— Так вы убийцы!

— Вовсе нет! Вспомните, это же вы мне говорили, что собираетесь нас убить, разве не так? Ты что-то хочешь сказать, Пит Холберс, старый енот?

— Только одно: лучше бы ты держал язык за зубами, — ответил тот. — Эти парни недостойны того, чтобы ты с ними беседовал. Иди лучше сюда и помоги мне ощипывать эту чертову птицу!

— Ощипывать ее или нет — какая разница, съедят все равно с голодухи. Но лично я терпеть не могу необщипанную индейку и поэтому иду!

Он сел с Питом у огня и принялся ему помогать.

Кольма Пуши между тем удалился. Он сходил к своей лошади и принес нам мяса. Затем подошел к Коксу и сказал:

— Сегодня бледнолицый говорил о вонючей собаке и блохах. Кольма Пуши ответил ему, что собака будет охотиться на вонючих блох, пока их не поймает. Теперь ему понятно, что это значило?

Кокс что-то довольно грозно прорычал, но слов нельзя было разобрать.

Индеец продолжал:

— Бледнолицый назвал краснокожих людей жалкой бандой и сказал, что они совсем опустились. Так кто же на самом деле совсем опустился и кто больше достоин презрения — белый, который, как паршивая голодная собака, бродит по прерии и распространяет вокруг себя одно зловоние, или индеец, которого все время обворовывают и изгоняют отовсюду, который скитается в диких местах и мучается из-за унижения своего несчастного народа? Ты — собака, а я, я — джентльмен. Это я и хотел сказать тебе, а по другим поводам краснокожие воины с собаками не разговаривают! Хуг!

Он отвернулся от Кокса, не дожидаясь ответных реплик, и подсел к нам, чему мы были искренне рады. Кольма Пуши высказал наши с Виннету мысли, остальные же согласились с ними, как я догадывался, только относительно данного конкретного случая, а не вообще. Истинный янки никогда не примет того, что и он лично, хотя бы косвенным образом, виноват в гибели индейцев, в насильственной смерти своих краснокожих братьев!

Пока мы ели, пленные лежали спокойно. Только иногда звучали какие-то тихие замечания в наш адрес, сказанные шепотом, так, чтобы мы ничего не расслышали. Нам было совершенно все равно, что они говорили друг другу. Олд Уоббл вертелся с боку на бок. Оханье перемежалось с часто повторяющимися и становящимися все громче стонами. Его боль усиливали ремни, которые Хаммердал и Холберс стянули крепче, чем это было нужно; Кольма Пуши сначала связал его гораздо слабее. Наконец он крикнул нам с яростью:

— Разве вы не слышите, как я мучаюсь? Вы люди или бесчувственные живодеры?!

Я сделал движение, намереваясь встать и посмотреть, можно ли облегчить его положение без опасности для нас; но Тресков остановил меня весьма решительно и сказал, качая головой:

— Я вас не понимаю, мистер Шеттерхэнд! Может быть, вы собираетесь превратить для них ад в рай? Я признаю принципы гуманизма, но ваша жалость к этому человеку прямо-таки грех!

— Он хоть и дурной, но все же — человек! — возразил я.

— Он? Хау! Вспомните, что вы сами говорили сегодня, когда собирались его перевязать: он не человек, а вы — напротив. Да, вы, безусловно, — человек, и по отношению к нему — очень слабый. Не поймите меня дурно! Развяжите его во имя человечности, если я не прав!

— Моя рука, моя рука… — провыл старик жалобно.

И тут Хаммердал ему сказал:

— Похнычь, похнычь, старый осипший мерин! Что же это случилось с твоей знаменитой конструкцией, с твоей медвежьей натурой, которыми ты любил похваляться раньше? С чего это ты запел тут о каких-то чувствах?

— Да не о чувствах! — ответил Олд Уоббл. — А о ремнях! Ослабьте их!

— Туго они стянуты или не туго — нам безразлично, если они основательно портят тебе радость, а ты это заслужил. Каждая вещь имеет свое назначение, и ремень в том числе!

Кольма Пуши ел тоже. Конечно, не произнося ни слова. Он держался еще более молчаливо, чем Виннету, и только однажды, когда зашла речь о нашей встрече с белым шаманом и его скво, он сказал:

— Кольма Пуши, после того, как был оскорблен бледнолицым Коксом, прошел по следам своих братьев и пришел к тому месту, где они встали. Он видел следы трех лошадей, эти следы уходили вправо. Это и был белый человек со скво, о которых сейчас говорили?

— Да, — ответил я.

— Этот белый был фальшивым краснокожим команчем?

— Был.

— Уфф! И что он, команч, делает здесь, на севере?

— Этого мы не знаем.

— Почему он смыл краску со своего лица? Почему он странствует не как краснокожий, а как белый человек?

— Ради собственной безопасности. Как команч, он здесь враг всем — и бледнолицым, и индейцам.

— Эти слова, конечно, похожи на правду. Но Кольма Пуши думает по-другому.

— Можем ли мы узнать его мнение?

— Краснокожий воин высказывает только те мысли, о которых знает, что они правильны. А я пока ничего об этих мыслях не знаю.

Он придвинул к себе ружье и лег спать. Я воспринял это как знак того, что он не хочет больше разговаривать.

Позже я понял, что было бы много лучше, продолжи я с ним беседу. Если бы тогда с моих губ сорвалось имя Тибо, оно бы произвело на него совершенно неожиданное действие.

После еды мы занялись сумками пленников. Когда мы вернули награбленное у нас имущество, то каждый получил еще кое-что такое, чем не обладал до сих пор. Трампы при этом, естественно, не стеснялись в выражениях, что нам, однако, не помешало довести дело до конца. Олд Уоббл, присвоивший себе все мои вещи, был в большой ярости из-за того, что пришлось их вернуть, но, кажется, больше, чем от этой потери, он страдал все-таки от боли. Он снова попросил меня ослабить ремни. Дело вовсе не в упреках Трескова, но в конце концов я не смог больше выносить его воплей и сказал старому ковбою:

— Я уступлю, если вы ответите на мои вопросы.

— Спрашивайте!

— Вы действительно собирались меня убить?

— Собирался.

— Что вы за человек! Я никогда не допустил никакой несправедливости по отношению к вам, вы же, напротив, стремитесь лишить меня жизни! Еще сегодня вы были готовы перенести любую боль, лишь бы не освобождать меня. Как вы гордились, присвоив мое оружие! Вы думали, что оно навсегда стало вашим, и тогда я сказал вам, что скоро получу его обратно. Уже сегодня после полудня я его получил, а теперь оно снова целиком принадлежит мне!

— Я хотел бы, чтобы оно отправилось с вами в ад! У меня была все-таки пара часов, за которые я успел бы посчитаться с вами здоровой рукой!

— И с большой болью, которую вы терпите сейчас. А теперь вам не следует думать о том, что прошло. Вы были так уверены в себе, что даже, помнится, предложили мне навестить вас после моей смерти в качестве привидения. Вы помните, что я вам тогда ответил?

— Я не хочу этого снова выслушивать!

— Вам придется это выслушать! Я же сказал: «Я приду к вам еще до моей смерти», и вот, пожалуйста, — это случилось. Так и получается, что простой человек становится пророком, если только он уверен в том, что добро всегда побеждает зло! Признаете ли вы, что обращались со мной плохо?

— Да же, да!

— Хотите ли вы покинуть ваш нынешний путь и встать на праведный?

— Да, да и еще раз да! Ослабьте на мне ремни и перестаньте изображать из себя кретина — школьного учителя! Я не ребенок!

— Увы, нет! То, что вы принимаете за менторство, совсем не оно. Кстати, вы не должны также принимать мою доброту за слабость. Я испытываю сострадание к людям, но только не к вам. И у меня нет никакой, даже самой крошечной, надежды воздействовать на вас словами. Слова, даже самые лучшие, волнующие и тревожащие всех остальных людей, отскакивают от вас, как от глухой стены. Кто-то другой должен убедить вас, но только не словами, а поступками. Если вы попадете под влияние этого человека, я смогу сказать, что, хотя ничем вам и не помог, но и ничего при этом не упустил. Вот почему я снова и снова говорю с вами. Но хватит слов, пора заняться делом. Боль вас мучает вовсе не из-за ремней, а из-за лихорадки, которая уже поселилась в вашей ране. — Сказав ему все это, я отошел в сторону, но лишь ненадолго.

Пришла моя очередь заступать в дозор, и, пока мои товарищи укладывались спать, я использовал это время, чтобы остудить руку старика водой. Кольма Пуши добровольно встал в караул после меня. Когда я, чтобы разбудить его, отошел от Олд Уоббла, то услышал, как он проворчал у меня за спиной:

— Зануда, глупец! Пастушок несчастный!

Думая так обо мне, он не наносил мне оскорбления. Я не надеялся на какой-то особый эффект от своей речи, мне было просто жаль старого человека.

Когда я проснулся, был уже час дня. Одного беглого взгляда окрест мне хватило, чтобы убедиться в том, что все в порядке, хотя я недосчитался Кольма Пуши. Шако Матто нес дозор после него. Когда я спросил его, где Кольма Пуши, он ответил мне так:

— Кольма Пуши сказал, что не может дольше здесь оставаться. Великий Дух зовет его отсюда. Я должен попрощаться за него с Олд Шеттерхэндом, Виннету и Апаначкой и передать им, что они его еще встретят.

— Ты видел, как он ускакал?

— Нет. Он ушел. Я не знал, где была его лошадь, и я не осмелился покидать это место, пока был в карауле. Но потом я прошел по его следам. Они привели меня в лес, туда, где была привязана его лошадь. Если мы захотим узнать, куда именно он направился, то легко найдем его следы. Должен ли я их показать?

— Нет. Будь он нашим врагом, нам следовало бы все разведать. Но он наш друг. Если бы нам надо было знать о цели его поездки, он сказал бы нам это сам. Намерения друга не должны проверяться.

Прежде чем позавтракать мясом, которое оставил Кольма Пуши, я сходил туда, где были привязаны лошади. Они паслись на поляне, на опушке леса, куда их перегнали на рассвете. Отсюда можно было видеть, что происходит на северной стороне, откуда мы и пришли. Когда я взглянул в этом направлении, то увидел три точки, приближавшиеся к нашему лагерю. Они быстро выросли до двух всадников и вьючной лошади. Были ли это Тибо со своей скво, которые вчера ускакали на юго-запад? И если это предположение верно, что могло их заставить повернуть назад и последовать за нами?

Конечно, я уведомил об этом Виннету.

— Этот человек не имеет никакой иной причины следовать за нами, кроме своей ненависти, — сказал он. — Тибо-така хочет знать, умер ли уже Олд Шеттерхэнд или еще жив. Мы должны спрятаться.

Мы уползли в кусты и стали ждать. Это длилось недолго, и вскоре мы услышали конский топот. Тибо оставил свою скво и третью лошадь немного поодаль и один подошел к источнику, чтобы разузнать о моей судьбе. Увидев на земле связанных Олд Уоббла и трампов, он изумленно воскликнул:

— Behold! 152 Правда ли то, что я вижу? Вы связаны! Где же тогда те, которые вчера были вашими пленниками?

Олд Уоббл не знал, что мы поджидали Тибо-така в укрытии. Он торопливо сказал ему громким шепотом:

— Вы здесь! И давно?

— Я только что пришел.

— Тогда скорее слезайте с коня и освободите нас!

— Освободить вас? Я думал, мы враги?

— Чушь! Мало ли о чем мы болтаем! Быстрее, быстрее!

— Где же ваши пленники?

— Они освободились ночью и застали нас врасплох. Ну что вы медлите! Режьте же ремни!

— Где они? А если они вернутся и нападут на меня?

— Если вы поспешите, мы освободимся и отобьемся!

— Well! Если посмотреть с другой стороны, Олд Шеттерхэнд — преграда на моем пути. Он, безусловно, должен умереть. И потому я здесь. Мне кажется, что ваша неудача стала и моей тоже. Теперь и я понял: его надо убивать сразу же, как только поймаешь, ни секундой позже, иначе он снова исчезнет. Вы будете свободны!

С этими словами он слез с лошади и направился к Олд Уобблу. Достал свой нож. И точно в этот момент Дик Хаммердал сунул ему из кустов ружье прямо под нос и произнес:

— Мистер Тибо-така, подождите немного! Здесь, в кустах, живет кое-кто, не согласный с вами!

— Проклятье! Слишком поздно! — выругался гневно Олд Уоббл.

Тибо сделал шаг назад и сказал:

— Кто там засел в кустах? Уберите ваше ружье!

— Засел там кто-нибудь или не засел — какая разница! И уберу я ружье или нет, тоже не имеет никакого значения — оно ведь сейчас выстрелит, если вы не бросите нож! Я считаю до трех. Итак: раз, два…

Тибо отбросил нож и отошел так далеко назад, что его лошадь оказалась между ним и кустами, и крикнул:

— Уберите ружье! Я ничего вам не сделаю. Я сейчас же уеду!

— Нет, дорогой друг! Останьтесь, пожалуйста, еще на минуточку!

— Зачем?

— Тут есть люди, которые хотят вам сказать «Доброе утро».

— Кто же? И где?

— Обернитесь…

Тибо резко обернулся и увидел всех нас. Пока Хаммердал говорил, мы вышли из засады. Он вскрикнул. Я подошел вплотную к нему и сказал:

— Итак, я должен быть немедленно убит, где бы ни появился, partout! 153 Вы, оказывается, знаете меня всего лишь наполовину. Как было бы хорошо, мсье Тибо, если бы мы смогли поменяться ролями, и я вас застрелил бы на месте!

— All devils! Вы так не поступите! Я ведь ничего плохого вам не сделал!

— То, что вы мне ничего не сделали, в данном случае второстепенно. Вы хотели моей смерти, и этого достаточно. Вам известны законы прерии?

— Это была просто шутка, мистер Шеттерхэнд!

— Тогда и я с вами немного пошучу. Здесь осталось еще немного ремней. Протяните-ка сюда руки! Вы будете связаны, как эти трампы.

— Это невозможно!

— Это не только возможно, но, кажется, еще и весьма действенно. Пит Холберс и Дик Хаммердал, свяжите его! Если он будет противиться этой процедуре, то получит от меня пулю. Как я только что слышал, меня могут застрелить, как только поймают, так что и мне нечего с вами церемониться.

Хаммердал уже подошел. Он и Холберс связали шамана, а тот не осмелился противиться этому физически ни в малейшей степени, но зато дал волю своему языку:

— Это насилие, за которые вы еще ответите, негодяи! Я этого не заслужил!

— Даже тем, что вы вчера посоветовали убивать по одному из нас в день?

— Но это была шутка!

— Ах, извините, вы, кажется, большой весельчак. А знаете, мы именно поэтому и хотим оставить вас с нами и убедиться еще раз в этом. Ремни в таком случае — лучшее средство. Шутка за шутку — замечательно!

— Я не один!

— Это мы знаем.

— Ничего вы не знаете!

— Мы за вами наблюдали. И знаем, что вас ждет ваша скво.

— Она тоже будет связана?

— Нет. С леди мы не позволяем себе никаких шуток. Мы примем ее как желанную гостью. Так что покоритесь нашей воле. Вам же лучше, что вы в наших руках. Будьте покладистей, может быть, вам нечего опасаться. Кладите его одного, не к трампам!

— Well! В прерии кто сильнее, тот и прав. Я покоряюсь!

Мы положили его в стороне от других пленных, чтобы у них не было возможности переговариваться. Затем мы с Виннету покинули лагерь, чтобы встретить скво. Она ждала, все еще сидя в седле и с поводьями в руках, около лошадей. Наше появление не произвело на нее ни малейшего впечатления. Казалось, что нас вообще тут нет. Мы отвели ее к источнику, где она слезла с коня и просто подсела к Тибо. Что он связан, она, кажется, и не заметила.

Вьючную лошадь мы оставили за кустарником; я привел к ней и двух остальных. Тибо незачем было видеть, что мы исследуем его поклажу. Вполне вероятно, что мы найдем что-нибудь такое, что нам еще пригодится. Когда я вернулся к источнику, Кокс разговаривал с Тресковом. Полицейский в очередной раз высказывал ему свои юридические воззрения, и поэтому был взволнован, в то время как его собеседник говорил абсолютно спокойно. Тресков обратился ко мне:

— Подумайте только, мистер Шеттерхэнд, Кокс требует, чтобы его освободили!

— Вам не нужно было мне говорить «подумайте». Я думаю, и, кстати, постоянно.

— И что вы скажете на требование Кокса?

— Пока освобождать его не будем.

— А потом?

— Позже я обдумаю то, что думает по этому поводу Виннету.

— Тогда мы в замкнутом круге! А что же думает по этому поводу Виннету?

— Виннету размышляет сейчас о справедливости.

— Мило! Согласен! Юридически…

— Хау! — прервал я его. — Мы здесь не юристы, а прежде всего голодные люди.

— Ах, голодные! Вот почему вы подошли ко мне!

— Совершенно неверно! Я хочу, чтобы вы знали, что, по моему мнению, справедливо, а что — нет…

— Так что же справедливо?

— Вчера вечером ели трампы, а мы постились; сегодня едим мы, а они не получат ничего. Разве это не справедливо?

— Побери вас… черт, вот что я хочу сказать! Держу пари, что вы намерены их отпустить!

— А я не держу пари, потому что уверен, что поступаю верно.

Мы начали есть. Скво выделили лучший кусочек индейки. Она взяла еду из рук Апаначки, по-прежнему не узнавая его. Поев, мы с Виннету взялись за осмотр тюков Тибо. Его вьючная лошадь несла продукты, женскую одежду, немного белья и тому подобное, ничего особенного мы здесь не нашли. На лошади скво тоже ничего интересного в седельных сумках не было. Мы перешли к лошади ее мужа. На застежке седла висело ружье. Из правой седельной сумки торчал заряженный двуствольный пистолет и жестяная коробка с разными гримировальными красками, а больше ничего. В левой мы нашли патроны, бритву, мыло и еще одну жестяную коробку, намного больше первой. В ней лежала длинная, тонкая, четырехугольная полоска хорошо выдубленной кожи белого цвета с нанесенными на ней какими-то загадочными красными черточками и значками.

— А… кажется, это не что иное, как «говорящая кожа», так ее называют индейцы.

— Пусть мой брат покажет ее мне! — сказал Виннету.

Я дал кожу ему. Он рассматривал ее долго и очень внимательно, то качая головой, то замирая над ней неподвижно, и наконец сказал:

— То, что здесь написано, я понял только наполовину, но сама кожа — это карта. Составлял ее, конечно, краснокожий: все линии прочерчены острием ножа и потом уже по ним прошлись киноварью. Вот эти извилистые линии — реки. Это Репабликан-Ривер, потом идет двойной Соломон, затем Арканзас с ручьями Большого Сэнди и Стремительным, за ними Адобе и Конский ручей, южнее — Апишапа-Ривер и Хуерфано-Ривер, а последние ручей и река в парке Сент-Луис. Все эти воды я знаю. Но есть значки рядом с ними, которых я не понимаю: разные крестики, кольца, треугольники, четырехугольники и еще что-то непонятное. Они нарисованы на карте там, где на самом деле нет ни городов, ни ранчо, ни домов. Я не знаю, что все они обозначают.

И он отдал мне кожу. У кожи-карты была еще одна отличительная особенность: весь рисунок на ней был выполнен с большой тщательностью и даже изяществом. Мельчайшие штрихи читались четко и ясно. Но я тоже не понимал, что могут обозначать все эти черточки и значки. На оборотной стороне карты был список каких-то имен или названий, но среди них я не нашел ни одного знакомого. Самое странное, что они шли одно за другим и стояли вплотную друг к другу. Я долго ломал голову над этим списком, пока не догадался, что некоторые из этих имен были именами святых. И это был ключ ко всему тексту. Я достал свой блокнот, в котором был календарь, сверил даты с расстояниями друг от друга значков на карте и объяснил апачу:

— Это письмо написано для шамана и должно ему объяснить, где и в каком месте он должен встретить отправителя письма. Обычная запись дат сразу открыла бы все планы. Христиане же именуют, как я тебе уже говорил, все дни года в честь благочестивых святых, мужчин и женщин, которые давно умерли. Этими именами и воспользовался автор письма. Расшифровать этот текст сложно еще и потому, что имена нанесены не на саму карту, а на оборотную ее сторону. Здесь я могу прочесть: Эгидий, Роза, Регина, Прот, Эвлогий, Иосиф и Текла. Они означают — 1, 4, 7, 11, 13, 18 и 23-е сентября. В эти дни человек, пославший письмо, будет там, где стоят такие же значки, как у имен. Таким образом, мы имеем весь маршрут отправителя и получателя письма с указанием всех пунктов остановки и временем встреч. Ты меня понял?

— Я понял моего брата достаточно хорошо, но не понял лишь того, когда умерли эти мужчины и женщины, в какие дни?

— Не страшно, хватит того, что это знаю я. Эта кожа весьма ценна для нас, но нам не следует оставлять ее у себя.

— Почему?

— Тибо-така не должен подозревать, что мы знаем его путь.

— Тогда мой брат может переписать знаки с кожи!

— Да, именно это я и сделаю.

И я скопировал все, что было на карте и с той, и с другой стороны, в мою записную книжку. Потом я уложил кожу обратно в жестянку, и мы положили коробку в седельную сумку. Как только это было сделано, мы вернулись в лагерь. Первый человек, которого мы встретили, была скво. При нашем приближении она встала и прошла мимо нас… Ее голова была высоко поднята, взгляд безучастен, она шла размеренными шагами, довольно медленно — так ходят сомнамбулы. Я пошел за ней. Она остановилась, отломила ветку от куста и положила ее себе на голову. Я обратился к ней с вопросом, но не получил никакого ответа; казалось, она меня вообще не слышит. Я понял, что она отреагирует только на знакомые ей слова, и спросил:

— Это твой myrtle wreath?

Она скользнула взглядом по мне и ответила однотонно:

— Это мой myrtle wreath.

— Кто тебе дал этот myrtle wreath?

— Мой Вава Деррик.

— У Техуа Бендер тоже был myrtle wreath?

— Тоже! — Она улыбнулась и кивнула.

— И она получила его в один день с тобой?

— Нет.

— Позже?

— Нет.

— Так, значит, раньше?

— Много, много раньше!

— Ты видела ее в myrtle wreath?

— Да. Очень мила была Техуа, очень мила!

Я решился задать ей наконец и неожиданный для ее затуманенного сознания вопрос.

— Ты видела фрак?

— Фрак — да! — сказала она почти осмысленно.

— А свадебный фрак?

Она сложила руки вместе, радостно рассмеялась и крикнула:

— Свадебный фрак! Мило! С цветком!

— Кто его носил? Кто его надевал?

— Тибо-така.

— Так ты стояла с ним рядом?

— Рядом с Тибо-така, — сказала она. — Моя рука в его руке. Затем…

Она вздрогнула и больше ничего не сказала. Мой следующий вопрос остался без ответа, пока я не вспомнил, как Шако Матто рассказывал, что Тибо-така, когда он пришел к осэджам, был со связанными руками. Я поинтересовался:

— Фрак был красный?

— Красный, — сказала она, снова вздрогнув.

— От вина?

— Не от вина — от крови!

— Твоей крови?

— Крови Тибо-така.

— Он был ранен ножом?

— Ножа не было!

— Тогда подстрелен?

— Пулей.

— Кем?

— Вава Деррик. О-о-о! Кровь, много крови! Как много крови!

Ее затрясло, и она убежала от меня. Я было пошел за ней, но она так страшно кричала на бегу, что я отстал… Теперь я был убежден, что именно в день их свадьбы и случилось нечто, от чего помутился ее рассудок. Ее женихом был Тибо, преступник. Возможно, в тот день он был разоблачен и ранен ее братом. И поэтому Тибо убил его. Неудивительно, что разум несчастной после этого погрузился во тьму. Упоминание о фраке позволило предположить, что, хотя невеста и была индеанкой, свадьба праздновалась или должна была праздноваться в обществе достаточно респектабельных белых людей. Как христианка и сестра известного краснокожего проповедника, она была достойна такой чести, и это было вполне логичное объяснение. Ее сестра, Техуа, кажется, тоже вышла замуж за состоятельного человека. Может быть, безумица познакомилась со своим женихом именно у сестры. Увы, для дальнейших умозаключений материала у меня не хватало.

Я позволил ей взобраться на коня, с которым она начала играть, как ребенок, и пошел к лагерю, куда уже давно прибыл Виннету. Как только я появился, все посмотрели на меня. Я понял, что меня зачем-то ждали.

— Наконец-то, наконец-то! — выкрикнул Кокс. — Тут нужно что-то решать с нашим освобождением! А вы где-то пропадаете!

Тресков прояснил ситуацию:

— Прежде чем говорить об освобождении, нам нужно определить вам наказание!

— Наказание? Ого! За что? Что мы вам сделали?

— Напомнить? Пожалуйста — например, схватили, ограбили, связали и привезли сюда! Это разве не наказуемые деяния? Для тех, кто их совершает, существуют тюрьмы!

— Вы это заявляете как юрист?

— Да.

— Вы что же, хотите упрятать нас в Синг-Синг? 154 Попытайтесь!

— Здесь я не стану ничего предпринимать, но вам будет вынесен приговор, и его тотчас же приведут в исполнение. Судьи находятся рядом с вами.

— Мы их не признаем!

— Это очень смешно! Идите сюда, мистер Шеттерхэнд! Нам не стоит откладывать суд, и я надеюсь, что вы на этот раз не станете мешать правосудию своими гуманистическими заблуждениями. Подсудимые этого недостойны!

В этом он был, конечно, прав. Наказание должно быть, но какое? Заключение? Но здесь нет тюрьмы. Денежный штраф? У этих людей вообще нет денег. Забрать в качестве компенсации за нанесенный нам моральный ущерб их оружие и лошадей? Своей вины они никогда и ни за что не признают, а мы прослывем ворами. Задать им хорошую трепку, может быть, выпороть? Очень действенное средство в воспитании подобных типов! Хотя для человека с моральными принципами, конечно, глубоко противное. Но тем не менее отец наказывает своего ребенка, а учитель — ученика розгами именно для того, чтобы привить эти моральные принципы! А разве хоть один ребенок хуже, опаснее и бесчестнее преступника, которого почему-то не следует бить, хотя он уже раз двадцать сидел в тюрьмах и снова воровал, как только выходил из них? Когда жестокий отец, как это было на моей памяти однажды, держит своего ослабевшего от голода ребенка привязанным к ножке стола и безо всякого повода бьет его палкой, кочергой, табуретом или пустыми бутылками, то за это его сажают на один месяц под арест. Но соответствует ли наказание степени его жестокости или даже его зверства? Но разве со зверем обращаются так? Негодяй получает в тюрьме дармовое жилье, хорошее питание, теплую одежду, покой, порядок, чистоту, книги для чтения и так далее. Отсидев два месяца, он потом смеялся над всем этим! Нет, со зверем надо и обращаться по-звериному! Битье, порка, каждый день порка — это в отношении людей, теряющих человеческий облик, только справедливо. Гуманное же обращение делает их только злее. Когда грубая и спившаяся женщина намеренно превращает своих детей в калек, чтобы потом просить с ними милостыню или давать напрокат другим нищим, — что справедливее: временное заключение по всем правилам и с использованием всех достижений тюремной системы или заключение, приправленное битьем? Кто нарушает законы, и наказан должен быть по закону, который в принципе предусматривает, что человек еще вполне может исправиться. Но на нелюдей законы не действуют, наказания в виде заключения им недостаточно, они не способны ничего понять, если не будут каждый день получать палкой по спине. Да, порка — лучшее средство образумить трампов — к такому выводу я пришел в результате этих размышлений, хотя что-то во мне все-таки сопротивлялось такому решению. Виннету, видимо, разгадал мои мысли и понял сомнения. Странная, как бы суровая улыбка появилась на его лице, а может, и не улыбка вовсе, а просто обозначение некой иронии по отношению к моим колебаниям.

— Не хочет ли мой брат их простить? — спросил апач.

— Нет. Это только разовьет их и без того скверные наклонности. А как ты думаешь: какого наказания они достойны?

— Палки! Хуг!

Возражений не последовало. Тресков тоже с этим согласился:

— Да, палки! Вот что им требуется. Все другое будет или бесполезно, или вредно! Не так ли, мистер Хаммердал?

— Да, уж мы их вздуем! — ответил толстяк. — И Хозия с Джоулом, эти братцы с пророческими именами, будут первыми. А может, ты походатайствуешь о своих кузенах, Пит Холберс, старый енот?

— Мне и в голову этого не приходило! — ответил долговязый.

— Да, мы их родство с тобой запишем в особую книгу, в которой просто так не перевернешь страницу, и такими толстыми и синими буквами, что их вовек ничем не ототрешь! Хуг!

Мы посмеялись над его воодушевлением и способом выражения этого воодушевления. Остальные были тоже согласны, и только осэдж сказал:

— Шако Матто просит, чтобы ему позволили промолчать.

— Почему? — спросил я.

— Потому что он также был вашим врагом и посягал на вашу жизнь.

— Но теперь ты наш друг и на тебя так же напали трампы и ограбили. Твои намерения, которые не осуществились, были намерениями воина, вождя племени. Трампы же — бесчестные, порочные, опустившиеся люди, компания подонков, которые обладают единственным стремлением — любой ценой хапнуть побольше, и желательно чужими руками. Вот на это стремление и воздействуют розги.

— Если Олд Шеттерхэнд так думает, он услышит мое мнение: они заслужили это ощущение, каждый из них!

— Все согласны! — резюмировал Хаммердал. — Пойдем, дорогой Пит, мы должны вырезать флейты, чтобы музыка могла начаться!

Оба встали и удалились, чтобы нарезать подходящие для розг побеги.

Мы говорили не очень громко, чтобы трампы не слышали, о чем идет речь, но, когда наконец они заметили, что наше совещание подошло к концу, Кокс поинтересовался весьма развязным тоном:

— Ну, что скажете? Когда вы нас отпустите?

— Когда нам этого захочется, — ответил Тресков. — А пока не хочется.

— И как долго еще мы должны здесь валяться? Мы хотим уйти!

— Что вы хотите, нас не касается. Сегодня главное — наши желания.

— Мы вольные вестмены! Если вы этого не примете во внимание, то вам придется еще раз иметь дело с нами!

— Негодяй! Ты еще забавней, чем вчера, когда ты воображал, что мы собаки, которых ты можешь держать на поводке, сколько хочешь! Неужели тебе под череп никогда не закрадывалась мысль, что мы уже через час после вашего нападения знали время и место своего освобождения? Неужели вы не уловили иронии, с которой Олд Шеттерхэнд отвечал на ваши дерзости? И «вонючая собака», как вы грубо назвали Кольма Пуши, встретился вам только потому, что хотел убедиться, действительно ли мы попали в руки простофиль. Тебе не кажется, что ты все бездарно упустил, все шансы, которые имел, потому что оказался безнадежным тупицей? И теперь еще позволяешь себе нагло нам угрожать! Трампы — все-таки убогие существа! Ну, хватит разговоров! Флейты уже вырезаны, те самые, под которые вам придется петь и танцевать! И вы из-за своей опять же тупости не понимаете, что означают мои слова. Хорошо, я вам объясню все и без метафор. Розги для вашей порки уже вырезаны, превосходнейшие розги. Такие, что выбьют из вас всю вашу глупость. Итак, теперь вы знаете, что случится!