Зато много пьяных водителей.

Готовясь к реализации своего плана, я утром, сказав Юре, что пойду поухаживаю за цветами художника, почитала его книжку о «Жигулях». Книжка, вернее, огромный альбом, всегда лежала под столом в прихожей. Я ее заметила, бывая прежде в квартире.

Мне было известно, что художник отключил аккумулятор и слил бензин. Эти сведения он сообщил мне среди остальных, столь же ненужных, передавая хозяйство при отъезде.

«Учись, — говорила мама. — Не бывает ненужных знаний». И как в воду глядела. Теперь я знаю, что необходимо подключить аккумулятор и налить в бензобак бензин из канистры, что в углу гаража за досками.

А не знай я этого, как бы я поехала?

Ободряя себя таким образом, я вышла из соседнего , неохраняемого подъезда и через кусты посмотрела на смутно темнеющую у моего подъезда машину.

Свет в салоне не горел. Доблестная Костина стража скорее всего спала без задних ног.

Но с другой стороны, чем черт не шутит? Вдруг парни бессонно и напряженно вглядываются во тьму?

Береженого Бог бережет. Тоже мама говорила. И я по узенькой асфальтовой дорожке вдоль стены дома добралась сначала до угла, а потом до противоположной стены, а уж здесь, найдя прогалину в густо растущих кустах и спугнув с полдюжины кошек, прокралась к гаражу.

У дверей гаража я оглянулась на Покинутый дом.

Он был темен, и только четыре длинных вертикальных полосы освещали его — это вполнакала горел свет в подъездах.

Смазанные маслом петли не скрипнули, двери гаража отворились, пропуская меня внутрь, и снова закрылись. Я помнила, что выключатель слева от двери, и почти сразу нашарила его.

Машина показалась неожиданно большой, а моя затея безумной и невыполнимой. Пришлось постоять, собираясь с силами. Я стиснула зубы и принялась за дело.

Удалось все. Я подключила аккумулятор (при этом сбила косточки на левой руке и сломала ноготь на указательном пальце правой), налила бензин (на пол и себе на тапочки тоже), переоделась, положила в «бардачок» документы, бросила на заднее сиденье сумку с инструментами, села за руль, глубоко вздохнула и повернула ключ зажигания.

Мотор заурчал, я вытерла о джинсы вспотевшие ладони и положила их на руль. Предельно собравшись, я задним ходом выехала из гаража. И ни за что не задела!

Я сумела закрыть гараж, сумела выехать со двора и развернуться по движению и теперь медленно ехала вдоль тротуара.

Боже! Какое счастье, что ночью нет автобусов! Какое счастье, что люди ночью не бродят по улицам!

Какой это кошмар — вождение автомобиля! Руки потные, спина потная, пот заливает глаза. Глаза, боясь что-то пропустить на дороге, вылезают из орбит. Пальцы мертвой хваткой сжимают руль. Я чувствую, как они немеют от напряжения.

«Правая нога — тормоз, левая — газ», — шепчу я себе и тихонько подвываю от ужаса происходящего.

Как же жарко! Я не смогу открыть окно. Мне ни за что в жизни не отцепить пальцы от руля. Теперь уже никогда, до самой смерти.

Ой, как ноет желудок!

За окном фонари, огни реклам. Слева пролетают автомобили. Для меня они тоже огни. Ну к чему столько огней? В стране энергетический кризис, а они светят вовсю. Отвлекают. Световая реклама. Кошмар. Убийство. Почему ее не запретят?

А у меня самой что-нибудь горит? А что должно гореть? Фары… Как долго еще я смогу ехать по прямой? А вдруг это не тот ряд?

Мамочка! Что же это такое? Ну почему, почему я не садилась за руль все эти годы?

С удивлением замечаю, что постепенно дело, однако, налаживается. Руки уже не стискивают баранку руля, ноги автоматически нажимают на нужную педаль.

Некоторую часть пути преодолеваю в фарватере «Запорожца». Лучшего попутчика трудно придумать. Раздолбанный ветеран отечественного автомобилестроения (а ныне иномарка) потихонечку трухает впереди меня именно на той скорости, которая устраивает меня как нельзя больше. Я повторяю все его маневры у светофоров и на поворотах.

Но счастье не может длиться вечно, и я с грустью провожаю взглядом своего лоцмана, свернувшего на боковую, улицу.

Маршрут, разработанный мной накануне, когда я ползала в течение часа по карте Москвы, позволил мне обогнуть наиболее опасные места, используя малолюдные улочки и переулки. Чтобы пересечь город и выехать на Варшавское шоссе, мне понадобилось времени в два раза больше, чем любому другому автомобилисту.

И все-таки это не мешало мне гордиться собой.

Первое, что я сделала, оказавшись на нужном мне шоссе, — съехала на обочину и заглушила мотор.

Я сидела в машине, откинувшись на спинку сиденья и бросив на колени дрожащие кисти рук.

Было тихо, темно и страшно. Шоссе убегало в темноту и выглядело пустынным, но местность вокруг наполняли неведомые и оттого опасные звуки.

Мне хотелось посетить заманчивые кустики, темневшие неподалеку, но я не осмелилась.

И вот я снова не спеша еду по дороге в направлении Бронниц. Несколько раз меня обгоняли машины, дважды ослепили фары встречных. Всякий раз я обмирала от страха. Одна на безлюдной дороге, я была совершенно беспомощной и с моим умением водить стала бы легкой добычей для любого обидчика.

Бронницы ничем не напоминали Москву. Город спал.

Я пересекла его насквозь и через полкилометра свернула на первую же грунтовую дорогу. На мое счастье, дождей давно не было, и грунтовая дорога по твердости не уступала асфальтовому шоссе.

Проехав около километра, я съехала в редкий перелесок и, остановив машину, выбралась на тропинку, ведущую к деревне. Оставить машину было не страшно, в окрестностях жило не много людей, в основном одинокие старухи. Не страшно было идти по тропинке, по обе стороны которой тянулось поле овса с горохом.

На ходу я скрывала стручки гороха, шелушила их и бросала горошины в рот.

Луна слабо освещала известную мне до мельчайших подробностей местность, и я легко ориентировалась, чувствовала себя спокойно и уверенно.

Когда-то в течение многих лет я проводила все свои отпуска в доме свекрови. После ее смерти дом остался Сереже, а от него перешел Ляльке.

Лялька дом любила, содержала в порядке и приезжала сюда всякий раз, когда выдавался случай. Уже третье лето в доме жили арендаторы — супружеская пара из Бронниц.

Я подобралась к дому со стороны задней калитки, изредка подсвечивая себе фонариком. Усадьба еще Сережиным дедом была разделена на две части. Та, на которой росла картошка, отделялась от другой, с садом и огородом, забором.

У арендаторов была собака. Она бегала всюду, но на картофельное поле не допускалась. Причиной служило то, что маленький метис фокстерьера за неимением лис охотился на кротов и разрывал картофельные посадки.

Просунув руку между досками калитки, я отодвинула щеколду и, приоткрыв калитку, пролезла в щель.

В это мгновение луна засияла ярче, видимо, выйдя из-за невидимого облака, и осветила цель моего путешествия. Я быстро и насколько возможно бесшумно пробежала по борозде.

Мои тапочки и джинсы промокли от росы.

Вот и голубятня. Я задрала голову, но не увидела ее верхней части. Голубятня являлась гордостью деда и до сего дня оставалась самым высоким строением деревни. Я прижалась спиной к лестнице и прислушалась.

Стояла та тишина, которая свойственна ночной деревне. Шумели деревья под пробегающим ветерком, перебрехивались собаки, квакали лягушки.

Не снимая спортивную сумку с плеча, я сдвинула ее со спины на живот и поставила ногу на нижнюю ступеньку лестницы. Мои пальцы ухватились за шершавую деревянную планку.

Единственное, чего я боялась, — это появления фокстерьера. Было не ясно, как он себя поведет, ведь мы виделись всего один раз четыре года назад. Что, если собачка не признает нашего знакомства, поднимет лай и привлечет ко мне внимание?

Этого, к счастью, не случилось. Я сделала то, что намеревалась, и покинула усадьбу. Мои руки были сбиты и кровоточили, но боль мало волновала меня, как и следы моего пребывания, которые, возможно, остались.

Лялькины арендаторы — люди сугубо городские, огородничество только осваивают, едва управляются с овощными грядками и картошку каждый день не навещают.

На обратном пути в чистом поле я неожиданно вспомнила о своей нужде и присела рядом с тропинкой.

Удачное выполнение задуманного сделало меня беспечной. Я даже не Посветила себе фонариком. Луна спряталась, кругом была беспросветная мгла. Моя душа пела.

Что-то мокрое легко коснулось моего обнаженного тела, и тут же мягкое, нежное скользнуло, словно дуновение ветерка.

Я одной рукой заглушила крик, рвущийся из груди, другой натянула джинсы и, не застегивая «молнию», ломанулась неизвестно куда по полю, запуталась в овсе и в своих ногах и свалилась во весь рост, громыхнув по хребту сумкой и придавив что-то небольшое, живое и верткое. Существо взвыло от страха. Я взвыла в ответ и закрыла глаза.

Фокстерьер, покинувший дом в поисках ночных приключений, набрел на меня в поле, обрадовался (узнал?) и подошел поздороваться. Когда я перестала бегать, орать и падать на него, а просто спокойно легла поперек тропинки, он поприветствовал меня вежливым повизгиванием и облизал мое лицо.

Я села, погладила пса по влажной жесткой шерсти.

Он забрался ко мне на колени, тычась в меня мордой.

Сосиску, прихваченную мной специально на случай такой встречи, пес проглотил мгновенно, а потом проводил меня до машины.

Обратная дорога показалась мне много легче и заняла меньше времени. Сразу за Бронницами я развила космическую для себя скорость в 70 километров и уже очень скоро въезжала в Москву.

Москва оказалась непривычно пустынной. Видимо, наступил тот самый «мертвый час», когда вчерашний день закончился, а сегодняшний еще не начался.

Мне удалось въехать в гараж. Когда двери закрылись, я включила свет и оглядела машину. С ней все было в порядке. Я отключила аккумулятор, переоделась, собрала в сумку мокрые вещи и вышла из гаража.

Двор был пустынен и тих. Я пробралась в подъезд.

Он оказался практически неосвещенным, только где-то наверху слабо горела лампочка. Я крепко ухватилась за перила и начала осторожно подниматься, считая ступеньки.

В квартире художника я еще раз переоделась, развесила мокрые вещи в ванной и, теперь уже в халате и шлепанцах, проникла в свою квартиру.

Костя мирно спал, приоткрыв рот и раскинув руки.

Я подошла к окну и отодвинула штору. Ночь за окном начала сереть в ожидании близкого рассвета. Меня не было дома около четырех часов.

Костя выглядел вялым и недовольным. Он отхлебнул кофе и с раздражением отставил чашку.

— Что? — заботливо спросила я.

— Мерзость, — коротко ответил мой муж и потер ладонью левый глаз.

У меня тоже слипались глаза и кружилась голова.

— Мы вчера выпили слишком много шампанского.

— Много? Я пару бокалов. А ты вообще не пила.

— Пила, — запротестовала я. — Ты просто не помнишь.

— Верно. Я отключился. Голова сегодня будто отсиженная. Надо перед работой заскочить в поликлинику, измерить давление.

Ой-ей-ей! А врач предложит сделать анализ крови, а Костя сделает, а в крови снотворное. И мне конец.

Господин Скоробогатов вытрясет из меня душу и, конечно, чистосердечное признание.

Да лучше умереть, чем признаться мужу, что я темной ночью в течение четырех часов одна разъезжала на машине и расхаживала пешком по Москве и окрестностям. А как признаться, для чего я это делала? Нет, лучше умереть.

Господин Скоробогатов мне не простит. Я лишусь остатков его доверия и остатков свободы. Муж посадит меня на цепь или замурует в квартире. А может, в «домушке». В город будет вывозить в бронированном автомобиле и в наручниках.

От страха я проснулась и почувствовала прилив сил.

— Тебе не следует сразу бежать к врачу. Мнительность для организма губительней болезни. Лучше сделай легкую гимнастику, прими прохладный душ…

— Что у тебя с руками? — прервал меня муж.

Его глаза были прикованы к моим рукам, прижатым к груди. Все пальцы густо залиты йодом, ногти коротко острижены. Вся на нервах, я забыла прятать руки и попалась.

— Что у тебя с руками? — повторил муж. В его голосе я не уловила ни заботы, ни сочувствия. Интересно, что он думает, что у меня с руками? Ответ я придумала, но уверенности, что он понравится, не было.

— Чистила сковородку сутужной мочалкой.

— Чем?

— Сутужной мочалкой. Так бабушка звала железную щетку.

— С утра пораньше?

— Ну и что? Настроение было.

— Обалдела? На фига тебе драить сковородку?

— Она закоптилась.

— Выброси. Купи новую. Мы что, не можем себе позволить?

Он закрыл глаза и прижал пальцы горсточкой к виску. Сердиться было больно, и, на мое счастье, разборка закончилась.

Я, вся забота и нежность, захлопотала возле занедужившего мужа.

— Милый, иди в ванную. Раз кофе тебе сегодня неприятен, я сделаю чай. Через пятнадцать минут все будет готово.

На кухне у меня целая полка с лечебными травами. В основном для косметических целей. Вот и земляника, засушенная целиком, с ягодками, цветочками, листиками и стебельками. Прекрасное мягкое мочегонное. Я пью землянику иногда, чтобы убрать мешки под глазами.

Для мужа заварю побольше. Пусть побегает в туалет, зато снотворное выведется.

Через полчаса несколько приободрившийся господин Скоробогатов готов отбыть на работу. Его задерживает отсутствие Юры. Как всегда, при необходимости ждать муж раздражается.

Я успокаиваю его, поглаживаю по плечу. Он успокаиваться не желает, дергает плечом.

— Какого черта этот парень шатается где-то до сих пор?

— У него увольнительная до девяти. А сейчас восемь двадцать. Если спешишь — иди, я побуду одна.

Муж смотрит на меня как на внезапно помешавшуюся и возвращает плечо под мою руку. В благодарность я целую его надутые губы и воркую нежно:

— Костенька, если к обеду не расходишься, обратись к врачу или попроси Веру Игоревну измерить тебе давление.

Но Костя уже забыл обо всем. Уткнувшись лицом в мои волосы, он, посапывая, трется носом и губами о мою макушку.

Звук открываемой двери заставляет любимого разжать руки и поднять разгоряченное лицо. Я, на ходу поправляя блузку и прическу, выскакиваю в прихожую.

Разочарованный муж, подтягивая узел галстука, идет, следом.

Под его бдительным взглядом мы с Юрой не говорим друг другу ни слова. Но Юра ободряюще мне кивает и протягивает газету.

— Что это? Начинаешь день с чтения газеты? — насмешливо щурится господин Скоробогатов. Я не отвечаю. В нетерпении, со страшной скоростью проведя обряд прощания, я практически выталкиваю обескураженного мужа из квартиры.

Репортерша выполнила свое обещание. На первой странице газеты, там, где помещается хроника текущих событий, под заголовком «Загадочная смерть» я нашла коротенькое сообщение.

"Не так давно Москва прощалась с молодой успешной предпринимательницей. Еще за пару месяцев до этого специалистка по народным промыслам чувствовала себя здоровой. Ее внезапная смерть потрясла всех, кто знал эту жизнерадостную энергичную женщину. Одна из близких родственниц покойной сообщила нашему корреспонденту, что в семье сомневаются в естественности смерти.

Наследником процветающего бизнеса стал муж предпринимательницы ".

Я прочла заметку несколько раз. Меня заколотило.

Юра в упор смотрел мне в лицо.

— Ты все успел?

Он кивнул.

— Тебя никто не видел?

Он отрицательно мотнул головой.

— Спасибо, дружок. Я твоя должница.

Парень расплылся в широкой улыбке и ускакал куда-то в глубь квартиры.

Я включила компьютер и села за работу.

После десяти начал звонить телефон. Мне было слышно, как Юра отвечает на звонки.

— Нет, ее нет дома. Ее нет в городе.

— Нет, ее нет.

— Да, она дома. Я передам. Она читала.

— Нет, ее нет.

— Да. Да. Работает. Нет. Я знаю. Читала.

— Нет. Не плачет. Я передам. Хорошо.

— Нет. Ее нет.

— Нет. Ее нет в стране.

— Нет, мне ничего об этом не известно.

— Да. Хорошо. Сейчас. Елена Сергеевна, вас просит Клара.

Ага! Вот оно. Я глубоко вздохнула. Раз, другой, успокаивая сердцебиение.

— Спасибо, Юра. Алло, Кларочка, здравствуй.

— Елена Сергеевна! Вы читали?

— Клара, ты откуда звонишь?

— С работы.

— Уйти можешь?

— Да. Через полчаса.

— Тогда слушай инструкции.

Я передала Юре трубку, он назначил Кларе свидание на углу, описал машину и водителя. Затем, не кладя трубку, позвонил Олегу и попросил его послать Кешу на «Жигулях» за Кларой.

— Переведи телефон на автоответчик, — попросила я. Юра кивнул.

Я пошла за ним в кухню, села у стола и стала смотреть, как он ставит чайник.

— Как ты думаешь, если знать нашу семью, кто «близкая родственница»?

— Вы.

— Еще?

— Татьяна Ивановна.

— Еще?

Он сделал сложное движение, одновременно качнув головой и пожав плечами.

Я поняла. Кто же еще? Никто.

Что ж, Танька не подведет. Хотя я ее ни о чем не предупреждала.

Кеша поднялся вместе с Кларой. Она не могла отвести взгляд от белокурого красавца атлета. Кеша обожает женское восхищение и готов ответить на ее призыв немедленно. Клара это почувствовала и потянулась к нему всей своей девичьей душой. И телом.

Юра, не раз бывавший свидетелем подобных романов, откровенно ухмыльнулся и отправил Кешу ждать в машине.

Кеша театрально вздохнул, метнул Кларе томный взгляд и удалился. Юра успокоил приунывшую девушку:

— Он подождет вас в машине, потом отвезет куда скажете.

Клара приободрилась, и мы с ней направились в гостиную. Юра принес с кухни приготовленный мной поднос, поставил его на столик и покинул нас.

Поблескивая зеленоватыми глазами, Клара начала свой рассказ:

— Я нашла газету на столе, как только пришла на работу. У нас персонал начинает работать в разное время от девяти до одиннадцати часов. Сегодня к десяти собрались почти все. На каждом столе лежала газета. Все газеты были сложены так, что заметка бросалась в глаза.

Патрон приехал сразу после десяти. Как всегда, ни на кого не глядя и не здороваясь, прошел в свой кабинет. Мы все притихли, только переглядывались. Почти сразу раздался визг по селектору:

— Клара!

Я, под откровенные усмешки и ободряющее подмигивание, прошла в кабинет.

Михаил Павлович стоял за своим столом, опершись на ладони, лежащие на газете. Он весь трясся, челюсть ходила ходуном, глаза выпучились.

Я остановилась у дверей, стараясь выглядеть как всегда. Дверь тихонько проскрипела. Это Ирка-секретарша пристроилась к щелочке подслушивать.

Михаил Павлович толчками выдыхал воздух и никак не мог начать говорить. Я почему-то подумала, что у него совершенно плоские глаза, как бледно-голубые фарфоровые блюдца. А он все пыхтел, его лицо наливалось кровью. Наконец он выдавил несколько звуков, так хрипло, что я даже не поняла, что он сказал.

Я хлопнула ресницами. Он еще больше покраснел.

Хотя я не могла поверить, что такое возможно. Воздух с шипением вышел у него изо рта. Я поняла.

— Кто? — Он тыкал пальцем в газету.

— Я не знаю.

— Ты видела?

— Да.

— Кто еще?

— Все.

Он вдруг съежился и сел. У него даже лицо опало.

— Кто принес?

— Не знаю. Когда я пришла, газета лежала на моем столе.

— И на всех других?

— Да.

— Ты принесла?

— Нет.

Мне было нечем убедить его, но он сразу поверил.

— Алла Николаевна?

— Она уехала к родне. В Брест.

— Это ничего не значит.

— У нее нет ключей.

— А у кого есть?

— У вас и у охраны.

— Еще?

— Больше ни у кого. У вас два комплекта.

— Могли украсть?

— Наверное.

Михаил Павлович побарабанил пальцами по столу.

Я все стояла у дверей. В эту минуту я поняла, что больше не останусь у него работать. Мне стало страшно. Я вдруг сразу отчетливо поверила, что он может быть виноват. В том, что случилось с Еленой Сергеевной. Я никогда раньше не видела такого испуганного человека. И я испугалась сама.

Никто не работал. Никто даже не пытался работать. Люди переходили от стола к столу, шептались, без конца выходили курить. Обсуждались два вопроса: откуда взялась газета и что следует предпринять шефу?

Ни разу не прозвучало слово «клевета». И меня снова словно озарило. Я поняла, что все испытывают после смерти Елены Сергеевны то же, что и я…

Работа перестала приносить удовольствие, общение — радость. От всего, что составляло смысл нашего дела, осталась только зарплата. И еще. Все так же, как я, глухо ненавидели Троицкого. Почти никто не думал, есть ли основания для сомнений у автора статьи, все злорадствовали из-за беды Троицкого.

Михаил Павлович пробыл у себя около часа. Почти все время разговаривал по телефону. Потом вызвал Ирку, велел ей собрать все газеты и принести ему.

Ирка подошла к начальнику отдела сбыта. Он вырезал заметку, сунул ее в карман. Ирка пошла дальше.

Она всем показывала дыру в газете. Все смеялись. Многие тоже вырезали заметку. Ирка свалила газеты на стул в углу кабинета шефа.

Через некоторое время Троицкий, ссутулясь и втянув голову в плечи, пронесся к выходу и уехал.

Все собрались и пошли толпой обедать, оставив одну Ирку на телефонах. Она выла, но ей пообещали, что после обеда отпустят домой.

Я вышла вместе со всеми и поехала к вам.

Танька примчалась без звонка. Юра впускал ее, когда явился господин Скоробогатов. Он неодобрительно посмотрел на потную, с выпученными глазами Таньку, перевел на меня тот же неодобрительный взгляд. Я поежилась.

Взгляд переместился на Юру. Юра тихо слинял.

Танька неудовольствия не заметила. По-родственному обхватила господина Скоробогатова поперек туловища, потискала, обмусолила ему лицо, оставляя следы оранжевой помады.

Господин Скоробогатов с неожиданным подъемом тоже включился в церемонию приветствия и потискал Таньку, звонко чмокая ее румяное, влажное от пота лицо.

У меня засосало под ложечкой, а Танька, приняв Костины ласки как должное, скинула босоножки и поплыла в гостиную. Костя, не сводя с меня настороженного взгляда, легкими тычками направлял ее движение.

На пороге гостиной он на миг отвлекся. Этого мне хватило. Я наступила Таньке на ногу, она вскинула глаза, я прикусила нижнюю губу, она кивнула. Костя вернул нам свое внимание, мы смотрели в разные стороны.

— Чему обязаны? — вежливо осведомился господин Скоробогатов у гостьи, когда мы расселись в гостиной со стаканами холодного пива. Мы все предпочитаем отечественное пиво. Не потому, что импортное хуже, а потому, что нам нравится «Балтика».

Я пила «первое», Костя и Танька — «шестое».

— Чего это? — не поняла Танька.

— Чему обязаны визитом?

— Это ты спрашиваешь, чего я пришла? — дошло до Таньки. Она неожиданно обиделась:

— Меня-то Ленка позвала, а ты сам-то чего здесь?

— А где ж мне быть? — притворился непонимающим господин Скоробогатов.

— Как где? В «домушке», — прищурилась Танька.

Меня мало волновала их перебранка. Они умели остановиться и не довести разговор до скандала. Я хотела знать, с чем пришла Танька, и хотела знать, что в столь ранний час пригнало в конюшню кормильца. Но выяснять это надлежало с каждым индивидуально.

Парочка переместилась на кухню и начала греметь там, открывая холодильник и зажигая плиту. Ясно, собираются пировать. Плохо, что на кухне. Значит, их застолье затянется за полночь. Позже Костя приволочет гитару, и они будут петь. А мы с Юрой слушать.

Потому что Юре питье не положено, а мне сроду не выпить столько, чтобы их догнать.

Костя пролетел от двери к бару и обратно. Ясно, к холодильнику, водку охладить. Я поплелась на кухню и достигла ее в тот момент, когда они открыли по очередной бутылке пива и Костя спросил:

— Тань, а ты не из-за статьи прибежала?

— Из-за какой?

Ой Танька, ой торговка, голубенькие глазки, святая простота. Знаю, что врет, но верить хочется. А господину Скоробогатову не хочется.

— А ты сегодняшнюю молодежку не читала?

— Нет. Я на рынок до почтальона ухожу и почту вечером забираю.

— Значит, этого не видела?

Костя откуда-то из-под себя извлек газету.

Танька уставилась в то место в газете, где был Костин палец, прочла, шевеля губами.

«Не переигрывай, дуреха! — мысленно взмолилась я. — Если он что-то заподозрит, он меня запрет». :

Но Танька была в образе и неподражаема.

— Ты думаешь, это о Ляльке? — помолчав и поморгав глазами, спросила она, сраженная наповал собственной догадливостью. Ее глаза медленно переходили с Костиного лица на мое и наливались слезами. Сейчас Танька не играла. Она приехала, чтобы пролить эти слезы. Присутствие Кости останавливало ее и заставляло крепиться.

Я села рядом с Танькой. Мы держались за руки и тихо плакали. Костя расстроился. Его глаза беспомощно моргали, уголки губ жалостливо опустились. Он жалел нас, ужасно любил. И не верил ни на грош.

— Значит, это не ты «одна из близких родственниц»? — спросил господин Скоробогатов. Он мучился, не смел на нас взглянуть, но все-таки спросил. Вот характер! Я в очередной раз возгордилась мужем.

— Нет, Костенька, это не я, — честно ответила Танька. — Я и журналистов-то никаких не знаю.

— И не ты? — зачем-то спросил Костя меня. Он явно не рассчитывал на ответ. Я и не ответила.

Мы выпили вкусной холодной водки не чокаясь и поели, молча, с неожиданным аппетитом. И еще выпили. Все молчали и чувствовали себя неловко.

Костя мешал нам и знал это, но какое-то время вредничал. Потом встал:

— Ну ладно, девки, гуляйте одни. Я поеду, имение посмотрю.

Он не выглядел обиженным. Я точно знала: он не обижен. Мой муж — чуткий человек. Он понимает, что сейчас нам с Танькой надо побыть вдвоем.

Мы проводили Костю до дверей. Танька обняла его и ушла. Я заглянула в синие тревожные глаза:

— Приходи ночевать, ладно? Мне без тебя плохо.

Он кивнул и поцеловал меня. Я закрыла за ним дверь и вдруг вспомнила, что он не вызвал машину. Я бросилась к окну, выходящему на подъезд.

Костя садился в свою машину. Значит, он заскочил домой ненадолго и не отпускал Вадима. У него еще есть дела, он приходил просто посмотреть на меня.

Танька мыла посуду. Я взяла полотенце и, встав с ней рядом, начала вытирать.

Когда посуда была расставлена по местам, стол вытерт, а пол подметен, Танька вышла и вернулась со своей сумкой. Она достала пачку сигарет и, показав глазами в сторону коридора, спросила, имея в виду Юру:

— Заложит?

Я отрицательно качнула головой, закрыла дверь, мы сели у раскрытого окна и закурили.

Мы обе были настолько зажаты, что алкоголь не произвел никакого действия.

— Я правда не видела газету утром. Я ее и вообще-то каждый день не читаю. Выписываю по привычке. Чтоб бумага в доме была. Ну так вот. Ларек я открыла в девять. Торговля шла ни шатко ни валко, но не прекращалась. Я на полчаса закрывалась поесть.

Потом еще поторговала. Потом около меня остановились две тетки, начали выбирать мясную гастрономию.

Я таких не люблю. Все перелапают, обхают и если купят, то на копейку. Не покупатели; а, как у нас один парень говорит, экскурсанты.

Я ждала, когда они наиграются, и мысленно кляла их на чем свет стоит, но пока молчала, сдерживалась.

Вдруг тетки разлетелись в разные стороны, а передо мной Миша! Прям как чертик из табакерки! Я его сначала не узнала. Он всегда такой чистенький, сладенький, как леденец обсосанный. Прости, Господи!

Она перекрестилась правой рукой, левой держа сигарету.

— А тут прямо фурий злобный! Весь потный, распатланный, расхристанный. Машет у меня перед лицом сложенной газетой. Изо рта шип и слюни.

«Ты что, сука старая, охренела?»

Я и впрямь «охренела». Со мной так еще никто не разговаривал. Я его за грудки схватила, дернула на себя, втянула в ларек и толкнула себе за спину, вглубь, к ящикам с консервами. Там что-то загремело. Тетки глаза вылупили и за Мишкой полезли. Но я перед ними стекло опустила. Они носы сплющили, смотрят.

Я газету подняла, прочла и все поняла. Миша сидит на ящике, трясется, в глазах слезы и страх смертный. Мне так гадко, так мерзко стало.

«Уходи, Миша. Я в газету не писала. И говорить с тобой не хочу. Уходи. Я охрану позову».

Ее звали Роза, в честь Розы Люксембург. Хотя теперь, когда ей исполнилось пятьдесят лет, чаще ее называли Роза Дмитриевна. Или по прозвищу — Королева бензоколонок. Именно так, во множественном числе. Потому как владела эта дама огромным числом бензоколонок в Москве. И не только. А начинала свой жизненный путь она в светлом социалистическом прошлом в качестве оператора бензоколонки. Которую успешно приватизировала. Ну и пошло-поехало.

Сейчас Роза Дмитриевна сидит в плюшевом кресле в офисе фонда и пьет кофе с коньяком. Она принесла чек на очередной взнос, передала его бухгалтеру и зашла навестить меня. А я решила, что она заслужила рюмочку.

Мне симпатична эта приземистая толстушка с разлохмаченной «химией» на крупной голове и выщипанными в ниточку бровями над веселыми маленькими глазками. У нее широкий улыбающийся рот и громкий голос.

Роза Дмитриевна одной из первых поддержала идею фонда и регулярно переводит нам деньги. Два ее сына заняты в материнском бизнесе. Про мужа известно только, что он есть.

Сейчас моя гостья неожиданно заговорила именно о муже. Вертя в толстых коротких пальцах, унизанных массивными перстнями, чайную ложечку, она сокрушалась:

— Вы слышали? Где-то с месяц назад умерла женщина, владевшая сетью надомниц. Они вязали, вышивали, плели кружева и еще что-то. Короче, народные промыслы. Всю продукцию реализовывали через лотки на нескольких рынках и ателье-салон. Не золотое дно, но бизнес достойный. Она умерла в одночасье, и сразу пошел слух, что муж дело продает. А на днях в газете намек, мол, похоже, не сама она умерла… Понимаете?