Миккель, покраснев от натуги, достал из кармана нож и полоснул штанину.
      - Стой. Сам отстал, проклят крюк!
      Шкура исчезла. Миккель тронул коленку - кровь.
      - Царапина. Молчи... - успокоил он бледную Туа-Туа, потом зажал "царапину" рукой, осторожно перегнулся через край и поглядел.
      В ярком луче солнца, среди пляшущих пылинок, стоял Якобин и обматывал свою тощую грудь шкурами.
      - Раньше, раньше!.. - ворчал он. - Как я мог раньше приехать, если ленсман день и ночь возле сторожки шныряет?
      - Весь приход на тебя смотрел, да? - Эббер щелкнул языком. - Когда ты шел на церковь, с красивый черный котелок на твой голова?
      Якобин бросил ему котелок:
      - Ладно уж! Главное, теперь можно в путь.
      Дрожащими пальцами Эббер достал из-за подкладки котелка кожаный мешочек.
      - Николай-угодник тебя благословит! - тихо сказал он и поднес руку к свету; его могучее тело трепетало от волнения. - Все восемь?
      - Все во-о-семь. - Якобин заикался от холода. - Ко-когда трогаемся?
      Эббер сунул мешочек в голенище.
      - Когда мясной бочка полный, друзь мой, - усмехнулся он, выталкивая Якобина за дверь.
      - Но, Эббер, я же...
      - "Я же, я же"!.. Ты думай, самый жирный человек мира можно стать от воздуха, да?.. - Голос дубильщика удалился по направлению к фургону.
      Наступила тишина.
      Миккель сидел неподвижно, зажав колено, и смотрел вниз, на черный котелок на полу. Он даже не заметил, как к нему подползла Туа-Туа.
      - Больно, да, Миккель?
      Она осторожно стерла кровь подолом. Миккель прикусил губу и улыбнулся ей.
      - Когда ты так делаешь, мне ничего не больно, Туа-Туа.
      Глава двадцать шестая
      ЮЖНОАМЕРИКАНСКИЕ ЛАМЫ
      Прокрасться мимо запертого фургона, в котором храпят два циркача, - самое простое дело на свете.
      Миккель зашел к паромщику, договорился о перевозе, а теперь сидел за перевернутой лодкой и кривился: Туа-Туа перевязывала ему колено лоскутом от нижней юбки.
      - Подумай как следует, Туа-Туа! - Он поморщился и загнул два пальца, осталось восемь.
      - Сперва звал бежать, теперь говоришь - домой. Что ж тут думать...
      - Потому что я умею считать до восьми, ясно? Слыхала, что Эббер сказал?..
      - Если у меня свалятся чулки, то это из-за тебя! - сердито ответила Туа-Туа, отстегивая булавку.
      - Вспомни, Туа-Туа: "Все восемь!.." Восемь, понимаешь? Чего восемь?
      - Вязов на кладбище! - отрезала Туа-Туа и натянула лоскут так, что раздался треск.
      - Ладно, пусть вязов, коли ничего другого не можешь придумать. - Миккель опять скривился. - Теперь представь, что идешь мимо вязов, вдоль кладбищенской ограды. Так? Пришла к двери в ризницу. Что пропало оттуда?
      Туа-Туа ахнула и отпустила Миккелеву ногу:
      - Рубины? С Каролинской шпаги!..
      - Тш-ш-ш! Идет, после поговорим.
      Хлопнула дверь, и на откосе появился паромщик. Он был старый, но греб хорошо - коли хорошо заплатить.
      - Что, детишки, сидите, ждете дедушку-паромщика?.. По пятаку с носа, за вещи отдельно.
      Туа-Туа достала из узелка пятнадцать эре:
      - Вот, сдачи не надо.
      Паромщик зашагал к лодке, проверяя на ходу каждую монету на зуб:
      - Сдача плачет, в чужой карман не хочет, - сказал он, отвязывая веревку. - Чай, у Эббера были, зверей глядели?
      - Каких зверей? - Миккель прыгнул в лодку.
      - Али бывает цирк без зверей? - Паромщик презрительно сплюнул. - На корму, мокроносые, да не лотошитесь - вон какая морока.
      На юге громоздились черные тучи, по воде протянулись морщинистые полосы. Старик взялся за весла. Он греб часто и сильно.
      - А приметишь шерсти клок, не бреши после, будто дед зверей перевозил! - Он сердито фыркнул и пнул ногой осмоленную решетку.
      Туа-Туа отодвинула свой башмак.
      У Миккеля на виске забилась жилка.
      - Каких зверей? - настойчиво повторил он.
      Старик придержал весла и сощурился на фургон, высунувший над кустами свою красную крышу.
      - Карликовых лам, вот каких, мокроносый! - прошептал он.- Южноамериканской породы. "Секретно, секретно"!.. - Паромщик оттопырил нижнюю губу, совсем как Эббер: - "Какой от циркус есть, если все знать, что есть внутри?.." Понятно, щенята?
      - Ой, он Эббера передразнивает! - воскликнула ТуаТуа.
      - Значит... значит, их перевозили на лодке? - вставил Миккель.
      Но старик насторожился. Воспаленные глазки сердито сверкнули в сторону Туа-Туа:
      - Получил я в придачу по полтиннику с головы? Получил. А за что получил? Чтобы держать язык за зубами. Так-то!.. Тихо сидите, мокроносые! Начинается...
      Ветер нес из-за мыса стену дождя и соленых брызг.
      Лодка запрыгала с волны на волну; паромщик швырнул ребятам клеенчатый плащ, дырявый, как сито.
      - Дай ему полтинник, - может, заговорит, - шепнул Миккель. - Не сейчас, на пристани.
      Вот и Льюнгская пристань за сеткой дождя. Туа-Туа выбралась на скользкие доски и достала из узелка полтинник.
      - Какой он был из себя? - решительно спросил Миккель.
      - Кто? - Паромщик хитро усмехнулся.
      - Который отсюда лам отправлял.
      Старик покосился на полтинник в руке Туа-Туа. Потом обернулся и поглядел во влажную мглу, словно вдруг ощутил на затылке колючий взгляд Эббера. Потом взял монету и попробовал на зуб.
      - Широкополую шляпу видали когда? - пробурчал он. - А красные перья? Составьте вместе, и вот вам ответ.
      Паромщик оттолкнулся веслом, и тяжелая лодка исчезла в густой мгле.
      Глава двадцать седьмая
      МЕЛЬНИЦА УТТЕРА
      Целый час шли они под проливным дождем; наконец Миккель приметил в зелени под горой крышу Уттеровой мельницы.
      Мельник давно умер, но в половодье, когда в желобе бесновался бурный поток, сломанные колеса оживали и стремительно вращались.
      Миккель остановился и взял Туа-Туа за руку:
      - Мельница Уттера! Зайдем обсохнем.
      Рыжие локоны Туа-Туа прилипли к ее измученному лицу.
      - Уттера? Который повесился на балке? Ни за что на свете!
      - По-твоему, лучше чахоткой заболеть?
      - Но ведь люди говорят: там его призрак ходит!
      - Не там, а на кладбище. И вообще, все это враки. Миккель на всякий случай плюнул три раза через левое плечо. - К тому же сейчас еще даже четырех нет. Где ты слыхала, чтобы призраки появлялись раньше одиннадцати ночи?.. - Он прижал мокрую, дрожащую Туа-Туа к себе: - Только дождь переждем, ладно?
      Они медленно поднялись на бугор. Ливень исхлестал глину, выбил в ней множество скользких ямок.
      - И вообще, мертвецов нечего бояться, - сказал Миккель. - Я вот о чем думаю: что паромщик сказал про лам? Помнишь картинку в "Естествознании"? "Карликовые ламы".. Враки для стариков! - Миккель вытащил из кармана клок шерсти. - Вот я в лодке нашел, к дегтю прилипло. Как по-твоему, на что это похоже?
      - Но... но это же овечья шерсть, Миккель!
      Миккель кивнул:
      - Добавь человека в широкополой шляпе с красными перьями, и...
      Туа-Туа круто остановилась:
      - Ой, слышишь? Что это, Миккель?
      Миккель настороженно посмотрел на мельницу. Северный конек торчал, словно клык, над развалившейся стеной.
      Слышно было, как ветер свистит в щелях и хлопает ставней.
      - Похоже на... А может, это ветер, Туа-Туа?
      - Нет. Слышишь - опять! Как же быть, Миккель? - Туа-Туа семенила за ним, прижимая к груди узелок с "самыми заветными вещами". - Что это, Миккель?
      - А вот сейчас проверю. Иди за мной.
      В овраге бушевал подхлестнутый ливнем поток. Миккель остановился и нащупал в кармане нож. Неподалеку от водоската стояла между кривыми яблонями конюшня.
      - Я пойду вперед, - тихо сказал Миккель. - Махну тебе рукой, если можно.
      Не успела Туа-Туа ответить, как он уже исчез в мокрых зарослях. С бешено колотящимся сердцем она смотрела, как он снова появляется из кустов внизу, перешагивает упавшую балку и входит в конюшню.
      Минута... две... три... четыре... Чья-то рука высунулась из двери и помахала ей.
      - Отче каш, иже еси на небесех... Лучше спустись сюда, - прошептала Туа-Туа. - Вдруг это Уттер!
      Она спустилась к сараю, хлюпая башмаками. Ее встретил запах навоза и гнилого дерева.
      - Миккель, где ты?
      Туа-Туа заглянула внутрь. На полу, между досками, выросли длинные стебли сорной травы. Посередине на перевернутом ведре сидел Миккель.
      - Это не ветер шумел, Туа-Туа, - сурово сказал он и кивнул в темный угол. - Она там, коли хочешь взглянуть. Прикована цепью. Не иначе, опоили ее - совсем меня не признает.
      - Да кто же там? - вымолвила Туа-Туа.
      - Белая Чайка!.. - ответил Миккель.
      Глава двадцать восьмая
      СИРОККО
      Каждый знает, что значит потерять друга. Но еще хуже, найдя его вновь, обнаружить, что друг и смотреть-то на тебя не хочет. Не мудрено, что сразу падаешь духом и чувствуешь себя жалким и ничтожным.
      Заячья лапа росла и росла в башмаке; казалось, еще немного - и башмак лопнет. Не помогло даже то, что Туа-Туа села рядом и обняла его за шею. Горло сжалось, но тут Миккель решительно сплюнул и почувствовал, что зол на весь мир.
      Конюшню осветила молния, в душе Туа-Туа снова проснулся страх.
      - Миккель, а ты думал, кто бы это мог...
      - ...цепь на нее надеть? Думал!
      Миккель встал, полный решимости:
      - Ты останься здесь, Туа-Туа...
      - Что ты хочешь делать?
      - Достану ключ, цепь снять. Лошадь-то моя или нет?
      Из темного угла донеслось ржание Белой Чайки. Туа-Туа увидела, как Миккель с сердитым видом перешагнул балку и вышел наружу.
      - Постой, Миккель! Ты не...
      Он прошел прямо к мельнице, точно и не слышал ее оклика.
      Дверь висела на одной петле, качаясь на ветру. Миккель был уже в сенях, когда Туа-Туа догнала его и схватила за руку.
      - Погоди, Туа-Туа. - Он осторожно отодвинул ее в сторонку. - Лучше жди здесь.
      - Я пойду с тобой, Миккель.
      - Ладно.
      Миккель собрался с духом и толкнул следующую дверь.
      В узкую щель было видно, как качается от ветра паутина на потолке. Справа виднелся скелет водяного колеса, прикрытого истлевшим кожухом. По ржавым болтам барабанил дождь.
      Дверь заскрипела сильнее - показался старый очаг.
      В нем тлели угли, а рядом... рядом стояли на кирпиче башмаки.
      Туа-Туа стиснула руку Миккеля. На каменной лавке за очагом лежал Цыган.
      - Он... он спит, Туа-Туа! - Миккель хотел успокоить ее, но не сумел скрыть дрожь в собственном голосе.
      Грудь Цыгана прикрывала драная куртка; ноги были босые, с мозолями от башмаков. Подушку заменял обломок кирпича.
      Глаза Туа-Туа расширились от ужаса. Миккель шагнул вперед, к неподвижному телу.
      Куртка? Брюки? Где искать? Сталь мексиканского ножа блестела во мраке, словно злой глаз.
      - Может, в башмаках? - услышал он шепот Туа Туа.
      Миккель присел, не сводя глаз со спящего. Правый башмак... пусто! Левый... Пальцы пошарили внутри и нащупали что-то твердое, холодное...
      Молодец, Туа-Туа! Миккель обернулся с торжествующей улыбкой: в руке у него поблескивал ключ.
      Он махнул Туа-Туа, чтобы выходила первая:
      - Иди, я за тобой.
      Несколько шагов - и лошадь будет твоя, Миккель Миккельсон!
      Под полом бушевал поток. Сквозь щели проникал сырой запах ила и грязи, гнилые доски прогибались и скрипели так, что...
      Тр-р-рах! Правая нога Миккеля провалилась. Он услышал крик Туа-Туа и почувствовал, как острые щепки впиваются в кожу. Словно пила прошлась по колену - тому самому, которое Эббер крюком зацепил.
      Из тумана перед его глазами вынырнула рука Туа-Туа:
      - Скорей, Миккель! Он просыпается!
      Миккель оперся ладонью и рванулся. Есть! Колено горело, как ошпаренное, и он сильно прихрамывал, догоняя Туа-Туа.
      - Ах вы, крысы проклятые!..
      Огромный башмак пролетел возле самой головы Миккеля и грохнул о стену. Ба-ам-м! Туа-Туа захлопнула дверь.
      Миккель подтолкнул задвижку.
      Цыган заколотил кулаками по доскам:
      - Откройте, козявки, не то я... не то!..
      Но голос его звучал очень жалобно. А Миккель уже бежал через двор, через балку - в конюшню!
      - Ну, ну, Белая Чайка... - бормотал он, возясь с цепью. - Узнаешь меня теперь?.. Славная моя!.. Все в порядке, Туа-Туа?
      - Да, да, живей, он ломает дверь!
      - Приготовься, Туа-Туа, сейчас!
      Миккель вскочил на спину лошади - будь что будет! прильнул к ее дрожащей шее и крикнул:
      - Но-о!
      Одним прыжком Белая Чайка перелетела через балку.
      Дождь хлестнул Миккеля по лицу - ничего, зато Чайка с ним и слушается его, как прежде. Он схватил Туа-Туа за руку и помог взобраться на лошадь.
      - Дверь... сломал... - выдохнула она ему в затылок. Гони, Миккель!
      Миккель рывком повернул лошадь, и они помчались к мосту. Цыган бежал к реке.
      - Скорей, Белая Чайка, скорей!..
      Старые доски на мосту жалобно застонали под копытами. Новый возглас Туа-Туа заставил Миккеля еще сильнее сжать каблуками потные лошадиные бока.
      - Ой, Миккель! Он чуть не упал...
      Но Цыган в последний момент удержался. Взмахнув руками для равновесия, он прыгнул вниз к бурлящему потоку. Еще прыжок - босые ноги Цыгана уверенно несли его вперед по камням, через реку.
      Миккель обмер: Цыган бежит напрямик, хочет перехватить их!
      - Белая Чайка, милая, хорошая... Скорее, скорее!..
      И тут Цыган поскользнулся. Они увидели, как он ударился о гальку лицом и грудью. Течение потащило его за собой к водоскату, но он встал на колени и успел схватить корни на берегу.
      А Чайка уже вбежала в лесок. Молодец, Белая Чайка!
      Вдруг от реки донесся пронзительный, резкий крик:
      - Сирокко!
      Чайка вздрогнула всем телом.
      Миккель нагнулся к лошадиному уху:
      - Не бойся, Белая Чайка. Скачи скорей!
      Но лошадь уже замедлила бег. Она трясла головой, точно невидимая рука держала ее за гриву.
      - Сирокко, Сирокко!.. - звал голос с реки, уверенно, властно.
      Передние копыта взлетели вверх, грива белым пламенем окутала лицо Миккеля. Лошадь сделала полный оборот и пошла, наклонив голову, к человеку, который лежал на прибрежной траве.
      - Сирокко, Сирокко!
      Миккель бессильно съехал с лошадиной спины на землю. Бежать! Но ноги точно отнялись. Цыган по-прежнему лежал на траве. Смуглое лицо исказилось от гнева, на щеках блестели капли... но не дождя и не пота.
      - Кыш, букашки! - Он угрожающе похлопал ладонью по ножнам. - Али ножа захотелось отведать?
      И тут раздался голос Туа-Туа, такой уверенный и спокойный, что Миккель даже удивился:
      - Где ты ушибся?
      - А тебе что! - Лицо Цыгана скривилось в гримасе. - Забыла, что я детей ем?
      - Ногу, да?
      Видно, было что-то такое в ясных зеленых глазах под мокрым рыжим вихром, отчего у Цыгана пропала охота огрызаться.
      - Вывихнул! - буркнул он. - И нога, и сам - все не так...
      Туа-Туа присела на корточки и осторожно коснулась распухшей ступни.
      - Надо вправить ее, - сказала она.
      Белая Чайка стояла неподвижно, над гривой поднимался пар.
      Цыган сердито отвернулся:
      - Не прикидывайся, что смелая! Небось сердце в пятки ушло.
      - Раз Чайка тебя не боится, то и мне бояться нечего, ответила Туа-Туа.
      - А ты, Колченогий? - Цыган сорвал пучок травы и кинул в Миккеля.
      Миккель словно очнулся от кошмара.
      - Лошадь твоя? - спросил он.
      Цыган перевел взгляд с Миккеля на Белую Чайку:
      - Скажи сама: чья ты, Сирокко?
      Лошадь опустила шею и толкнула его мордой в плечо.
      - Видал, Колченогий! - Цыган попытался встать, но скривился и снова лег. - Пять лет назад, когда мы приехали в Льюнгу, Эббер отдал ее мне. За ним деньги оставались, мое жалованье. Обещал смотреть за ней, пока я вернусь. Сам знаешь, как он свое слово сдержал.
      Миккель изо всех сил глотал, не пуская слезы на глаза.
      - Мы... мы поможем тебе добраться до Льюнги, - произнес он, нахмурившись. - С одним условием. Что ты пойдешь к Синтору и признаешься, как воровал овец и переправлял к Эбберу под видом лам.
      Цыган уставился на Миккеля, будто на привидение.
      Потом громко расхохотался.
      Глава двадцать девятая
      ВОЗВРАЩЕНИЕ ТРЕХ БЕГЛЕЦОВ
      Постоялый двор купался в солнечных лучах. У причала перекликались куликисороки, в вереске сновали серыми комочками черноголовые гаечки, над крышей летали, посвистывая, скворцы.
      Чудесный день! А в доме ничего не замечали...
      Боббе лежал в каморке, скулил и отказывался есть и пить.
      - А ну как он фортель какой выкинул из-за этой девчонки! - причитала бабушка.
      - Чепуха, он же взрослый парень, соображает уже! - отвечал Миккельсон-старший и в десятый раз шел на пригорок звать Миккеля.
      Стрелки на заморских часах еле ползли. К полудню солнце спряталось в грозовые тучи. Пророкотал гром, хлынул дождь, и по склонам Бранте Клева побежали мутные ручейки.
      Бабушка сидела у окна и смотрела, как пузырится море от ливня.
      - И вздую же я его, оболтуса, когда вернется! - приговаривала она, утирая слезы. - Господи, неужто в море ушел?
      Она пошла за утешением к сыну. Петрус Миккельсон сидел, как обычно, в своей каморке, но на этот раз забыл запереть дверь.
      - Это... это что же такое? - ахнула бабушка, переступив через порог.
      На столе стоял красавец бриг с полной оснасткой, чуть побольше аршина в длину. Бабушка прищурилась и нагнулась к самой корме, прочесть название.
      - "Три лилии"...
      Петрус Миккельсон обнял ее:
      - Вот именно, мать, "Три лилии"! Жаль, я не показал его Миккелю вчера. Может, он не...
      - Что ты, Петрус Юханнес! - всхлипнула бабушка.Неужто думаешь, он взаправду?..
      Миккельсон-старший почесал Боббе за ухом.
      - Раз Боббе здесь, то и он вернется, - сказал он.
      В этот вечер бабушка выпила ячменного кофе больше, чем обычно, а от каленого ячменя снятся дурные сны. Бабушка металась на кушетке; ей мерещилось, что Миккель идет к ней в больших сапогах и клеенчатой зюйдвестке, изпод которой торчит желтый вихор. Дул сильный ветер, и половик качался, будто корабельные сходни.
      "Пришлось, волей-неволей, идти в моряки", - сказал Миккель в бабушкином сне.
      "Но ведь я тебе сколько раз толковала: в море опасно, сиди на берегу! Отец вон опамятовался же!"
      "Много ты знаешь! - ответил Миккель. - А "Три лилии"?"
      С этими словами он повернулся кругом, и бабушка ясно увидела, что ее старый половик уже не половик, а сходни.
      Да что же она мешкает? Скорей за ним, дурнем этаким, пока не поздно! И бабушка, как была - в нижней юбке, прыгнула из постели на сходни. Ишь ты, бриг, и название на корме: "Три лилии"! Постой, кто это там на палубе?.. Ну конечно, Петрус Юханнес Миккельсон! В матросской куртке и бескозырке!.. Эй, что он вздумал, мазурик! Ухватился за сходни да ка-ак дернет! Бабушка бултых в воду вниз головой. И пошла на дно.
      "Господи, спаси несчастную старуху!" - заплакала Матильда Тювесон во сне; она не умела плавать.
      Бабушка отчаянно размахивала руками и ногами.
      Вдруг пальцы схватили что-то косматое, и в тот же миг она проснулась. Боббе! Пес сердито ворчал, а снаружи кто-то стучался в дверь.
      Бабушка Тювесон привязала Боббе к кушетке, сунула ноги в шлепанцы и побрела в прихожую. Солнце уже выглянуло из-за Бранте Клева, и она не стала звать Петруса Юханнеса, решила открыть сама. Руки искали щеколду, а в голове вертелась одна мысль: "Пришел, мальчонка.. Вернулся, оболтус наш..." - Где ты пропадал, поганец? - всхлипнула бабушка, распахивая дверь. - Жаль, розги нет под рукой, не то бы я...
      Остальные слова застряли у нее в горле. На крыльце стоял, болтая в воздухе распухшей ногой, - кто бы вы думали? Эбберов конюх! Одной рукой он опирался на Туа-Туа Эсберг, другой - на Миккеля Миккельсона.
      Бабушка не стала ни охать, ни караул кричать. Она попятилась - ослабевших ногах - раз, два, три - и села в дровяной ящик.
      Глава тридцатая
      БАБУШКА ВПРАВЛЯЕТ ВЫВИХНУТУЮ НОГУ
      Во всей Льюнге никто не мог сравниться с бабушкой Тювесон, когда надо было приготовить настой из вороники и можжевелового корня или остановить кровь. Но больше всего на свете она любила вправлять вывихнутые пальцы.
      Вот почему, когда Енсе-Цыган проскакал на одной ноге на кухню, бабушка позабыла и о мексиканском ноже, и о Белой Чайке, и о Туа-Туа Эсберг.
      - Господи, пресвятая богородица, никак, он ногу свихнул! - радостно воскликнула она и выскочила из дровяного ящика. - Марш за растопкой, Миккель, чтобы Туа-Туа могла затопить и нагреть воды!.. Да ты садись, что торчишь, будто каланча!
      Бабушка подвинула самый лучший стул - это Цыгану-то, который привык сидеть на чурбанах, а то и просто на полу.
      - То есть... как же?.. - забормотал Енсе-Цыган.
      - Ох, уж эти мужчины - не могут, чтобы не ломаться! рассердилась бабушка и усадила Цыгана силой, так что пружины взвизгнули.
      Из каморки выглянуло заспанное лицо Миккельсонастаршего. И ему досталось под горячую руку.
      - Живей неси лекарство, чего рот разинул!
      Миккель и безмерно счастливый Боббе уже скрылись в дровяном сарае. Туа-Туа раздувала уголья. Бабушка поставила на плиту кастрюлю, в которой был налит квас с молоком.
      - А тощий-то какой! Знать, пришлось поголодать... причитала она.
      Цыган только глазами хлопал, глядя, как на столе появляются зельц и ржаной хлеб. Бабушка была в ударе.
      Вообще-то она припасла зельц ко дню рождения Петруса Юханнеса, ну да чего там!
      - Тебя только за смертью посылать! - прикрикнула она на Миккельсона-старшего.
      Наконец появился сундучок, и бабушка вытащила мазь на змеином жиру, овечье сало, бинт, палочки для лубка. Посреди кухни поставили на пол таз с теплой водой.
      Бабушка пустила в воду мыло и стала отмывать вывихнутую ногу.
      На твоем просторе,
      Морюшко ты, море!..
      напевала бабушка Тювесон, словно уплыла бог весть куда.
      Вдруг, да так, что никто и глазом моргнуть не успел, она ухватила Цыганову ногу левой рукой, а правой дернула ступню.
      Цыган подскочил с диким воплем, будто в него всадили нож. Таз опрокинулся, грязная вода выплеснулась на чистые бабушкины половики.
      Грязь не сало,
      Потер и отстало,
      - весело пропела бабушка и закурила трубочку. - Главное, нога вправлена. С вывихом вредно зельц глотать.
      Цыган сидел белый как бумага.
      - Чего рот разинул, Миккель? - всполошилась бабушка. Подсоби придвинуть его к столу. Надо же поесть человеку.
      Туа-Туа стояла в углу и ревела.
      - Это чей бидон там прохудился? - прищурилась бабушка.
      Миккель обиделся.
      - Что ты, бабушка, не видишь - она расстроилась! А ежели человек расстроился, его, может, надо в покое оставить.
      - Прав Миккель, - сказал Миккельсон-старший. - Иди, Туа-Туа, в мамину каморку, отдохни чуток. Потом расскажешь, коли есть что рассказать.
      - "Потом, потом"! - всхлипнула Туа-Туа. - Знаю я, что будет потом. Я убежала от тетушки Гедды. Хотите выгонять, так выгоняйте сразу!
      - Почему же ты убежала, дитятко? - спросила бабушка, нарезая зельц.
      Туа-Туа посмотрела на зельц и глотнула, потом глянула на Миккеля и опять глотнула.
      - Потому что я люблю...
      - ...зельц? - спросила бабушка, обсасывая сальную шкурку.
      Туа-Туа затрясла головой:
      - Зельц тоже, но еще... еще больше...
      Она спрятала лицо в ладони и выбежала. Миккель побагровел.
      - Ко...коли ничего срочного нет, - заговорил он наконец, - пойду на двор, подышу.
      - Иди, иди, - ответила бабушка. - А встретишь случаем Туа-Туа Эсберг - ты ее знаешь, - то скажи, что не худо бы подсобить слепой старухе с посудой. В этом доме уже давно девчонки не хватает.
      Глава тридцать первая
      КТО БЛЕЕТ В ПРИХОЖЕЙ
      Енсе-Цыган всю свою жизнь бродил по дорогам. От этого развивается аппетит, да только на дороге хлеба не найдешь.
      Лучшие в мире ковриги печет бабушка Тювесон из Льюнги. И Енсе принялся наверстывать упущенное. Он отрезал здоровенные ломти хлеба и клал на них толстые куски жирного зельца. Холодная жареная сельдь отправлялась следом за скумбриевой икрой. Когда бабушка налила ему пятую чашку кваса с молоком, он смог только кивнуть - до того у него был набит рот.
      Зато Туа-Туа почти не ела. Стоило ей откусить кусочек, как тут же начинали капать слезы.
      - Никогда, ни за что... - твердила она. - Пусть в Дании самые раскрасивые леса на свете, и пусть тетушка Гедда всех добрее... Все равно ничто... не может...
      Миккель жевал поросячье ухо и никак не мог прожевать. В таких случаях единственное спасение - сметливая бабушка, такая, как у Миккеля Миккельсона. В самый разгар обеда ей вдруг загорелось мыть посуду. Ну и уронила тарелку, конечно, старая ворона.
      И тоже давай охать:
      - Хуже нет одной хозяйство вести в доме, где полно непутевых мужиков, - жаловалась она. - А тут еще, как на грех, глаза что ни день, то плоше. Хоть бы ты пособила, что ли, Туа-Туа, у тебя глаза молодые! Налила бы воды в таз да сполоснула тарелки...
      Туа-Туа захлопотала с посудой и забыла про свое горе Бабушка удивленно вытерла слезы платком. Вот уж не ждала она, не ведала, что учителева дочка Туа-Туа Эсберг такая расторопная!
      - А много ли тут дела-то! - Туа-Туа гордо повела подбородком. - Вы отдохните, бабушка, я сама управлюсь.
      Солнце заглянуло в окна. Туа-Туа подняла нос и заметила, что стекла тоже протереть не худо. А натоптали-то - беда! Бабушка разрешит пол вымыть?
      Бабушка разрешила.
      - После обеда и займусь, - прощебетала Туа-Туа и рассмеялась в первый раз за много дней.
      Цыган наконец-то оторвался от начисто вылизанной тарелки и сказал спасибо.
      - А теперь что ж, пошли к ленсману, - сказал он.
      Миккельсон-старший поглядел на Белую Чайку. Она стояла под дуплистой яблоней и обсыхала на солнце.
      - М-м-м-м... - пробурчал он. - Нам туда вроде и ни к чему, но...
      Туа-Туа оторвалась от своих дел:
      - А зачем это Енсе понадобилось к ленсману?
      Так и сказала "Енсе". Серые холодные глаза Цыгана заблестели.
      - Подумаешь - овцу увел! - Туа-Туа сердито фыркнула. А если человек голодный? К тому же он говорит, что и не крал вовсе. А Белая Чайка раньше была его. Спросите сами Эббера, когда про польские рубины пойдете узнавать!
      Цыган так и подскочил. Рука его метнулась к ножу.
      - Эббер?.. - прошептал он.
      - Чего прыгаешь? - рассердилась бабушка и заставила его сесть. - С ногой-то!.. Да вы поглядите на себя, все трое краше в гроб кладут!..
      Миккель попытался возразить, но Петрус Миккельсон поддержал бабушку.
      - Мама права, это дело надо переспать. Туа-Туа отдохнет в ее каморке, Енсе - длинный, он здесь на кушетке ляжет, а Миккель в кладовке вздремнет.
      Одно дело, когда Миккельсон-старший говорил животом, но сейчас голос у него был такой, что лучше не спорить.
      Миккель свернулся калачиком на одеяле на полу. Боббе устроился в ногах. А только попробуй усни после такого дня!
      Стоило ему закрыть глаза, как он видел белое лицо Якобина в воде, Эбберов крюк, паромщика, Енсе, Сирокко...
      Белая Чайка! Миккель сел. Над самым домом гром рокочет, а Чайка стоит под яблоней!
      Миккель сбросил одеяло и шмыгнул на кухню. Что это? Кушетка пуста, дверь приоткрыта!.. Похолодев от ужаса, он отодвинул занавеску и выглянул в окно.
      Цыган отвязал лошадь и держался за холку, точно приготовился вскочить на спину.
      Миккель хотел закричать и не смог. "Если ты опять угонишь Чайку, негодяй, то..."
      Но Цыган просто оперся на лошадиную шею из-за ноги.
      Вот уже Белая Чайка трусит к конюшне, а Енсе скачет рядом на одной ноге.
      Стыд и позор! Цыган подумал о лошади, а он забыл...
      Миккель присел на корточках возле плиты и стал подбрасывать полешки.
      Он не заметил, как бесшумно вошла в своих войлочных шлепанцах бабушка налить воды в кофейник.
      - Коли не спишь, Миккель, зайди сюда. Скажи, как нравится! - позвал отец из своей каморки.
      Миккель вошел надутый.
      Отец стоял на коленях возле кровати; он только что достал изпод нее кораблик.
      - Хотел к твоим именинам поспеть, да оснастка задержала.
      Так вот над чем отец трудился всю зиму: игрушечный корабль!
      Может, Миккель и успел забыть, кто он такой, - зато сейчас сразу вспомнил. Нет, реи настоящего корабля не для Хромых Зайцев!..
      Миккельсон-старший встал с разочарованным видом:
      - Что-нибудь не так, Миккель?
      Миккель пожевал:
      - Только... только то, что на нем далеко не уплывешь. А мне надо в море!.. - Так и сказал: не "хочется", а "надо"! Спасибо, - добавил он.
      На кухне бабушка поторапливала Туа-Туа:
      - Куда же я сухари дела? Ох, уж эти глаза! Ставь сюда сахар, Туа-Туа... Эй, мужчины, кофе пить!
      Но у всех пропал аппетит. Даже Енсе болтал в чашке сухарем без всякой охоты.
      - Так вот, - Петрус Миккельсон прокашлялся: - насчет овец, значит...
      - В прихожей блеет кто-то, - угрюмо сказал Миккель, Передай сухари да не болтай вздора! - ответила бабушка.
      - Али не слышите? Посмотрите сами, коль не верите, обиделся Миккель.
      - Выше голову да стой ты, не качайся! - скомандовал кто-то в прихожей.
      Туа-Туа стала белее снега - этот голос она узнала бы из тысячи.
      - Тетушка Гедда!
      Глава тридцать вторая
      ТЕТУШКА ГЕДДА ЛОВИТ ОВЕЦ
      Тетушка Гедда? Как же так? Разве она не уплыла в Данию, в Эсбьерг?
      Конечно, уплыла. Но у тетушки Гедды была одна привычка: всякое дело доводить до конца. А тут она вбила себе в голову, что Туа-Туа - несчастная сиротка, которая сама и нос-то вытереть не сможет.
      Мол, ей нужна твердая рука - такая, как у старой Гедды. Так думала тетушка, сидя в каюте "Короля Фракке" с вязаньем - курточкой для "бедной дитятки".
      - Выше голову, крошка! - сказала тетушка Гедда и глотнула кофе из чашки.
      Но кофе все равно что снотворное для одиноких, старых дев, и она сама не заметила, как заснула.