— Хватит, сэр, довольно! — перебил я. — Даю вам слово, что из всех столь ярко описанных вами событий не произойдет ни одного. Вы слышите — ни одного!

— Что ж, прекрасно, — проговорил Уоббл, глубоко уязвленный моим равнодушием к его аргументам. — Хотите поступать по-своему — поступайте, но вы наживете беду, я это предчувствую. В лучшем случае вы отделаетесь переломами ног и ребер, да еще парочкой вывихов. Кто не слушает добрых советов, тому нельзя помочь, this is clear!

— Помощь мне не нужна. Единственное, о чем я вас попрошу, это возвращаться той же дорогой, по какой мы сюда приехали. Иначе я могу потерять вас в темноте.

Тут в разговор вступил молчавший до сей поры Олд Шурхэнд.

— Я почему-то совершенно не беспокоюсь за вас, мистер Шеттерхэнд, — заметил он. — Дело, конечно, очень опасное, но я знаю, что вы не взялись бы за него, если бы не были уверены в успехе. Так что, думаю, все пройдет как надо. Но мне хотелось бы, если вы не против, внести одно предложение.

— Буду вам только признателен, — ответил я.

— Скажите, какой длины вся долина?

— За полчаса быстрой ходьбы ее можно пересечь.

— А сколько времени нужно, чтобы дойти отсюда до ее начала?

— Еще четверть часа.

— Лошади, наверное, находятся в дальнем конце ее, в тупике?

— Да.

— Значит, исполнив все, что следует, нам придется еще почти час добираться до наших лошадей. Не слишком ли много времени потребует это от нас?

— Хм. Можно сберечь время, если подвести их к самому устью долины.

— Вот это я и хотел предложить вам, сэр.

— Благодарю и безоговорочно соглашаюсь. Ну а теперь, джентльмены, нам пора. Одиннадцатый час, и население лагеря, вероятно, уже отправилось на покой. Возражений нет? Тогда вперед!

Мы забросили за спины ружья, взяли лошадей под уздцы и двинулись к вигвамам команчей. Перед входом в долину я остановил моих спутников, а сам прошел еще несколько десятков шагов и, поднявшись по склону, огляделся и прислушался. Но поблизости все было тихо, в лагере команчей ни звука, ни огонька. Убедившись, что индейцы действительно спят, я вернулся к моим друзьям. Мы привязали конец к дереву и тихо проскользнули в долину, навстречу предприятию, которое лично для меня должно было, по мнению Олд Уоббла, завершиться бесславным и горестным стратегическим поражением.

Звезды давали как раз столько света, сколько нам требовалось, ни больше и ни меньше. Мы держались левой стороны долины, днем, идя по правому склону, я успел изучить ее во всех подробностях. Да и кустарник здесь был гуще и доходил почти до вигвамов, что позволяло нам избежать немедленного обнаружения — в том случае, если кто-нибудь из команчей еще не заснул. Очутившись на одной линии с вигвамами, мы легли на землю и поползли к тому из них, где находился Боб. Движение наше было очень медленным, его вдобавок сильно затрудняли винтовки. Но они могли понадобиться для обороны, и оставлять их снаружи, при лошадях, было бы рискованно. Если в лагере начнется тревога, то одними револьверами не обойтись.

Шурхэнд полз впереди. Когда нас отделяло от цели всего лишь несколько шагов, он замер на месте, дожидаясь меня, и шепнул:

— Вы видите часовых? Вон они, лежат у входа и дрыхнут. Вам помочь? Хотя, думаю, ваши кулаки более привычны к драке, чем мои.

— Я справлюсь. Побудьте здесь, а как услышите два глухих удара, можете идти к палатке.

Тихонько подкравшись вплотную, я увидел обоих команчей — они крепко спали. Схватив одного за глотку, я стукнул его в висок; он даже глаз не открыл, только дернулся и обмяк у меня в руках. Так же гладко получилось все и со вторым. Через минуту рядом со мной стояли Шурхэнд и Олд Уоббл.

— Посидите с ними, джентльмены, — попросил я. — И посматривайте, чтобы ни тот, ни другой не вздумал шуметь, пока я буду в вигваме.

— Шуметь? — удивился старик. — Они же оглушены!

— Да, но надолго ли? Я боялся проломить им черепа и потому бил несильно. Если кто-то из них очнется, пригрозите ему ножом.

С этими словами я откинул входной полог и шагнул в вигвам. Внутри было темно, и слышалось только глубокое дыхание спящего человека.

— Боб! — позвал я.

Никакого ответа. Я нащупал в кромешном мраке чью-то ногу и подергал за нее.

— Эй, Боб! — на этот раз спящий заворочался.

— Боб, это ты?

— Кто?.. Что?.. Где?.. — пробормотал сонный голос. Но говорил он по-английски, значит, я не ошибся адресом.

— Боб, проснись скорее и слушай меня! Ты один?

— Да, Боб один, совсем один. А кто это?

Тут я вспомнил, что этот славный парень всегда изъясняется о себе в третьем лице — «массер Боб»; к тем же, кого считал выше себя, он обращался «масса», как это принято среди негров американского Юга.

— Говори как можно тише. Я пришел освободить тебя.

— О-ох! Освободить Боба! Массер Боб станет свободным, взаправду свободным?

— Да, взаправду, — прошептал я.

— Но кто вы?

— Ты знаешь меня и будешь рад услышать мое имя. Но смотри, не завопи на радостях, не то нам конец.

— Боб будет вести себя тихо, так тихо, что никто не проснется. Это вы, масса Лие?

— Нет, не угадал.

— Тогда… тогда масса Шеттерхэнд!

— Верно, это я.

— У-у-ух! — трудно описать всю ту богатую гамму чувств, которую негр ухитрился вложить в этот долгий стон облегчения. Он сжал зубы, но от возбуждения так взбрыкнул ногами, что я еле успел отодвинуться в сторону. Боб был очень сильным парнем, и его пинок мог сравниться с ударом лошадиного копыта.

— Уймись! — велел я. — Радоваться будешь, когда мы выберемся отсюда. Твои ступни связаны, это я уже понял. А как по части всего остального?

— Они привязали руки Боба к шестам своего дома, — шепотом сообщил негр. — И еще обвязали ремень вокруг тела.

— Как с тобой обращались?

— Плохо, масса. Очень плохо. Боб получил много тумаков.

— Но хотя бы кормили?

— Боб все время голодал.

— Ладно, полежи минутку спокойно, пока я развяжу тебя. Ремни нам понадобятся.

— А их здесь еще много, — ответил Боб. — Они висят тут рядом, наверху.

— Well! Они пригодятся для твоих сторожей. Скажи мне, сумеешь ли ты сладить с моим конем? Он стоит неподалеку, чтобы увезти тебя отсюда.

— Жеребец Хататитла? О, мы с ним друзья! — с энтузиазмом отозвался Боб.

— Вот и прекрасно. А теперь хватит разговоров, нужно спешить. Как ты попал в плен, расскажешь потом.

Я перерезал его путы. Он поднялся, потянулся всем своим сильным телом и снова тихонько застонал — то ли от боли в онемевших членах, то ли от радости.

— Где ремни, о которых ты говорил? Давай их сюда.

Боб протянул мне пучок тонких сыромятных ремней, и мы вдвоем вынырнули из палатки. Он, по-видимому, сразу же сообразил, что Олд Шурхэнд и Олд Уоббл прибыли вместе со мной и бояться их не надо. Но, разглядев в темноте оглушенных команчей, Боб произнес:

— А, вот они, эти индейские собаки, которые все время били массера Боба и пинали его ногами! Масса Шеттерхэнд накажет их?

— Да. А пока мы их свяжем.

— О, о! Боб хочет сделать это сам! Да так, что ремни дойдут им до костей!

И негр, набросившись на своих мучителей, мгновенно скрутил их ремнями, да с таким усердием, что от боли оба индейца пришли в себя. Но это было уже неважно. Мы запихнули им во рты кляпы (на которые употребили куски их собственных рубашек), затащили в вигвам и бросили там, удостоверившись, что они не смогут ни позвать на помощь, ни освободиться своими силами.

Первая часть нашего предприятия завершилась вполне успешно, теперь нужно было завладеть амулетами. Велев Бобу и старику ждать, мы с Шурхэндом прокрались к вигваму вождя. Здесь все было спокойно, и мы без помех вывернули из земли оба шеста с реликвиями предков Вупа-Умуги. Вернувшись с этой добычей к нашим товарищам, мы сняли амулеты с шестов и нанизали их на ремень, чтобы было удобней нести.

— У нас все готово, — проговорил Олд Уоббл. — Ну а вам, мистер Шеттерхэнд, остается самая трудная задача. Поверьте, мне действительно не по себе. Далеко отсюда лошадь вождя?

— Нет. Я сейчас видел ее — она лежит в траве за его вигвамом.

— А можно нам взглянуть на нее?

— Хотите узнать, как она себя поведет, заметив чужих?

— Да.

— Хорошо, пошли. Думаю, это ничем нам не грозит. Только не подходите слишком близко, а то будет много шума.

Мы беззвучно двинулись вперед. Когда между нами и лошадью осталось всего около двадцати шагов, она подняла голову и фыркнула; еще три шага — и вскочила, отбежала в сторону, натянув лассо, и угрожающе взбрыкнула задними ногами.

— Отойдите назад, сэр, — прошептал я. — Видите, она уже готова заржать. Это животное вышколено на совесть.

— Вышколено! — пробормотал Уоббл. — Черт бы побрал такую школу, где коней учат ломать кости всякому белому человеку. И вы хотите попытать счастья с этой бестией?

— Да.

— Да еще в такой темноте!

— Вы полагаете, что мне следует дождаться дня?

— Бросьте шутить, дело очень серьезное. Я чертовски боюсь за вас. Послушайтесь доброго совета: вам лучше…

Тут Олд Шурхэнд прервал старика, не дав ему закончить очередное, заведомо бесполезное поучение:

— Довольно разговоров, сэр. Нам нужно уходить. Возьмите за руку Боба и ведите его, а я понесу амулеты. Скорее, вперед!

— Ладно, ладно, — отозвался Олд Уоббл. — Уже иду и веду негра… Но хотелось бы мне посмотреть, чем тут все кончится! Как бы то ни было, я сделал все, что мог, а теперь умываю руки!

Они скрылись в ночи, и я мог приступать к исполнению задуманного. Конечно, мне и в голову не приходило действовать так, как предполагал Олд Уоббл — это значило бы попусту рисковать жизнью. Лошадь была выдрессирована на индейский манер, то есть привыкла шарахаться от каждого белого. Если бы я, не зная об этом, все-таки сумел каким-нибудь чудом вспрыгнуть на нее, животное действительно принялось бы яростно обороняться, ржать, кататься по земле — словом, проделывать то, о чем со знанием дела предупреждал меня старик. В придачу ко всему на ней не было ни седла, ни уздечки — вообще никакой сбруи, только лассо, привязывавшее ее к вбитому в землю колышку. Значит, я мог бы рассчитывать только на силу собственных ног, стараясь, как говорят кавалеристы, удержать лошадь в шенкелях 32. Но какой в этом смысл, если я все равно не сумею заставить ее скакать в нужном направлении? Укрощение коня требует времени, и весь лагерь всполошится задолго до того, как я добьюсь хоть малейшего успеха.

Здесь был необходим особый подход, и я, к счастью, знал, какой именно. Виннету научил меня обращению с индейскими лошадьми. Для того, чтобы справиться с ней без лишнего шума, мне следовало временно превратиться в индейца — по крайней мере, с лошадиной точки зрения. А средства для такого превращения я высмотрел еще днем, возвращаясь после разговора с сумасшедшей. Это была, во-первых, полынь, густые заросли которой покрывали оба склона долины, и, во-вторых, несколько индейских одеял, расстеленных на траве за палаткой вождя — вероятно, чтобы посушить и проветрить, как это принято во всех племенах, живущих в прерии.

Я начал с того, что лег и хорошенько вывалялся в свежей полыни, затем сорвал несколько растений и намазал их резко пахнущим соком кисти рук и лицо. Теперь можно было больше не бояться, что запах выдаст во мне чужака. Потом я взял одно из одеял и завернулся в него на индейский лад — в холодную или дождливую погоду одеяло всегда служит индейцу плащом. В довершение маскарада я снял шляпу и спрятал ее под куртку. Теперь можно было приближаться к лошади.

Заметив человека, она перестала жевать траву, с любопытством поглядела на меня и потянула ноздрями воздух. Я ждал. Лошадь не вскочила — она по-прежнему лежит, значит, приняла меня за индейца! Я медленно подошел к ней вплотную.

— Оми энок, оми энок! — Будь хорошей, будь хорошей! — тихонько проговорил я, садясь рядом и поглаживая ее. Благородное животное приняло мою ласку благосклонно, не проявляя никаких признаков тревоги. Так прошло около получаса, мои спутники, вероятно, уже вскочили в седла и помчались прочь, и мне пора догонять их. Я отвязал лассо, разрезал его на несколько кусков и сделал нечто вроде уздечки с поводьями. Лошадь спокойно позволила взнуздать себя. Теперь все приготовления были закончены. Я выпрямился, переступил через лошадиную спину, так что ее туловище оказалось между моими ногами, и произнес:

— Наба, наба! — Вставай, вставай!

Она послушно поднялась, и вот я уже сижу верхом, правда, без седла, но вполне надежно. Несколько пробных движений поводьями показали, что я могу управлять ею даже без помощи ног.

Я пустил лошадь иноходью по краю долины, подальше от палаток, чтобы чье-нибудь ухо не уловило удары копыт по мягкой земле. Скоро показалось место нашей стоянки — здесь уже никого не было. Заячья долина осталась позади, и я, больше не таясь, испустил тот пронзительный вопль, которым краснокожие наездники посылают своих лошадей в галоп. Мы понеслись в прерию.

Да, лошадь была великолепна. После получасовой скачки я не замечал в ней ни малейших признаков усталости; ее дыхание оставалось ровным и почти неслышным. Но где же мои друзья? Едва я успел об этом подумать, как неподалеку раздался протяжный крик. Я ответил и, двинувшись в том направлении, увидел неясные силуэты трех всадников.

— Это команч! — заорал Олд Уоббл, заметив меня. — Он гонится за Шеттерхэндом, да, видать, слегка заблудился! Ну, сейчас мы его как следует угостим.

И старик сдернул с плеча винтовку.

— Не стреляйте, сэр! — закричал я. — Мне хотелось бы еще немного пожить!

— Что за дьявольщина! — ахнул Уоббл. — Голос Шеттерхэнда!

— Вы не ошиблись, — отозвался я. — Только голос мне не удалось изменить.

— Он, он, действительно он! Сэр, вы видите, что я совершенно окоченел?

— Вам холодно, мистер Каттер?

— Я окоченел от изумления!

— Что же вас так удивило, сэр?

— То, что вы как ни в чем не бывало догоняете нас на этом скакуне и едете на нем так уверенно, словно уже съели вместе с ним не один пуд соли. Признайтесь: это какая-то другая лошадь, а не та, которую вы хотели увести у вождя?

— Та самая… Посмотрите!

— Хм, да! Клянусь душой, это она и есть! Просто чудо какое-то — укротить лошадь в считанные минуты!

— Никакого укрощения не потребовалось.

— Как? Неужели совсем никакого?

— Да, она не оказала мне никакого сопротивления.

— Но это же невозможно! Не пытайтесь надуть меня, сэр; что-что, а лошадей я знаю.

— У меня такого и в мыслях нет. Но если бы я ее объездил, она выглядела бы совсем иначе, чем сейчас, да и вела бы себя по-другому.

— Темно, ничего не разглядишь, — проворчал Уоббл, и в его тоне ясно слышалось недоверие. — Хм, кажется, она даже не взмокла…

— Нет, ничего подобного.

— Колдовство, да и только! Что-то здесь не так; я хотел прикоснуться к крупу вашей лошади, но она дико фыркнула и сделала резкий скачок вперед.

— Оставьте ее в покое, сэр, — попросил я. — Это же индейская лошадь, она не переносит общества белых людей.

— А разве вы не один из них?

— Конечно, я белый, но она считает меня индейцем.

— Ах, вот в чем дело! Вот зачем этот маскарад с одеялом! Хитро, очень хитро; у вас можно многому научиться. Да, но запах! Ведь любой краснокожий воняет грязью и дикостью, в то время как белый человек пахнет… пахнет…

— Цивилизацией? — со смехом подсказал я.

— Да, именно цивилизацией! И на какие бы уловки вы ни пускались, лошадь должна была бы почуять, что вы не индеец.

— А я изменил свой запах.

— Чепуха!

— Нет, не чепуха. Для этого есть проверенное средство, позволяющее обмануть даже животное.

— Что же это такое?

— Мой секрет.

— И вы его не раскроете?

— Нет, не раскрою, по крайней мере, сейчас. Но не исключено, что я сообщу его вам когда-нибудь потом. Впрочем, ничего мудреного в нем нет, и до него легко додумается каждый, кто даст себе труд немного поразмыслить.

— И вы сами открыли это средство?

— Никто мне об этом не говорил, я сам вспомнил; это мое собственное открытие.

— Стало быть, вы его только что сделали?

— Нет, уже давно. И не впервые я так обманываю индейскую лошадь. Через несколько часов этот запах исчезнет, а когда потом я сниму одеяло и надену шляпу, лошадь догадается об обмане и начнет всячески проявлять свой норов. Вот тогда и начнется настоящее ее укрощение.

— Мне бы хотелось посмотреть на то, как вы станете это делать.

— Пожалуйста. Мне нужно только место, всего лишь чуточку свободного пространства. Но сейчас не до разговоров, нам надо скорее ехать. Пропустите-ка меня вперед, чтобы моя кобылка не пугалась ваших!

Чтобы вырваться вперед, мне надо было проехать мимо них, и тогда Боб сказал:

— Почему масса Шеттерхэнд не хочет говорить со своим Бобом? Массер Боб хочет выразить ему благодарность!

— Не надо этого, милый Боб.

— Но я хочу рассказать, как краснокожие пленили массера Боба.

— Главное, чтобы ты поладил с моим вороным.

— О… о… о! Вороной — очень хорошая лошадь, а Боб хороший наездник. Мы оба хорошо знаем друг друга и помчимся вперед, словно молния над прерией!

Да, бравый Боб держался теперь значительно лучше, чем в тот день, когда он впервые сел в седло. Тогда он обеими руками уцепился за шею и гриву лошади, но тем не менее постоянно сползал назад и наконец соскользнул с хвоста. Это принесло ему прозвище Скользящий Боб. Позднее он подучился верховой езде, а у Кровавого Лиса прошел даже очень хорошую школу. И теперь скакал, нисколько не отставая от нас, что было больше заслугой жеребца, чем всадника.

С того момента, когда я оставил Заячью долину, нам нечего уже было опасаться, потому что наши лошади не позволили бы себя догнать, а возможные преследователи были еще молоды и не могли тягаться с нами в искусстве верховой езды. Тем не менее мы непрерывно скакали в течение нескольких часов вперед и остановились только потому, что такая скачка не могла быть очень долгой. С того места, где мы остановились, нам оставался еще полный день езды до горы Дождей, где мы должны были встретиться с апачами.

Мы привязали лошадей к колышкам, но за такие длинные поводки, чтобы позволить им свободно пастись. Свою лошадь я должен был отвести в сторону, потому что она не хотела оставаться рядом с остальными; она старалась лягнуть их и укусить.

Как только мы наконец сели у костра, Боб спросил:

— Ну, теперь время есть, значит, массер Боб может рассказать, как его пленили индейцы?

— Да, расскажи, — ответил я, потому что он все равно не оставил бы нас в покое. — Меня только очень удивляет, что Кровавый Лис бросил тебя на произвол судьбы.

— Разве Лис меня бросил?

— Конечно!

— И масса Шеттерхэнд этому удивляется?

— И даже очень!

— Массер Боб не удивляется.

— Ты просто не понимаешь. Вы поехали на охоту?

— Да, на охоту.

— Значит, были вдвоем?

— Вдвоем, — кивнул он.

— Тебя взяли в плен, а он вывернулся?

— Да.

— Тогда он должен был преследовать краснокожих и сделать все, чтобы спасти тебя. Пытался ли он это сделать?

— Нет.

— Вот и доказательство, что он за вами не последовал. Сколько краснокожих на тебя напало?

— Десять, и еще десять, и еще один раз десять. Может быть, даже больше. Боб не считал хорошенько.

— Стало быть, около тридцати. Насколько я знаю Кровавого Лиса, это не тот человек, который испугается трех десятков индейцев. Он, безусловно, попытался бы узнать, что они собираются с тобой сделать.

— Может быть, масса Лис так и поступил!

— Нет. Он изучил науку подкрадывания, и если бы ему нельзя было тебя освободить, он каким-нибудь образом дал бы тебе знак. Видел ты нечто подобное? Или, может быть, слышал?

— Массер Боб ничего не видел и не слышал.

— Значит, он тебя бросил в беде, и вот это-то меня как раз и удивляет… В таком случае, можно предположить, что он вообще не знает, что тебя взяли в плен.

— Масса Лис, может быть, и не знает.

— Нет? Он не видел этого?

— Нет

— Но вы же были вместе!

— Когда пришли краснокожие, его не было с массером Бобом, а меня не было с массой Лисом.

— О, это же совсем другое дело! Значит, вы расстались?

— Да. Мы уехали из дома, потому что у нас кончалось мясо. Матушка Санна осталась одна. Мы долго не находили дичи, пока не добрались до самой горы Дождей.

— И там вы охотились?

— Да, мы убили двух бизонов. Мяса было много. Мы разрезали его на куски и подвесили к ремням, которые прихватили с собой. У нас была и вьючная лошадь, чтобы увезти мясо. Когда мы управились, то решили отыскать новые бизоньи следы. Масса Лис был слева, а массер Боб справа.

— Вы поступили неумно. Либо вам вообще не стоило разделяться, либо один из вас, скорее всего ты, должен был оставаться с лошадьми, с мясом.

— Может быть, и так. Масса Шеттерхэнд понимает в этом гораздо лучше Кровавого Лиса и значительно лучше массера Боба. Боб ушел далеко, очень далеко, но не нашел следов бизонов, наконец он повернул, потому что пошел дождь. Тут появились команчи и окружили его. Он защищался, но они все же взяли массера Боба в плен. Они спрашивали его, что он здесь делает, что ему надо. Он ничего не сказал. Тогда они стали бить массера Боба, но он молчал. И они поехали по его следу к горе Дождей и выслали вперед разведчиков. Те вернулись и очень тихо рассказали о том, что они видели у горы. Потом они поскакали, и очень быстро. Трое ехали помедленней вместе с массером Бобом. Как только мы добрались до горы Дождей, массер Боб услышал выстрелы. Потом команчи приехали в лагерь массы Лиса, к его мясу, но самого его не было. На земле лежали только мертвые индейцы, убитые Лисом.

— Так вот, значит, как все случилось! Он вернулся раньше тебя, и они на него напали. Он убил нескольких из них и скрылся.

— Да, он ушел, совсем ушел. Индейцы пошли за ним, но потом вернулись, а его не нашли.

— Что стали делать краснокожие потом?

— Они привязали массера Боба к лошади, погрузили мясо на другую лошадь и уехали.

— Куда?

— Мы ехали почти два дня, пока Боб не оказался в шалаше. Они сказали ему, что хотят поймать Кровавого Лиса, а когда доставят его сюда, то масса Лис и массер Боб должны умереть у столба пыток.

— Хм! А дождь был сильный?

— Очень. Дождь достал массера Боба до кожи.

— Теперь мне все понятно. В какое время дня это случилось, Боб?

— Когда массер Боб обернулся, наступал вечер. А когда мы с индейцами подошли к горе Дождей, стало уже очень темно.

— Конечно, Лис вернулся, но не осмелился подойти к самому лагерю. А когда отважился и, значит, заметил, что они уехали, то все же не поспешил за ними, потому что в темноте не мог различить их следы. А на следующий день, уже утром, следы исчезли, потому что примятая трава после дождя снова выпрямилась. Он не знал о том, что индейцы встретили и взяли в плен тебя, думал, что ты заблудился, и искал тебя. Может быть, он целый день ждал твоего возвращения. А когда ты не пришел, он подумал, что ты, возможно, заметил краснокожих.

— Да, пожалуй, он так и подумал.

— Ведь ты же мог вернуться как раз в тот момент, когда на него напали. Тебя они не заметили. Ты увидел, что он скрылся, и тоже ускакал.

— Да, домой к матушке Санне!

— Такое могло случиться, а поскольку индейцев он преследовать не мог, потому что не знал, куда они направились, ему не оставалось ничего другого, как вернуться домой, чтобы убедиться, добрался ли ты туда.

— Но когда масса Кровавый Лис увидит, что массера Боба нет с матушкой Санной?

— Скорее всего, тогда он снова уедет разыскивать тебя. Кто знает, где и сколько времени он будет скитаться, не находя тебя!

— Но теперь он меня увидит. О… о… о! Ведь масса Шеттерхэнд отвезет массера Боба назад к матушке Санне и массе Лису, да?

— Хорошо, мы отвезем тебя туда. Краснокожие выступили в поход, чтобы напасть на ваш дом, поймать и убить Кровавого Лиса.

— На такое они не отважатся! Массер Боб всех постреляет! Всех! Никто из них не должен остаться в живых, ни одного человека!

Он заскрежетал зубами, а это кое о чем говорило, потому что его челюсть могла бы сделать честь и пантере. Он продолжил:

— Да, все они, все должны умереть, потому что они били массера Боба и ничего не давали ему есть. Он был очень голодный, а они над этим только смеялись.

— Ну, теперь время у нас есть, чтобы исправить это. В моих седельных сумках хватит для тебя мяса. Пойди и возьми столько, сколько сможешь съесть!

— Да, массер Боб возьмет. Он как раз был очень голоден, когда в шалаш зашел масса Шеттерхэнд и освободил его.

— Ну, я этого не заметил. Я еще должен был разбудить тебя, потому что ты крепко спал.

— О… о… о! Массер Боб был страшно голоден, хотя и спал. Он даже сон видел о голоде!

Он достал кусок мяса и съел его, потом еще кусок, он ел… ел… ел, пока мяса совсем не осталось. Но подобную порцию, и я знал это, он еще никогда в жизни не заглатывал!

При этом он успевал рассказывать нам какие-то подробности своего пленения в Заячьей долине, но для нас в них не содержалось ничего важного. Мы спросили его, не заметил ли он чего интересного, но опять не получили полезных сведений. Он был добрый и верный парень, добродушный и по-своему умный, но, конечно, вести наблюдение, как вестмен, не умел.

Когда занялся день, мы встали, чтобы продолжить путь.

— Теперь мне интересно, что скажет ваша лошадь, — заявил Олд Уоббл. — Ведь с маскарадом теперь, пожалуй, покончено?

— Да, и не хотите ли взять мою индейскую попону на свою лошадь, мистер Каттер?

— Да, давайте ее сюда!

— Еще не сейчас, сначала я должен сесть ей на спину.

— Хорошо! А то она еще вас сбросит!

— Возможно, во всяком случае, я потерял бы время, а это совсем некстати; я брошу ее вам.

Я подошел к лошади, чтобы приласкать ее. Она держалась недоверчиво, выказывая очевидное беспокойство: грива ее топорщилась; лошадь фыркала и рвалась с привязи. Запах полыни испарился, и теперь животное вводило в заблуждение только индейское одеяло. Я выдернул колышек из травы и положил его в седельную сумку, отвязал лассо от шеи лошади и свернул его в моток. Остальные с интересом наблюдали за моими действиями, оставаясь, однако, на безопасном расстоянии, чтобы не быть задетыми лошадью, если вдруг она вырвется. А животное как-то по-особому подрагивало. Я узнал такое подрагивание — это было предвкушение близкой борьбы. В один момент я сорвал одеяло и швырнул его Олд Уобблу, столь же быстро перебросил лассо себе на плечи, потом одной рукой схватился за импровизированную уздечку, а другой вытащил из-под полы шляпу и надел ее на голову поглубже. Тут лошадь резко повернула голову, на один короткий миг увидела меня, потом громко и гневно заржала и рванулась вперед. Я ухватился за узду обеими руками и изо всех сил дал ей шенкелей. Она чуть было не опрокинулась; я послал ее вперед, но при этом с такой силой рванул повод в сторону, что кобыла обернулась вокруг собственной оси. Потом она попыталась наклониться вперед, взбрыкнуть задом — все напрасно. Она заупрямилась, выгнула спину и на всех четырех ногах подпрыгнула, потом резко замерла, чтобы обмануть меня, и вдруг внезапно скакнула в сторону на негнущихся ногах, причем я должен был слететь в другую — и снова напрасно! Она пускалась на всякие причуды, каким только можно выучить лошадь, но я крепко держался.

— Браво, браво, сэр! — закричал старик Уоббл. — У вас прекрасная посадка, должен вам сказать. Плутовка изматывает вас, в ней просто дьявол сидит!

— О, пока-то еще ничего, — ответил я. — То ли еще будет — подождите!

Тут лошадь, словно расслышав мои слова, бросилась на землю и принялась кататься по ней, стараясь при этом задеть меня ногами. Я — и это было моим единственным спасением — встал на землю и, по мере того, как она перекатывалась, прыгал то вправо, то влево, так что животное постоянно оставалось между моих широко расставленных ног. Это было не так-то просто, требовалось напрячь глазомер, да и надо было уметь предугадать, куда повернется лошадь в следующую секунду, а при этом еще смотреть, чтобы она не заехала тебе копытом. Еще труднее бывает догадаться, когда она захочет снова вскочить на ноги, иначе она рванется в сторону — и все пропало.

Вот она вскочила, подняв на себе и меня; я снова схватился за поводок, который вынужден был отпустить, пока она каталась по земле.

— Браво, браво! — все кричал старик. — Гром и молния! Вот это скотинка! Никто не сможет с вами сравниться, кроме Олд Уоббла!

— Самое трудное еще впереди, сэр! — ответил я. — Сначала я ее утомлю, а потом разрешу побегать. Садитесь в седло, чтобы побыстрей поехать за мной!

Когда я сказал эти слова, лошадь решила повторить еще разок уже описанные хитрости; и на землю она снова бросилась, и опять резко вскочила. До сих пор человеческий разум боролся с волей животного — теперь должно было последовать силовое единоборство, что мне всегда удавалось и в чем со мной никто не мог сравниться. Я покрепче натянул повод, наклонился глубже вперед и изо всех своих сил зажал бока лошади шенкелями. Она застыла. Я вслушивался. Раздастся ли тот звук, которого я ожидал, или нет? Да, вот он. Это был долгий, тихий, болезненный стон, вырвавшийся из тесно сжатой груди, верный признак победы, которая достанется мне, если только у меня хватит сил довести дело до конца. Животное хотело было взвиться вверх, броситься вперед, назад, подпрыгнуть на всех четырех ногах сразу, но не смогло. После каждого тщетного усилия лошадь громко стонала, с трудом переводя дыхание. Так длилось минут пять или чуть больше; пот струился изо всех лошадиных пор; показалась пена, ее белые клочья летели во все стороны.

— Замечательно, замечательно! — восторженно кричал Олд Уоббл. — Ничего подобного я еще не видывал!

Да уж, «великолепно»! Хорошо ему говорить. Сел бы он на мое место! Легкие у меня разрывались, я обливался потом, но не сдавался. Тут лошадь хотела, видно, опять шлепнуться на землю и покататься, да не смогла; еще одно долгое нажатие шенкелем, из последних сил… Человеческие мускулы и желание победили — лошадь сдалась.