Клубились серые сумерки, фонари нигде не горели. И окна домов были черны. Зато машины еще ездили, и нещадно светили фары. Машины перестанут ездить через неделю. Хотя сейчас он может ошибаться. Так через неделю или через две? Не суть важно. Просто что-то случилось, народ толпами пер по улицам. Хныщ влился в поток и тоже попер - молекула, атом, перекати-поле.
      Больше он никогда не видел такого количества народа. А последнего человека он видел с полгода назад. Тот пришел с дальних холмов, не с тех, где живут эти сумасшедшие, решившие поиграть в первобытное племя: мужики охотятся, а всем заправляют бабы - смешно! Еще в самом начале, когда он начал жить в пещере, они к нему приходили и говорили: «Давай иди к нам!». Хныщ покачал головой и потянулся за луком.
      Лук он сделал не сам, зачем что-то делать самому, если знаешь, где это можно взять.
      В городе до сих пор можно взять все. Ну, почти все. И ножницы, и нож, и одежду. И лук со стрелами. Магазины разграбили сразу, в первый же месяц, когда поняли, что света больше не будет. Но оставались склады. Их тоже стали грабить, только вот Хныщ прикинул, что ему понадобится, и сделал запас. Перенести все сразу было невозможно, и потом, кто знает, вдруг придется бросить пещеру и искать другое жилище, а город - до него всего-то пара часов ходу, так что всегда можно прийти и взять необходимое.
      А они тогда испугались, когда он натянул тетиву и направил стрелу прямо в грудь одному из толпившихся у пещеры мужчин.
      Тогда они все боялись, он тоже еще боялся.
      Лес - это не город, холмы - не улицы.
      Здесь пахнет по-другому, здесь ты сам становишься другим.
      Сейчас они бы просто убили его, копьем, палицей, такой же стрелой, только из самодельного лука. Но тогда они ушли. Смылись. Ретировались.
      Исчезли, растворились, канули.
      Время поглотило их, то самое время, которое Хныщ ненавидит.
      Он ухмыльнулся и подумал, что если бы не пещера, то он бы давно уже умер. Хоть в лифте, хоть без лифта, но сон сыграл бы в руку, и его бы уже не было.
      Он притащился к себе на третий этаж, в ту самую квартиру, где они жили когда-то с матерью. Прошел на кухню и нашел свечи. Зажег и решил кому-нибудь позвонить, но потом вспомнил, что света нет, а значит, телефон не работает - ни такой, ни мобильный. В холодильнике таяло, в квартире было темно и неуютно. Хныщ прошел в спальню и, не раздеваясь, лег на кровать. Что-то произошло, но никто не может сказать ему что. Бесполезно включать телевизор, нет никакого смысла мучить радио. Голоса умерли, лица пропали. Мир внезапно сжался до размеров его спальни, было хорошо слышно, как учащенно бьется сердце.
      Если бы свет не погас, то он сейчас поехал бы на свидание. Они сидели бы в кафе и о чем-нибудь говорили. Им бы звонили по мобильным телефонам, и они бы отвечали. Играла бы музыка.
      Чего ему так сейчас не хватает, так это музыки.
      До сих пор он жалеет, что так и не выучился играть ни на одном инструменте. Например, на гитаре. Нет, когда-то он играл на гитаре, еще в школе, но очень плохо. Однако если бы он мог тогда предполагать, что случится, то выучился бы играть на флейте. Или кларнете. А лучше всего - на саксофоне.
      Саксофон у него был. Он прихватил его из города лет десять назад. Просто нашел в одной из разгромленных квартир. Вроде бы альт - ведь альт всегда поменьше размером, чем остальные. Хныщ не знал, как надо в него дуть, но иногда доставал инструмент из футляра, вставлял мундштук и пытался что-то воспроизвести. Получалось нечто безобразное, отдаленно напоминающее брачную песнь обезумевшего лося.
      Лоси частенько подходили к пещере, но он предпочитал не убивать их. И не то что было жалко. Просто еще в самом начале, на первом году своей жизни между этих холмов, Хныщ понял: он здесь - незваный гость, чужой из чужих, пришелец, которому местные позволили спасти свою шкуру. Лоси были из местных, и они были красивы. Если уж убивать, то зайцев и барсуков, а еще - охотиться на птицу и ходить к реке ловить рыбу. Голодным не останешься.
      Только вот музыки все равно не хватало. Той, к которой он привык. Зачем-то он прихватил с собой из дома все свои компакт-диски, и они до сих пор аккуратно стояли на полочке возле музыкального центра. Телевизор, музыкальный центр, компьютер. Бесполезная груда ненужного дерьма. Из саксофона он хотя бы мог извлечь пару звуков. Так что саксофон был полезен. А вот все эти штуковины…
      Хныщ хмыкнул. Осень в этом году удалась на славу. Легкие туманы по утрам и безоблачное голубое небо днем. И припекающее солнце. Надо бы свистнуть Волка и пойти к реке, самому посидеть на песочке, а Волк будет ловить рыбу - как называются эти большие, похожие на форелей?..
      Волк появился два года назад. Хныщ возвращался вечером домой, хотя смешно называть домом пещеру. Солнце уже скрывалось за вершинами деревьев. Не начало заката и не конец, а середина. Еще можно не зажигать костра, и так все видно, но уже темнеет, и только розоватые отблески солнца, как давно забытый электрический свет - ведь навряд ли он был таким.
      И тут он услышал поскуливание.
      В кустах, возле тропинки.
      Хныщ скинул лук, положил его на траву и подлез под можжевельник.
      Серый комочек, плачущий и дрожащий.
      Хныщ до сих пор не знает, откуда тогда взялся щенок. Может, действительно его подкинули лесные боги? Смех смехом, но с годами такой жизни ты понимаешь: они есть и пристально следят за тобой. И если ты не обижаешь их, выказываешь им определенное уважение, то они приходят на помощь. Хныщ не убивал лосей, уступал дорогу медведям и избегал встреч с волками. Ведь и лоси, и медведи, и волки - посланники лесных богов. Вот зайцы и барсуки - другое. Хныщ ставил на них ловушки, а сейчас, когда Волк вырос, то стало еще проще, тот сам уходил на охоту и приносил добычу, а значит, его действительно послали лесные боги, как послали ему и эту пещеру. Еще много-много лет назад, в совсем другое время, когда мир был иным и ярко горел свет.
      Про пещеру Хныщ вспомнил той самой, первой, ночью.
      И утром, собрав рюкзак со всем необходимым, отправился не на работу, а за город.
      На работу идти было бессмысленно, света все еще не было - ни компьютер включить, ни позвонить и сказать, что ты заболел.
      На улицах царил хаос, светофоры не горели, машины неслись ополоумевшими стадами. Видимо, уже начиналась агония, где-то раздавались выстрелы, звенели разбиваемые стекла магазинов.
      Пожары еще не начались, они вспыхнут к вечеру.
      Хныщ попытался вспомнить, как далеко ему идти. Когда они наткнулись на пещеру, выезжая на очередной пикничок, то все было просто: ехали на автобусе, потом вышли, дошли до озера, расположились, Хныщ пошел побродить по окрестностям и наткнулся на чернеющий в зелени густого кустарника лаз.
      Сейчас-то он хорошо знает, что это за кустарник.
      Тут и шиповник, и можжевельник, и гибкая ивовая лоза.
      Но тогда он просто увидел лаз и отпрянул, повернул прочь и пошел к уже подгулявшим коллегам, распевающим песни и жарящим шашлыки.
      Хныщ свернул в переулок, затем с трудом пересек вздыбленную машинами улицу, перемахнул через какой-то проходной двор и оказался на трассе, ведущей к выезду из города.
      Через несколько дней обе ее обочины будут забиты людьми, уходящими от беспредела и пожаров.
      Но пока Хныщ шел по обочине один, стараясь идти аккуратно, подальше от взбесившихся машин.
      Через три часа он дошел до леса.
      Еще через полчаса по какому-то голодному наитию свернул в сторону и начал продираться через густую поросль, ему надо было найти старую просеку, впереди маячил просвет, хотелось есть, в рюкзаке лежали бутерброды. Хныщ выбрался на просеку и увидел: за ней начинаются холмы.
      Цель была близка, он чувствовал это.
      Но идти не хватало сил.
      Солнце ушло на вторую половину дня, если он решит сегодня вернуться домой, то ему это не удастся.
      Ему просто не пройти обратно той же дорогой, он свалится от усталости, придется ночевать где-то здесь, в лесу, может, что и возле пещеры.
      Если он ее найдет.
      Хныщ вспомнил того себя и засмеялся.
      Сейчас для него пройти двадцать километров - раз плюнуть. Да и тридцать тоже.
      И ночевать в лесу без костра - милое дело.
      Нарежешь лапника, бросишь на землю и спишь.
      Но тогда было страшно, даже когда он нашел нужное место и увидел уже знакомый черный лаз.
      Было тихо, река блестела в странном розовом свете.
      Птицы примолкли, Хныщ подумал, что он здесь абсолютно чужой.
      Тогда он впервые и вспомнил, как мать в детстве говорила ему, что время - это всего лишь коврик перед дверьми, о который ты вытираешь ноги.
      Наверное, здесь время было другим.
      Оно было тишиной, розоватой водой реки, тягучим воздухом, в котором застревали странные белые облака.
      Хныщ зачем-то потрогал серьгу, которую вставил в мочку правого уха как раз за пару месяцев до того дня.
      Да, это было двадцать лет назад - ему как раз исполнялось тридцать.
      За прошедшие годы золото не потускнело.
      Борода стала седой, а вот серьга блестит так же, как и раньше. Волк проснулся и подошел к Хныщу, потерся головой о его руку и сел рядом.
      Волк не походил на волка, в нем чувствовалась другая кровь - короткая вьющаяся шерсть, большая лобастая голова. Скорее, что-то от природных волкодавов, хотя Хныщ плохо разбирался в собаках.
      Друг, посланный богом - так сказать правильнее всего!
      Захотелось музыки, он потянулся к полке с компакт-дисками и начал перебирать их один за другим. Лучше послушать какой-нибудь джаз. Как правило, это музыка без слов, с годами очень трудно вспоминать мелодии со словами, они растворяются и исчезают, лежат в коробочках мертвым грузом.
      А тут смотришь на диск, и что-то вспоминается.
      Хныщ попробовал напеть, Волк начал поскуливать в такт.
      - Это саксофон, - сказал серьезным голосом Хныщ, - а вот сейчас должен вступить контрабас.
      Контрабас заиграл «бу-бу», «бу-бу», Волк перешел на фальцет.
      - Ты не собака, - уважительно сказал Хныщ, - ты сопрано-саксофон!
      Волк залаял.
      - Ну вот, - сказал Хныщ, - и доиграли!
      Пора было убирать компакт-диск обратно в коробочку и собираться по делам.
      Это так до сих пор и называлось: «по делам».
      Ставить ловушки, ловить рыбу. Изредка наведываться в город.
      И еще много самых разных дел: например, доставлять себе редкое удовольствие и подглядывать за этими сумасшедшими, что живут в холмах неподалеку.
      Там есть женщины, старые и молодые.
      Там есть дети.
      И с ними - эти странные существа, немного смахивающие на кошек.
      Но лучше всего смотреть на женщин.
      Иногда Хныщ понимал, что больше не может, и тогда ему стоило колоссальных усилий не поддаться этому желанию.
      Он доходил до невидимой границы между его холмами и другими. Устраивал себе лежбище, настораживал лук и лежал в укрывище, думая о том, что станут делать те мужчины, если он захватит одну из их женщин.
      Хотя чего тут думать - устроят на него охоту и убьют. Их много, а он один, пусть даже у него и есть Волк. Пес посмотрел на него и пошел к выходу из пещеры. Хныщ взял лук, колчан со стрелами и длинный, хорошо заточенный нож.
      Чтобы смотреть на женщин, надо подготовиться - нарезать лапника и устроить себе гнездо.
      Лежбище, гнездо, укрывище.
      Темную дыру, прорезанную во времени, сам он живет в одном времени, эти женщины и мужчины - в другом.
      А все они родом из того, где можно было кликнуть мышью и подмигнуть незнакомке, хотя Хныщ уже плохо помнит, как все это было на самом деле.
      Волк стоял возле входа в пещеру и к чему-то принюхивался. Что-то принес ветер, и это что-то заставило Волка насторожиться. Кто-то пришел в их холмы, оставалось проверить, друг это или враг.
      Хныщ свистнул, Волк сорвался с места и уверенно побежал в сторону мертвого города.
      Седобородый мужчина с серьгой в ухе легко зашагал следом.
       4.
      - Где ты был? - спрашивает Монка.
      Видно, что она сердится. Котоголов прыгает ей на плечо и будто шепчет что-то на ухо.
      Мне хочется сказать, что я спал. В общем-то, это правда. Еще можно рассказать Монке про сон. Только сны я обязан рассказывать Старшей Матери, а та сейчас в ярости. Ведь я ушел еще утром, а явился заполночь - она даже велела мужчинам собираться на поиски. И дело не в рыбе, которую я не принес. Просто так не бывает, чтобы кто-то ушел и не вернулся к обозначенному часу. Нельзя. Мы живы лишь потому, что соблюдаем правила - собственно, это и есть первое правило, которому нас учат с детства матери света.
      Монка гладит котоголова, тот что-то все шепчет и шепчет ей на ухо.
      Наверное, рассказывает о том, как его унес поток и как я бежал по берегу, падал, поднимался и снова бежал. А поток нес его безжизненное тельце, и ему было страшно.
      Хотя я не думаю, что котоголовам бывает страшно. Или весело. Они ведь не люди, это мы боимся темноты и веселимся на карнавале.
      Это тоже входит в правила: бояться темноты и веселиться на карнавале, только этому нас не учат. Другое дело - охранять свет, бочки всегда должны быть полны, в бочках всегда должен быть огонь.
      - Тебя накажут! - говорит Монка.
      Я покорно киваю головой, стыдно смотреть ей в глаза.
      Мне вдруг безумно захотелось рассказать ей о том, как из тающих клочьев тумана вышел мужчина с седой бородой и как собака, которая бежала чуть впереди него, направилась прямо ко мне.
      В левом ухе мужчины посверкивала золотая серьга, он смотрел на меня и что-то говорил, а я ничего не слышал: будто клочья еще не до конца растаявшего тумана глотали его слова - он открывал рот, слова влетали в туман и исчезали, пока наконец туман совсем не растаял, и тогда я услышал странную фразу, лишенную начала:
      - …а дальше…
      - Я заблудился! - невпопад ответил я.
      - Ты с тех холмов? - спросил после паузы мужчина. Я кивнул.
      Котоголов сидел на пожухлой траве рядом с большим лобастым псом, и оба они зачем-то смотрели в сторону серых теней все еще не растаявшего вслед за туманом города.
      - Вы никогда не приходите сюда, - сказал мужчина, - вам сюда нельзя!
      - Я заблудился, - повторил я, а затем сбивчиво начал рассказывать о том, как еще утром пошел с котоголовом ловить рыбу, и как прилег на солнышке и меня разморило, и про то, как котоголов внезапно свалился в воду и мне пришлось бежать вдоль ручья, который внезапно стал речкой, а потом и рекой.
      - Тебе надо обратно?! - то ли спросил, то ли утвердительно сказал мужчина.
      - Они меня потеряли, - тихо проговорил я и подумал, что Старшая Мать обязательно будет сердиться, но больше всего мне стыдно перед Монкой, которая и послала меня ловить рыбу.
      - Я тебя провожу! - сказал мужчина, а потом вдруг спросил: - Тебя как зовут?
      Я замялся.
      Нам нельзя было называть своих имен никому, кроме тех, кто жил с нами в одном жилище. Это тоже было правило, установленное матерями света еще задолго до моего рождения. По крайней мере, они сами говорили так, а еще учили нас тому, что имя означает всю нашу будущую судьбу.
      - А что значит «Тимус»? - спросил я Старшую Мать сразу же, как только услышал на занятии про имя и про судьбу. Она отвесила мне подзатыльник, и я решил, что пока мне просто нельзя этого знать, как нельзя знать, к примеру, и то, что было в то время, когда все было иначе и был искусственный свет.
      - Меня зовут Хныщ, - сказал мужчина. А потом показал на собаку и добавил: - А его - Волк!
      Я продолжал молчать. Котоголов посмотрел на меня, и мне вдруг показалось, что он улыбнулся.
      - Не хочешь, не отвечай! - засмеялся мужчина. И вдруг громко свистнул.
      Пес сразу же вскочил и подбежал к хозяину.
      - Пойдем, - сказал седобородый, - мы тебя проводим!
      И он, не оглядываясь, зашагал в сторону леса, пес бежал впереди, а котоголов - рядом со мной, временами то ли исчезая, то ли просто сливаясь шкуркой с жухлой осенней травой.
      Мне хотелось рассказать обо всем этом Монке, но я не мог.
      Еще одно правило: мы никогда не должны разговаривать ни с кем, кроме тех, кто живет с нами в одном жилище.
      От них всегда исходит угроза, угроза же означает опасность, опасность может принести смерть.
      Наша задача - жить и спасать свет.
      Мы живем лишь ради этого, хотя только матери света знают, как делать так, чтобы свет был.
      - Ты сегодня будешь сторожить бочку, - вдруг сказала Монка, - это просила передать тебе Старшая Мать!
      Старшая Мать даже не захотела разговаривать со мной. Она просто велела передать Монке, что я наказан и что я буду сторожить бочку, а это значит: всю ночь не спать и смотреть, чтобы огонь не был ни большим, ни маленьким и чтобы он горел ровно, и временами надо будет брать ведро с вонючей жижей и добавлять ее в бочку, чтобы огонь не гас.
      - Иди поешь, - сказала Монка, - и не попадайся Старшей Матери на глаза!
      Мне захотелось плакать.
      Ведь я ни в чем не был виноват. В конце концов, я мог плюнуть на все и не нестись спасать котоголова, который сейчас все шушукается и шушукается о чем-то с Монкой. Мерзкая тварь, отвратительное создание, гад хвостатый, слова возникали во мне сами по себе, мне хотелось подобрать с земли каменюгу покруче и швырнуть в звереныша. Хотя он тоже ни в чем не был виноват.
      Мы с ним оба не виноваты, но меня посылают сторожить бочку.
      А котоголов останется с Монкой, и она будет гладить его по голове, а он тихо и сладко урчать, и на его мордочке опять появится странное выражение, дающее сходство с маленьким ребенком.
      Котоголовам можно все. Ведь только они знают, где и в каких ямах плещется темная жидкость, которой наполняются бочки.
      И где надо ловить рыбу.
      И как снимать боль.
      Когда кто-нибудь заболевает, то один из котоголовов вспрыгивает на больное место, и через несколько часов боль отступает.
      - Пора, - говорит мне Монка, - дождавшись, пока я доем оставленный мне кусок мяса. - Тебе пора сменять Белку.
      Белка - моя ровесница. Мы недолюбливаем друг друга, ей не нравится, что я вижу странные сны и что Старшая Мать временами просит их рассказывать.
      А мне не нравится, что Белка часто смеется надо мной и говорит, что настоящий мужчина должен меньше спать, тогда он будет чаще ходить на охоту.
      Но сегодня я не стану спать.
      Старшая Мать потому так и взъелась на меня, что ей приходится меня наказывать.
      - Иди, - говорит Монка, - и смотри не засни!
      Опять ярко светит огромная, в полнеба, луна, так что мне хорошо видно, куда идти.
      Белка караулит самую дальнюю из бочек. Вокруг серо-черные тени деревьев, еще не наступил тот час, когда просыпаются ночные птицы, но мне все равно не по себе.
      В жилище сегодня будут играть в биоскоп.
      Я не знаю, что они будут смотреть, может, что-то такое, только для взрослых.
      Мужчины устали на охоте, мужчинам надо отдохнуть, в такие вечера матери света разрешают им развлечься и поиграть в особый биоскоп, куда ни дети, ни подростки не допускаются.
      Они все хорошо поели, выпили настойки и ждут, когда Старшая Мать даст сигнал.
      В прошлом году я попытался пролезть и посмотреть, что же это такое - игра в биоскоп для взрослых.
      Но один из мужчин поймал меня и выкинул на нашу половину жилища.
      Зато Белка пролезла и потом долго рассказывала какие-то страсти, которым я до сих пор не могу поверить.
      Белка ходит вокруг бочки и ждет, когда ее сменят.
      - Ха, - говорит она, - вот тебя-то я не ожидала!
      Я не отвечаю. Белке незачем знать, что Старшая Мать наказала меня и отправила в ночь.
      - Значит так, - говорит Белка, - ты должен быть все время рядом и смотреть, чтобы огонь горел вот на этом уровне!
      Она показывает мне, на каком уровне должен гореть огонь.
      - И смотри не усни!
      Она уходит в сторону жилища, а я сажусь рядом с бочкой.
      Она не горячая, она теплая.
      По крайней мере, так мне кажется.
      Я сажусь рядом и приваливаюсь к ней спиной.
      Смотрю на небо и вдруг показываю язык луне.
      Если чего-то очень боишься, то покажи своему страху язык.
      И попытайся рассмеяться, тогда страх исчезнет.
      Я не помню, кто научил меня этому.
      Навряд ли Старшая Мать, ее не интересуют такие глупости.
      Ее интересует одно: как сделать так, чтобы все обитатели жилища не голодали, чтобы в бочках горел огонь и чтобы каждый год рождался хотя бы один ребенок.
      Для чего и устраивают карнавал.
      Я думаю о карнавале.
      Мне очень хочется спать, спине тепло, луна, которой я показал язык, смотрит на меня уже не так устрашающе.
      Про карнавал мы частенько говорим ночами, когда все взрослые уже спят.
      С Белкой и Димоном, моим приятелем.
      Это меня Белка недолюбливает, а Димону она строит глазки.
      Недавно Димон мне сказал, что в этом году Белка хочет участвовать в карнавале - у нее уже начались месячные, и ей можно играть с мужчинами.
      Будто бы об этом ей заявила Старшая Мать, когда Белка пожаловалась, что у нее между ногами кровь.
      И тогда Белка сказала Димону, что вот он еще маленький, а она уже большая и будет участвовать в карнавале!
      Внезапно я вижу какую-то тень, мне опять становится страшно.
      Тень прыгает на колени и урчит.
      Это тот самый котоголов, из-за которого я сегодня вляпался. Наверное, пожалел меня и решил побыть рядом, чтобы мне не было грустно.
      И чтобы отгонять ночной ужас.
      Котоголов устраивается поудобнее, я глажу его по шерстке и вдруг решаю посмотреть на луну.
      Она уже не такая грозная, всего лишь большой желтый шар, болтающийся в небе.
      Между звезд, которых сегодня очень много.
      Странно, иногда их меньше, иногда - больше.
      Как-то раз мы с Димоном решили их пересчитать, но примерно через полчаса поняли, что это бесполезно.
      Утром Старшая Мать долго смеялась, когда мы рассказали ей об этом.
      И объяснила, что каждая из звезд - это такое же солнце, как наше. Только иногда больше, а порой и меньше. И их так много, что никто и никогда не мог их сосчитать.
      Мне нравится смотреть на звезды.
      Гораздо больше, чем на луну.
      Я очень хочу спать, но мне нельзя этого делать.
      Я пытаюсь думать о том, что сейчас происходит в жилище.
      Играют ли там в биоскоп, и чему посвящена сегодняшняя игра.
      Белка говорила, что даже матери света иногда играют в биоскоп для взрослых, будто бы в тот раз, когда ей удалось подсмотреть, Старшая Мать была совсем раздета и кружилась среди мужчин, будто танцуя. Белка испугалась смотреть дальше и убежала.
      Небо стало совсем темным, хорошо слышно, как перекрикиваются ночные птицы.
      Я перестаю думать о биоскопе и начинаю размышлять о том, что сейчас делает седобородый мужчина, который помог мне найти дорогу обратно.
      Скорее всего, он спит, как спит и его собака.
      Мне вдруг становится стыдно, что я не назвал ему своего имени, пусть даже этим я нарушил бы правило.
      Но ведь он вывел меня из незнакомого леса в знакомые холмы и сам сказал мне, как его зовут.
      Странное имя: Хныщ!
      Скорее, даже не имя, а прозвище.
      И собака его мне понравилась, а еще понравилась серьга. В нашем жилище серьги носят только женщины и девочки. Даже у Белки есть сережки - маленькие голубые камушки, которые иногда переливаются на солнце.
      И глаза у Белки тоже голубые.
      Спине становится холодновато, надо плеснуть в бочку из ведра. Я встаю, котоголов сваливается с колен и раздраженно шипит.
      - Подожди, - говорю я ему, - сейчас опять залезешь!
      Ведро стоит рядом с бочкой, оно тяжелое - интересно, как Белка поднимала его?
      Я подливаю в бочку, пламя вспыхивает ярче.
      Опять можно сесть, котоголов снова вспрыгивает мне на колени.
      Я вдруг понимаю, что мне безумно хочется увидеть какой-нибудь сон.
      И лучше всего - тот самый, про огромные и серые дома с пустыми черными окнами.
      - Город, - говорит мне во сне Хныщ, - я когда-то в нем жил!
      - Там не живут, - говорю я, - там все мертво!
      - Это тебе кажется, - говорит Хныщ, - там и сейчас, скорее всего, есть люди.
      - А что произошло? - спрашиваю я. Хныщ не отвечает.
      Старшая Мать тоже никогда не отвечает, когда мы ее спрашиваем о том, почему живем здесь и куда делся искусственный свет.
      - Маленькие еще! - говорит она. Или грубее: - Не вашего ума дело!
      Хныщ, наверное, так никогда не скажет, а если решит ответить, то я услышу правду.
      Но для этого мне надо будет опять идти в холмы и искать пещеру, в которой он живет.
      Наверное, я сделаю это.
      После карнавала.
      А пока я должен караулить бочку с огнем и не спать.
      Котоголов спит, а я не должен.
      Хотя это единственное, чего мне хочется.
      И я засыпаю, а просыпаюсь, оттого что котоголов будит меня, сильно прикусывая ухо.
      Слышны голоса, кто-то идет. Наверное, мне на смену.
      Мне отчего-то совсем не стыдно, что я уснул.
      И совсем не хочется рассказывать Старшей Матери приснившийся сон.
      Я стою у бочки, огонь горит ровно, на всякий случай подливаю еще немного жидкости из ведра.
      Котоголов тщательно моет мордочку лапками, а потом вдруг пропадает, будто его и не было.
      Только совсем уже побелевшая луна все еще висит в уголке неба, будто напоминая, что незаметно подкравшийся свет вновь исчезнет, и опять восторжествует тьма.
       5.
      С утра Старшая Мать собрала всех и объявила, что пришла пора готовить маски для карнавала и что на это отводится всего три дня.
      Из года в год маски делались снова: старые сжигали сразу же, как наступало утро за последней карнавальной ночью.
      Три дня и три ночи, когда большая часть жилища оставалась пустой, и лишь они, еще не достигшие возраста, в котором можно надеть маску, были на своей половине под присмотром одной из матерей, получавшей на это время звание «дежурной».
      Тимус, Димон, Белка и остальные.
      Еще в прошлом году Димон подбивал их убежать вечером в холмы и посмотреть, что там творится.
      - Нас накажут! - сказала тогда Белка, и они остались. Дежурной матерью в прошлом году была Монка, и она предложила им поиграть в детский биоскоп, выбрав какую-то странную историю про девочку с замерзшим сердцем.
      Девочку играла Белка, Димону же досталось быть мальчиком, который должен это сердце отогреть.
      Тимусу нравились другие истории. Больше всего он любил, когда играли в Человека Летучую Мышь, но для этого требовалось много народу, на его памяти эту историю разыгрывали всего то ли два, то ли три раза.
      Все эти истории тянулись из той, другой жизни.
      И никто уже не мог сказать, были они когда-то придуманы или происходили на самом деле.
      Как никто не мог сказать, зачем игры в биоскоп происходили на фоне большого, некрашеного, светлого полотна, которое натягивалось на одной из стен жилища.
      Так было надо, а одно из правил матерей света гласило: если что-то надо, то нельзя спрашивать зачем.
      У Тимуса в прошлом году тоже была небольшая роль, он играл оленя.
      Олень - это что-то вроде лося, только поменьше и не с такими большими рогами.
      В их холмах и лесу оленей не было.
      Тимус мечтал, чтобы когда-нибудь ему доверили сыграть Человека Летучую Мышь, который спасал всех и которого все боялись.
      Но он был еще слишком маленьким для этого, он был все еще слишком маленьким даже для того, чтобы делать себе маску и готовиться к карнавалу.
      Вот когда он убьет первого кабана и мужчины позволят ему переночевать на своей половине, тогда он станет взрослым.
      У женщин все не так - Белка уже стала взрослой, Старшая Мать сегодня сказала ей, чтобы та шла со всеми и тоже готовила себе маску.
      Тимусу стало обидно.
      Он спас от смерти котоголова, но это не считается!
      И он временами видит сны, которых так ждет Старшая Мать, но это тоже не считается!
      Они будут три дня и три ночи бить в барабаны и кружиться в странных танцах, а он, скорее всего, опять станет разыгрывать историю про девочку, у которой замерзло сердце.
      Хотя это не обязательно - еще неизвестно, кто будет дежурной матерью в этом году, навряд ли Монка, ей ведь тоже, наверное, хочется надеть маску и быть там, со всеми.
      Там, это в большой лощине между двумя холмами, ее так и называют - «Карнавальная».
      Тимус как-то пробрался туда, еще летом.
      Лощина как лощина, трава, ельничек, небольшой ручеек.
      А вокруг много высоких деревьев, в основном, сосен.
      Под соснами же толстый и мягкий ковер из нападавшей хвои. И много шишек. Тимус тогда еще набрал их полные карманы и потом кидал в Белку, а она смеялась и кричала ему, что он дурак.
      Сейчас Белка сидит со всеми остальными женщинами рядом со Старшей Матерью и внимательно слушает, о чем та говорит.
      Мужчины сидят с одной стороны, женщины - с другой.
      Старшая Мать - в центре.
      Наверное, она рассказывает о том, какими должны быть маски. Как-то раз Тимус спросил Монку, что это за маски, но та не ответила.
      В этом году он все равно увидит. Он должен это увидеть, а может, и сделать себе маску. Или найти. Лучше всего - найти. Хотя мечтать об этом глупо, маски не валяются в траве, как шишки, и не растут, как грибы. Если бы маски хранились с прошлого года, то он мог бы их украсть. Он никогда ничего не крал, хотя и знал это слово. Тоже одно из правил матерей света: если что-то тебе не принадлежит, то ты не должен этого брать - это и называется: не укради!
      Старшая Мать говорила на занятиях, что в том мире, которого больше нет, у кого-то из людей было вещей намного больше, чем у остальных. И всегда были те, кто просто брал то, что им не принадлежало. Наверное, это одна из причин, отчего того мира больше нет, хотя в тот раз, когда он заявил об этом Старшей Матери, та лишь засмеялась и сказала, что пусть его не волнует тот мир, он живет в этом и должен думать совсем о других вещах.