- Не горячись, Серафим, - постучал по столу рукой лейтенант. - Не горячись. Отведи-ка его пока лучше в "четвертую". Пусть он там немного покумекает. Может, и поумнеет. А мы с ним попозже поговорим.
      Серафим! Я внимательно посмотрел па старшину: круглое добродушное лицо, светлые до прозрачности глаза, крупный рот с мясистыми губами. Неужели это он??! Неужели это наш Серафим? Как его - Серафим Михалыч? Истопник из котельной нашего института, к которому мы сбегали с лекций в подвал в начале шестидесятых, дабы раздавить бутылочку и пообщаться в непринуждённой обстановке? Серафим трезвый, помолодевший и почти что опрятный. Нет, это просто невероятно!
      - Ваше отчество - Михайлович? - не выдержал я.
      - Михалыч, Михалыч, - подтвердил старшина и тут же скомандовал: Давай, гнида, двигай вперёд.
      - Да как...
      - Пшёл, тебе говорят, падла! - не дал мне возмутиться старшина и больно ткнул меж лопаток дулом своего пистолета. - И не разевай свою поганую варежку, когда тебя не просят.
      Мы направились б коридор, откуда меня запихнули в одну из тёмных комнатушек. Тут до меня дошло, что изначально ряд расположенных вдоль коридора клетушек скорее всего предназначался отнюдь не хранения сельхозпродуктов.
      И присел на корточки тут же у двери. Прислушался. За стенкой кто-то стонал. Стопы перемежались хриплым с надрывом дыханием.
      - Равшан! - негромко позвал я.
      Ответом были молчание. Стоны па некоторое время прекратились, а затем возобновились и новой силой.
      "Что за чёрт! - думалось мне, - неужели я тронулся? Ну не могу же я в самом деле оказаться в сорок третьем! А может, эти люди действительно не знают об окончании войны? Может быть, не имея радиоприёмника, они до сих пор скрываются в лесах и ведут войну? Партизанскую войну против
      всего мира? Да нет, это невозможно. Полностью исключается. Во-первых, против этого свидетельствует пусть несвежая, но всё же и необтрёпанная форма. Во-вторых, сколько же лет было в сорок третьем старшине, если сейчас ему не более тридцати? И, в-третьих, почему это все они утверждают, что сейчас идёт сорок третий? Так что, здесь явно что-то не то. А вдруг это КГБ проводит здесь какие-то свои игры, и мы случайно оказались в сфере их интересов? Тоже едва ли. ... К тому же этот старшина... Как же он похож на нашего истопника, этот Серафим!
      Скорее всего, ошибки не было. То же бабское лицо. Тот же простодушный взгляд, как нельзя более соответствующие имени. То же деланное равнодушие. Но я-то прекрасно помнил, как, немного выпив, истопник Михалыч быстро пьянел и не без удовольствия предавался воспоминаниям и философствованию. И воспоминания эти, особенно сейчас, в теперешнем моем положении, вызывали далеко не радужные мысли о ближайшем будущем...
      * * *
      Особенно не любил Серафим инородцев и интеллигентов. А само существование инородца-интеллигента он воспринимал как личное оскорбление.
      Однажды, изрядно захмелев от поднесённой выпивки, он поделился своим отношением к интеллигентам:
      - Все беды от них, вся зараза. Ведь они, сукины дети, даже в глаза никогда прямо не глядят! Ты его штыком - в брюхо, в брюхо... А он, гад, ажно шипит, что твой карась на сковородке. А в глаза всё одно не глядит, пёс поганый! Во, до чего упорный. Много мы их там, в подвалах, порешили... Только все они евреи. Через них и живём так, не по-людски. Довели матушку-Русь неизвестно до чего. Народ растлили. Порядок разрушили. Взяли власть в свои руки после смерти отца родного, Иосифа Виссарионыча. Христопродавцы хреновы! Иуды! И вы - туда же. Стакан поднесли, так и думаете, что я не вижу, кто вы такие. Учё-о-ные! Куда там. Все евреи. Только скрытые. Но я вас всех насквозь вижу. Всё ваше нутро поганое. И до сведения довожу... Так что, кто надо, тоже о вас всё знает.
      В другой раз он поделился воспоминаниями о том, как где-то на хуторе в нашем тылу случайно наткнулись он и несколько солдат на двух немцев, которые прятались у хозяев - матери с дочерью. Не исключается, те их и не прятали, а просто терпели присутствие офицера и солдата из страха. "Баб мы потом расстреляли, - рассказывал он, - А вот хфрицам не удалось отделаться так легко". После чего расстреляли женщин, что им пришлось перенести - мы могли только догадываться. А вот судьбу немцев он описал нам с видимым удовольствием, явно смакуя приятные ему воспоминания. И обычно невыразительный, если не сказать туповато-бесцветный, взгляд его во время пересказа подобных эпизодов темнел и становился просто страшным. В нем было столько лютой ненависти и нескрываемого садистского удовольствия от всплывавших в его памяти картин, что нам становилось просто не по себе. Во взгляде его была смерть, и выдержать такой взгляд было действительно непросто. Глядя на тебя, он видел, к а к будет тебя убивать и не скрывал рождающихся в его сознании картин. А ты понимал, что тебя мысленно изощренно убивают.
      Ну, так немцы... Серафим приказал сопровождавшим его солдатам раздеть немцев и голыми вытолкать их на мороз в метель. Минут через пять - ввести их назад в жарко натопленную избу. "Довольные такие вошли, благодарные. "Данке, - говорят, - данке". К печке бочком подвигаются. Греются. А я их через пяток минут приказал из ведра водой холодной облить и обратно на мороз вытолкать. А потом - опять ввести в избу". Вскоре кожа у немцев начала лопаться, и из неё стала сочиться кровь. Особенно мучительным, по словам Серафима, было для них пребывание после мороза в жарко натопленной комнате. В конце концов вышедшие за ними из избы солдаты на смогли их отыскать. "Сгинули, сволочи, в метели. Поняли, гады, что им лучше замёрзнуть".
      Подобных рассказов в его арсенале было множество. И сыпались они из него, как из рога изобилия. Вот только выпить ему нужно было предварительно. А так как мы были не единственными, кто навещал его в котельной, то Серафим практически не просыхал. И, думается мне, едва ли при таком образе жизни удалось ему дотянуть до семидесятых... Так неужели мятущаяся душа его вернулась в столь дорогие его сердцу сороковые? Хотя нет, почему душа? Ведь он был вполне материален. По крайней мере его оплеуха, равно как и толчки в спину не оставляли сомнений в этой материальности. И все-таки - это был он. У старшины, как и у нашего истопника, отсутствовала мочка правого уха.
      Согласитесь, воспоминания о рассказах Серафима оптимизма мне прибавить не могли. К тому же непрекращающиеся стоны не давали сосредоточиться и действовали на меня достаточно угнетающе.
      * * *
      В коридоре послышались шаги. Идущий остановился у соседней двери. Некоторое время постоял молча. Затем раздался звук отодвигаемой щеколды и скрип давно не смазывавшихся петель. Стоны прекратились. Казалось, что мой сосед пытается затаиться в своей камере, стать маленьким и незаметным. Я представлял его, лежащего на пыльном цементном полу, затаив дыхание и ожидающего чего-то страшного. Вдруг - преисполненный животного страха крик: "Не-е-т!" - и снова тишина, временами прерываемая какими-то чавкающими звуками, подобными тем, что можно услышать, когда деревенский мальчишка с удовольствием ест большую сочную грушу. Буквально через полминуты снова возобновились стоны, и послышались шаги. Снова звук щеколды. Несколько шагов по коридору, и вот уже этот некто стоял, прислушиваясь, у моей двери. Я поднялся и начал осторожно пятиться в дальний угол клетушки. Увы, буквально через пару метров спина моя упёрлась в стену. Меж тем в коридоре чиркнули спичкой. Ага, видно, зажгли лампу - под дверью засветилась светлая подоска. Звякнула щеколда и дверь открылась. Передо мной стоял солдат с костлявым, абсолютно высохшим лицом. Меня поразил его взгляд - он жадно, как голодный, смотрел мне куда-то в область правого уха и почему-то облизывался. На заросшем щетиной подбородке качалась тёмная капля. Некоторое время мы молча стояли друг перед другом.
      - Выходи! - наконец скомандовал он глухим голосом, отступая в сторону.
      Когда я проходил мимо него, меня обдало волной неприятного, прямо-таки трупного запаха. Внезапно меня охватил неимоверный ужас. И причиной его было не оружие в руках солдата, а нечто иное, абсолютно непонятное, недоступное разуму и воспринимаемое моим "я" лишь на уровне инстинктов. Неизвестно каким чувством я ощущал исходящую от солдата опасность. И пока мы шли по коридору, я всё время чувствовал его присутствие у себя за спиной и чего-то со страхом ждал...
      Лейтенант продолжал сидеть за столом. Штатский прислонился к притолоке у входной двери. На ящике удобно разместился старшина. У его ног лежал мой рюкзак, в который он по одной запихивал валявшиеся перед ним на полу вещи.
      - Так где же остальные? - лейтенант начал беседу с уже ставшего традиционным вопроса.
      - Повторяю - нас было двое. Где мой спутник, Равшан, не знаю.
      - А где парашюты? Тоже не знаешь? Или знаешь, но предпочитаешь потчевать нас сказками об окончании войны?.. Что молчишь? И дальше намерен притворяться сумасшедшим?
      - Я не сумасшедший.
      - Ага, значит, не сумасшедший. А война всё-таки закончилась?
      - Да.
      - Ты, верно, сам себе кажешься очень изобретательным. Только знай, мы тут это уже не один раз проходили. Не ты первый. Хотя и год окончания вы все один и тот же называете. В одном лишь путаетесь - какой сейчас год на дворе... Так что ваше начальство не очень на легенды изобретательно. Даже надоело - все одно и то же долдонят: охота, отпуск, рыбалка, командировка и тому подобный бред. Но, в конечном счёте, почти все сознаются в своей шпионской деятельности. Так ведь, Серафим?
      - Так точно, товарищ лейтенант! У нас с Клещом все как один сознаются. - и он подмигнул конвоировавшему меня солдату, - Очень они не любят почему-то с нами дело иметь. А потому и колются по-быстрому, гады, чтобы умереть спокойно. Исповедовавшись, так сказать, перед смертью. Так что чего с ним возиться. Давайте его нам. А уж мы порезвимся на славу. Разомнёмся, попразднуем. А то ведь давно нам никто не попадался.
      - Помолчи, Серафим! - прервал его лейтенант. - Попридержи язык. Давай всё по правилам. По порядку. Сам знаешь, вначале должен быть допрос... Для меня... Времени нам всем хватит.
      Он немного помолчал.
      - Так неужели тебе нечего нам сказать, Марлен Евграфович? "Откуда он знает мое имя? - пронеслось у меня в голове. - Ведь я назвал ему .лишь фамилию". - Но тут я увидел у него в руках свою записную книжку. По всей видимости, он прочитал мои паспортные данные на первой её странице.
      - Позволь поинтересоваться, а что это у тебя здесь за телефоны? Эмигрантские, что ли? В Лондоне? Или ещё где?.. - Да не молчи ты, отвечай, когда тебя спрашивают!
      - Ну какие же они лондонские?! Наши, московские.
      - Ты мне дурочку не валяй! Неужто нас совсем за идиотов держишь? Да я, если хочешь знать, сам москвич. Нет у нас таких номеров, нет! У нас в номерах буквы. Мог бы перед переброской поинтересоваться. А здесь где они, буквы? А? Где, я тебя спрашиваю?!
      - Да от них давно уже отказались. Ещё в начале шестидесятых.
      - Опять!? - взорвался лейтенант. - Ты, Бок, или как тебя там на самом деле, не раздражай меня. Не спеши оказаться в руках у Клеща с Серафимом. Успеешь ещё!.. Ты хоть понимаешь, что влип? Попался ты, братец, как кур в ощип. Так что давай по порядку - кто ты, откуда, как твое настоящее имя-отчество, с каким заданием прибыл, где остальные прячутся.
      По запаху и накатывающему на меня чувству бессознательного отвращения и страха я понял, что стоящий сзади Клещ придвинулся ко мне.
      - Ну что вы от меня хотите? Я же вам уже сказал, что мы с Равшаном приехали сюда на отдых. Через неделю сюда на хутор приедут и остальные наши друзья.
      - Ага, - включился в разговор Серафим, - И будут напрасно ожидать тебя... А ты красным молочком Клеща поить будешь. В коровку с ним поиграешь...
      - Молчать! - лейтенант хлопнул ладонью по столу. Даже при царившем в комнате сумрачном освещении было видно, как лицо его начало наливаться кровью. - Тебя никто не спрашивает, так что помолчи.
      - Извиняйте, товарищ лейтенант, только времени нам с Клещом мало остаётся.
      - Потерпи. И не забывай о субординации. Если он не образумится, то я сам попрошу тебя заняться им.
      - Минуточку, - неожиданно раздался от двери мягкий уверенный голос, Мне кажется, ваш клиент начинает понимать, что действительна попал в пренеприятнейшую ситуацию. Я не ошибаюсь, уважаемый Марлен Евграфович?
      Мне показалось, что лейтенант даже вздрогнул от неожиданности, услышав этот голос, как если бы только сейчас увидел его обладателя. Во всяком случае, и он и Серафим вскочили и вытянулись по стойке "смирно".
      Я впервые имел возможность разглядеть обращавшегося ко мне штатского. Он был росл, хорошо сложен и вальяжен. Говорил голосом человека, привыкшего к беспрекословному подчинению окружающих. Но что меня особенно поразило, так это его костюм. Именно так, если судить по последним польским и немецким иллюстрированным киножурналам, одевались мои современники американские кинозвёзды начала семидесятых. И ещё одно - Серафим смотрел на него со странной смесью подобострастия, подозрительности и страха.
      - Да, - подтвердил я. - Понимаю.
      - Ну, и отлично, - заметил штатский, - В этом случае я предлагаю вам достойный выход из создавшегося положения. - 0н помолчал, как бы ожидая от меня чего-то. Затем продолжил:
      - Вам предлагается сотрудничество. И на первых порах от вас не потребуется ничего, кроме как подписать вот этот документ.
      И он показал мне свёрнутый в трубку лист бумаги.
      В холле воцарилась тишина. Инстинктивно я чувствовал, что застывшие в неестественных позах военные с надеждой ждут моего отказа. Но в этот момент мне меньше всего хотелось радовать их. И... Поймите, я действительно боялся. А. предложение звучало так невинно - сотрудничество. Сотрудничество с органами. Я, правда, не очень-то представлял себе, о каких именно органах здесь могла идти речь. Да это меня тогда не особенно и интересовало. Лишь бы побыстрее кончился этот кошмар, этот ужас. Всё происходящее было так странно, так зыбко и в то же время так страшно, что я с облегчением ответил:
      - Согласен, - и тут же несмело, как первоклассник, попросился: Извините, а можно мне на двор?
      Товарищ в штатском утвердительно кивнул, а лейтенант распорядился:
      - Проводи его, Клещ.
      Мы вышли. Была тихая лунная ночь. Кроме мокрой травы да лужиц на грязной тропинке ничто не напоминало о вчерашней грозе. Я скромно направился к ближайшему дереву, на ходу расстёгивая брюки. Клещ неотступно следовал за мной. Когда я остановился под деревом, луна светила со спины и моя тень чётко отпечатывалась на чёрной в ночи траве. Но вот что удивительно - тени Клеща нигде не было видно. Я непроизвольно оглянулся и тут же в ужасе отпрянул - прямо над моим плечом склонялась голова Клеща. Глаза его фосфоресцировали, рот был полуоткрыт, и в нём виднелись какие-то нечеловечески длинные белые зубы. Я вскрикнул от неожиданности, взмахнул рукой, пытаясь закрыть свою шею от этих страшных клыков, и тут же сделал прыжок в сторону. Думается мне, что этот прыжок сделал бы честь иному чемпиону мира... Оттолкнувшись в прыжке от земли, я плечом наподдал стоящего за моей спиной выродка, его зубы клацнули и практически тут же раздался выстрел - Клещ нажал курок. Вторым прыжком я спрятался за деревом. Было слышно, как Клещ передёргивает затвор. И вдруг совсем рядом со мной прозвучал спокойный вкрадчивый голос человека в штатском:
      - Всё в порядке, Марлен Евграфович. Не обращайте на него внимания.
      Не знаю, откуда он взялся, но он стоял тут, он возвышался над вмиг ставшим маленьким и жалким Клещом. На крыльцо выскочили лейтенант и Серафим.
      - Да, лейтенант, - чуть ли не с сочувствием заметил штатский, Распустил ты свой народ. Смотри, как самовольничать начали!.. Этого, - он показал на Клеща, - я забираю. Пойдет, куда заслужил. Замены не жди. И предупреждаю, случится
      ещё что подобное - заберу и тебя. Будешь отвечать как старший.
      Когда мы вернулись назад, Клеща с нами уже не было. Куда он делся - не знаю. Меня же посадили за стол и положили передо мной лист удивительно плотной бумаги, на которой что-то было написано. Что именно - я не мог прочитать. Уж слишком велико было потрясение, слишком силён был страх. Только мне кажется, что текст был начертан не кириллицей и не латинским шрифтом.
      В тот момент мне хотелось лишь одного - чтобы всё быстрее закончилось. Мне вложили в руку перо. И это действительно было очиненное гусиное перо, какими, очевидно, пользовались наши предки. Увы, на столе не было чернильницы. Я вопросительно посмотрел на человека в штатском. Тот поманил рукой Серафима. Старшина молча достал из-за голенища финку, взял меня за левую руку и больно воткнул остриё в безымянный палец. От неожиданности я ойкнул, а старшина тем временем, совсем как это делают медсестры в поликлинике, выдавил из пальца капельку крови и обмакнул в неё перо. После чего отошел в сторону.
      Я не стал ожидать понуканий и расписался в документе ниже основного текста.
      Мне показалось, что лейтенант с сожалением смотрел на меня. Документ меж тем странным образом пропал у меня из-под руки. Исчез, как его и не было. Также исчез и человек в штатском. Остались мы втроём я, лейтенант и Серафим, который задумчиво произнёс, с презрением глядя на меня:
      - Все вы, интеллигенты, такие, мать вашу...
      - Скоро петухи, - заметил лейтенант, - Так что ложись-ка ты, Бок, себе на бок. Валяй, досыпай.
      И он кивнул в сторону спального мешка. Я понял, что самое страшное миновало. Я чувствовал это. Неимоверная усталость навалилась на меня. Глаза слипались сами собою. Я забрался в мешок и тут же отключился.
      Когда я проснулся, на улице ярко светило солнце. В комнате не было никаких следов пребывания ночных гостей. Выбравшись из спального мешка, я осторожно прошёл в коридор. Все двери с правой стороны были открыты. Я по очереди заглядывал в каморки, чиркая спичками. Все комнатушки были пустыми и толстый слой пыли на полах со всей убедительностью свидетельствовал о том, что в них давно уже никто не входил. Всё это было очень странным. Я повернулся и поспешил на улицу.
      - Как спалось? - донёсся до меня голос Равшана.
      Он сидел на корточках над нашей походной бензиновой плиткой и вываливал на сковороду консервы.
      - Ничего, - ответил я. - Только вот кошмары мучили всю ночь. А где твой мешок?
      - Да мне что-то не спалось с вечера, так что я решил перебраться куда-нибудь из-под крыши и проспал всю ночь вон под тем навесом. - И он показал рукой в сторону остатков сарая.
      Накануне как раз за нашим флигелем мы обнаружили небольшой заросший водорослями пруд. Когда я умывался в нём, вдруг почувствовал боль в пальце. Смыв мыло, приблизил руку к глазам - на безымянном пальце виднелся небольшой разрез. Не вытираясь, я бросился назад во флигель. Схватив рюкзак, заглянул в него. Все вещи в нём были запихнуты наспех, кое-как. А на полу под столом валялось очиненное гусиное перо...
      * * *
      Мы вскоре добрались до места нашего сбора.
      Найти дом, в котором нам предстояло ожидать остальных, было делом несложным - в деревушке оставалось всего-то около тридцати дворов. После знакомства с хозяйкой ("сам" рано утром уехал на работу в соседнее село) и традиционного деревенского угощения мы разговорились. Беседа неспешно текла до тех пор, пока я не упомянул, что накануне вечером нас в пути застала гроза, в результате чего мы были вынуждены провести ночь в развалинах. Тут хозяйка воззрилась на нас как на пришельцев с того света. Еще бы - ведь в старом "господском доме" давно уже было "нечисто".
      Нам рассказали, что в течение некоторого времени после революции в доме размещалась детская колония. А в первой половине тридцатых территорию, на которой располагался дом, а также небольшой участок близлежащего леса обнесли колючей проволокой. Одновременно перекрыли и проезд мимо дома. О том, что за организация обосновалась там, можно было только гадать. Местные знали, что туда часто наезжали крытые грузовики с усиленной охраной, да что по утрам оттуда часто доносились винтовочные залпы и одиночные выстрелы. Ходили упорные слухи, что туда доставляют людей на следствие да на расстрел. Но громко об этом никто по понятным причинам не говорил и точно никто ничего не знал.
      Во время оккупации в здании обосновались немецкие специальные службы. Как и прежде, там слышались выстрелы и лай собак. Вновь, как и до войны, там страдали и гибли люди.
      При отступлении немцы пытались взорвать дом, но что-то не сработало, и уничтожить им удалось лишь левое крыло. Правое же вскоре после освобождения снова заняли люди в форме. Скорее всего то были представители СМЕРШа или армейской контрразведки. А после войны здесь "работали" с военнопленными, освобождёнными из немецких лагерей. В середине пятидесятых обитатели дома как-то незаметно куда-то подевались, и вскоре любопытствующие получили долгожданную возможность обследовать запретную прежде территорию. Но дом оказался совершенно пустым, и на огороженное территории ничего не выдавало существования предполагаемых скрытых массовых захоронений. Колючую проволоку вскоре растащили, а дорога как-то сама собой спрямилась и снова стала проходить в нескольких десятках метров от дома.
      Бурная послереволюционная история не могла не повлиять на отношение местного населения к этим развалинам - пользовались они недоброй славой. Люди утверждали, что там и поныне творятся странные вещи. Что иногда по ночам там раздаются выстрелы, слышатся сдавленные стоны, и временами округу оглашают душераздирающие крики. А потому это проклятое место местные жители стараются обходить стариной и уж, во всяком случае, избегают его окрестностей с наступлением темноты.
      Помолчав секунду, Марлен Евграфович завершил свой рассказ:
      - Вот так, собственно, я и продал душу. Я понимаю, что вёл себя далеко не геройски. Но... кто бросит в меня за это камень? Кто возьмет на себя смелость утверждать, что в подобных обстоятельствах вел бы себя иначе?
      - По крайней мере, не я, - успокоил его Сергей. - Вы наверняка потом много думали об этой истории. Так вот, кто же, по-вашему, были эти люди лейтенант, старшина, рядовой и штатский?
      - Начнём с того, что это были всё-таки не совсем люди... Хотя со штатским всё относительно просто. Потом мне приходилось встречаться с ним неоднократно.
      - Сатана?
      - Ну что вы, Серёжа! Конечно же, нет, - поморщился Марлен Евграфович. - Вы полагаете, видно, что Сатана вездесущ. Но представьте себе на минуту тот объем работы, который ему пришлось бы выполнять одновременно на всех пяти континентах при нашем многомиллиардном населении! Это же просто немыслимо... А потому у него, естественно, есть ряд заместителей и помощников, каждый из которых в свою очередь пользуется услугами своих замов и помов, а те - своих. Все как у людей. Одни разрабатывают стратегию, другие - тактику, а третьи на разных уровнях воплощают замыслы в жизнь. Так вот, мой, с вашего позволения, "спаситель" - один из этих исполнителей. И достаточно высокого ранга.
      Марлен Евграфович налил себе очередную рюмку, выпил её и о чем-то задумался.
      - Ну а остальные участники тех событий? - напомнил Сергей.
      - Остальные... Мне думается, что в разное время все они были так или иначе связаны с этим домом. Хотя я и не уверен, что они служили там одновременно. Но в любом случае годы, месяцы или недели, проведенные там, по разным причинам стали для них самыми яркими, интересными и... наверное приятными? В результате после смерти не без помощи какого-нибудь "штатского" все они вернулись в этот дом, который и стал последним их прибежищем. И хотя все они умерли скорее всего в самые разные послевоенные годы, их души по какой-то причине оказались запрограммированными на военный сорок третий. А вся информация о жизни в более поздний период была попросту "стёрта" из их памяти... Объединённые общими интересами и воинским уставом, они продолжали "вылавливать" врагов из числа случайно забредших на ночь глядя в дом путников и "разоблачать" их. И при этом у них даже выработались определенные правила игры, позволявшие каждому получить максимум удовольствия от "подследственных". В соответствии с наклонностями и интересами каждого...
      - Ну а что же происходило в итоге с "разоблачёнными"?
      - Об этом можно только догадываться. Вы же читаете газеты, смотрите телевизор. Известно ведь, что по всей стране ежедневно пропадают десятки, если не сотни людей. И мне думается, что процент таких вот "разоблачённых" среди них достаточно высок... Кстати, а нет ли у Вас записей Колтрейна < Джон Вильям Колтрейн (1926-1967 гг.) - известный джазовый тенор - и сопрано-саксофонист, а также пианист и композитор.>? - неожиданно сменил он тему, - "Meditations" < - "Медитации" (англ.)>, например?
      - Есть. Есть "Meditations", есть "Ascension" < - "Восхождение" (англ.)> и ещё что-то. Поставить?
      - Тогда, если можно, "Ascension". Хочется, чтобы музыка соответствовала настроению. Чтобы она была тревожной, мятущейся и свободной! А какая ещё музыка дает исполнителю столько свободы для самовыражения, как фри-джаз? Вы не находите, Серёжа, несправедливым, что сие направление, так отвечающее русской душе, появилось не у нас, а в Америке?
      - Признаюсь, - заметил хозяин, доставая из шкафа диск, - подобная музыка меня особенно не вдохновляет. Она представляется мне в несколько искусственной, чрезмерно амбициозной, что ли... B ней как бы не хватает души.
      - Да, когда души не xватает, это худо, - криво усмехнулся Марден Евграфович, - Действительно худо. Особенно когда речь идёт не о музыке, а о человеке... Душа - это как женщина. Когда она с тобой, о ней не думаешь, почти не обращаешь на неё внимание. Она - е с т ь. И ты можешь себе позволить многое в отношении её. Даже предать или продать. Но вот стоит только возникнуть опасности потерять ее! Тут сразу же все в тебе начинает протестовать и возмущаться. И - конец. Твои мысли уже прикованы к ней. Ты уже не принадлежишь себе. Ты уже не свободный человек, поскольку всеми своими помыслами нацелен на то, чтобы удержать её. И все твои поступки определяются этими помыслами. А в результате, прежде чем попасть в ад после смерти, ты на земле сам себе устраиваешь его копию при жизни. Вот так-то, Серёжа. Я многого добился в жизни, многое в моих руках. Но, как вам верно заметил торговец ёлками, несмотря на чрезвычайно большое предложение, найти души, за которые я мог бы выкупить свою, достаточно непросто. А вот вы могли бы помочь мне.
      - Я не собираюсь продавать свою душу.
      - Это я уже понял. И не намерен уговаривать вас. Не буду прельщать вас открывающимися в случае сделки блестящими возможностями. Речь пойдет о другом. О Льюисе. О его "Вопросах о жизни и духе". Так вот, у меня есть знакомый, готовый на нужную мне сделку. Но за свою душу он требует Льюиса. И не какого-нибудь, а того, за которым я столько охотился и который достался в итоге вам. Буду откровенен. Я подозреваю, что, скорее всего, знакомого моего интересует лишь один том из двух. Или, даже, его переплат. Вероятно, он надеется найти в нём что-то очень важное. Таким образом, уступи вы мне эти книги - и бoльшая часть моих проблем будет решена, A просить за книги вы можете многое.
      - Не понимаю. Просто отказываюсь понимать! Ну почему вы, Марлей Евграфович, обладая, судя по всему, почти что безграничными возможностями, не можете сделать так, чтобы эти книги попросту исчезли из этой квартиры? Испарились без следа? И чтобы я полностью забыл о том, что они у меня когда-либо были?
      - Э-э, Сережа! Вы прямо как ребёнок. Всё время упускаете из виду, что всё в жизни имеет свою цену и всё разыгрывается по своим правилам. И в своих поступках я также ограничен рамками определённых правил. Как хоккеист, скажем, который не может забросить шайбу в ворота, взяв её для этого в руки... Вот и я не могу выкрасть у вас эти книги. Это означало бы для меня... дисквалификацию, что ли. Не говоря уже о том, что воровство просто претит мне. А потому Вы сами должны отдать мне эти книги. Сами. И только в этом случае сделка может представлять для меня какую-то ценность, поскольку тогда она не обесценит душу, за которую я борюсь, которую собираюсь приобрести для н е г о... Так что бы вы хотели за книги, Серёжа? Но только, предупреждаю, я не в состоянии выполнить Ваши желания или пожелания, направленные на других. Так что просить что-то за книги Вы можете только для себя.
      ГЛАВА IV
      Сергей задумался. Почему-то в голове теснились всякие мелкие желаньица - отремонтировать квартиру, сменить радиоаппаратуру, слетать в Рио на карнавал... Всё это было заманчиво, но - мелко, сиюминутно. А ведь появилась возможность попросить чего-то необычного, чего-то этакого! Но в голову ничего не приходило. Да ещё и музыка отвлекала. Слушая последние диски Koлтрейна, его жена как-то заметила, что ей видятся сидящие в отдельных звукоизолированных боксах музыканты, перед которыми поставлена задача извлекать из инструментов как можно более непотребные звуки. Конечно, она сильно преувеличивала, но резкие звуки, доносящиеся из колонок, на сей раз почему-то раздражали и его. "Старею, - подумал он. - А потому и становлюсь всё более раздражительным. Может, попросить омоложения? Хотя, едва ли это принесет мне счастье. Судьбу не изменишь. Или бессмертия? Но оно невозможно, да и не хочется добровольно становиться вторым Агасфером, обрекая себя на муки бессмертия. Тогда..."
      - А нельзя ли перенестись на время в прошлое? Нельзя ли вернуться, скажем, в конец пятидесятых? Или в начало шестидесятых?
      - Отчего ж, можно. Только, увы, вы не сможете вернуться туда помолодевшим на соответствующее количество лет. Невозможно раздвоение Серёжи Энгелью, внезапное появление в городе его двойника. Но вот перенести вас сегодняшнего в прошлое я могу. На ограниченное время, естественно. Это совсем несложно. А для того чтобы осуществить задуманное, вам нужно будет лишь загадать год, закрыть глаза и мысленно представить себе место, на котором Вы хотели бы оказаться.
      - А что я должен буду делать, чтобы вернуться назад? - поинтересовался Сергей, как если бы возможность путешествия по времени не вызывала у него никаких сомнений. И пояснил: - Вернуться сюда?