Мне удается сохранять на лице беззаботное выражение, но я совсем не так спокойна, как хочу казаться.

Угроза хозяина занозой засела в мозгу.

Влад (Милашка) шагнул мне навстречу. На его красивом лице играет глумливая улыбка.

— Леночка, кошечка моя… — Он тянется обнять меня. Я, не отводя от его лица безразличного взгляда, подняла руку.

Хрясь! — хлесткий звук пощечины, и Влад, отшатнувшись, непроизвольно схватился за покрасневшую щеку.

Я по-прежнему равнодушно смотрю в его побелевшие от бешенства глаза. Похоже, он сейчас кинется на меня. Нет? Ну как хочешь…

Я отворачиваюсь и со скучающим видом, направляюсь к дивану мимо застывшего хозяина дома.

Сажусь на диван по-турецки и протягиваю руку к вазе с виноградом. Бросаю кисть на юбку, отрываю ягоду, кладу в рот. Виноград без косточек. Мелкий и сладкий. Кишмиш. Обожаю.

Влад несколько оправился. По крайней мере сумел отвести от меня глаза. Теперь жалобно смотрит на хозяина. И голосит:

— Она ударила меня. Эта сука! Вы видели? Она меня ударила!

Хозяин не отвечает. Он садится рядом со мной на диван и приказывает Владу:

Диван!

Ой, да мы никак будем кино смотреть? Похоже, все-таки шантаж.

Качество видеопленки так себе. Даже не на троечку. Но разглядеть можно. Влад в одних трусах старательно раздевает безвольное женское тело. Мое, между прочим. Камера наезжает на мое лицо. Мои глаза открыты, на губах смутная улыбка.

Влад гладит мои волосы, грудь. Целует лицо, шею.

Выражение моего лица на экране не меняется.

Выражение моего лица перед экраном не меняется тоже. Я машинально отщипываю виноградины и кладу их в рот. У ярости красный цвет. Он залил все вокруг, пылает у меня в глазах, в душе. Похоже, я переоценила себя, эти игры мне не под силу.

На экране Влад продолжает ласкать меня. Если этот подонок позволил себе что-нибудь еще… Я убью его. Не знаю как, не знаю когда…

Я гашу накатывающуюся волну бессилия.

Постельная сцена прерывается. Мы вдвоем стоим на балконе. Влад обнимает меня, целует. Я что-то горячо ему говорю, прижимаюсь к нему всем телом.

Вот это действительно хорошо и может произвести впечатление. Снято сзади и сбоку. Молодец Лайма.

Ясно, зачем Влад водил меня на балкон. Я успокаиваюсь.

Похоже, Влад ограничился поцелуями и не воспользовался моей беспомощностью.

Дело в его порядочности? Или в моей непривлекательности? Скорее всего в присутствии Лаймы, которая вела съемку.

Как бы там ни было, я обретаю уверенность, необходимую для следующего раунда. Ярость уже не туманит рассудок.

Спокойно выслушиваю наставительную речь хозяина:

— Теперь вы видите, что вам лучше с нами дружить. А то ваш муж узнает, что вы использовали ваше новое, оплаченное им личико, чтобы изменить ему с молодым человеком.

Можно было бы продолжать следовать тактике молчания. Но она не могла больше приносить пользу. К тому же в голосе хозяина мне удалось уловить некую стыдливость. Неловко за свои методы?

Говорю только ему с оттенком насмешливой жалости:

— Чудесное кино. Жаль, бесполезное. Я не боюсь ревности мужа. У нас свободный брак, и мелкие шалости не портят наших партнерских отношений.

Ага. Именно так. Поэтому за мной по пятам таскается телохранитель с нетрадиционной ориентацией. ,;

Мои собеседники удивлены, но верят. Переглядываются. Кстати, я думала, они больше растеряются. Значит, есть второй вариант. Влад со злорадной поспешностью излагает его:

— Предположим, твоему мужу начхать, для кого ты ноги раздвигаешь. — Его хозяин морщится и старается на меня не смотреть. — Но, судя по тому, сколько он на тебя тратит, твоя жизнь ему небезразлична. Так что пленку можно использовать, чтобы подтвердить, что тебя похитили именно мы. Он нам катализатор, мы ему тебя. Живую. Или, если не договоримся.., мертвую.

Это может сработать. Если они пообещают господину Скоробогатову, что убьют меня…

Да что там убьют. Подстригут без моего согласия.

Последствия непредсказуемы. Вплоть до Третьей мировой войны. Этого допустить нельзя.

Придется раскрывать карты. Некоторые.

По-прежнему сидя по-турецки, предельно выпрямляю спину и закидываю руки на затылок, поправляя прическу. Грудь напрягается под тонким шелком, рукава соскальзывают, открывая по плечи полные точеные руки и гладкие подмышки.

У мужчин плывут зрачки и изо ртов с отвисшими челюстями вот-вот закапает слюна.

Убойной силы жест — обе руки к прическе!

Так же, как дозированное оголение отдельных участков тела.

А когда Ольга меня этому учила, я только смеялась. Права была мама: не бывает ненужных знаний.

Все когда-нибудь пригодятся.

Деморализовав противника, я приступила к его окончательному разгрому:

— Ну вы, слов нет, крутые! — Я качаю головой, не скрывая насмешки. — Опоить женщину наркотиками и перетащить ее беспомощное тело через границу, ну что сказать? Не хило… А уж убийство! Кровь стынет в жилах. А кто убивать-то будет? Ты, Влад? Или вы, Виллис Карлович?

В бледно-голубых глазах мелькнул испуг. И тут же погас, сменившись догадкой.

— А вот и нет. Ваше имя я узнала не от Ильзе. И не от того человека, который смотрит на меня в бинокль с соседней крыши. Как вам идея убийства в свете существования свидетеля моего здесь пребывания?

Я уже откровенно веселилась.

— Так вот: вы крутые. Ну а каков мой муж? Человек, десять лет проведший в колонии строгого режима. В компании воров в законе и отморозков. И заметьте, остался жив. И не был не только опущен или покалечен, но даже избит. Ну, прикиньте, что он за парень?

И какими знакомствами обладает. А теперь представьте себе, что такой человек получает видеопленку, а на ней какой-то подонок измывается над бесчувственным телом его жены. Представили? Молодцы. Но вот что господин Скоробогатов сделает с насильником, вы себе представить не можете. И я не могу.

Я уже давно не веселилась. Мой голос звучал спокойно и устало.

— Я не… — пролепетал бледный до синевы Влад.

Я обратила на него внимательный взгляд.

— Я вас не тронул, — прошептал парень и сглотнул. Его подташнивало от страха.

Я кивнула ему и повернулась к Виллису:

— Вы проиграли. Что бы вы теперь ни предприняли, ничего хорошего вас не ждет. И дело не в гранте.

Хотя скорее всего вы его не получите. Дело в вашей жизни. Скоробогатов не простит посягательства на свое добро. Вы проиграли в тот момент, когда ваш шестерка дотронулся до меня.

Лицо Виллиса побледнело и покрылось потом. Оно застыло безжизненной маской. Но тем не менее хозяин оказался молодцом, удар держит хорошо.

Я встала на колени на диване, лицом к нему, и положила ладонь на его плечо.

— Я могла бы вас уничтожить. Но почему-то у меня нет на вас зла. Не знаю.

Я села на пятки, и теперь наши глаза оказались рядом, на одном уровне. Я представила себе огромную сочную луковицу. Мои ноздри затрепетали, глаза увлажнились.

Глаза мужчины, в которые я смотрела неотрывно, потемнели от расширившихся зрачков, он невольно подался ко мне. (Оплачу Ольге приданое для ее младенца.).

— Я постараюсь уберечь вас от гнева мужа. Вы завтра же первым рейсом отправите меня в Москву. Я изложу мою собственную версию событий, не упоминая похищения, наркотиков и вас.

Вот черт! Он начинает мне нравиться. Крепкий орешек. Весь воспылал, но не сломлен. Готов бороться, ищет выход. Выход есть. Но не для него.

Я снова меняю позу. Сажусь, опустив ноги на пол, касаясь плечом и бедром его горячего тела. Говорю, глядя прямо перед собой:

— Если вы не отправите меня завтра, потом может быть поздно. Вы один из тех, на кого подозрение Скоробогатова падет в первую очередь. У него в досье по гранту список из восьми фамилий, озаглавленный «Конкуренты». Ваша фамилия там вторая, и пометка «см, л. 8». А на листе восемь… — Я закрываю глаза и говорю, словно воспроизвожу по памяти запись:

— Пуппинь Виллис Карлович, дата рождения, место рождения, данные о родителях, год поступления в школу, год окончания школы, год поступления в Московский химико-технологический институт, год окончания, год вступления в ВЛКСМ, год вступления в КПСС, год защиты кандидатской диссертации. Хватит?

Он кивает, разбитый наголову, побежденный, и прячет лицо в ладони.

Вот и хорошо. Потому что мне все равно больше нечего добавить. Сказала все, что знала.

Жизнь Виллиса после защиты кандидатской диссертации неизвестна мне. Да и о предыдущей удалось вспомнить не все. Какие-то данные, плод моих подсчетов. Но неточности только еще больше убедили Виллиса в том, что я читала его досье, что-то запомнила правильно, что-то нет.

А я вообще не знаю, есть ли у Скоробогатова такие данные и собирает ли он сведения о конкурентах. Это не входит в мои служебные обязанности. А разграничение доступа к информации — незыблемый принцип нашей фирмы.

Так что все, чем я удивила мужчин, — моя собственная заслуга. Нет, не зря я прожила прошлую ночь.

Я кладу ладонь на поникшее плечо.

— Это не конец жизни. Любая неудача может стать шагом к победе. Так я улечу завтра в Москву?

Он кивает, не отрывая ладоней от лица.

— Очень хорошо. Давайте позавтракаем завтра вместе. И пригласим вот его.

Я не глядя киваю в сторону забытого Влада.

Я закрыла дверь и привалилась к ней спиной. Все тело липкое от пота. Противно дрожат ноги. Кружится голова. Подташнивает.

С трудом оторвавшись от стены, я, еле передвигая ноги, потащилась в ванную.

Горячий душ постепенно возвращал меня к жизни.

Я ожесточенно терла жесткой мочалкой свое усталое тело, смывая эту усталость и страх.

Да, страх. В какой-то момент Влад показался мне по-настоящему опасным. Им есть что терять. Мое похищение превратило преступление из экономического в уголовное. И кто-то должен за это поплатиться. Почему не я?

Конечно, Влад не убийца. Но ведь даже серийный убийца когда-то им не был. А потом сделал это впервые…

Ой, мамочки!

Остается надеяться, что в доме они этого делать не будут. Здесь Ильзе, да и про соседа я им сказала. Это я очень правильно сделала. Как мне в голову-то пришло?

Так что в доме, пожалуй, можно не бояться.

А вот по пути в аэропорт… Очень заманчиво. Авария. И взятки гладки. Познакомились в Женеве, пригласили в гости, почему-то согласилась (а мы откуда знаем?), приехала, погостила, собралась домой и уехала. Все. Жуть как заманчиво. А была ли девочка?

Ну чего ж себя так пугать? Виллис не преступник, он предприниматель, крупный ученый. Именно поэтому. Ему и захочется остаться в глазах людей приличным человеком, а не похитителем женщин.

Ой, нет! Больше не могу! Я выбралась из-под одеяла.

Молодец Ильзе! Золото, а не женщина. Оставила принесенную мной бутылку мартини на столе.

Потихонечку. Глоток за глотком. Ну вот, уже не так страшно.

С ребятами я поработаю за завтраком.

Я заползла под одеяло. Бутылка надежно покоилась, зажатая за горлышко пальцами правой руки. Я отхлебывала, чувствуя, как согреваюсь.

Ой! Опять мороз по коже. Костя. Что он сейчас делает? Ищет меня? А что, если он обезумел от страха за меня и отозвал заявку на грант? Нет, это вряд ли.

Вряд ли отозвал заявку. А что обезумел — это точно.

И что творит — неведомо.

Я запретила себе думать об этом. Запретила бояться. Уяснив, что по собственной инициативе (глупости, ревности, вредности — нужное подчеркнуть) я впуталась в поганую историю, я поклялась себе выйти из нее с достоинством и с пользой для дела господина Скоробогатова.

Я сосредоточилась и вспомнила все с самого начала. В самый первый раз в отеле, когда Влад (тогда я еще не знала его имени и даже не придумала ему прозвище Милашка) вышел, я бросилась к окну и несколько раз щелкнула своим «кодаком», снимая его, выскочившего к нему навстречу из машины качка и саму машину. Особенно хорошо получился номер.

С какой целью была произведена фотосъемка, мне в тот момент было не ясно. Порыв.

Потом в клинике, в день знакомства с Лаймой, проводив ее из своей комнаты, я схватила фотоаппарат и бросилась по коридору к его противоположному концу, к окну, выходящему к парадному входу клиники.

Успела заснять и Лайму, и машину, в которую она садилась. Та же машина, тот же номер.

Лопухи! Не сменить машину, на которой велась слежка! Если бы эти охламоны смотрели и читали столько детективов, сколько я, подобная небрежность была бы невозможна.

К тому времени я уже знала, зачем снимаю. Утром я отправила пленку на адрес господина Бергмана.

На следующий день тот же господин Бергман, по всей вероятности, обнаружил мое исчезновение. Ведь именно он должен был забрать меня из клиники утром, провести по магазинам и посадить на московский рейс.

В последнем телефонном разговоре мы условились, что я ни под каким видом не покину клинику без господина Бергмана. Разговор состоялся в полдень того дня, когда я приняла приглашение Лаймы поужинать в ресторане.

Таким образом, господин Бергман имел возможность сопоставить мое отсутствие с людьми на фото.

По номеру машины вполне возможно найти следы похитителей в Женеве, а затем проследить всю цепочку далее, вплоть до домика в Юрмале.

Я говорила и смотрела в бледное осунувшееся лицо Виллиса, хранившее следы бессонной ночи. Мой рассказ полностью воспроизводил события так, как я сформулировала их ночью. Правда, я ни разу не упомянула фамилию Бергман. Он определялся мной как швейцарский агент мужа.

На Влада я не смотрела. За всю мою жизнь, так уж случилось, я не знала чувства ненависти. Влада я ненавидела. Это чувство раздирало меня, требовало выхода. Перед глазами вновь и вновь мелькали кадры видеозаписи.

Мне почти пятьдесят лет. Только двое мужчин дотрагивались до моего тела. Оба они были моими мужьями, обоих я любила и хотела.

Я не пыталась анализировать свое отношение к Владу, не пыталась найти смягчающие его вину обстоятельства. Я тупо и тяжело ненавидела его.

— Ваш провал был предрешен в ту минуту, когда вы поручили слежку за мной Владу. Думаю, из-за таких, как он, в Прибалтике так мало ценят русских.

Уголком глаза я с мстительным торжеством уловила, как перекосилось лицо Влада, и продолжала:

— Так вот. Я обратила внимание на Влада и его напарника еще в аэропорту, когда они искали меня среди пассажиров. Кстати, Качок был вооружен, а что-то подсказывает мне, что в Швейцарии не выдают разрешения на ношение оружия иностранцам.

Виллис поднял глаза на Влада, и тот съежился под его взглядом.

— Ну вот. Допивайте кофе, и поедем. Вызовите такси.

— Зачем? Влад отвезет вас.

— Нет. Поедем на такси. Я и вы оба.

Последующее время до прихода такси и поездка до аэропорта прошли словно в тумане. Помню только печально застывшее лицо Ильзе в окне второго этажа. Я помахала ей, садясь в машину. В ответ она подняла руку ладонью вперед и наклонила голову.

Мужчины проводили меня до очереди на регистрацию. Виллис вручил мне документы и билет. Мы посмотрели в глаза друг другу, и они пошли к выходу. Я смотрела им вслед.

Вдруг Влад остановился и за локоть приостановил своего хозяина. Он бросился назад ко мне, и Виллис тоже сделал пару нерешительных шагов.

Влад остановился передо мной и спросил отрывисто, с неприязнью:

— Вы куда-нибудь выходили из отеля в пятницу?

— Нет, — честно сказала я.

— И ни с кем не встречались?

— Нет.

— А из отеля поехали в клинику?

— Ты же сопровождал меня.

Влад зло зыркнул на меня воспаленными глазами и посмотрел на Виллиса. Он смотрел как-то странно. Ну так, словно ожидал одобрения. Или прощения.

Но Виллису было все равно. Он отвернулся и пошел к выходу. И двигался словно автомат.

В самолете я откинулась в кресле и закрыла глаза.

Он так и не узнал меня. Я представила, как округлятся Танькины глаза, когда я скажу ей: «Догадайся, кого я встретила в Юрмале? Вилю, латышонка. И он меня не узнал».

А ведь в этом нет ничего удивительного. Сколько лет-то прошло. Целая жизнь.

Тогда нам было чуть за двадцать. Мы работали в одном отделе, но в разных лабораториях. Я была лаборанткой, а он сначала дипломником, потом аспирантом.

Мы состояли на учете в одной комсомольской группе.

Вилька был заводилой, энтузиастом, обожал субботники, походы, песни у костра. При всей явной флегматичности, он был тем не менее очень энергичен, собран и умел зарядить всех вокруг веселой энергией.

Я была замужем, имела ребенка, жить, как вся молодежь в то время, не могла. Все это понимали и давали мне комсомольские поручения, которые можно было выполнить в рабочее время: стенгазету оформить, членские взносы собрать.

И еще я отвечала за ведение и хранение отчетной документации нашей комсомольской группы. Ночью я вспомнила данные из анкеты кандидата в члены КПСС Пуппиня В.К.

Ой, ну конечно же, я не храню в памяти данные всех членов нашей комсомольской ячейки! Все дело в Виллисе.

Я тогда заучила его анкету, чтобы пересказать ее девчонкам. Виля-латышонок чрезвычайно нас всех занимал.

Прибалты в отличие от остальных граждан Советского Союза в Москву не рвались, предпочитая родные республики. Поэтому любой латыш, эстонец или литовец был для московских девочек фруктом экзотическим. Нам они казались настоящими европейцами, обладателями достоинств, недоступных другим мужчинам.

Виллис нас не разочаровал. Он был красив, вальяжен, щеголеват, умен, ироничен и, что самое главное, прекрасно воспитан. Он неизменно придерживал перед женщиной дверь, выслушивал, не перебивая, как бы долго она ни говорила и какой бы бред ни несла, и всегда вставал, если женщина подходила к его рабочему столу. А его акцент! Его восхитительный прибалтийский акцент!

Еще девчонки говорили, что он восхитительно целуется и у него сладкие губы.

Я пожалела, что за всеми делами так этого и не проверила.

Такси остановилось у дверей нашей конторы. Я вышла и махнула рукой охраннику. Он с радостной улыбкой прирысил на зов.

— Мартынов, оплати мой проезд, пожалуйста. У меня ни копейки денег.

— Хорошо, Елена Сергеевна. Сколько с дамы, шеф?

Привычно сея легкую панику среди персонала, я, здороваясь направо и налево, устремилась к заветной цели.

Хотелось бы мне познакомиться с автором легенды о трепетном отношении господина Скоробогатова к мнению жены о делах фирмы. Никакого трепета нет и в помине. Единственный, чьим мнением руководствуется господин Скоробогатов, это он сам. Легенда, однако, существует, и весь аппарат охотно трепещет передо мной, считая, что делает это за компанию с патроном.

В приемной мы обменялись улыбкой с Верой Игоревной, и я открыла обитую кожей дверь.

Господин Скоробогатов, сидя вполоборота за столом, беседовал с мужчиной, чья спина была мне незнакома.

Круглая черноволосая голова повернулась на крепкой шее. Холодные светло-серые глаза с неудовольствием взглянули на меня.

Я, замерев, наблюдала перемену в его глазах. Они мгновенно, словно их включили, засияли ослепительным ярко-синим светом.

Костя вскочил со стула, его тело напряглось, он взглядом измерил расстояние до меня.

Я испугалась, что он прыгнет через стол. Сердито нахмурившись, глазами запретила ему это.

Костя покорился, но не сразу, с секунду еще мешкал, потом, к моему облегчению, обежал стол.

Он обхватил меня руками и, тычась в мое лицо горячими жадными губами, запел-зашептал:

— Лена, Леночка моя. Вернулась. Мы искали тебя.

Олег сегодня вылетает в Ригу. Его служба вычислила, что ты в Юрмале.

— Отмени вылет.

Я обняла моего мужа. Его тело сразу намертво влипло в мои ладони. Он закрыл глаза. Мне очень хотелось его поцеловать. На моих высоченных каблуках я ненамного ниже его ростом. Чуть подняв голову, я поцеловала его куда достала — в подбородок. Костя скорректировал поцелуй, и наши губы наконец встретились.

Мы целовались, забыв обо всем на свете. А снизу, приоткрыв рот, недоуменно таращил зеленоватые глаза незнакомый мне посетитель, застывший в кресле.

Господин Скоробогатов отменил все дела, велел Вере Игоревне вернуть детективов, и Юра повез нас домой.

Мы сидели рядышком на заднем сиденье и держались за руки. Костя перебирал мои пальцы, я шептала, задыхаясь от нежности:

— Костенька, Костенька…

Он блаженно щурил яркие глаза и сжимал мои пальцы своими горячими и жесткими.

От его близости у меня все время сохли губы, я непроизвольно облизывала их кончиком языка. Муж заметил это, понял, что со мной творится, и по его телу волной пробежала дрожь.

Я немного отодвинулась, и он улыбнулся побелевшими губами.

Наконец машина остановилась, и я, думая только о том, как бы побыстрее остаться наедине с мужем, устремилась к своему подъезду.

Но Костя взял меня за руку и потянул в направлении соседнего.

Я удивленно воззрилась на него, он ответил мне самой хитрой из своих улыбок, приложил палец к губам и, обняв за талию, повлек вслед за Юрой.

Юра уже успел закрыть машину и теперь стоял у двери подъезда. Мне не понравилось выражение его лица. Словно ему предстояло участвовать в мероприятии, которое кажется ему сомнительным, и нет возможности этого избежать.

Я попыталась поймать его взгляд и установила, что он прячет от меня глаза.

Костя же выглядел довольным и проказливым.

Подъезд охранялся. Когда мы вошли, охранник вышел из своей будочки и приветствовал нас. Господин Скоробогатов кивнул ему, и мы прошли мимо.

Охранник не выговорил привычного: «Вы к кому?» — чем очень меня удивил.

Охрана в нашем доме после случая со Степаняном серьезная, да и мужчина средних лет, судя по военной выправке, службу должен был знать.

Заинтригованная, но больше раздосадованная отсрочкой момента, когда можно будет завернуться в надежные сильные руки и выплакать пережитое в Юрмале, я шла следом за Юрой.

Костя открыл замок обманчиво тоненькой двери (это вам не сейфовый мастодонт — лицо «нового русского»), и я, недоумевая зачем, переступила порог чужой квартиры.

Не помню, сколько времени мне понадобилось, чтобы оценить масштаб бедствия.

Я стояла в центре огромной комнаты, освещенной и обставленной, как на картинке американского каталога, и чувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, а в горле рождается крик отчаяния.

Моя жизнь началась в деревенском доме, состоящем из одной комнаты. Первые три года я спала с бабушкой. Потом лет до десяти мы спали со Славиком валетиком на топчане, сколоченном отцом.

Отца уже не было, когда нашу деревню снесли, а нас переселили в хрущобы. Нам дали компенсацию за, дом, и мы купили холодильник, телевизор и кое-какую мебель. Так появился диван-кровать. На нем я спала с мамой до самой ее смерти.

Потом мама умерла. Славик вернулся из армии.

Танька забеременела, и они поженились. Мы разменяли нашу двухкомнатную квартиру, и диван-кровать переехал со мной в восьмиметровую комнату в коммуналке. Так случилось, что моим соседом оказался молодой геолог Сережа Серебряков, он и стал моим мужем. А на постаревшем, но крепком изделии мебельной фабрики № 4 до самого замужества спала Лялька.

Судьбе было угодно, чтобы к тридцати восьми годам я не по своей воле трижды покидала места, которые считала своим домом. Я ни разу не спала на настоящей собственной кровати, и, уж конечно, у меня не было отдельной спальни.

Когда Академик ввел меня в эту квартиру и открыл дверь в довольно большую светлую комнату с широкой кроватью, покрытой пестрым пледом, сказав, что это моя комната, я была оглушена.

Десять лет у меня была моя собственная спальня и моя собственная кровать.

Та самая, на которой я узнала, что значит быть любимой и что значит любить.

Да, это был миг, когда я перестала лукавить с собой. Я не знала любви до встречи с Костей. Я была очень привязана к Сереже. Но разве я тосковала по нему, когда он по шесть месяцев в году находился в экспедиции, так отчаянно, как тосковала по Косте, стоило тому просто выйти за дверь?

Конечно, я скучала, беспокоилась, ждала писем, но не чувствовала себя несчастной, жила спокойной, размеренной жизнью. А когда Сережа возвращался, я не. сразу привыкала к его присутствию.

Мне нравились его ласки, но я не очень нуждалась в них, не грезила о них.

А когда я узнала о его связи с женщиной? Он сам проговорился случайно. Я испытала боль, обиду… Но легко оправдала его.

И такого потрясения, как от вида Костиной руки на чужой женской талии, не ощутила.

И вот теперь господин Скоробогатов разрушил то, чем я дорожила по-настоящему. Он лишил меня моего дома, моего гнезда, которое я вила десять лет, единственного места на земле, где я чувствовала себя защищенной и счастливой.

Почему, почему он не потрудился подумать о той боли, которую мне причиняет?

Слезы текли по моему лицу, и выражение детской радости сползло с лица господина Скоробогатова. Светлые глаза холодно и неприязненно блеснули:

— В чем дело?

— Что ты натворил…

— Это евроремонт. — Он начал заводиться. — Ты не хочешь жить по-человечески в «домушке». Ладно. Но я не могу допустить, чтобы моя жена жила в трущобах.

— Четырехкомнатная академическая квартира — это не трущобы. Как ты мог? Я десять лет жила здесь.

Здесь мои вещи. Здесь я хранила вещи Академика.

Память о нем.

— Все твои вещи целы. Можешь оставить все, что тебе дорого.

— Господи! Ну как ты не понимаешь? Я не хочу этих хором. Я хочу мою квартиру. Я была в ней счастлива. Всегда. Все эти годы. Здесь я спала, ела, училась, читала, думала, мечтала. Я все сохранила, как было при Академике. Мне это нравилось. Сюда приходили мои близкие, приходила Лялька.

— Вот именно. Это самое главное. Твоя Лялька.

Ты только о ней и думаешь. Она тебе снится. Ты зовешь ее во сне. А она тебе простить все не может.

Четыре года в ссоре…

— Да? Мы в ссоре? — Теперь мы оба кричали. — А кто в этом виноват? Если бы я не ждала тебя, не караулила твое наследство… Дача была нужна тебе на полчаса, чтобы вскрыть тайник. Если бы я продала ее и дала Ляльке денег, мы бы не поссорились. А я даже не могла сказать ей, почему не продаю дачу.

— Я виноват в том, что ты вырастила эгоистку?

— Она не эгоистка. Ей были нужны деньги для бизнеса, и у кого она должна была их просить? Ты виноват в том, что у меня испортились отношения с дочерью.

— Опомнись, Лена!

Но я не желала опомниться. Не желала видеть его несчастного потерянного лица. Мне было больно, и не было сил выдержать боль.

— Ты лишил меня дочери, лишил свободы и права на частную жизнь. Теперь ты лишил меня дома.

— Ты сошла с ума! В чем ты меня обвиняешь? В том, что я все делаю для твоего счастья? В том, что работаю, чтобы у тебя все было?

— Я не хочу больше тебя слушать. И не хочу больше тебя видеть. Ты ничего не способен понять.

Я подняла с пола сумку и, оттолкнув господина Скоробогатова с дороги, выскочила из квартиры.

За спиной с лестницы ссыпался Юра. Кажется, он был на моей стороне. И, судя по взгляду, который метнул в его сторону хозяин, пытался остановить реконструкцию. Что ж, эта квартира была и его домом, и он мог каждый день видеть, насколько она мне дорога.

Сережа утонул на зимней рыбалке. Я осталась вдовой после двадцати лет замужества. Мой брак не был безоблачным, но я ни разу ни о чем не пожалела, а многие ли замужние дамы могут так сказать о себе…

Помимо той беды, что я потеряла Сережу, была еще одна саднящая заноза.

Мне было тридцать восемь, а Ляльке вот-вот должно было исполниться двадцать два. Она заканчивала институт и собиралась замуж.

Миша, жених, учился с ней в одной группе. Он приехал учиться в институт из Костромы и для того, чтобы зацепиться в Москве, должен был получить московскую прописку, проще говоря, жениться.

Прописаться в нашей квартире было можно, а вот жить в двухкомнатной распашонке на двадцати четырех метрах с тещей нельзя — каждому понятно.

Лялька Мишу любила и боялась потерять, а он вел себя индифферентно, клятв не давал и на рай в шалаше не соглашался. К тому же кто-то кому-то сказал, что кто-то когда-то видел Мишу со Светкой Ковровой, которая сохла по нему с первого курса и была владелицей собственной однокомнатной квартиры.

От всего этого Лялька лезла на стену, и я, избегая общаться с ней и охраняя свою печаль о муже, засиживалась на работе. Я работала лаборанткой в оборонном НИИ. Я пришла туда сразу после школы. Это было огромное предприятие. В его разных подразделениях в разное время работали мои родители, родители моих подруг, Танька, Славик, Сережа. И вообще большинство моих знакомых и друзей.

Нашей лабораторией руководил семидесятилетний импозантный мужчина. Он носил прозвище Академик.

Он и был академик, и лауреат, и герой, и вообще величина мирового масштаба.

Когда-то Академик возглавлял наш НИИ, но за несколько лет до описываемого момента на опытном производстве обнаружили злоупотребления, начальника производства посадили, а Академика признали невиновным, но недостаточно бдительным, и понизили.

Лаборатория, в которой я работала, всегда считалась личным подразделением Академика, вот здесь-то он и оказался после отставки.

Большую часть своего времени ученый проводил на работе, и, когда я стала задерживаться, мы завели привычку пить чай и разговаривать.

Нам это казалось совершенно естественным, ведь мы оба были так одиноки. И так давно знакомы. Хотя нет, знакомы мы были мало. Просто каждый день встречались на работе больше двадцати лет.

Теперь я все лучше узнавала этого удивительного человека. Он оказался умным, чутким и обладающим чувством юмора собеседником. К тому же у него было редкое качество: разговаривая, он не делал скидку ни на возраст, ни на пол собеседника и оставался с ним на равных.