42 дюйма

В двух милях от Болдуина с сухим, как ружейный выстрел, хлопком лопнула шина.

Охнув от неожиданности, Скотт вцепился руками в руль. «Форд» накренился, и за ним потянулся широкий след от лопнувшей шины. Отчаянным усилием Скотт резко завернул машину вправо, оставив позади слева ограничительный барьер, который едва не протаранил своим «фордом». Руль ходил ходуном, и Скотт стал прижиматься к обочине.

Проехав еще сто пятьдесят метров, он затормозил и выключил зажигание.

Побелевшие и дрожащие от напряжения руки, сжатые так, словно он все еще держал ими руль, упали Скотту на колени. Какое-то время он сидел так, сверля свирепым взглядом дорогу и не говоря ни слова.

Неожиданно он разразился бранью.

– Ах ты, сукин сын. – От приступа ярости по спине у него пробежала дрожь.

– Давай еще, – произнес он уже вполне спокойно, но голос его все же выдавал готовый вырваться наружу взрыв бешенства. – Давай еще. Так ее.

Говорю же. Давай еще, ну же. – Он клацнул зубами.

– Мало одной шины, – глухо проговорил Скотт сквозь сжатые зубы. – Чтоб заглох этот генератор. Вдребезги этот радиатор. Чтоб ее разнесло, эту чертову машину! – выплеснулась на ветровое стекло бушующая ярость.

С закрытыми глазами, в полном изнеможении он откинулся на спинку сиденья.

Через несколько минут Скотт поднял дверную ручку и толкнул дверцу. На него налетел холодный ветер. Подняв ворот куртки, он вытащил из машины ноги и сполз с сиденья.

Он упал на гравий лицом вниз, успев, однако, выставить вперед руки.

Чертыхаясь, быстро встал и что было силы бросил через дорогу камень. «Вот пошла невезуха. Не удивлюсь, если камень влетит в стекло проезжающей машины да засветит какой-нибудь пожилой даме в глаз, – в раздражении подумал он. – Эта чертова невезуха!»

Скотт стоял, весь дрожа, и глядел на свою машину, безнадежно завалившуюся на спущенную шину. «Здорово, – подумал он, – просто здорово.

Как я, черт возьми, смогу заменить ее?» Скотт нервно заскрежетал зубами.

Он был не в силах теперь сделать даже этого. Ну и, разумеется, Терри не смогла сегодня присмотреть за детьми, значит, Лу осталась дома. Все как назло.

Озноб пробрал его, несмотря на то что он был в куртке. Было холодно.

«И это майским-то вечером холодно. И в этом не везет. Даже погода против меня, – Скотт закрыл глаза. – Мне пора в психушку!»

Нет, не может же он так просто стоять здесь. Надо пойти и позвонить в ремонтную службу.

Скотт не двигался, пристально вглядываясь в дорогу. «Ну, позвоню я туда, – думал он, – приедет механик, заговорит со мной, посмотрит на меня и узнает; и будет исподтишка глазеть на меня, а то и открыто – как Берг вечно таращится – тупо, вызывающе, будто хочет сказать: „Господи Иисусе, да ты же уродец“.»

А потом механик будет болтать с ним, задавать вопросы, высказывая снисходительное дружелюбие, как здоровый человек перед уродом.

Скотт медленно сглотнул. Даже ярость он перенес бы легче, чем это надругательство над собственным духом. По крайней мере, ярость была для него борьбой, движением вперед против чего-то. Унизительный разговор с механиком стал бы полным поражением, которое придавило бы его своей тяжестью.

Скотт устало выдохнул. Да, но как еще выбраться отсюда? Он должен непременно добраться до дома. При любых других обстоятельствах он мог бы позвонить Марти; но в данном случае ему было как-то неловко обращаться к брату за помощью.

Скотт засунул руку в карманы куртки и побрел по посыпанной гравием обочине дороги.

«Плевать мне на это, – твердил он сам себе, – плевать мне на то, что я подписал контракт. Я устал изображать из себя подопытного кролика, которым потчуют миллион читателей».

В своей одежде, бывшей впору разве что маленькому мальчику, Скотт упорно шел вперед, все ускоряя шаг.

Его осветили лучи фар, и он, не останавливаясь, отошел еще дальше от дороги. Скотт, разумеется, и не собирался просить подвезти его до города.

Темная громадина проехала мимо него. Затем раздалось громкое шуршание шин по асфальту, и, подняв глаза, Скотт увидел, что машина затормозила.

Его губы напряглись. «Я предпочитаю пройтись». Одними губами он стал произносить эти слова, репетируя свой ответ на предложение подвезти его.

Дверца распахнулась, и из машины высунулась голова в фетровой шляпе.

– Один идешь, паренек? – спросил мужчина сиплым голосом. Говорил он, не вынимая изо рта выкуренную наполовину сигару.

Медленно, нехотя Скотт подошел к машине. Да, в общем, все было нормально. Мужчина принял его за мальчика. Этого и следовало ожидать.

Разве не было такого, что однажды его отказались пропустить на вечерний сеанс в кино из-за того, что с ним не было никого из взрослых? Разве однажды в баре его не заставили показать удостоверение личности, прежде чем подали спиртное?

– Один идешь, парнишка? – еще раз спросил мужчина.

– Да вот, иду домой, – ответил Скотт.

– И далеко тебе? – Голос мужчины был не грубый, но чуть-чуть хрипловатый. Скотт увидел, что незнакомец закивал головой, явно сочувствуя ему.

– Да вот, до ближайшего города, – сказал Скотт. – Вы не могли бы подвезти меня, мистер? – спросил он уже совсем тонким, детским голоском.

– Конечно, малыш, конечно, – ответил мужчина. – Полезай ко мне, и bon voyage[1] тебе и моему старичку «плимуту» пятьдесят пятого года. – Его голова исчезла в кабине так быстро и ловко, как голова напуганной черепахи, ищущей спасения под панцирем.

– Спасибо, мистер.

Скотт понимал, что для него играть по-настоящему роль мальчика было чем-то вроде самоистязания. Он стоял рядом с машиной, пока грузный мужчина не уселся, кряхтя и ерзая, за руль. Затем и сам Скотт юркнул на сиденье.

– Вот ты здесь сиди так, малыш… Осторожно!

Скотт подскочил, почувствовав под собой толстую руку незнакомца.

Мужчина убрал ее с сиденья, поднес к своему лицу и проговорил, тихо посмеиваясь:

– Ты повредил мне правую конечность, малыш. Отдавил пальцы. Что скажешь?

Когда Скотт снова сел, на лице его появилась нервная, натянутая улыбочка. В машине густо пахло виски и дымом сигар, и он начал кашлять себе в кулак.

– Поднять якоря, бродячее племя, – весело объявил мужчина. Тихонько ударив рукой по переключателю скоростей, послал его вниз: машина вздрогнула и покатила по шоссе.

– Fermez la porte,[2] малыш, fermez эту проклятую porte.

– Уже закрыл, – ответил Скотт.

Мужчина бросил на него восхищенный взгляд.

– Ты понимаешь по-французски, малыш. Замечательный мальчик, такой воспитанный, образованный. Ваше здоровье, сэр.

Скотт едва заметно улыбнулся своим мыслям. Ему тоже хотелось опьянеть и расслабиться. Но он целый вечер пил в темном закутке бара, пил, чтобы напиться, и ни капли не опьянел.

– Ты живешь в этой гнилой местности, дружище? – поинтересовался неугомонный незнакомец и принялся похлопывать себя по груди.

– В ближайшем городе, – ответил Скотт.

– В ближайшем городе, бегущем навстречу огнями, – произнес мужчина, все еще похлопывая себя по груди. – В близлежащей деревушке, в соседнем селении Хамлет – Хамлет. А, Гамлет. Быть или не быть, вот в чем – черт возьми, созвучная пара! Все королевство тому, кто мне отыщет пару – на ночь, – и он рыгнул, издав звук, похожий на протяжное рычание леопарда.

– Выключите осветитель приборной доски, – сказал Скотт, надеясь на то, что опьяневший мужчина вспомнит о руле и возьмется за него своими непослушными руками.

Мужчина бросил на него изумленный взгляд.

– Гениальный мальчик. Аналитический ум. Боже, я влюбился в этого гениального мальчика, – и в машине, пропахшей плесенью и затхлостью, раздалось дребезжащее «хи-хи». – Mon Dieu![3] Скотт напрягся всем телом, увидев, что сосед его наклонился к приборной доске и перестал следить за дорогой. А мужчина с силой загнал свою электрическую зажигалку, в розетку для подзарядки и выпрямился, задев Скотта плечом.

– Так ты живешь в ближайшем городе, mon cher,[4] – сказал он. – Это… потрясающая новость. – И он еще раз рыгнул, опять издав звук, похожий на рычанье леопарда. – Вот пообедал со стариной Винсеном. Эх, старина Винсен. – И опять из его глотки вырвался какой-то странный звук, который мог означать начало как приступа веселья, так и приступа удушья. – Старина Венсен, – грустно произнес здоровяк.

Зарядившись, зажигалка щелкнула, и мужчина вырвал ее из розетки. Скотт краем глаза взглянул на соседа, пока тот раскуривал потухшую сигару.

Широкие поля фетровой шляпы прикрывали пышную шевелюру. Раскалившаяся добела спираль зажигалки осветила лицо мужчины, и Скотт увидел густые брови, нависшие над блестящими в темноте глазами, нос с широко раздувающимися ноздрями и толстые губы. Это было лицо озорного мальчишки, таращащегося на мир своими удивленными глазенками.

Клубы дыма раскурившейся сигары окутали лицо.

– Очень смышленый парнишка, черт возьми, – сказал мужчина. Он пронес руку мимо углубления в приборной доске, и зажигалка с глухим стуком упала на пол. – Руки-крюки, – пробурчал мужчина и нагнулся, чтобы поднять ее.

Машину начало дико бросать из стороны в сторону.

– Я подниму ее, – бросил Скотт. – Осторожно!

Мужчина выровнял машину и похлопал Скотта по голове своей мягкой ладонью. Потом едва слышно произнес:

– В высшей степени добродетельный паренек.

– Я всегда говорил, – и он, хрюкнув, опустил стекло и харкнул на дорогу. Забыв, что именно он всегда говорил, мужчина спросил сквозь икоту:

– Ты живешь где-то неподалеку?

– В ближайшем городе, – ответил Скотт.

– Винсен – вот был друг, говорю тебе, – сказал мужчина печально. – Друг. В самом истинном смысле этого истинно славного слова. Друг, помощник, компаньон, товарищ.

Скотт бросил взгляд назад, на промелькнувшую за окном автостанцию. Судя по виду, она была закрыта. Он подумал, что лучше ему доехать до Фрипорта и связаться по телефону с кем-нибудь.

– Он напирал на то, – продолжал мужчина, – что нужно когда-то надеть на себя власяницу семейной жизни. – Он повернул голову к Скотту. – Ты понимаешь меня, малыш? Боже, благослови его наивность, ты понимаешь?

Скотт сглотнул и ответил:

– Да, понимаю.

Мужчина выпустил изо рта целый клуб дыма. Скотт закашлялся.

– И что, был мужиком, а стал, понимаешь, каким-то деградантом, лакеем, рабом, настоящим роботом. Ну и, короче, увидел я потерянную душу, какого-то сморчка. – Мужчина тупо уставился на Скотта. – Понимаешь, что я хочу сказать, малыш? Понимаешь?

Скотт посмотрел в окно. «Я устал, – подумал он. – Я хочу лечь спать и забыть, кто я и что со мной происходит. Я просто хочу лечь спать».

– Ты живешь где-то здесь? – спросил мужчина.

– В ближайшем городе.

– Точно так.

На мгновенье мужчина замолчал, потом его опять прорвало:

– Женщины. Вот из-за кого жизнь мужчины начинает отдавать душком. – Рыгнул и снова:

– Да поразит их всех сифилис. – Он взглянул на Скотта.

Машина тем временем уже неслась прямо на дерево. – И дружище Винсен навсегда потерян для мужского племени. Проглочен зыбучими песками…

– Мы врежемся в дерево.

Мужчина повернул голову.

– Понял. Ложимся на курс, кэп. Все опять в порядке. Идем туда, где друг – это…

Он опять уставился на Скотта, склонив голову набок, как покупатель, придирчиво осматривающий товар.

– Тебе… – поджав губы, сказал он, пытаясь угадать возраст Скотта. – Тебе двенадцать. Первый ученик?

У Скотта першило в горле от дыма сигары.

– Первый, – ответил он. – Осторожно!

Мужчина выровнял машину и, перестав смеяться, рыгнул.

– Неиспорченный возраст. Время еще не загубленных надежд. Вот так, дружище. – Его мощная рука упала Скотту на ногу и сжала ее. – Двенадцать, двенадцать лет. Опять стать двенадцатилетним – вот было бы здорово.

Скотт вытащил свою ногу из тисков. Мужчина еще раз сдавил ее и затем опять взялся рукой за руль.

– Эх… так-так. Еще раз впервые переспать… – Губы его скривились в презрительной гримасе. – Ну, это как первый раз станцевать рок или первый раз на чем-нибудь проехаться.

– Я могу выйти в… – начало было Скотт, увидев впереди открытую бензоколонку.

– Но эти женщины, они такие склочные, – убежденно сказал мужчина, на котором был мятый темный костюм. – Настолько склочные, что доймут самого спокойного. – И он опять уставился на Скотта заплывшими жиром глазками. – Ты-то будешь жениться, дружище?

«Если бы я за эти дни не разучился смеяться, – подумал Скотт, – я бы сейчас захохотал».

– Нет, – ответил он. – Послушайте, можно мне выйти…

– Мудрое, благородное решение, – сказал здоровяк. – Слышу достойного, приличного человека. Эти женщины. – Он уставился широко раскрытыми глазами в лобовое стекло. – Чтоб их всех поразил рак. Они разрушают исподтишка, бьют без промаха, они… О, пророк, скажи всю правду, – ужасные создания. – Мужчина посмотрел на Скотта. – Эй, мальчик, – сказал он, смеясь, рыгая и икая одновременно.

– Мистер, я выйду здесь.

– Я повезу тебя во Фрипорт, мой мальчик, – сказал мужчина. – Нас ждет Фрипорт! Страна веселья и неожиданных утех! Аркадия местных хлыщей и прощелыг. – Мужчина посмотрел на Скотта в упор. – Тебе девчонки-то нравятся, дружище?

Вопрос застал Скотта врасплох. Все это время он не придавал серьезного значения пьяному монологу соседа. Но этот вопрос произвел на него такое сильное впечатление, что, когда он взглянул на мужчину, тот вдруг показался ему еще крупнее.

– Но я живу не во Фрипорте, – сказал Скотт. – Я…

– Он р-робок! – и хриплое хихиканье здоровяка вдруг перешло в рычание:

– О робкая юность, любовь моя. – Его рука опять легла Скотту на ногу.

Скотт поднял взгляд на мужчину, и лицо его вытянулось. В нос ему ударял густой запах виски и дым сигары. Кончик сигары то разгорался, то потухал, разгорался и потухал.

– Я выхожу здесь, – сказал Скотт.

– Ладно тебе, паренек, – сказал здоровяк, следя одновременно за дорогой и за Скоттом. – Ночь еще юна. Правда, время детское: едва перевалило за девять. И потом, – продолжал он сладким голосом, – у меня в холодильнике ждет тебя аж целый килограмм мороженого. Не порция какая-то, а…

– Пожалуйста, выпустите меня здесь. – Через штанину Скотт чувствовал горячую руку мужчины. Он попытался отодвинуть от него ногу, но ничего из этого не вышло. Сердце от испуга забилось часто-часто.

– Ну, успокойся, дружище, – сказал мужчина. – Мороженое, торт под веселую похабщину, – что еще могут ожидать от вечера два странника, как мы с тобой? А?

Рука мужчины сжала ногу Скотта так, что тому стало не по себе.

– А! – вскрикнул Скотт, морщась от боли. – Уберите свою руку! – добавил он уже более низким голосом.

Мужчина переменился в лице, услышав в голосе Скотта раздражение взрослого человека и решимость дать отпор.

– Остановите, пожалуйста, машину, – произнес Скотт гневно. – Осторожно!

Мужчина резко отвернул машину от обочины.

– Не волнуйся, малыш, – сказал он, выдав голосом свое возбуждение.

– Я хочу выйти, – у Скотта уже тряслись руки.

– Мой милый мальчик, – сказал вдруг мужчина жалостливым голосом, – если бы тебе были знакомы, как мне, унылое одиночество и…

– Останови машину, черт возьми!

Выражение лица мужчины стало суровым, и он рявкнул:

– Как ты разговариваешь со старшим, грубиян! – Вдруг он отдернул правую руку и отвесил Скотту такой шлепок, что того отбросило к дверце.

Скотт быстро выпрямился. Его охватил панический страх при мысли, что сил у него не больше, чем у мальчишки.

– Дружок, прости меня, – тут же сказал мужчина, икая. – Я больно тебя ударил?

– Я живу за следующим поворотом, – проговорил натянутым голосом Скотт.

– Остановите здесь, пожалуйста.

Мужчина вырвал изо рта сигару и бросил ее на пол.

– Я обидел тебя, – сказал он плаксивым голосом. – Я обидел тебя непристойными словами. Пожалуйста, прости меня. Посмотри на то, что за этими словами, под этой маской веселости. За ними – черная печаль, полное одиночество. Ты это понимаешь, дружище? Ты еще молод, и ведомы ли тебе мол…

– Мистер, я хочу выйти, – сказал Скотт голосом ребенка, полусердитым, полуиспуганным. И самым ужасным в том, как он это сказал, было то, что Скотт уже сам не мог понять, играл ли он или это было искреннее чувство.

Мужчина свернул к обочине шоссе.

– Что ж, тогда покинь меня, – сказал он с горечью в голосе. – Ты ничем не отличаешься от всех остальных, ты такой же, как все.

Дрожащими руками Скотт открыл дверцу машины.

– Доброй ночи, мой милый принц, – сказал здоровяк, пытаясь найти в темноте машины руку Скотта. – Доброй ночи тебе, и пусть твой ночной покой наполнится самыми добрыми сновидениями. – Хриплая икота прервала его прощальную речь. – А я поеду дальше – голодный, холодный… опустошенный.

Ты не поцелуешь меня один раз? На прощанье, на…

Но Скотт уже выскочил из машины и побежал прямо к автостанции, которую они только что проехали. Мужчина, повернув свою большую голову, смотрел назад, на убегавшего от него во все лопатки мальчика.

8

Раздавался глухой стук: как будто кто-то стучал молотком по дереву; как будто какой-то учитель, пытаясь казаться спокойным, барабанил огромным ногтем по классной доске. Этот стук тяжело отдавался в спящем мозгу. Скотт зашевелился на кровати и перевернулся на спину, судорожно разбросав руки.

Тут-тук-тук. Скотт застонал. Затем слабо приподнял руки и снова их уронил.

Тук. Тук. Уже в полудреме он раздраженно заворчал.

Вдруг капля воды разбилась о его лицо.

Захлебываясь и пытаясь откашляться, Скотт подскочил на губке. Сверху раздавалось хлюпанье воды. Еще одна капля задела его плечо.

– Что? – заспанным рассудком он пытался вспомнить, где находится, и понять, что с ним происходит. Широко раскрытые испуганные глаза бегали, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь. Тук! Тук! Казалось, гигантский кулак обрушивается на дверь, или нет, ужасных размеров молоток стучит по кошмарно огромной кафедре в чудовищно просторном зале суда.

Сон слетел. Скотт чувствовал, как вздрагивает грудь под ударами отчаянно бьющегося сердца.

– Боже праведный, – пробормотал он и перекинул ноги через край губки.

Они погрузились в тепловатую воду.

Ахнув от неожиданности, Скотт отдернул ноги и закинул их обратно на губку. Ему казалось, что удары раздаются все чаще и чаще. Тук-тук-тук!

Перехватило дыхание. Боже, что это…

Морщась от сотрясения, производимого в голове стуком, Скотт опять спустил ноги с кровати и погрузил их в теплую воду. Торопливо встал, затыкая изо всех сил пальцами уши. Тук, тук, тук! Скотту казалось, что он стоит внутри барабана, по которому кто-то с неистовством стучит огромными палочками. Хватая воздух ртом, пошатываясь, он двинулся к краю крышки коробки. Поскользнулся на неверной поверхности мокрого пола и, ударившись со всей силы правым коленом о цемент, закричал от боли. Со стоном поднялся на ноги и тут же снова поскользнулся.

– Чертов пол! – взорвался Скотт, но едва услышал себя в почти оглушающем шуме. В бешенстве он уперся ногами в пол, встал, поднял край крышки и проскользнул под ним наружу. Опять поскользнулся и упал, сильно стукнувшись об пол локтем. Острая, как нож, боль пронзила руку. Скотт вскочил, но капля воды тяжело хлопнулась ему на спину, и он снова растянулся на полу. Изгибаясь, как выброшенная на берег рыба, Скотт вдруг увидел, где протекает водогрей.

– Боже мой, – промычал он, морщась от боли в колене и локте.

Скотт встал, глядя на то, как разбиваются о крышку коробки и цементный пол капли воды. Теплая вода стекала по его лодыжкам. Он увидел еще один водопад, меньше первого, который падал с края цементной приступки и рассыпался по полу погреба.

Долгое время Скотт стоял в нерешительности, глядя на падающую воду и чувствуя, как к телу прилипает теплый, намокший халат.

И вдруг из груди его вырвался крик:

– Печенье!

Он стремглав бросился обратно к крышке, скользя по полу и с трудом удерживаясь на ногах. Поднял крышку за один край, едва устояв; поскальзываясь на каждом шагу, прошел с ней немножко вперед и накрыл свою кровать. Отпустив крышку, он бросился бежать по губке, слыша, как под ногами хлюпает, вырываясь из разбухших пор, вода.

– Нет!

Он не мог поднять наверх отяжелевший от воды пакет. С перекошенным от страха и ярости лицом, Скотт разрывал пакет, и мокрая бумага расползалась под его руками как салфетка. Светло-серая масса, в которую слиплись набухшие от воды кусочки печенья, поразила его своим видом. Он зачерпнул ее ладонью и почувствовал, как она тягуче потекла скисшей овсяной кашей. С проклятьями стряхнул с руки капающую массу, и она, перелетев через край приступки, рассыпалась полусотней вязких, серого цвета капелек.

Скотт встал коленками на губку, не обращая никакого внимания на лившуюся на него отовсюду воду. Его взгляд был прикован к кучке кусочков печенья; от ненависти к преследовавшему его року губы сжались в одну тонкую бескровную полоску.

– Что толку? – бормотал он, резко сжав кулаки. – Что толку? – Капля воды упала прямо перед ним, и Скотт с яростью обрушил на нее свой кулак.

Потеряв равновесие, он свалился на губку лицом вниз. Под тяжестью его тела ноздреватая поверхность губки поддалась, и снизу в Скотта ударили потоки воды.

Трясясь от ярости, он перепрыгнул на приступку и крикнул, не понимая, к кому именно обращает свой гневный выкрик:

– Вам не удастся сломить меня!

Стиснул зубы, и в следующем его выкрике прозвучали непреклонность воли и вызов року:

– Вам не удастся сломить меня!

Он загреб пригоршни сырого печенья и высыпал его в сухом безопасном месте на нижней черной полке водогрея.

«На что годится сырое печенье?» – спросил рассудок.

«Оно высохнет!» – ответил Скотт.

– «Оно раньше сгниет», – не унимался рассудок.

– «Заткнись!» – прорычал Скотт и подумал: «Боже».

Затем скатал, как снежок, шарик печенья и бросил его в водогрей. Шарик расползся по металлу.

Вдруг Скотт засмеялся. Неожиданно все, что произошло в последние минуты, показалось ему уморительно смешным: он, ростом в четыре седьмых дюйма, в халате, похожем на мешок, стоит по щиколотку в теплой воде и бросает в водогрей шарики из мокрого печенья. Откинув назад голову, он разразился громким смехом, потом сел в теплую воду и стал бить по ней ладонями, поднимая вокруг себя целые фонтаны брызг. Он стащил с себя халат и принялся кататься голышом в теплой воде. «Ванна! Я принимаю чертову утреннюю ванну», – пронеслось в голове.

Спустя некоторое время Скотт встал и вытерся еще сухим в некоторых местах платком, обмотанным вокруг губки. Затем выжал халат и повесил его сушиться.

– У меня болит горло, – сказал Скотт сам себе. – Ну и что? Придется подождать ему своей очереди.

Он сам не смог бы объяснить, почему ему вдруг стало так весело, почему он вдруг отдался глупому развлечению. Без сомнения, его положение было плачевным, и Скотт догадывался, что, когда человеку становится совсем уж тяжело, он уже не может видеть вещи такими, какие они есть, он замечает в них кучу нелепицы и либо смеется, либо впадает в сарказм.

И, насколько мог, Скотт представил, как бы он себя повел, если бы через край приступки сейчас перевалил паук, – он засмеялся бы.

Зубами, ногтями Скотт оторвал от платка лоскут тонкой материи и уже проверенным способом сделал из него халат, связав узлами концы. Торопливо надел свою новую одежду: ему необходимо было добраться до швейной коробки.

Подняв тяжелую булавку, он сбросил ее на пол. Затем слез с цементной приступки и снова взял в руки свое оружие. «Мне придется теперь подыскать другое ночное убежище», – подумал Скотт. Необходимость сделать это даже веселила его. Возможно, ему еще придется забраться по стене огромной скалы за ломтиком сухого хлеба. И это тоже его веселило. Качая головой в такт своему шагу, Скотт шел подпрыгивающей походкой к картонке, а над ним через окна струился в погреб солнечный свет.

Он чувствовал себя как после разрыва контракта с газетой. Тогда его ожидали все неоплаченные счета, безжалостная нужда и проблемы устройства в жизни. Он пытался вернуться к работе, умолял об этом Марти, и тот нехотя согласился. Но ничего из этого в итоге не получилось. Его положение становилось все хуже и хуже, и однажды он сорвался.

Тереза увидела, как он пытался вскарабкаться на стул, и, подняв его, как маленького мальчика, усадила. Он истошно завопил на нее и смерчем ворвался в кабинет Марти. Но, прежде чем успел произнести хоть слово, брат швырнул в него через стол письмо. Оно пришло из Управления по делам ветеранов. В ссуде военного ведомства было отказано.

Вечером того же дня, когда Скотт возвращался на машине с работы, у него в полуквартале от дома спустила все та же шина. Он залился истерическим хохотом и забылся до того, что свалился со своего специального кресла на обыкновенное сиденье, а оттуда, корчась от смеха, рухнул на пол.

Такая реакция на злоключения была способом самозащиты. Механизмом, изобретенным рассудком для предупреждения нервного срыва. Она давала избавление от гнетущего бремени неудач, когда терпеть их становилось совсем уж невмоготу.

Подойдя к коробке, Скотт забрался в нее, даже не посмотрев, не подстерегает ли его там паук. Большими шагами он подошел к швейной коробке и нашел в ней маленький наперсток. Ему пришлось приложить все свои силы, чтобы взгромоздить наперсток на груду из одежды и пропихнуть его в отверстие в стенке коробки.

Скотт катил наперсток по полу, как пустую бочку литров на двести. За ним волочилась булавка, воткнутая в халат.

Оказавшись возле нагревателя, он сначала хотел попробовать затащить наперсток на цементную приступку, но, подумав, решил, что тот слишком тяжел для этого, и подкатил его к основанию приступки. Под падающим вниз потоком воды наперсток быстро наполнился до краев.

Вода была грязновата, но это не имело никакого значения. Скотт зачерпнул ее пригоршнями и умыл лицо – это была роскошь, которой он не позволял себе уже несколько месяцев. Ему также очень хотелось сбрить свою густую бороду, вот это было бы действительно здорово. Может, булавкой?

Нет, не получится.

Скотт отхлебнул воды и скорчил гримасу. «Не очень хороша». Ну ничего, охладится. Теперь ему не придется ползать так далеко вниз к насосу.

Поднатужившись, он сумел отодвинуть наперсток от водопада; от толчка по воде пошли волны. Прислонив булавку к наперстку. Скотт вскарабкался на его край и оттуда, окруженный легким облаком брызг, вгляделся в свое отражение в воде.

Скотт недовольно заворчал. Перемена слишком бросалась в глаза: маленькая головка, сморщенный кулачок – по сравнению с тем, что было до болезни, Но за исключением размера, все осталось как прежде, до последней черточки: те же зеленые глаза, те же темно-каштановые волосы, тот же широкий нос, сужающийся к кончику, те же очертания рта, те же уши и полные губы. Скотт оскалил зубы. И они все такие же, чуть-чуть, правда, начали портиться: он их давно не чистил. Но они все же сохраняли свою белизну благодаря тому, что каждый день он протирал их мокрым пальцем.

Удивительно. Пожалуй, концерны, выпускающие зубную пасту, вылетели бы в трубу, начни он рекламировать свое невольное открытие.

Скотт все всматривался в свое лицо. Оно казалось необычайно спокойным для человека, каждый день жизни которого был полон ужасов и опасностей.

Возможно, что жизнь по законам джунглей, если не брать в расчет возможность смерти, способна оказывать успокаивающее действие. Без сомнения, в ней нет места мелочным обидам, противоречивым ценностям человеческого общества. Она незатейлива и лишена надуманных переживаний и источающих зло страстей. Ответственность всякого существа в мире, живущем по законам джунглей, сводится к одной проблеме – выживанию. В этом мире не надо вести политические игры, вступать в финансовые баталии и участвовать в сумасшедших гонках вверх по социальной лестнице. В этом мире каждый решает только один вопрос: быть или не быть.

Скотт поводил рукой по воде, и она зарябилась. «Прочь, лицо, – подумал он, – ты ничего не значишь в этой моей жизни в погребе». То, что его когда-то считали красивым, Скотту показалось сейчас очень глупым. Он был совершенно один в своем мире, и с ним рядом не было никого, кому могли бы понравиться или доставить удовольствие красивые черты его лица.

Скотт соскользнул по булавке вниз. И, вытирая мокрое от брызг лицо, он думал о том, что от прошлой жизни ему осталась лишь одна его любовь к Луизе. Она была его последним знаменем, не спущенным перед роком.

Любить, когда взаимность фатально невозможна, любить безгрешно, бескорыстно – это настоящая любовь.

Он только что измерил линейкой свой рост и уже возвращался к водогрею, когда вдруг раздался громкий скрип, оглушительный грохот, и по полу разлился ослепительный солнечный свет. Тяжело ступая, в подвал спускался какой-то гигант.

Скотт оцепенел.

От ужаса он прирос к полу и широко раскрытыми глазами глядел на исполинскую фигуру, надвигавшуюся на него, на нависавшие над его головой тапки, которые с грохотом опускались вниз, сотрясая пол. Сердце Скотта бешено стучало не только потому, что он был потрясен неожиданной встречей с огромным, как гора, существом, но и от мысли, мелькнувшей у него вопреки сковавшему его ужасу, что он и сам когда-то был таким же вот исполином.

Запрокинув голову, раскрыв от ужаса рот, Скотт испуганно глядел на приближающегося к нему гиганта.