— Хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы Михаил Павлович знал о нашей встрече. Если спросите: «Почему?» — отвечу, что не знаю.

— Я понимаю. Вам просто не хочется осложнять отношения.

— Может быть. Я вам благодарна, что вы пришли.

— Не за что. Мне тоже хочется поговорить о Елене Сергеевне. Последние два года мы проводили вместе много времени. Стали не то что подружками, но не чужими. Мне ее не хватает. С ней можно было разговаривать обо всем. Ее все интересовало, ей до всего было дело.

— Клара, эта ее болезнь… Мне непонятно. Я видела ее за месяц до… Она ни на что не жаловалась, кроме усталости.

Клара отпила глоток остывшего кофе и сделала знак официанту принести свежего. Ее манеры свидетельствовали о привычке к подобным местам. А я бываю в ресторанах редко и чувствую себя не очень уверенно.

Кофе показался мне горьким, и Я отставила чашечку, а теперь слизывала с ложечки мороженое, запивая малиновым соком.

Официант заменил Кларе чашку. Она отпила и оперлась локтями о стол. Наши лица сблизились.

— Я впервые о болезни услышала от Михаила Павловича. Он сделался озабоченным, по сто раз на дню звонил, спрашивал, как она, просил напомнить ей, чтобы пила травы.

— Что за травы?

— Да обычные. Что-то желчегонное. Кукурузные рыльца, что ли…

Я кивнула; Лялька действительно пила травы. Она вообще любила всякие отвары и настои. Миша смеялся:

«От Ляльки всегда пахнет травой, и мне снится, что я ночую в стогу».

Мне было плохо. Клара тоже выглядела подавленной.

— Дальше — больше. Однажды пришел расстроенный. Сказал, что у Елены Сергеевны пожелтели белки глаз. В то утро и она расстроилась. До этого вроде внимания не обращала, а тут притихла. Начала ладонь к правому боку прижимать. А потом вообще кошмар начался. Врачи, целители, бабки… Елена Сергеевна сильно похудела. Михаил Павлович от нее ни на шаг.

Я однажды случайно увидела. Он на коленях перед ее креслом стоит, руки ей целует, плачет: «Ляленька, милая, как же я без тебя?» Я просто обалдела. Зачем он так? Живую отпевает.

У меня по щекам потекли слезы. Клара махнула рукой официанту, заказала коньяк.

Мы выпили. Клара достала из сумочки пачку бумажных платков. Она аккуратно промокнула глаза, высморкалась. Я тоже взяла у нее платок, вытерла лицо.

Клара одобрительно кивнула.

— Пойдемте отсюда. Курить хочется. Сядем где-нибудь в скверике.

Мы расплатились и встали из-за стола. Юра, читающий журнал за столиком у двери, тоже встал, оставил на столе деньги за кофе и присоединился к нам.

Мы сели на скамейку в скверике во дворе одной из арбатских улочек. Юра со своим журналом устроился на соседней. Клара размяла сигарету, чиркнула спичкой и, глубоко затянувшись, села, уперев локти в колени. Я ждала продолжения ее рассказа, но не торопила ее, давая вспомнить мельчайшие подробности того времени.

— Не знаю, может быть, вам это неприятно слышать, но Михаил Павлович мне никогда не нравился.

Он грубый, заносчивый и не слишком умный. С ним тяжело работать. К тому же он распускает руки. Я-то с любым справлюсь, а молоденькие девчонки из-за него настрадались. Я знаю двух, которые из-за него уволились. А Галке он проходу не давал, а когда их Елена Сергеевна застукала, все на нее свалил, дескать, пристала, спасу нет. Опозорил девку.

Но тогда, во время болезни жены, он всех нас поразил своей заботливостью и преданностью. Все для нее делал сам. В последнюю неделю все дела на меня и Аллу Николаевну — нашего бухгалтера — бросил, сидел с женой. Мы ему предлагали хорошую сиделку. Елена Сергеевна просила позвать какую-то тетю Лиду. Он расплакался при мне, начал обвинять ее в том, что она ему не верит, не любит его. Она тоже заплакала, обняла его. У нее были тонкие, совершенно прозрачные руки. Тогда я поняла, что она умрет.

Клара закрыла лицо руками и так сидела, расплываясь в моих истекающих слезами глазах.

— Последняя неделя была похожа на театр абсурда. Он ревновал ее к знакомым, друзьям. Это стало манией. Он препятствовал ее общению с любыми людьми. Уходя из дома, даже совсем ненадолго, отключал телефон. Узнав, что я в его отсутствие помогла Елене Сергеевне позвонить вам, пришел в бешенство, потребовал передать содержание разговора. Но и после этого не успокоился, назвал меня предательницей и выставил из квартиры.

— Значит, они были вдвоем, когда Лялька умерла?

Девушка кивнула темноволосой растрепанной головкой и откинулась на спинку скамьи, прижавшись ко мне плечом.

— И все равно я не обиделась на него за грубость, он вызывал во мне сочувствие и уважение. Я прощала ему все, что он творил после ее смерти. Он торопил похороны, не хотел никого и ничего слышать, все время твердил: «Она так хотела». Он не хотел сообщать родным. Нам с трудом удалось внести ваше имя в список оповещаемых, и то потому, что он побоялся ссориться с вашим мужем. Он не отвечал на вопросы, сразу кричал, топал ногами, рыдал. Мы все жалели его. А потом… Через несколько дней после похорон Алла Николаевна позвала меня к себе в бухгалтерию и показала кучу счетов.

Понимаете, он оплачивал лечение жены не из личных средств, а из средств фирмы. Я этого понять не могу… И почему-то все происшедшее приобрело другую окраску.

А вам Елена Сергеевна просила передать…

Я замерла, не сводя глаз с милого задумчивого личика.

— «Маме скажите, пусть не плачет, я счастливо прожила и ее всегда очень любила». И еще: «Пусть мама Мишу не бросает, поможет ему, он совсем один остается». И просила передать вам вот это.

Клара достала из сумочки конверт.

Три ступени вниз, и железная дверь. Она наглухо закрыта. Юра нажал кнопку звонка, раздался хриплый искаженный голос, шедший откуда-то сбоку:

— Куда?

— Что? — опешила я.

— Говорите в микрофон, — велел недовольный голос.

Я беспомощно озиралась, а Юра сообщил в пластмассовую коробочку над кнопкой звонка:

— К преподобному Пафнутию.

— Входите, — разрешил голос.

— Останься, — велела я Юре.

Он отрицательно мотнул головой. Я разозлилась:

— Делай, что тебе говорят.

Юра толкнул дверь, и я оказалась в полутемном тесном тамбуре. Из него вела другая дверь. Я потолкала ее, дверь не поддалась, и я почувствовала, как ярость накатывает на меня. Я несколько раз пнула дверь ногой.

— Обалдела? — поинтересовался грубый голос. — Закрой входную дверь.

Входная дверь закрылась. Юра остался за ней. Я в панике всем телом навалилась на противоположную дверь и со всего маху ввалилась в следующее помещение.

Это было что-то вроде лестничной клетки. В глубине ее помещалась стеклянная будочка, а в ней лупоглазый качок. Качок крутил пальцем у виска и мерзко ухмылялся.

Я шагнула к будке. Единственное, чего я сейчас хотела, — это добраться до лоснящейся физиономии охранника и несколько облагородить ее парой глубоких царапин.

Парень о чем-то догадался, ухмылка исчезла с его лица, он быстро выпалил:

— Добро пожаловать. Следуйте вниз по лестнице по указателям до нижнего уровня.

Лестница освещалась тусклыми настенными светильниками. Я ни за что в жизни не дотронулась бы до перил. Опираться о стену тоже не хотелось. Поэтому я начала потихоньку двигаться строго посередине лестницы, опуская сначала левую ногу и, убедившись, что она стоит устойчиво, подтягивая к ней правую.

Через десять высоких ступеней мне встретилась квадратная площадка. Коридор из нее был так же плохо освещен и вел, судя по указателю, прямо в объятия потомственной ясновидящей Дианы.

Кроме того, где-то там же можно было получить европедикюр с гарантией (?). К педикюру вела красная стрелка, третий указатель скромно обещал Ювеналия.

Гадая, на что бы мог сгодиться Ювеналий, я продолжила спуск. Лестница была узкой, и я радовалась, что никого не встретила, только однажды мне послышался стук двери наверху. Впрочем, к этому времени я уже полностью отключилась от действительности. Ползла себе потихоньку, наслаждаясь тишиной и легким запахом сырости.

Похоже, деятели из гражданской обороны пристроили к делу один из ядерных бункеров или бомбоубежищ, появившихся в Москве в годы «холодной войны».

Еще дважды я достигала коридоров. Но ни целительница Даша, ни прорицатель Август, ни астролог кандидат технических наук Потапов О.Я., ни их сподвижники мне не были нужны.

Все мои мысли были устремлены к преподобному Пафнутию, блаженному, травнику и Божьему угоднику, как повествовало газетное объявление. Именно его имя значилось в списке, полученном мной от Клары.

Именно его услуги оплачивались из кассы «Сибири».

Коридор нижнего уровня был освещен еще более скудно, чем лестница. Запах сырости тоже усилился.

Мне стало интересно, сколько времени я спускалась. Чувства говорили, что примерно неделю, мозг предполагал, что час. Часы показали, что чуть больше десяти минут.

У дверей преподобного стояло несколько старинных канцелярских стульев, массивных, с прямыми спинками, прямоугольными сиденьями, обитыми коленкором.

Все стулья, кроме двух крайних, были заняты.

Я поздоровалась. Народ, состоящий в основном из женщин раннего пенсионного возраста, благожелательно ответил.

Полная молодящаяся старуха хлопнула по соседнему стулу морщинистой рукой:

— Садись. За мной будешь.

Раздался звонок. Сидящий на ближайшем к двери стуле приличный мужчина встал и скрылся за дверью.

Все пересели, сдвинувшись на один стул.

Я тоже села на теплый после старухи стул. Стало неприятно. Впрочем, и до этого было неприятно.

Преподобный Пафнутий оказался небольшим благостным и вовсе не старым мужиком.

Поблескивая голубенькими глазками, он выслушал мои жалобы на боль в правом боку и равнодушие врачей, покивал, погладил лысину маленькой плоской ладошкой и осторожно осведомился:

— А какой диагноз врачи, значит, называют?

— Да какой, — пренебрежительно махнула я рукой. — Разве им можно верить?

— Это да, это да, — снова покивал преподобный. — Ну а орган-то какой обозначают?

— Печень. — Я болезненно сморщилась и приложила ладонь к правому боку. Голубенькие глазки оценивающе уставились на камни в перстнях.

— Желтухой болели? — оживился он.

Я удрученно кивнула, он тоже кивнул и протянул руку куда-то вправо. Я уже и раньше с любопытством поглядывала на синенькие занавесочки. За ними оказались полки, плотно уставленные пузырьками.

Преподобный протянул мне пузырек:

— Это настой. Травы собраны ночью под Ивана Купалу на заповедных заливных лугах, настояны на воде из Синь-озера.

Синь-озеро. О нем говорила Клара, когда перечисляла все Мишины чудачества. Он запретил Ляльке варить траву самой, покупал готовые отвары. Вода из Синь-озера.

— Спасибо вам, преподобный. А вот если рак или цирроз? Тогда как? Другие настои?

— Этот настой от всех печеночных болезней. Пей за полчаса до еды медленно и с молитвой.

Мужичок протянул лист бумаги с компьютерной распечаткой.

— — Я неверующая.

— Атеистка, что ли?

— Нет. Просто неверующая.

— Это плохо. Но настой все равно поможет. Стань лицом к востоку и пей.

Он назвал цену, не глядя сунул деньги в шкатулку на столе и кивнул на дверь у себя за спиной:

— Иди с миром, сестра. Я за тебя молиться буду.

Настой иссякнет — приходи.

Стал ясен ответ на мучивший меня вопрос — куда деваются люди, вошедшие в кабинет Пафнутия.

Я поднялась по другой, идентичной первой, лестнице, прошла мимо другого, но очень похожего качка в другой, но точно такой же будке и, миновав две двери, оказалась в совершенно незнакомом месте.

Светило солнце, и я внезапно ощутила, как озябла и отсырела в подвале. Где же Юра? Как мне найти ту дверь, у которой он остался?

Я яростно закрутила головой, пытаясь сориентироваться.

— Женщина, женщина. Да вы, вы, в юбочке…

Странное обращение явно адресовалось мне. Под детским грибочком сидела бабуля, посещавшая Пафнутия непосредственно передо мной.

— Идите, посидим на солнышке. Я чего-то никак не согреюсь.

Я присела на низкую скамеечку, вытянула ноги.

— Ты чем болеешь-то? — сочувственно спросила соседка.

— Печень пошаливает.

— Ну, это, если не сильно серьезно, Пафнутий поможет. У него хорошие отвары — помогают. Не от рака, конечно.

— А вы у него часто бываете?

— Я-то? А в первый раз. Это соседка моя, Татьяна Михайловна, к нему ходит. Очень его хвалит. У нее самой много болезней. Да и дочка ее не сильно здоровая. А у нас в семье слава Богу…

— Зачем же вы к Пафнутию пришли?

— Это я из-за зятя. Он у нас так-то неплохой, да ведь сама знаешь, как сейчас: на работе платить перестали. Он на заводе мастером двадцать лет отработал.

На Доске почета висел. Ну, понятное дело, уволился.

Двоюродный брат устроил на фирму. Что-то там делает. Деньги вроде получает, не то чтобы маленькие, а душа не лежит. Вот скажи, как бывает. Стал попивать.

Его жалко, дочку жалко, а всего жальчее ребятишек.

Ну что тут делать? Вот Татьяна Михайловна меня к Пафнутию и направила. Он ей с сыном помог.

— Он что, какое-то средство от пьянства знает?

— Про это я не скажу, не в курсе. Здесь дело другое. Хитрость. — Старушка неожиданно лихо подмигнула и повторила значительно:

— Хитрость. Начал у Татьяны Михайловны сын попивать, ну она давай ему на мозги капать: цирроз, цирроз. Утром он похмельем мучается, она ему эдак в глазки посмотрит: «Вот уж глазки пожелтели». Думала на его мнительности сыграть. А он только ржет. Ну понятно, мужик молодой, здоровый… И заливает себе пуще прежнего.

А тут, на счастье, у ее дочки гастрит обнаружился.

Знающие люди присоветовали обратиться к травнику.

Кто уж не знаю, рекомендовал преподобного Пафнутия. Татьяна Михайловна пошла. У него настой очень хорошие. Дочке сразу помогло.

И стала Татьяна Михайловна к нему ходить. А у кого чего болит, тот про то и говорит. Значит, и она Пафнутию рассказала про сына и как он цирроза-то не боится.

А Пафнутий говорит: «Можно так сделать, что забоится», — да и дал ей настой. Татьяна Михайловна смотрит утром, а у сына-то глаза и впрямь пожелтели!

Она в слезы, сын в панику. Побежал к врачу, а печень увеличена. Теперь в рот не берет. Так только когда…

— А как она его настой пить заставила?

— Она, вишь, подгадала, когда он кашлял. Пафнутий чего-то добавил в грудной сбор.

— Но ведь это может быть вредным.

— Вот и нет. Кончишь пить настой, все и пройдет.

У моего зятя как раз ангина началась, вот я бегом к Пафнутию. А ты-то от чего, говоришь, лечишься?

— Болезней много, денег мало.

— Это да, это да. Глянь-ка, что за парень?

Из дверей бомбоубежища выбрался Юра в распахнутом пиджаке. Его красное лицо было потным и встревоженным.

Я окликнула его и помахала рукой, подзывая.

— Это чего ж, твой, что ли? Кто он тебе? Сын?

Брат? Может, муж?

— Это мой охранник.

— Как? От кого он тебя охраняет?

— Ото всех.

— А кто ж приставил?

Желтенькие глазки поблескивали в складках лица неприкрытым любопытством.

— Муж.

— Старый?

— Новый, — брякнула я и спохватилась:

— В каком смысле старый?

— Тебя намного старше?

— Нет, не намного. — Я запуталась. — Вообще не старше. Он моложе меня.

— Ну это ты, девка, видать, сильно прокололась.

Я не поняла, чего больше звучало в ее голосе: осуждения или восхищения.

Юра отвернулся. Его плечи вздрагивали от хохота.

В данный момент меня занимали другие проблемы, и я отложила разборки с ним до другого раза.

Мы довезли Зою Васильевну до ее дома в Южном Чертанове, выслушали целую лекцию о целителях и целительницах.

Я спросила о тех, кто значился в Кларином списке.

Про Марьяну Зоя Васильевна сказала, что она «утешительница». Про Симеона наша приятельница не слышала.

Простившись с Зоей Васильевной, я по мобильнику связалась с Танькой.

Выслушав задание, подруга, не задавая вопросов, повесила трубку.

Симеон осуществлял свою благородную деятельность в двухкомнатной квартире на втором этаже замызганной «хрущобы».

На лестнице, впрочем, довольно чистой, нам встретилась молодая женщина с вытаращенными, почти безумными глазами. Она покачиваясь прошла мимо нас.

Мы с Юрой посмотрели друг на друга.

Юра сунул руку под мышку, к кобуре. Я фыркнула и показала ему кулак.

Дверь в квартиру Симеона была приоткрыта. На всякий случай я нажала на кнопку звонка. Не раздалось ни звука. Звонок не работал.

Я переступила порог и сделала шаг вперед, давая войти Юре. В прихожей было темно. Запах. Странный запах. Знакомый и забытый. Запах из детства. Так пахло в москательной лавке. Бабушка по старинке этим словом называла магазинчик, где торговали керосином, мочалками, вениками, мазутом — короче, всем тем, что могло понадобиться в деревенском хозяйстве.

За Юрой захлопнулась входная дверь, и прихожая погрузилась в кромешный мрак. Я почувствовала движение, Юра протиснулся мимо меня, прижав к чему-то бесформенному и мягкому, скорее всего к одежде на вешалке.

Стало светлее. Юра отыскал и открыл дверь в комнату.

Наше присутствие наконец привлекло внимание. Худая женщина без возраста и, судя по легкомысленному сарафанчику, без комплексов вышла из кухонной двери.

Дверь осталась открытой, и моему взору предстала захламленная крошечная кухонька, стол, заставленный бутылками, тарелками, закопченный чайник…

Комната тоже оказалась неопрятной и захламленной.

Затоптанный пол, засаленная мебель, на всем налет копоти и сала. Мерзкое, убогое, отвратительное место, скорее берлога или нора, чем человеческое жилье.

И Симеон напоминал животное: жирное, грязное и похотливое.

Он смотрел медвежьими глазками, умными и злыми, прямо мне в лицо, и его толстые красные губы лоснились, а волосатые короткие нечистые пальцы шевелились.

Симеон от всех болезней лечил керосином.

В машине я закурила. Юра, после секундного колебания, тоже. С этой минуты мы стали соучастниками. Узнай господин Скоробогатов, что Юра позволил мне курить, да еще и сам взял у меня сигарету, — парню не жить. Впрочем, мы уже сегодня натворили на хороший нагоняй. Так что кормильцу лучше пребывать в счастливом неведении.

— Домой?

Юра довольно неуклюже выбросил окурок в окно.

— Мы ведь можем по Полянке ехать?

Он кивнул.

— Ну тогда уж заедем к Марьяне. Это где-то там в переулке.

Юра лихо развернул машину, меня прижало к сиденью, и я закрыла глаза.

Центр нетрадиционной медицины был точь-в-точь платная стоматологическая клиника. В чистом светлом вестибюле за стойкой сидела роскошная платиновая блондинка.

На стойке, помимо телефонов, помещалась табличка, сообщающая курс доллара, стыдливо именующегося условной единицей.

Выяснилось, что Марьяна в данный момент ведет прием, но попасть к ней крайне сложно, поскольку желающие записываются за месяц вперед.

К счастью, на регистраторшу благоприятное впечатление произвело мое желание передать ей некоторое количество условных единиц.

Мимо трех респектабельных дам, вальяжно расположившихся в кожаных креслах, я под предводительством отзывчивой женщины, проигнорировав кабинет с табличкой «Марьяна» (просто «Марьяна», но золотом по голубому), вошла в следующий за ним, без всякой таблички.

Моя спутница приоткрыла дверь в соседнюю комнату и что-то туда прошептала.

Ободряюще мне покивав, дама ушла. Я оглядела чистенькую комнатку. Крашенные белой краской стены, белый пластиковый пол, стеклянный стол в углу, белый кожаный диванчик в другом. Зеленые растения на окне, полу, стенах.

Я устроилась на белом диванчике и замерла, проникаясь атмосферой комнаты. Пожалуй, мне здесь нравилось. Хотелось закрыть глаза и откинуться на спинку дивана. Что я и сделала.

Послышалось мелодичное легкое позвякивание. Я открыла глаза и выпрямилась.

Она стояла передо мной. Довольно полная, статная женщина под пятьдесят. На ней было длинное свободное платье, черное с большими сиреневыми и лиловыми цветами. Ее шея, грудь и руки были увешаны огромным количеством бус, цепей, цепочек, браслетов. Все это при малейшем движении тихонько звенело. У женщины были темные, с легкой проседью кудри до плеч и бледное смуглое лицо. Темные глаза смотрели кротко и ласково.

Сев рядом со мной, женщина положила на мою руку свою, довольно крупную, с красными длинными ногтями и диким количеством перстней с огромными фальшивыми камнями. Рука оказалась теплой, чуть влажной и дружеской.

— Что привело вас ко мне?

— Беспокойство. Знаете, вроде все хорошо, но на душе как-то тревожно. Жизнь не радует.

— Давно это чувствуете?

Черт побери! Такое ощущение, что Марьяна не притворяется. Ей действительно интересно, что со мной происходит.

— Не очень.

— Не было у вас размолвки с кем-то из близких?

В моем мозгу что-то звякнуло.

— Да. Было.

— Я чувствую. Ваша аура испорчена. И очень сильно. Такой урон, как правило, наносит кто-то из близких. Подруга, сестра, мать. Я смогу вам помочь. Но и вы должны помочь мне. В следующий раз принесите фото или какие-нибудь вещи своих близких, я постараюсь определить, от кого исходит негативный импульс.

Пока же постарайтесь вспомнить всех, с кем были конфликты. Старайтесь избегать контактов с ними. Приходите через неделю в это же время.

Она встала, ласково улыбаясь и протягивая руку на прощание.

Вот тут-то меня и посетило вдохновение. Я схватила руку Марьяны двумя своими и заговорила, сглатывая мгновенно хлынувшие слезы:

— Простите, простите меня. Я не сказала вам правды. Причина моего беспокойства мне известна.

Это моя дочь. От предыдущего брака. Мой теперешний муж много моложе меня, а дочь молода и очень хороша собой. Что мне было делать? Я не могла оставить ее с нами и не могла позволить двадцатилетней девушке жить одной. Я отправила ее к бабушке, матери отца.

Теперь дочь совсем взрослая, закончила институт, мы купили ей квартиру. Она может очень хорошо выйти замуж. Партнер моего мужа по бизнесу влюблен в нее. Достойный и обеспеченный человек. Мой муж очень заинтересован в этом браке. Но наша дуреха уперлась.

Не люблю. О Боже! И свекровь… Выжившая из ума старуха! Она влияет на мою дочь. Та ничего не хочет слушать.

Я заломила руки, удивляясь собственному актерскому дару. В тот момент я верила и в дуру-дочь, и в стерву-свекровь. Мое отчаяние было искренним.

И Марьяна мне поверила. Ее лицо выражало сострадание, но в глазах тлел холодный расчетливый интерес.

— Я не пожалела бы ничего, лишь бы дочь начала слушаться меня.

Так. Похоже, я попала в точку. Интерес в глазах Марьяны стал вполне отчетливым. Выражение лица сменилось на деловое. Надо немножко добавить. И я добавила, продолжая теребить руку Марьяны и заливаясь слезами:

— Никаких денег не пожалею для того, кто мне поможет. Никаких!

Марьяна утешающе обняла меня за плечи. Я бессильно привалилась головой к ее большой мягкой груди. Рыдания слегка стихли. Да и пора. А то потом глаза час красными будут.

Поглаживая мое плечо, Марьяна заговорила, и ее голос тоже звучал как поглаживание:

— Ничего. Ничего. Все можно поправить. Я вам помогу. Приводите свою девочку. Я с ней поработаю.

Она поймет, кто ей друг, кто враг. У меня будет время через неделю. Я вас запишу. И поживите с дочкой вместе. На даче, например. — Она помолчала и продолжала более настойчиво, словно пытаясь что-то внушить:

— Чтобы не терять времени до нашей встречи, обратитесь в гомеоцентр «Вита» к доктору Белову, скажите, от меня. Я ему позвоню. Он вам даст лекарство. Оно общеукрепляющее, но попутно снимет агрессию и предубежденность.

Ваша дочь станет покладистой и послушной. Если вы все сделаете правильно, я сумею вам помочь.

Белов тоже был в Кларином списке, но в «Виту» я не поехала.

Я застыла на пороге кухни, завороженная дивным зрелищем. За столом сидел господин Скоробогатов. Белоснежная майка туго обтягивала загорелое мускулистое тело.

На столе стояла большая эмалированная миска, тарелка с крупно нарезанными кусками вареного мяса, несколько очищенных зубчиков чеснока, буханка «Бородинского» хлеба и литровая банка сметаны.

Господин Скоробогатов ел борщ. Делал он это, полностью погрузившись в процесс: разрывал крепкими зубами мясо, громко схлебывал с ложки густое красное варево, хрустел чесноком, отламывал сильными пальцами и запихивал в рот куски хлеба.

Истово — вспомнила я подходящее слово. Мужчина ел истово. От усердия у него на лбу и над верхней губой выступила испарина.

Я залюбовалась мужем. Он поднял затуманенные сытостью глаза.

По всему было видно, что борщ едоку нравился Он наслаждался едой, был благодушен и, увидев меня в дверях, спросил без строгости:

— Где ходишь? — И, не дожидаясь ответа, похвалил:

— Борщ опять получился.

После чего, в подтверждение своих слов, засунул в рот полную ложку борщевой гущи. Его худые щеки раздулись, изо рта торчала капуста. Вытаращив глаза, господин Скоробогатов старался прожевать пищу.

Я приблизилась к столу и хлопнула обжору по затылку:

— Ешь прилично.

Синие глаза укоризненно уставились на меня. Едок обиженно засопел. Выражение довольства сползло с его лица, и мне стало стыдно. Я легонько погладила пострадавшее место.

Синие глаза блаженно сощурились, сопение перешло в довольное. Ложка опять засновала между миской и ртом.

Стол был накрыт к чаю, но Милка со своей чашкой устроилась на подоконнике. Она курила, пуская дым в открытое окно.

Наше застолье продолжалось около часа. Мы выпили, пообедали, теперь пили чай с Танькиным пирогом. Танька печет замечательные пироги с ягодами, особенно ей удаются вот такие — со свежей вишней.

На столе, чуть в стороне от посуды, на маленьком жостовском подносике топорщится бумажный сверток.

Милка выложила его из своей сумки, как только вошла в комнату, и больше не обращала на него внимания. Мы внимание обращали, поглядывали в сторону подносика, но помалкивали, терпеливо ждали.

Наконец Милка залпом допила свой кофе, поставила чашку на блюдце и двумя руками взбила рыжую копну на голове.

Мы тоже, словно по команде, одновременно допили чай и со сдвоенным стуком поставили чашки.

Дважды оттолкнувшись от пола пятками. Милка на стуле подъехала к столу и протянула руку к подносику.

Мы замерли.

Худые пальцы с длинными выпуклыми ногтями ловко развернули сверток и принялись выставлять его содержимое на поднос.

Появились два одинаковых пузырька, ампулка, маленькая квадратная коробочка. Мы завороженно следили за манипуляциями подруги. Что нас так заворожило, непонятно. Ничего, кроме этих предметов, ни я, ни Танька увидеть не ожидали.

— Так! — Милка строго глянула на нас. — Все это Ленкин Юра привез мне вчера утром. Как Ленка и просила, я отдала весь товар на экспертизу. Результаты экспертизы у меня. — Госпожа следователь хлопнула себя по карману широкой полотняной юбки. — Но прежде чем я вас с ними (результатами) ознакомлю, вы расскажете мне о происхождении этих предметов.

Она брезгливо ткнула пальцем в экспозицию.

Я поторопилась все объяснить:

— Один пузырек я получила от Пафнутия. Второй, тоже от Пафнутия, получила Танька.

Танька пожелала принять участие в разговоре и перебила меня:

— Я рассказала Пафнутию о муже-пьянчужке, о том, что он не хочет лечиться. Пафнутий поначалу только гмекал, но я так просила-умоляла, что он, добрая душа, пожалел меня и нацедил пузыречек.

Танька замолчала и принялась обмахиваться салфеткой, а я смогла продолжить объяснения:

— В ампулке лекарство, которое Миша ввел Ляльке.

Коробочку мне дала Клара — секретарша из «Сибири». Она разбирала Лялькин рабочий стол и обнаружила коробочку. Клара видела, как Лялька принимала гомеопатические шарики. Я подумала, что, возможно, их выписал доктор Белов и коробочка от них.

Милка подождала, не скажу ли я еще чего. Я молчала, чувствуя, как холодеет в груди и немеют руки.

Танька не выдержала напряжения и зло ткнула Милку в бок:

— Ну!

Милка, сморщившись, потерла бок и нехотя начала:

— Это действительно настой желчегонных трав.

Очень хороший. У Таньки тот же настой. Но в нем еще один алкалоид растительного происхождения. Не спрашивайте, что это значит. Я просто цитирую заключение эксперта. Действие алкалоида таково, что желчные протоки сужаются, желчь застаивается, появляются все симптомы гепатита. Из организма выводится быстро. На третий день после окончания приема от него и следа не остается. В коробочке следы вещества, представляющего собой слабый наркотик. При длительном приеме появляются апатия, высокая внушаемость… А вот в ампулке бетапротизон. Сильнейший синтетический наркотик. У нас запрещен к применению. Но тем не менее поступает в продажу под различными названиями. При даже незначительной передозировке наступает смерть от паралича сердца. Ампула содержит количество вещества, максимально допустимое для здорового человека, то есть последнюю безопасную дозу.

У меня зашумело в ушах. Я машинально зажала их ладонями, но шум не прекращался. Я хорошо помнила хрустальную пепельницу на ночном столике и две использованные ампулы в ней. Клара говорила, что Миша не сразу смог набрать шприц и испортил одну ампулу.

Но ведь она узнала об этом от Миши.

Танька смотрела мне прямо в лицо. Ее взгляд стал тревожным. Она быстро налила в рюмку водки и, держа мою голову, влила мне в рот отвратительное пойло.

Водка обожгла горло. Стало нечем дышать. Я раскашлялась. Из глаз полились слезы. Но в ушах больше не шумело, и я смогла спросить:

— Мила, что все это значит?

— Полагаю, у тебя возникли подозрения, и ты предприняла нечто вроде частного расследования. Мне трудно сказать так сразу, но вся совокупность фактов вполне может свидетельствовать о преступном умысле.