправившись от удара, выровнялась. Я почувствовал, что по лицу льются струйки дождя. Этот добрый знак я приветствовал криком. Какое-то чутье подсказало мне, что свирепая ярость первых двух ударов не повторится и что дождь полил не зря.
      Как бы подтверждая мои ожидания, гром пророкотал уже справа, молнии исчезли, а волны били в борт уже не с такой исполинской силой, как раньше. Нет, шторм не стих, шквал выл в канатах и вантах, как черт в аду, но корабль держался на волнах, потрепанный, но не сдавшийся, не сломленный, может быть, и вовсе неистребимый.
      Дождь хлестал по лицу, а я благодарил бога. Эти падавшие с неба большие капли были для меня слаще любого вина. Над горизонтом показалось солнце. Желтое и мутное, едва видное за черными тучами, но солнце!
      Вспомнив об индейце, я взглянул наверх. Он все еще висел на мачте. Когда я разглядел его фигуру в тусклой пелене дождя, он снова показал рукой куда-то мне за спину. Он что-то кричал. Ветер уносил звук его голоса прочь. Как только шквал на мгновение ослабел, он закричал снова. На сей раз я услышал его.
      - Другой корабль! - кричал он. - Другой корабль!
      Я повернулся, цепляясь за расщепленные брусья ахтерштевня. Моя нога болела, руку сильно поранило при первом ударе налетевшего урагана. Кровь сочилась сквозь рукав и текла из разодранной ладони. Но мне было не до этого. Я во все глаза смотрел туда, куда указывал индеец.
      Там, в двухстах ярдах за нашей кормой, за пеленой брызг и дождя, в море медленно погружался "Храбрец", мачты его были снесены, корпус разбит. Он был похож на умирающего лебедя. По кораблю в панике метались люди, одни карабкались на ют, еще возвышавшийся над водой, другие прыгали за борт, надеясь найти спасение в море.
      "Храбреца" погубила тяжелая корабельная артиллерия. Его пушки, сорванные с места потопом, который вызвали три первых громадных вала, покатились, круша все на своем пути, по кораблю и пробили корпус в нескольких местах. "Храбрец" затонул в считанные секунды. Вот он скрылся под водой, потом снова появился на поверхности - так птица со сломанными крыльями пытается взлететь в последнем предсмертном усилии. Потом корабль перевернулся килем вверх и уже навсегда исчез в пучине.
      Я окинул взглядом предательские воды. И увидел людей. Гонимые ветром и волнами живые обломки кораблекрушения.
      - Мистер Барвик! - закричал я. - Канаты! Канаты!
      Матросы расхватали бык-гордени и гитовы и побросали их за борт. Они, конечно, упали далеко от тонущих. Между порывами шквалистого ветра до меня долетали безумные или молящие вопли гибнущих и ругань свесившихся за борт матросов.
      На мгновение среди волн я различил двоих. Люди кричали и размахивали руками. Налетел гигантский водяной вал, и я потерял их из виду. Когда волна откатилась, на плаву остался только один. Он совершенно выбился из сил. Но течение и волны по большой дуге постепенно подтаскивали его к нашему кораблю, и вот он уже почти рядом с самым дальним из брошенных нами концов. Он ухватился за него. Сорвался. Снова ухватился. Снова сорвался. Я увидел его остекленевший взгляд. Красные от соленой воды, невидящие глаза. Безумные. Дикие. Увидевшие смерть.
      - Сэм! - заорал я. - Сэм! Ради всего святого! Сэм!
      Мой Старый друг Сэмюэл Кинг сделал последнее нечеловеческое усилие. Ухватился. Удержался. Осилил.
      К полудню шторм утих. От него осталось только расплывчатое пятно на кромке мира - там, где встречаются море и небо. Солнце светило, дул издевательски-легкий ветерок. Мистер Барвик доложил, что поломка ахтерштевня несерьезная. Штормом также разбило затворные механизмы у шести пушек, сорвало два артиллерийских квадранта, сломало несколько рей и повредило два цепных насоса. За борт смыло четверых: Яна Саффа, Томаса Бара, Дейви Хауэлла, Неда Энгера. (Да будет всевышний милостив к их душам. Такой смерти не заслуживают даже тараканы.) Из команды злосчастного "Храбреца" мы спасли только Сэма Кинга...
      Я спросил индейца, зачем он забрался в шторм на мачту и привязал себя к ней. Он ответил, что так он себя чувствовал в большей безопасности.
      - Мы, чибчи, забираемся на деревья, спасаясь от диких зверей и испанцев, - сказал он мне.
      Не знаю, верить ему или нет. Во всяком случае, наше счастливое спасение его особенно не впечатлило.
      Что до меня, то раны оказались пустяковыми. Оно и лучше, ибо наш корабельный врач утонул.
      С той штормовой ночи ветер не стихал ни на день, и только однажды небеса расщедрились на дождь. Но, слава богу, это был такой ливень, что, приказав моим людям расставить пустые посудины по палубам и прежде всего под намокшими парусами, я сумел собрать двадцать пять бочек драгоценной жидкой манны небесной.
      Последние сутки ветер пронизывает до костей. Холодный туман окутал меня, словно плащом.
      До Ньюфаундленда не больше двух дней пути. Но я не знаю, доберусь ли живым до гавани Сент-Джона. Команда моего корабля замыслила последовать примеру Уолластона, Уитни и других. Со всей определенностью я это выяснил только вчера, хотя кое-какие слухи доходили до меня и раньше, сразу после шторма.
      Голова моя как чан с кипящим вином.
      Забраться в такую даль, столько поставить на карту, потерять сына, спасти друга - и столкнуться с предательством на собственном корабле!
      Во главе заговорщиков стоит, насколько мне известно, вечно всем недовольный солдат Ричард Хед. Его сообщники хотят захватить корабль, поставить Хеда капитаном и податься в пираты. Их оценка происходящего покоится на убеждении, что я плыву к своей смерти, и большинство считает, что их казнят вместе со мной.