— Вождь команчей благодарен великому и доброму Маниту за то, что он позволил мне еще раз увидеть лучшего среди всех белых воина. Олд Шеттерхэнд спас меня от верной смерти!

— С тех пор, как я вынужден был расстаться с моим юным другом, смелым вождем найини, мое сердце все время тосковало по нему, — ответил я. — Великий Дух любит своих детей и исполняет их желания как раз тогда, когда они считают это невозможным.

И больше между нами ничего не было сказано. Постепенно ночь сменило сереющее утро, и я увидел, что и на этот раз взял правильное направление. Это очень обрадовало меня, потому что я хотел приехать в условленное место раньше Виннету.

Ки-пе-та-ки находится на западе от Канзаса. В последнее время там добывают много соли. Если в каком-нибудь месте встречаются большие залежи соли и с течением времени они вымываются дождями и сточными водами, то там образуются подземные полости, поверхность которых может в какой-то момент обрушиться. Образующиеся таким образом впадины довольно глубоки, имеют обрывистые края и отвесные склоны. Если почва здесь твердая и не пропускает влагу, то впадина со временем заполняется водой, если же верхние слои почвы пористые, то влагу задерживают лишь более глубокие слои, в результате чего здесь образуется различная растительность. В открытой и ровной прерии это выглядит довольно своеобразно: издалека видны только самые верхушки деревьев, поднимающиеся из такой впадины.

Солнце уже поднялось над горизонтом позади нас, когда мы увидели «Старуху». Мы подъехали к этой фигуре с левой стороны, а Виннету должен был ждать нас с правой. Мы остановились, а я один раз объехал ее вокруг, не заметив ни каких-нибудь следов, ни людей. Поэтому мы спустились вниз по склону и устроились на ровном месте. Пленника мы сняли с его коня, который выглядел очень неплохо и был, видимо, одним из лучших у осэджей (а индеец действительно оказался осэджем). Он был в боевой раскраске и, должно быть, поэтому отказался отвечать на наши вопросы.

Теперь у меня было время расспросить Апаначку о том, что он делал все это время, пока мы не виделись с ним. Однако лучше было не начинать самому разговор: но отношению к таким людям, каким был вождь команчей, нельзя проявлять слишком назойливое любопытство. Но Хаммердал не придерживался этих правил приличия. Едва мы сели, он обратился к Апаначке с вопросом:

— Я слышал, что мой краснокожий брат — вождь команчей. Как случилось, что он попал в плен к осэджам?

Индеец улыбнулся и показал руками на свои уши.

— Между тобой и ими был бой? — продолжал настойчиво свои расспросы толстяк.

Апаначка ответил ему тем же жестом. Тогда Хаммердал обратился ко мне:

— Он, кажется, не хочет мне отвечать. Спросите вы его еще раз, мистер Шеттерхэнд!

— Бесполезно, — ответил я.

— Почему?

— Вы не понимаете, что он имеет в виду? Он не слышит.

Толстяк весело рассмеялся, поняв, в чем дело, и сказал:

— Well! Тогда у него тоже, как и у вас, двенадцать жен и двенадцать раз по двадцать сыновей и дочерей?

— Вполне вероятно!

— В таком случае я прошу вас принять во внимание, что я не собираюсь становиться глухим, иначе мы все трое замолчим, и здесь воцарится мертвая тишина! Не могли бы вы, сэр, придумать для меня какое-нибудь занятие, чтобы убить время?

— Пожалуйста. Поднимайтесь наверх и ждите, когда появится Виннету. Мне бы очень хотелось знать заранее, когда он приедет.

— Узнаете вы это или нет — какая разница! Но хорошо, я вам об этом дам знать.

Когда он ушел, Апаначка, видимо, решил, что пора сказать что-нибудь, чтобы у меня не сложилось о нем неблагоприятного мнения. Команч кивком презрительно указал на пленника и заметил:

— Сыновья осэджей не воины. Они боятся оружия смелых мужчин, поэтому набрасываются на безоружных.

— Мой брат был безоружный? — спросил я.

— Да. При мне был только нож, потому что другого оружия мне носить с собой было нельзя.

— А-а! Мой брат отправился в путь, чтобы добыть священный йаткуан — красную глину для трубок?

— Да, Апаначка был выбран по совету стариков, чтобы ехать на север и разыскать священные каменоломни. Мой брат Шеттерхэнд знает, что у краснокожих воин, посланный за йаткуаном от своего племени, едет безоружный. У него не может быть ни лука со стрелами, ни ружья, ни томагавка, потому что есть он может только растения и ему не надо ни от кого защищаться, ведь враждебно относиться к человеку, который едет в священные каменоломни, запрещено. Апаначка еще никогда не слышал, чтобы этот закон нарушался. Псы осэджей навлекли на себя позор, напав на меня, хотя у меня был лишь нож и я показал им вампум, который доказал им, что я на священном пути.

— Ты показал им вампум?

— Да.

— Я никогда не видел его. Он у тебя с собой?

— Нет. Они отняли его у меня и кинули в огонь, который пожрал его.

— Немыслимо! Такое никогда не могло случиться! Вместе с ним они выбросили в пламя свою честь. Они должны были обращаться с тобой как с гостем, даже если бы ты и был их злейший враг!

— Уфф! Они хотели даже убить меня!

— Ты не защищался, когда они напали на тебя?

— Но мог ли я защищаться?

— Нет, я думаю, не мог.

— Если бы я защищался, пролилась бы кровь многих людей. Поскольку я полагался на мой вампум и на древние законы, то был послушен, как ребенок. Отныне каждый честный воин, который встретится с осэджем, может плюнуть ему в лицо и…

Его прервал Дик Хаммердал, который спустился к нам и сообщил, что едет Виннету. Я хотел, чтобы встреча с команчем была для Виннету неожиданностью, поэтому попросил вождя остаться с нашим пленником, а сам пошел с Хаммердалом на другую сторону Ки-пе-та-ки, где появились наши друзья. Я ожидал, естественно, увидеть пять человек, а именно Трескова, Холберса, Виннету, Шако Матто, Уоббла, однако, к своему удивлению, заметил, что с ними еще один индеец. Когда они подъехали ближе, то я увидел, что он привязан к лошади как пленник. Судя по полосам на его лице, это тоже был осэдж.

Я вышел из кустов, чтобы Виннету мог меня заметить, не разыскивая. Он направился тут же в мою сторону, остановился около нас и спросил:

— Мой брат оказался здесь раньше меня из-за того, что случилось что-нибудь плохое?

— Нет. Наоборот, все прошло быстрее и лучше, чем я ожидал.

— Тогда пускай он ведет нас к своим лошадям! Мне надо сообщить ему что-то важное!

Шако Матто услышал эти слова, и я поймал его торжествующий взгляд на себе. Я сказал:

— Лошади находятся на другой стороне, но мы станем лагерем прямо здесь, внизу.

Виннету сразу же сообразил, что речь идет о какой-то загадке. Он быстро взглянул на меня, и на его лице заиграла довольная улыбка. Вождь осэджей обратился ко мне грубым тоном:

— Шеттерхэнд узнает, что случилось, и скоро отпустит меня!

Я ничего не ответил и стал Спускаться. Остальные последовали за мной. Хаммердал и Холберс повели лошадей с индейцами, и толстяк заговорил со своим закадычным другом:

— Значит, у вас произошло нечто очень важное, Пит Холберс, старый енот?

— Если ты думаешь, что это важно, то ты угадал, — послышался ответ.

— Угадал или нет — какая разница! В любом случае это не так важно, как то…

— Оставьте болтовню! — прервал я его. — Прежде чем очередь говорить дойдет до вас, здесь будут говорить другие.

Он понял, что чуть не совершил ошибку, и закрыл себе рот ладонью. Мы спустились вниз, отвязали пленников от лошадей, положили их на землю и сели сами рядом. Виннету, не зная, что я держу пока в секрете от него, украдкой бросил на меня вопросительный взгляд, на который я ответил ему:

— Пускай мой брат скажет мне то важное, что у него есть!

— Мне говорить с открытым ртом?

Он имел в виду, может ли он говорить без оглядки на то, о чем я пока умалчиваю.

— Да, — ответил я. — Надеюсь, не случилось ничего страшного.

Как я и ожидал, вмешался Уоббл и насмешливо заговорил:

— Очень страшное и в высшей степени неприятное для вас! Если вы надеетесь еще долго держать нас в плену, то вы сильно ошибаетесь!

— Ну-ну, — засмеялся я. — Пока карты легли для нас еще лучше, чем раньше.

— Как так?

— Сегодня у нас на одного пленника больше, чем вчера.

— И вы думаете, что это ваше большое преимущество? Пускай Виннету скажет, как обстоят у вас дела!

На этот раз апач преодолел свою гордость и сказал:

— У старого ковбоя яд на языке. Пускай брызгает им на нас, я не буду ему мешать.

— Да, это яд, и такой, от которого вы все погибнете, если не отпустите нас на свободу, this is clear!

— Ты зря стараешься, если хочешь запугать нас! — засмеялся я.

— Все-таки смеешься! Смех у тебя сразу же пройдет, когда ты узнаешь, что произошло во время вашего победоносного отсутствия. — Он показал на нового пленника и продолжил: — Воинам осэджей отсутствие вождя показалось слишком долгим, и, чтобы узнать его причину, они послали к нему этого человека. Он приехал к тому лесу, где вы нас схватили, потом пошел по следу и приехал к лагерю. Теперь понял?

— Я понял только, что при этом он был пойман.

— Прекрасно! Но ты не знаешь, что он был не один. С ним был еще один осэдж, который оказался умнее и осторожнее и сумел ускользнуть. Теперь он уже успел вернуться, захватил с собой сотню индейцев, и они следуют за ними по пятам. Мой совет тебе — отпусти нас прямо сейчас, это лучшее, что ты можешь сделать в настоящий момент. Если появятся эти осэджи и увидят нас у вас в плену, то они не пощадят никого, а сметут вас, как буря жалкие веточки!

— Это все, что ты хотел мне сказать?

— Пока да. Но если ты будешь настолько глуп, что не примешь во внимание мой добрый совет, то у меня для тебя есть еще кое-что.

— Тогда давай лучше сразу это «кое-что».

— Нет. Сначала я все-таки хочу посмотреть, действительно ли Олд Шеттерхэнд обладает хоть сотой долей того ума, который ему приписывают, — ошибочно, конечно.

— Так много мне совсем необязательно, мне достаточно и одной десятитысячной доли, чтобы высмеять твои угрозы. Не забывай, что вы находитесь в нашей власти, а осэджей все еще нет. Что мешает нам убить вас?

— Нет, для этого вы слишком добры и слишком любите Христа. Кроме того, вы знаете, что осэджи отплатят вам за нашу смерть!

— Пара индейцев? Но что они могут сделать с Виннету, не говоря уже обо мне?!

— Да, твое самомнение велико, это я знаю! Но я догадываюсь, что тебе придает такое мужество на самом деле.

— И что же это?

— Как и Виннету, вы были на ферме Феннера и попросили там помощи. Наверное, несколько жалких ковбоев уже в пути.

— Если бы вы хоть мало-мальски могли рассчитать время, то сообразили бы, что он еще не успел бы вернуться с фермы. Я был совсем в другом месте и сейчас докажу вам, что думал о вас, приведя кое-кого.

— Хотелось бы знать, кто это. Будь добр, покажи!

— Тотчас! Эту радость я с удовольствием доставлю тебе и Шако Матто.

Я шепнул несколько слов Дику Хаммердалу на ухо, и он, улыбнувшись, поднялся и ушел. Все, даже Виннету, хотя он и старался не показывать этого, ждали с напряжением, кого приведет Дик. Через некоторое время он вернулся, ведя за собой нашего осэджа.

— Уфф! — воскликнул Шако Матто.

— Тысяча чертей! — воскликнул Уоббл. — Это ведь…

Он посчитал лучше остановиться на середине фразы. Я показал знаком Хаммердалу, чтобы тот увел обратно пленника, который мог выдать как-нибудь присутствие Апаначки. Потом спросил старого ковбоя:

— Ну, как? Ты по-прежнему уверен, что осэджи прискачут?

— Черт тебя побери! — последовал грубый ответ.

— Уфф! — вставил тут Шако Матто. — Олд Уоббл забыл о найини.

— Да, конечно, — откликнулся тот. — Я уже упомянул, что у нас есть еще один козырь, который ты не сможешь побить, каким бы хитроумным себя ни считал!

— И на который я все же хотел бы взглянуть.

— Пожалуйста. Ты, наверное, с удовольствием вспомнишь Льяно, где ты имел честь…

— …быть обокраденным тобой, — продолжил я.

— Совершенно верно. Но я хотел сказать о другом, — засмеялся старик. — Там был один молодой найини-команч. Как его звали?

— Апаначка, — ответил я, делая вид ничего не подозревающего человека.

— Да, Апаначка! Тебе ведь он очень нравился, не так ли?

— Да.

— Ты любишь хвастаться своим добрым сердцем. Я думаю, ты не изменил своего отношения к нему?

— Напротив, я полюбил его еще больше!

Он говорил высокомерным тоном, потому что был уверен в себе. На этот тон перешел и я, потому что я заметил, что Апаначка прекрасно справляется с той ролью, которую я для него предназначил. Вождь найини стоял в кустах на том месте, куда ушел Хаммердал, которого, по всей видимости, Апаначка оставил у наших лошадей. Он, наверное, сам догадался, что я готовлю сюрприз, и, не дожидаясь того, что я позову его, подобрался к нам. Я посмотрел на Виннету и понял, что его-то зоркие глаза уже заметили команча.

— Еще больше? — переспросил меня Уоббл. — Ты, наверное, хочешь этим сказать, что готов для своего друга и брата на любую жертву?

— Конечно. Я никогда не оставлю его в опасности, даже если из-за этого мне пришлось бы рискнуть своей жизнью.

— Прекрасно! Тогда я тебе, кстати, могу сообщить, что он находится в большой опасности.

— Неужели?

— Да.

— И в чем эта опасность?

— Он в плену у осэджей.

— Я так не думаю.

Олд Уоббл наблюдал за мной в надежде заметить ужас на моем лице. Когда же я так быстро и равнодушно ответил, он принялся меня убеждать:

— Ты думаешь, я тебя обманываю, но это правда, это на самом деле так!

— Чепуха.

— Спроси у осэджа, которого поймал вчера Виннету. Он принес нам весть, которая нас обрадовала настолько же, насколько должна огорчить вас.

— Тем не менее это ложь, он не в плену!

— Я клянусь тебе сто раз!

— Клятвы Олд Уоббла не значат для меня ничего. Итак, это и есть твой козырь?

— Конечно!

— Теперь я догадался, чего ты хочешь. Ты полагаешь, что мы обменяем вас на Апаначку?

— Посмотри-ка, каким умным ты стал, когда тебя ткнули носом именно туда, куда нужно. Ты угадал.

— Мне очень жаль, но есть место, куда сейчас же следует ткнуть носом тебя!

— Что за место?

— Кусты справа от тебя. Будь добр, ткни свой нос туда!

Он повернул голову в указанную сторону. Апаначка слышал каждое наше слово, он раздвинул ветки в стороны и выступил вперед. Если прямо перед ними ударила бы молния, Шако Матто и Олд Уоббл пришли бы в меньший ужас, чем теперь, когда появился вождь команчей.

— Ну? — спросил я. — У кого больший козырь?

Никто не ответил. Тут раздался голос того, кто говорил лишь тогда, когда к нему обращался его закадычный друг Дик Хаммердал, а именно голос долговязого Пита Холберса:

— Эй, вот так потеха! Никто не будет обмениваться. Олд Уоббл проиграл!

Старик так скрипнул зубами, что это услышали все, грубо выругался и закричал мне, задыхаясь от ярости:

— Будь ты проклят, подлый пес! Все черти ада служат тебе, потому что ты продал им свою душу, иначе тебе не удалось бы все это подстроить! Я ненавижу тебя такой ненавистью, какую не чувствовал еще ни один человек в мире, слышишь ты, немец проклятый!

— А мне тебя искренне жаль, — ответил я спокойно. — Я знал многих, достойных сожаления людей, но о тебе я сожалею более всех. Ты даже представить себе не можешь, как велико сострадание, которое ты вызываешь. Пускай Бог когда-нибудь почувствует хоть малую часть той жалости, которую я испытываю к тебе сейчас! Это мой ответ на твои проклятия, потому что проклятия из твоих уст каждому, к кому они обращены, должны обратиться в благословение и принести счастье! А теперь я больше не хочу с тобой разговаривать. Ты слишком жалок, на тебя больно смотреть. Убирайся с глаз долой на все четыре стороны!

Я подошел к нему, разрезал веревки, которыми он был связан, и отвернулся. Я думал, он быстро вскочит и кинется прочь. Однако я услышал, как он медленно поднялся, а затем, почувствовал на плече его руку. Он произнес насмешливо:

— Значит, тебе больно на меня смотреть? Поэтому ты меня отпускаешь? Только не воображай, что ты морально выше меня! Если Бог действительно есть, то я в его глазах не ниже тебя! Он создал меня и тебя, и в том, что я в этом мире занимаю не то место, какое занимаешь ты, а другое, виноват не я, а он! К нему обращай свое негодование, а не ко мне. И если есть вечная жизнь и есть высший суд, то тогда не Бог мне, отягощенному так называемыми ошибками и грехами, а я ему вынесу окончательный приговор! Ты увидишь, что вся твоя кротость и набожность не стоит и выеденного яйца.

В сущности, тобой самим движет не что иное, как сознание, что все равно нет добрых и злых людей, потому что во всем виноват один Бог, изобретатель всех грехов. Ну, счастливо тебе, рыцарь любви и милосердия! Сегодня я остался очень доволен тобой и твоими нелепостями. Но не думай, что при встрече с тобой я буду разговаривать не пулями, а как-нибудь иначе. Здесь, в прерии, нам двоим тесно, один из нас должен уйти. Я знаю, что ты очень боишься крови, так я вскрою тебе вены. Это, кстати относится и к остальным. Счастливо оставаться! Вы скоро услышите обо мне.

Оружие мы у пленника отобрали, естественно. Ружье Уоббла висело у седла его лошади, а его нож был на поясе у Дика Хаммердала. Старый ковбой подошел к толстяку и протянул руку, чтобы снять с пояса нож, но тот отвернулся и сказал:

— Что ты хочешь? Нечего шарить на моем поясе.

— Мне нужен мой нож! — заявил Уоббл.

— Теперь он принадлежит мне, а не тебе.

— Ого! Оказывается, я имею дело с ворами и мошенниками!

— Попридержи язык, старый плут, иначе я за себя не ручаюсь! Ты знаешь законы прерии: оружие пленника не принадлежит ему.

— Я больше не пленник!

— Пленник или не пленник — мне это безразлично. Если Олд Шеттерхэнд вернул тебе свободу, то это еще не значит, что он вернул тебе и оружие.

— Возьми его себе и будь ты проклят, толстый пес! Осэджи мне дадут новый.

Он подошел к своей лошади, снял с седла ружье, перекинул его через плечо и хотел было уже вскочить на коня, когда раздался голос Виннету:

— Стой! Положи ружье на место!

В голосе и в лице апача было что-то такое, что заставило Уоббла подчиниться, несмотря на его обычную манеру на все возражать и всему противиться. Он снова повесил винтовку на седло, потом повернулся ко мне и все-таки запротестовал:

— Что это значит? Ружье и лошадь — мои!

— Нет, — возразил Виннету. — Если мой брат Шеттерхэнд вернул тебе свободу, то этим он лишь показал отвращение, которое каждый человек испытывает к тебе. Мы предаем тебя не суду нашей мести, а справедливому суду великого Маниту. Ты получил бы назад и свою лошадь, и винтовку, но ты пригрозил нам, что всем пустишь кровь из вен, поэтому, кроме свободы, ты не получишь ничего. Но если через десять минут ты будешь еще здесь, то мы вздернем тебя на первом попавшемся суку. Я сказал. Хуг! Уходи.

Уоббл громко рассмеялся, низко поклонился и с иронией ответил:

— Сказано по-королевски. Жалко только, что для меня это пустое тявканье. Я ухожу, но обещаю, что мы скоро увидимся.

Он круто развернулся, поднялся по склону низины и исчез за ее краем. Через некоторое время я из осторожности поднялся вслед за ним и увидел, как он медленно брел своей расхлябанной походкой вдоль обрыва. Раньше я уважал этого человека — не только из-за его возраста, но также из-за его славы настоящего вестмена, которая у него тогда была. То, что я его отпустил и на этот раз, было не результатом каких-то долгих раздумий, а скорее минутным порывом, внезапным чувством отвращения, из-за которого я не мог с ним больше говорить.

Виннету вполне одобрил такое мое поведение. Хаммердал и Холберс — нет; однако они все равно не посмели мне делать упреки. Тресков, напротив, недовольный новым проявлением моей мягкости, как блюститель закона, обратился ко мне, когда я спустился обратно:

— Не подумайте ничего плохого, мистер Шеттерхэнд, но мне кажется, вы поступили неправильно. Я не хочу говорить с христианской точки зрения, хотя и здесь вы неправы, поскольку христианство учит не оставлять зло безнаказанным. Но поставьте себя на место человека, состоящего на государственной службе, чей долг — соблюдение законов. Что бы вы тогда сказали, когда из ваших рук, но не по вашей вине, снова и снова ускользает неисправимый мерзавец? Этот подонок заслужил смертной казни уже раз сто, хотя бы как «убийца индейцев». Что должен сказать юрист, если вы прикладываете все усилия к тому, чтобы он в очередной раз сумел избежать заслуженного наказания? Я вас просто не понимаю!

— Как по-вашему, я — юрист, мистер Тресков? — спросил я.

— Думаю, нет.

— Может, криминалист?

— Наверное, нет.

— Хорошо! В мои намерения не входит помогать ему избежать наказания, просто я не хочу быть ни судьей, ни палачом. Я глубоко убежден, что он не избежит своей судьбы и ему будет вынесен приговор еще в этом мире, причем без меня в роли вершителя его судьбы. Вы можете не понимать меня, но не станете же по крайней мере спорить, что в душе, в сердце человека есть законы, которые переступить сложнее, чем любые параграфы ваших кодексов!

— Может быть! В этом отношении моя душа не так тонко устроена, как ваша. Но я должен обратить ваше внимание на те последствия, которые возникнут, если слушаться таинственных и непонятных мне внутренних законов.

— Какие последствия? Назовите мне хоть один случай!

— Вы пощадили Уоббла. Но что нам теперь делать с вождем осэджей, соучастником преступления? Его тоже надо освободить без всякого наказания?

— Я бы освободил.

— Тогда к черту все ваши так называемые законы прерии, которые вы так восхваляли!

— В первую очередь я — человек и лишь в пятую, шестую — вестмен. Осэджей предали белые, теперь, по их воззрениям, они имеют полное право напасть на фермы бледнолицых и отомстить. И должны ли мы теперь судить Шако Матто за несовершенное преступление?

— Ладно, отвлечемся от этого нападения. Но он ведь покушался на нашу жизнь! — сказал Тресков.

— Претворил ли он свои планы в жизнь?

— Конечно, нет. Но вы ведь знаете, что наказуема и попытка убийства.

— Вы сейчас говорите как типичнейший юрист.

— И я обязан вас просить присоединиться к моей точке зрения.

— С удовольствием! Итак, попытка убийства наказуема, а намерения вождя уже вступили в стадию попытки, не так ли?

Тресков помедлил с ответом, потом заворчал:

— Намерения — попытка — может быть, по крайней мере, так называемая отдаленная попытка… Ах, оставьте меня в покое, мистер Шеттерхэнд, со своей казуистикой!

— Well! Надо наказывать Шако Матто?

Полицейский повертелся на своем месте, а затем гневно воскликнул:

— Вы самый плохой адвокат, с которым только может иметь дело судья. Я совершенно запутался!

— Только спокойно, мистер Тресков! Я более суров, чем вы думаете. Я за то, чтобы принять превентивные меры.

— И что вы предлагаете?

— Пока ничего. Я не единственный, кто может здесь сказать что-нибудь.

— Совершенно верно! — тут же отозвался Дик Хаммердал. — Ведь краснокожий тоже должен получить какую-нибудь награду. Ты так же думаешь, Пит Холберс, старый енот?

— Хм, если ты полагаешь, что он заслужил порядочную трепку, то ты, конечно, прав, дорогой Дик, -ответил тот.

— Тогда давайте советоваться, что с ним делать, — строгим тоном заключил Тресков и сел на место с чрезвычайно серьезным видом.

Мне было в высшей степени интересно наблюдать за тем, как меняется лицо Шако Матто в течение нашего обмена мнениями. От него не ускользнуло ни одно слово, и поэтому он заметил, как я его защищал. До сих пор он смотрел на меня очень угрюмо, теперь же — почти дружелюбно. Мне, впрочем, это было совершенно безразлично, потому что никакие личные чувства и привязанности не руководили мною во время спора с Тресковом. Когда он призвал нас посоветоваться, вождь осэджей нарушил молчание, обращаясь ко мне:

— После того как бледнолицые поговорили, Олд Шеттерхэнд, наверное, выслушает меня?

— Говори! — приказал я ему.

— Много слов, которые я слышал только что, мне непонятны. Но мне понятно, что Олд Шеттерхэнд за меня, а остальные против. Виннету в разговор не вмешивался, и я полагаю, что он согласен со своим другом и братом. Хотя они оба враги осэджей, но все белые и краснокожие знают, что два прославленных воина думают и действуют всегда по справедливости, и я призываю их быть и сегодня справедливыми.

Он остановился и посмотрел на меня, как бы ожидая ответа, и я сказал:

— Вождь осэджей не ошибается в нас, он может ожидать от нас справедливости. Но прежде всего я хочу отметить, что мы не являемся врагами осэджей. Мы хотим жить в мире со всеми белыми и краснокожими. Но если кто-то становится на нашем пути и тем более покушается на нашу жизнь, разве не должны мы защищаться? И если, защищаясь, мы побеждаем этого человека, то разве есть основания утверждать, что мы -враги осэджей?

— Под этим человеком Олд Шеттерхэнд, наверное, подразумевает меня. Но кто может согласиться с тем, что его следует схватить? Шако Матто хотел бы спросить, для чего бледнолицым судьи и суды?

— Коротко говоря, для того, чтобы защищать закон и справедливость. Хотя судьи тоже люди, которые ошибаются, и поэтому…

— Уфф, уфф! — перебил меня вождь осэджей. -… И поэтому эти судьи ошибаются только тогда, когда нужно засудить краснокожих! Олд Шеттерхэнд и Виннету, наверное, тысячи раз слышали жалобы индейцев на бледнолицых. Я не хочу ни повторять их, ни добавлять свои. Но я вождь своего племени и скажу только о том, что пришлось вытерпеть моему народу и что мы теперь поняли заново. Сколько раз нас обманывали бледнолицые! Последний раз это было всего месяц назад, и когда мы потребовали справедливости, то нас просто высмеяли. Что делает белый, если судья отказывает ему в справедливости? Он ищет правды у более высокого суда. Если здесь он тоже терпит неудачу, то он либо линчует своего обидчика, либо создает объединение людей под названием комитет, которые тайно и против законов оказывают ему помощь. Почему краснокожему нельзя действовать так же? Вы говорите «линч», мы говорим «месть». Вы говорите «комитет», мы говорим «совет старейшин». Это равнозначно. Но только вы почему-то называете нас ворами и грабителями, хотя обманываете и обкрадываете нас именно вы. И при этом вы бездушно рассуждаете о любви, вере, добре! Итак, я спрашиваю: кто обманутый и кто обманщик? Кто ограбленный и кто грабитель? Кто виноват в смерти наших воинов и кто отомстит за их смерть? Может… Олд Шеттерхэнд дать правильный ответ на все эти вопросы?

И Шако Матто посмотрел на меня вопросительно. Что, как честный человек, мог я ответить ему? В этом затруднительном положении меня выручил Виннету, который до сих пор хранил молчание:

— Виннету — высший вождь нескольких племен апачей. Ни один вождь не принимает страдания и горести своего народа ближе к сердцу, чем я. То, что сказал Шако Матто, для меня, конечно, не новость. Я сам много раз выступал против бледнолицых — и всегда безуспешно! Но я спрошу: должна ли каждая рыба в пруду, где много хищных рыб, тоже жить за счет мяса других рыб? Должен ли быть всякий зверь, живущий в лесу, где обитают скунсы, тоже скунсом-вонючкой? Вождь осэджей требует справедливости, но сам действует не по праву и закону — преследует тех, кто менее всего виноват в том обмане и тех страданиях, которые терпят индейцы. Разве вождь осэджей не слышал, как мой брат Шеттерхэнд и я обращаемся с нашими злейшими врагами, и разве он не слышал, как только что мы с ним защищали Шако Матто, хотя он и хотел нас убить?! То, что нам сказал вождь осэджей, мы и так хорошо знаем, но то, что мы ему хотим сказать, он, по-видимому, еще не знает: тот, кто ищет справедливости, не должен действовать неправедно! Шако Матто назвал нас мучителями, хотя он знает, что мог бы уже давно лишиться и жизни, и скальпа. Он же сохранит и то, и другое, а может быть, получит еще и свободу. Теперь, если он будет еще утверждать, что мы враги осэджей, то его имя не будет стоить упоминания ни среди белых, ни среди краснокожих воинов. Вождь осэджей произнес длинную речь, я последовал его примеру, хотя ни в моих, ни в его словах не было необходимости. Я сказал. Хуг!

Он замолчал, и вдруг стало совсем тихо. И речь, и сама манера выражаться, и личность Виннету произвели такое впечатление. Я знал, что его слова были обращены не только к осэджу, но и к остальным. Шако Матто лежал с неподвижным лицом, по которому нельзя было сказать, произвела ли речь Виннету вообще какое-нибудь впечатление на него. Тресков сидел в задумчивости, опустив глаза в землю. Наконец он сказал:

— Вы, мистер Шеттерхэнд и Виннету — особые люди. Хочешь ты этого или нет, но в конце концов начинаешь думать именно так, как вы с Виннету. Если вы отпустите вождя осэджей с его двумя ребятами, то я не буду возражать. Я только боюсь, что он все расскажет своим индейцам и они смогут поймать нас или убить.

— Поживем — увидим! Если я вас правильно понял, советоваться вы больше не считаете нужным? — спросил я.

— Нет. Делайте, что хотите.

— Well! Тогда послушайте, что мы с Виннету решили. Шако Матто поедет с нами, пока мы не решим, что его можно отпустить на свободу. Оба его воина могут быть свободны. Снимите с них ремни!

Холберс и Хаммердал охотно выполнили это указание. Когда оба осэджа оказались на свободе, они тут же вскочили и уже хотели сесть на своих лошадей, но я успел предостеречь их от этого:

— Стойте! К Вара-ту вы не поедете, а пойдете. Ваши ружья и лошадей мы забираем. Получите ли вы их обратно, зависит от поведения Шако Матто. Вы расскажете осэджам, что произошло, скажете, что бледнолицые предупреждены и что если нападение на фермы все же состоится, то своего вождя они больше не увидят. Сообщите своим братьям также, что Апаначку, вождя найини-команчей вчера освободил я, Олд Шеттерхэнд!

Им было сложно выполнить все эти указания, и они вопросительно посмотрели на своего вождя. Тот сказал:

— Делайте, что вам велит Олд Шеттерхэнд! Если воины осэджей не будут знать, как им поступать, то пусть спросят Хонске Нонпе — Длинную Руку — ему я передаю приказ!