I

Резвая лошадь быстро мчала легкий экипаж вдоль набережной. Вдруг кучер стремительно натянул вожжи; послышался чей-то вскрик, и Адель, испуганно высунувшаяся из экипажа, увидела, что резко остановившаяся лошадь поднялась на дыбы, а у самых ног ее лежит какой-то юноша. Вот-вот лошадь тяжело рухнет вперед и размозжит копытами голову несчастному…

Адель пронзительно вскрикнула, но юноша собрал всю энергию и выскочил из-под лошади. Однако силы сейчас же изменили ему, и юноша, покачнувшись, снова упал.

Адель выскочила из экипажа и подбежала к упавшему. Он был одет в костюм королевских «синих пажей», был очень молод, тонок, гибок, обладал изящным девичьим лицом и парой хитрых, шельмовских, каких-то искушенных глаз. По его лбу тонкой струйкой текла кровь.

– Вы ранены? – спросила Адель, доставая платок и вытирая им кровь со лба.

Юноша вскинул на артистку вкрадчивый, томный, хитроватый взгляд и ответил:

– О, не беспокойтесь, пожалуйста, сударыня! Простая царапина… Но вы так добры!..

Новый взгляд был красноречивым продолжением недоговоренной фразы.

– Вы – паж короля? Как вас зовут?

– Ларс Гьортсберг, к вашим услугам!

– Ну, так вот что, милый мой Гьортсберг, попытайтесь встать и дойти с моей помощью до экипажа… Вот так, молодцом!.. Ну, а теперь крепче держитесь за мою руку и пойдем!

– Я мог бы дойти и один, сударыня, но… кто же откажется от счастья касаться вашей руки? – сказал паж, сопровождая свои слова самым умильным взглядом.

Адель расхохоталась.

– Однако вы из молодых да ранний.

– Сударыня, – томно ответил пажик, – в присутствии такой красоты, как ваша, можно или совсем потерять дар слова, или стать красноречивым, как поэт!

Адель снова рассмеялась. Ей становилось все веселее и легче на душе. Точно всю жизнь была она знакома с этим забавным пажиком! Ведь еще мальчишка совсем, а как смотрит, как говорит! Должно быть, испорчен уже до последней степени. Как это забавно!

Они уселись в экипаж. Но не успели они отъехать и нескольких шагов, как Ларс вдруг сильно побледнел и откинулся в угол.

– Вам нехорошо? – испуганно спросила Адель.

– Нехорошо? – слабым голосом повторил он. – Как же мне может быть нехорошо, раз я с вами?

– Ах ты, дерзкий мальчишка! – смеясь воскликнула Адель, которую все больше и больше забавлял пажик. – Ну, погоди же, я отучу тебя болтать глупости! – и она шутя ударила его по левой щеке.

– Сударыня, – молящим тоном сказал Ларс, – окажите мне божескую услугу и ударьте теперь по правой тоже. А то я боюсь, что левая очень возгордится выпавшей на ее долю честью, так возгордится, что… вздуется от гордости!

– Нет, он неисправим! – засмеялась Адель. – Вот льстец! Так, значит, тебе хорошо со мной?

– И вы еще спрашиваете?

– Ну, так если ты не совсем глуп, то пойми мои слова: если ты хочешь, чтобы тебе было совсем хорошо, пусть тебе будет очень плохо! Если же тебе будет совсем хорошо, то… ничего хорошего не будет!

Лицо пажика вспыхнуло, глаза загорелись радостью. Жадным взором окинул он всю фигуру склонившейся к нему Адели и вдруг, закрыв глаза, откинулся в угол экипажа и сказал слабым голосом:

– Ах, вот опять мне стало очень, очень плохо… Так плохо, что… – он приоткрыл правый глаз и уморительно подмигнул Адели, – что вам придется приютить меня у себя на несколько дней!

– Ты умен, мой мальчик! – ответила Адель, улыбаясь. – Ну, а если добродетель никогда не вознаграждается, то ум – почти всегда!

– Добродетель? – повторил Ларс и вдруг скорчил такую уморительную гримасу, что нельзя было удержаться от смеха. – Не объясните ли вы мне, что это такое? Я что-то слышал об этой редкой птице, только это было давно, и теперь совершенно не помню. Не правда ли, это – нечто вроде белой вороны?

Говоря это, он совсем близко прижался к Адели и вдруг, быстро оглянувшись по сторонам, обнял ее и страстно поцеловал в грудь.

– Не дури! – сказала Адель, отталкивая дерзкого мальчишку. – До дома недалеко, а впереди времени еще много! – Ларс сейчас же закрыл глаза и бессильно откинулся в угол.

Вскоре экипаж остановился у подъезда. Адель крикнула лакеев и приказала им внести Ларса на руках в маленькую комнату, бывшую поблизости от ее будуара. Там Ларса положили на диван, и Адель уселась писать королю, чтобы сообщить о происшедшем несчастье. Она попросила прислать доктора и прибавила:

«Так как мне сказали, что Ларс Гьортсберг – один из любимейших пажей моего государя, то я сама буду ухаживать за пострадавшим».

Вскоре прибыл доктор, а за ним и сам Густав. Доктор тщательно осмотрел юношу и заявил, что хотя поранены лишь верхние покровы, но возможно, что испуг и сотрясение вызовут горячку. По крайней мере, слабость пострадавшего иначе совершенно необъяснима. Поэтому, если возможно, лучше бы юношу не переносить, а оставить здесь на несколько дней.

Конечно, Адель с готовностью заявила, что она согласна. Правда, это не так уже удобно, но ведь причиной несчастья были ее лошади; кроме того, раз Гьортсберг – любимый паж короля, то о чем же тут может быть речь?

Словом, дело устроилось ко всеобщему удовольствию. Правда, Густав оставался отчасти внакладе, но он не знал этого.

II

Болезнь Ларса Гьортсберга протекала так странно, что лейб-медик короля, знаменитый Акрель, положительно разводил руками. Лихорадочное состояние, даже бред при нормальном пульсе и нормальной температуре – нет, ничего подобного старому Акрелю до сих пор видеть не приходилось!

Притворство? Но Акрель положительно не находил причин для сознательного притворства, а потому склонен был объяснить все нарушением психических отправлений под влиянием ушиба и испуга. Так или иначе, но о «водворении пострадавшего на место жительства» вопрос не поднимался, и Ларс оставался на попечении «отзывчивой» Гюс.

Это был для Адели один из приятнейших периодов ее жизни. Совершенно открыто, почти не стесняясь, могла она вести хитрую и дерзкую интригу прямо на глазах у короля. Теперь ей было удивительно легко и радостно на душе. Ее жизнь уже не шла так размеренно буржуазно, как прежде: налицо были все элементы, необходимые для счастья, то есть богатый, доверчивый, но нелюбимый покровитель и юркий, забавный пажик, словно нарочно созданный для ответственной роли друга дома.

Да, Ларс Гьортсберг был в этом отношении на высоте своего призвания, и, на что уж Адель видала виды, даже она порой приходила в умиление от богатых задатков, сказывавшихся в этом полуребенке. Бывают плоды, которые еще в завязи подточены червем; снаружи они развиваются как будто нормально, но внутренне оказываются источенными еще в пору самого нежного расцвета. Таким плодом была душа Ларса. Оставаясь с виду нежным ребенком, он обладал нравственным растлением зрелого человека, и только шельмовские огоньки в глазах иной раз выдавали, какие нечистые, извращенные помыслы, какой непроходимый слой чувственной грязи таится под этой внешней обманчивой чистотой.

А забавнее всего было то, что общество, захлебываясь, спешило расточать Адели похвалы за ее христианское милосердие. Насколько прежде все стремились приписывать ей несуществующих любовников, настолько теперь самый вздорный сплетник не решался сказать хоть слово в осуждение ее. Кто же мог подумать, что мальчик, еще не достигший полных шестнадцати лет, явится желанным другом сердца тридцатилетней женщины? (По крайней мере, Адель уверяла, будто ей тридцать лет, хотя в описываемую пору ей было уже тридцать девять).

Но в то же время странный процесс происходил в душе у Густава. Это был истинный человек оппозиции, вечно становившийся против господствующих течений. Когда все общество закидывало Адель грязью, Густав готов был воздвигнуть алтарь своей метрессе и всенародно поклоняться ей. Теперь же, когда общество примирилось, он начинал критически присматриваться к ней и порой ощущал нечто вроде разочарования. Он сам не мог дать себе отчета в том, что в сущности творилось в его душе, и продолжал по инерции внешне относиться к ней так же, как и раньше. По-прежнему он приходил советоваться с Аделью о всяком политическом шаге, по-прежнему рабски склонялся перед ее мнением, по-прежнему являлся по вечерам читать ей свою трагедию «Эбба Браге», содержанием которой служила любовь предка Густава, короля Густава-Адольфа II, к представительнице знаменитого рода Браге. В этой лирической трагедии Густав изливал свои собственные мысли о том, что корона является не приятной прерогативой, а тяжелой обязанностью, мешающей королю пользоваться доступным всякому обыкновенному человеку счастьем. Роль Эббы Браге должна была играть Адель, и по инерции, повторяем, он воплощал в любви своего предка собственную любовь к Гюс. Но параллельно с этим смутное недовольство все накапливалось в его душе.

Густаву было странно признаться самому себе, что он ревновал Адель к этому мальчику Ларсу. Однажды, войдя невзначай в комнату, где лежал больной, он застал Адель склонившейся к юноше. Густаву показалось – хотя он не мог бы наверняка утверждать это, – что перед его приходом «милосердная сестра» целовала своего пациента. Но при его появлении Адель нисколько не смутилась и только, улыбаясь, сделала ему рукой знак, чтобы он не шумел.

– Бедный мальчик все время был неспокоен, а теперь наконец заснул! – шепотом объявила она. – Я люблю порой смотреть на него, когда он спит. Бедный ребенок! И подумать только, что у меня мог быть такой взрослый сын!

Это объяснение было как нельзя более естественным; оно рисовало Адель с самой лучшей стороны, выдавало внутреннее благородство ее помыслов. Густав с умилением поцеловал руку своей возлюбленной. Но в то же время он чувствовал, что предпочел бы не заставать такой сцены.

В следующий раз он вошел в комнату в тот момент, когда Адель, как показалось Густаву, страстно обнимала Ларса. Подойдя ближе, король увидел, что был неправ в своей подозрительности: юноша лежал в глубоком обмороке, и Адель подхватила его, чтобы отвести на диван. Оказалось, что Ларс сделал попытку пройтись по комнате, но эта попытка закончилась обмороком.

Опять Густав должен был признать, что его подозрительность не имела оснований, и опять таинственным путем эта подозрительность еще более укрепилась в нем!

Но всякая болезнь когда-нибудь кончается. Наконец выздоровел и Ларс Гьортсберг, и придворные дамы должны были признать, что болезнь пошла сильно на пользу юноше. Он еще более похорошел, в нем еще более усилилась своеобразная чувственная томность, производившая на женщин чарующее впечатление. В результате в самом непродолжительном времени разыгрались две очень скандальные истории, и Густав пребольно выдрал пажа за ухо, пригрозив ему совсем прогнать его. Но внутренне он был доволен. Ревнивые сомнения замерли в его душе, и вечера, проводимые королем с Аделью, облеклись еще более интимной прелестью.

Так прошло лето, наступила осень, и надо было серьезно подумывать о поездке в Фридрихсгам, так как барон фон Ролькен, шведский посол, сменивший графа Поссе при петербургском дворе, довел до сведения Густава, что отношения с императрицей могут сильно осложниться, если король и впредь станет так беспричинно откладывать свидание. Пришлось перестать медлить. И вот русское правительство было извещено о дне, когда монархи России и Швеции могут встретиться для личных переговоров.

Фридрихсгам (или Фредериксгавн) – первоклассная крепость, предоставлявшая собой такой же сухопутный ключ к Петербургу, каким с моря является Кронштадт – вызывал в Густаве самые неприятные чувства, напоминая ему о былых, еще не отмщенных унижениях Швеции.

Это началось с того, когда Карл XII, не умея вовремя остановиться, принялся легкомысленно дразнить таких титанов, как Россия и ее Великий Петр. Ряд последовательных побед над русскими еще более вскружил голову этому королю-авантюристу. Но, когда – как то мог предвидеть всякий трезвый ум – армия Карла оказалась разгромленной, Швеция лишилась тринадцати городов, трехсот селений и двухсот замков, что было страшной потерей для такой бедной страны.

Желание реванша привело к новым потерям. Швеция не только не вернула прежнего, но была принуждена отказаться от Ингрии, Ливонии, Карелии, Эстонии, поступиться частью Финляндии и Выборгом. В общей сложности потери Швеции территориально выразились в полосе длиной свыше трехсот лье (1120 верст).

Под влиянием всего этого в Швеции, как нам уже приходилось упоминать, образовались две партии – «колпаков» и «шляп». «Колпаки» были русофилами, и это была партия мира. «Шляпы» держались Франции и представляли собою партию реванша. Когда у власти стали воинственные «шляпы», России опять пришлось взяться за оружие.

Война началась с победы русских у Вильманстранда и закончилась абоским миром (1743 г.), по которому к России отошли целые провинции и три первоклассных крепости: Нейшлот, Вильманстранд и Фредериксгавн (Фридрихсгам). Потеря последней крепости была особенно чувствительна; ведь Швеция традиционно продолжала надеяться на отобрание Петербурга, а мы уже говорили, что Фридрихсгам был сухопутным ключом к русской столице. Уступив эту крепость, Швеция отнимала у себя значительный шанс на торжество в будущем. Вот почему Фридрихсгам вызывал в Густаве такие неприятные чувства.

Да, тяжело было на душе у короля, когда он ехал на это свидание! Все его существо страстно рвалось к бою, к отмщению, перед внутренними глазами короля проносились призраки героев, победивших вшестеро сильнейшего неприятеля (при Нарве десять тысяч шведов наголову разбили шестьдесят тысяч русских), а действительность заставляла его бездействовать. Впоследствии (в 1788 году), когда Густав без прямого объявления войны напал на Россию, он в следующих выражениях оповестил сенат о своих намерениях: «Я возьму Петербург и уничтожу там все памятники русской наглости, кроме памятника Петру Великому, который я увековечу тем, что прикажу высечь на пьедестале имя Густава!» И вот, тайно питая такие надежды, он должен был ехать на свидание с русской императрицей, убеждать ее в искренности своих дружественных чувств, уверять в твердости союзных отношений. У Густава было много недостатков, но ему нельзя отказать ни в честности, ни в прямоте; лгать, хотя бы из дипломатических соображений, обманывать, хотя бы ради блага страны, ему было бесконечно трудно.

Эта тяжесть, навалившаяся на его душу, еще более сблизила его с Аделью, ехавшей в его свите под именем госпожи Лильегорн. Никому из сопровождавших его лиц (в свите Густава были: граф Филипп Крейц, столь прославившийся впоследствии граф Густав Мориц Армфельд, барон Мунк, несколько офицеров и пажей, а среди последних, конечно, и Ларс Гьортсберг) не мог он открыть свою душу, ни с кем не мог говорить так откровенно, как с Аделью, знавшей все его планы, думы мечты и надежды. Ревнивые подозрения смолкли: не до них было теперь королю, и только человек-друг, а не красивая женщина был нужен ему в Гюс. Поэтому Густав радовался, что в эти тяжелые дни свидания Адель будет все время около него.

Однако это оказалось невозможным вследствие предусмотрительности императрицы Екатерины.

Государыня прибыла в Фридрихсгам в сопровождении графа Ивана Чернышева, графа Александра Безбородко, обер-шталмейстера князя Нарышкина, своего фаворита, красавца графа Ланского и шведского посланника при петербургском дворе барона Фридриха фон Ролькена. Среди роскошного цветника придворных дам выделялась своей меланхолической красотой Мария Девятова, двоюродная сестра Державина, и чисто мужским умом – княгиня Екатерина Дашкова.

Для пребывания обоих дворов в Фридрихсгаме Екатерина приказала построить два дома; они были обставлены внутри с чисто азиатской роскошью и соединены между собой крытой галереей. В одном из этих домов должен был поселиться Густав со свитой, в другом – Екатерина, а галерея облегчала монархам возможность видеться друг с другом в любой момент.

Но когда Густав прибыл в назначенный ему дом, оказалось, что для Адели помещения не приготовлено. Густав страшно разобиделся и хотел во что бы то ни стало сейчас же повернуть обратно: раз государыня открыто помещает с собой Ланского, она могла отнестись с уважением и к пассии шведского короля. Напрасно граф Армфельд, ставший в последнее время одним из наиболее близких к Густаву лиц, указывал королю, что Ланской – граф, что фаворит императрицы имеет придворную должность, на основании которой и имеет право состоять в ее свите вне каких бы то ни было интимных отношений к государыне. Густав ничего и слышать не хотел, и понадобилось вмешательство самой Адели, чтобы как-нибудь успокоить расходившегося короля. Но все-таки, открыто пренебрегая приличиями, Густав первым делом отправился подыскивать подходящее помещение для своей возлюбленной и не успокоился, пока таковое не было найдено и обставлено с надлежащей роскошью.

Только после этого Густав немного успокоился и занялся приготовлениями к встрече с русской императрицей.

III

Екатерина не была бы истинной «Семирамидой севера», если бы ей не удалось быстро очаровать своего царственного гостя и рассеять его хмурое настроение духа, и как ни противился внутренне Густав ее чарам, он, как и все остальные, должен был поддаться им.

Всем-то умела сказать Екатерина какую-нибудь любезность, у всех умела найти чувствительное место! Оказалось, что ей уже знаком первый акт трагедии «Эбба Браге», и она, сама писавшая для театра, рассыпалась в восторгах по поводу некоторых мест пьесы Густава, находя, что ему удалось возвыситься до чисто классических высот трагического. Графу Филиппу Крейцу, несравненно более гордившемуся своими поэтическими трудами, чем блестящими дипломатическими успехами, Екатерина указала на некоторые строки поэмы Крейца «Атис и Камилла», которые больше всего нравились ей. Графу Армфельду она сказала много любезного по поводу его славных предков, остановившись на генерале Карле Густаве, выказавшем поразительную храбрость в сражении Стар-Киро с корпусом Апраксина, во много раз превосходившем своею численностью его отряд. Словом, с обычным искусством Великая Екатерина умела найти у каждого слабую струнку.

От нее Густав переходил к Безбородку и Чернышеву, с которыми лично вырабатывал детали соглашения. И тут хмурость шведского короля должна была рассеяться. Густав умел работать сам и ценил деловитость в других, а Безбородко и Чернышев были именно людьми, сразу снискавшими себе уважение серьезной, строгой деловитостью.

По вечерам Екатерина обыкновенно приглашала Густава на чашку чая, и незаметно текли часы в уютном салоне среди красавиц и умниц, среди веселых, тонких шуток и интересных, серьезных разговоров.

Из всех дам свиты императрицы Густава особенно очаровали Екатерина Дашкова и Мария Девятова.

Сорокалетняя Екатерина Илларионовна пленила Густава своим недюжинным умом. С ней было интересно поговорить, потому что эта женщина состояла в непосредственном общении со всеми великими умами того времени. И в результате Густав был так побежден ее широкой образованностью, что пожаловал ее званием члена новоучрежденной Стокгольмской академии наук.

Но еще более пленили его те минуты, когда ему удавалось поговорить с любимицей императрицы, Марией Девятовой. Густаву сообщили ее историю. Мария была выкрадена в детстве цыганами[5], потом попала в гарем, который открыто держал властный временщик Потемкин. За строптивость последний упрятал Марию в сумасшедший дом, откуда ей удалось тайно бежать. Тогда Мария в мужском костюме поселилась под видом пажа у великого князя Павла Петровича, которого давно тайно любила. Но это не была любовь фавориток французского типа. Ровно ничего не искала Мария для себя, только счастье царственного друга преследовала она. По ее настоянию великий князь Павел Петрович женился, чего от него требовала мать. Затем многое пришлось перетерпеть Марии вследствие преследований Потемкина, пока истина не выплыла наружу. Тогда императрица взяла несчастную девушку к себе и окружила ее ласками и вниманием. Но в душе несчастной Марии продолжала жить неутешная грусть. Она не могла забыть любимого Павла и оставалась верной его памяти, избегая в то же время ради его пользы каких-либо сношений с ним. И вот эта-то неизбывная грусть придавала особенный меланхолический оттенок ее нежной красоте.

Густава трогали чистота и глубина ее самоотверженности, и сам добрый, чувствительный по природе, он чуть не со слезами думал, как несправедлива судьба, отказывая этой чудной девушке в праве на личное счастье. И чудаковатый король относился к ней, как к какой-то величайшей святыне.

Девятова отвечала тоже искренней симпатией на симпатию короля. Она знала, что, в сущности говоря, этот бедный король очень несчастен. Она знала, что его жена не любит и не уважает его, что любимая женщина нагло обманывает его, что дворянство и армия смотрят на него с тайным недружелюбием[6], что остальные государи смеются над ним и что сама Екатерина, расточавшая ему ныне столько любезностей, оставаясь наедине со своими друзьями, на всякие лады издевается над своим новым союзником.

Между тем, по мнению Марии, и Густав тоже был достоин лучшей участи. Конечно, не Бог весть как был умен шведский король, но он был лишь именно чудаковат, и некоторые странности придавали ему порой вид какого-то Иванушки-дурачка. Между тем главной причиной было то, что Густав запоздал родиться. Родись он на сто лет раньше, это был бы величайший государь. Но теперь его душа рвалась к подвигам, а действительность в лице ослабевшей Швеции связывала ему руки.

На почве этой обоюдной симпатии у Густава и Марии при встречах возникали долгие разговоры, не раз затягивавшиеся до полуночи. И совсем иным, чем прежде, шел король после этих разговоров в дом, где жила «госпожа Лильегорн».

Целый день парада, дипломатических переговоров и работы утомляли Густава, и он хмуро и нехотя отвечал Адели на ее расспросы о положении дел. К тому же теперь, после долгого наслаждения близостью прекрасной и чистой Марии, Адель начинала видеться ему совсем в ином свете. Он замечал, что ее молодость создана искусственно, что Адель вовсе не так натуральна, что в ее голосе, движениях, даже ласках чувствуется какая-то фальшивая струна. Однажды императрица, в расчеты которой вовсе не входило, чтобы влияние Гюс, слишком легко подкупаемой, упрочилось, нарочно обронила в разговоре тонко рассчитанную фразу, из которой явствовало, что Гюс действовала в этом деле далеко не бескорыстно. Еще очень недавно такая фраза заставила бы Густава вспыхнуть, ответить какой-нибудь резкостью, теперь же он равнодушно пропустил ее мимо ушей, с какой-то скорбью думая о том, что в поведении Адели действительно чувствуются предательство и измена. Словом, то отчуждение, которое началось в душе Густава еще год тому назад и сменилось кратковременной вспышкой доверия, теперь начинало пускать глубокие, мощные ростки. Только Густав сам не отдавал себе вполне ясного отчета в своих чувствах. Он объяснял это усталостью и думал, что по возвращении в Швецию все пойдет прежним чередом. Словом, он переживал то самое состояние, которое лучше всего сравнить с водой, замораживаемой при абсолютном спокойствии. Если ничто не нарушает этого покоя, то вода может охладиться до очень низкой температуры и все же оставаться в прежнем, жидком состоянии. Но достаточно малейшего толчка, достаточно бросить в воду камень, как она на глазах быстро начнет кристаллизоваться в лед. И душе Густава нужен был такой толчок, чтобы истинные чувства к Адели могли сразу выкристаллизоваться.

IV

Так прошла неделя, и наступил день отъезда. Оба монарха взаимно осыпали лиц свиты подарками, орденами и знаками милостивого внимания. Шведы получили кто портреты императрицы в бриллиантах, кто высшие русские ордена. Русские получили такие же портреты Густава с равным количеством бриллиантов равной величины и соответствующие ордена. Кроме того Екатерина преподнесла Густаву картину, изображавшую ее во время мирной беседы с ним. Эту картину писал знаменитый датский художник Гейер, специально выписанный для этого императрицей.

Утром в канун отъезда Густав зашел на минутку к Адели, чтобы предупредить ее, что не сможет в этот вечер побывать у нее, так как, наверное, он с императрицей засидится, а завтра предстоит ранний отъезд.

Адель посетовала, что «противные» дела совсем отняли у нее милого Густава, но внутренне осталась очень довольна. Сейчас же после ухода Густава шустрая Роза кинулась с записочкой Адели к Ларсу Гьортсбергу.

Но случилось так, что к вечеру у императрицы разразилась адская мигрень. Еще за парадным прощальным обедом она начала чувствовать легкое недомоганье, и последнее стало так быстро усиливаться, что Екатерина еле-еле досидела до конца. В десять часов, когда обед кончился, она извинилась и ушла к себе. Густав поговорил некоторое время с Чернышевым и Безбородко и тоже ушел. Он испытывал большую досаду. Ведь он так рассчитывал в этот вечер поговорить с Девятовой!