3

Перед ленчем я выбрался на одинокую прогулку по Жабрам Салема. Было холодно. Я поднял воротник плаща, а из моего рта вылетал пар. Голые деревья стояли неподвижно в молчаливом ужасе перед зимой, как ведьмы из Салема, а трава была серебряной от росы. Я дошел до эстрады, покрытой полукруглым куполом, и сел на каменные ступени. Неподалеку двое детей играли на площадке; они бегали, переворачивались, оставляя на травянистой площадке зеленый запутанный след. Двое детей, которые могли бы быть нашими: Натаниель, мальчик, умерший в лоне матери. Как еще иначе назвать не родившегося сына? И Джессика, девочка, которая так никогда и не была зачата.

Я все еще сидел на ступенях, когда подошла пожилая женщина в потертом подпоясанном плаще и бесформенной вельветовой шляпке. Она несла раздутую сумку и красный зонтик, который она по непонятным причинам раскрыла и поставила у ступеней. Она села почти в паре футов от меня, хотя места было предостаточно.

— Ну, наконец, — проворковала она, раскрывая коричневый бумажный пакет и вынимая из него сандвич с колбасой.

Украдкой я присматривался к пожилой даме. Она, наверно, не была так стара, как мне вначале казалось, ей было максимально 50, может быть, 55 лет. Но она носила настолько бедную одежду, а ее седые волосы были настолько неухожены, что я принял ее за 70-летнюю бабку. Она начала есть сэндвич так изысканно и с таким вкусом, что я не мог оторвать от нее глаз.

Мы так сидели почти 20 минут на ступенях эстрады в Салеме, в то холодное мартовское утро. Пожилая дама ела сэндвич, а я наблюдал за ней краем глаза, а люди проходили мимо нас, странствуя по лучеобразно расходящимся тропинкам, проходящим мимо эстрады. Некоторые прогуливались, другие спешили куда-то по делам, но все были промерзшими и всех сопровождали облачка пара, выходящего изо рта.

В 11.55 я решил, что уже время идти. Но прежде чем уходить, я сунул руку в карман плаща и вытащил четыре монеты в четверть доллара и затем протянул их женщине.

— Пожалуйста, — сказал я. — Возьмите их, хорошо?

Она посмотрела на деньги, а затем подняла на меня взгляд.

— Такие как вы не должны давать серебра ведьме, — улыбнулась она.

— А разве вы ведьма? — спросил я, не совсем серьезно.

— Разве я похожа на ведьму?

— Я сам не знаю, — с улыбкой ответил я. — Я еще никогда не встречал ведьм. Думаю, что ведьмы летают на метле и носят на плече черных котов.

— О, обычные предрассудки, — ответила пожилая дама. — Ну что ж, принимаю ваши деньги, если вы не опасаетесь последствий.

— Каких последствий?

— Люди в вашем положении всегда будут иметь последствия.

— А какое же это положение?

Пожилая дама порылась в сумке, вытащила яблоко и вытерла его о полу плаща.

— Вы же одиноки, правда? — спросила она и откусила кусок яблока единственным зубом, как белочка из мультфильма Диснея. — Вы одиноки с недавнего времени, однако одиноки.

— Возможно, уклончиво ответил я. У меня появилось чувство, что этот разговор полон скрытого подтекста, как будто мы встретились с ней на Жабрах Салема с определенной целью и что люди, проходящие мимо нас по тропинкам, напоминают шахматные фигуры. Анонимные, но передвигающие по строго определенным маршрутам.

— Что ж, вам самим знать лучше, — заявила женщина. Она откусила очередной кусок яблока. — Но я так это вижу, а я редко ошибаюсь. Некоторые утверждают, что у меня есть мистический дар. Но это не мешает мне, что они так твердят, особенно здесь, в Салеме. Салем — это хорошее место для ведьм, самое лучшее во всей стране. Хотя, может, и не наилучшее для одиноких людей.

— Что вы, говоря так, подразумеваете? — спросил я.

Она посмотрела на меня. Ее глаза были голубыми и удивительно прозрачными, а на ее лбу был блестящий, слегка покрасневший шрам в виде стрелы или перевернутого вверх тормашками креста.

— Я хотела сказать, что каждый должен когда-то умереть, — ответила она. Но не важно, когда он умирает; важно лишь то, где он умирает. Существуют определенные сферы влияний, и иногда люди умирают вне их, а иногда внутри их.

— Извините, но я все еще не совсем вас понимаю.

— Предположим, что вы умрете в Салеме, — она улыбнулась. — Салем — это сердце, голова, живот и внутренности. Салем — это ведьмин котел. Как вы думаете, откуда здесь взялись эти процессы ведьм? И почему они так неожиданно закончились? Вы когда-нибудь видели, чтобы люди так быстро приходили в себя? А ведь я — нет. Никогда. Появилось влияние, а потом исчезло, но бывают дни, когда я думаю, что оно не исчезло навсегда. Смотря с какой стороны.

— А оно зависит от чего? — меня заинтересовало это.

Она улыбнулась снова и подмигнула.

— От многих вещей. Она подняла лицо к небу. На ее шее было что-то вроде повязки из сплетенных волос, скрепленных кусочками серебра и бирюзы.

— От погоды, от цены на гусиный жир. От многого.

Неожиданно я почувствовал себя типичным туристом. Я сидел здесь и позволял, чтобы какая-то наполовину свихнувшаяся баба кормила меня сказочками о ведьмах и о «сферах влияний», и вдобавок ко всему, я еще воспринимал это серьезно. Наверняка через секунду предложит мне погадать, если я ей соответственно заплачу. В Салеме, где местная Торговая Палата заботливо эксплуатирует процессы ведьм в 1692 году как главную приманку для туристов («Бросаем на тебя сглаз», уверяют плакаты), даже нищие пользуются чарами, как средством для рекламы.

— Извините, — сказал я. — Желаю вам приятного дня.

— Вы уходите?

— Ухожу. Было приятно с вами поговорить. Все это очень интересно.

— Интересно, но не очень правдоподобно, так?

— О, я вам верю, — уверил я ее. — Все зависит от погоды и от цены на гусиный жир. Кстати, а какова сейчас цена гусиного жира?

Она игнорировала мой вопрос и встала, отряхивая крошки с поношенного плаща жилистой старческой ладонью.

— Вы думаете, что я попрошайничаю? — резко спросила она. — Что в этом дело? Вы думаете, что я — нищая и попрошайка?

— Совсем нет. Просто я уже должен идти.

Какой-то прохожий задержался рядом с нами, как будто чувствуя, что дело идет к ссоре. Потом остановились еще один мужчина и женщина, кудрявые волосы которой, освещенные зимним солнцем, создавали вокруг ее головы удивительно светящийся ореол.

— Я скажу вам две вещи, — заявила древность дрожащим голосом. — Я не должна вам этого говорить, но я скажу. Вы сами решите, предупреждение ли это, или просто обычный вздор. Никто не может вам помочь, поскольку в этом свете мы никогда не получаем помощи.

Я не ответил, а только недоверчиво посматривал на нее, пытаясь угадать, была ли она обычной сумасшедшей или скорее необычной попрошайкой.

— Во-первых, — продолжала она, — вы не один, хотя вам так кажется, и вы никогда не будете один, никогда в жизни, хотя временами вы и будете молить Бога, чтобы он освободил вас от нежелательного общества. Во-вторых, держитесь подальше от места, где не летает ни одна птица.

Прохожие, видя, что ничего особого не творится, начали расходиться, каждый в свою сторону.

— Если вы хотите, вы можете меня проводить до площади Вашингтона, — продолжала старуха. — Вы идете в ту сторону, верно?

Да, — признался я. — Тогда идемте.

Когда старуха подняла сумку и сложила свой красный зонтик, мы направились вместе по одной из тропинок в западном направлении. Жабры были окружены фигурным железным ограждением. Тени от штакетин падали на траву. Было все еще холодно, но в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. Уже скоро придет лето, совсем другое, чем было в прошлом году.

— Мне неприятно, что вы подумали, что я мелю вам вздор, — заговорила старуха, когда мы вышли на улицу с западной стороны площади Вашингтона. С другой стороны площади стоял Музей Ведьм, воплощающий в себе память о факте убийства двадцати ведьм из Салема в 1692 году. Это была одна из наиболее жестоких охот на ведьм в истории человечества. Перед парадным входом музея стоял памятник основателю Салема, Роджеру Конанту, в тяжелом пуританском плаще, с плечами, блестящими от сырости.

— Вы знаете, что это очень старый город, — сказала старуха. — У старых городов есть свои тайны, своя собственная атмосфера. Вы не чувствовали этого раньше, там, на Жабрах? Вам не казалось, что жизнь в Салеме напоминает загадку, колдовской круг? Полный значения, но не дающий никакого объяснения?

Я посмотрел на другую сторону площади. На тротуаре напротив, среди толпы туристов и зевак, я заметил красивую темноволосую девушку в короткой дубленке и обтягивающих джинсах, прижимавшую к упругой груди стопку учебников. Через секунду она исчезла. Я почувствовал удивительную боль в сердце, ведь девушка так была похожа на Джейн. Но, наверно, много таких хорошеньких девушек. Все-таки я решительно страдал синдромом Розена.

— Здесь я должна свернуть, — сказала старуха. — С вами необычайно мило беседовать. Люди редко слушают, что им говорят, так, как все-таки слушали вы.

Я искренне улыбнулся и протянул ей на прощание руку.

— Наверно, вы хотите знать, как меня зовут, — добавила она. Я не был уверен, было ли это вопросом, но кивнул головой, что могло значить как подтверждение, так и отсутствие интересов.

— Мерси Льюис, — заявила она. — Не забудьте, Мерси Льюис.

— Ну что ж, Мерси, следите за собой.

— Вы тоже, — сказала она, а потом ушла удивительно быстрым шагом. Вскоре я потерял ее из вида.

По какой-то причине мне вспомнился отрывок из «Оды к меланхолии», который Джейн часто цитировала:

С Красной — но тленно — она живет; С Веселостью, прижавшей на прощанье Персты к устам; и с Радостью, чем мед Едва пригубишь — и найдешь страданье…

[Д. Китс Ода Меланхолии, перевод Ивана Лихачева.

Написана в мае 1819 года.]

Я поднял опять воротник плаща, засунул руки глубоко в карманы и направился что-то перекусить.

4

Я в одиночестве съел сандвич с говядиной и луком в баре Рада, находящемся в старом здании Лондо Кофе Хаус на Централ Стрит. Рядом со мной негр в новехоньком плаще барберри непрерывно насвистывал сквозь зубы песенку. Молодая темноволосая секретарша наблюдала за мной в зеркале, не мигая глазами. У нее было удивительное, бледное лицо, как на картинах прерафаэлитов. Я чувствовал себя измученным и очень одиноким.

Около двух часов дня я доплелся под хмурым небом на площадь Холкок, в Зал Аукционов Эндикотта, где происходила полугодовая продажа старых маринистических гравюр и картин. В каталоге было упомянуто три важных пункта, между прочими, масляную картину Шоу, представлявшую корабль «Джон» из Дерби, но я сомневался, смогу ли я себе позволить купить ее. Я искал товары для лавки сувениров: офорты, гравюры и карты. Я мог бы себе позволить купить одну или две акварели, оправить их в позолоченные или ореховые рамы и продать с прибылью в 900%. Была и одна картина неизвестного художника под названием: «Вид западного побережья Грейнитхед, конец XVII века», которая достаточна меня заинтересовала хотя бы потому, что она представляла полуостров, на котором я жил.

Аукционный зал был огромным, холодным и викторианским. Косые лучи зимнего солнца падали в него через ряд высоких, как в соборе, окон. Большая часть покупателей сидела в плащах, а перед началом аукциона раздавалось хоровое покашливание, хлюпанье носом и шорох обуви о паркет. Появилась едва дюжина покупателей, что было явно необычным для аукционов у Эндикотта. Я даже не заметил никого из Музея Пибоди. Сам аукцион также был вялым; Шоу был продан еле за 18500 долларов, а редкая гравюра в резной костяной раме — за 750 долларов. Я надеялся, что это не значило, что пришел упадок в торговле маринистическими антиками. Ко всему прочему, мне только не хватало, чтобы я к концу года обанкротился.

Когда наконец аукционист выставил на продажу вид Грейнитхед, в зале осталось едва пять или шесть покупателей — не считая меня и одного свихнувшегося старпера, который являлся на каждый аукцион к Эндикотту и повышал цену на любую продажу, хотя все знали, что у него нет даже одной пары целых носков, и он жил в картонной коробке неподалеку от пристани.

— Дает ли кто-нибудь пятьдесят долларов? — провещал аукционист, заткнув большие пальцы рук за лацканы элегантного серого жилета, украшенного цепочкой от часов.

Я задвигал носом, как кролик, в знак подтверждения.

— Кто дает больше? Смело, джентльмены, Эта картина является частью истории. Побережье Грейнитхед в 1690 году. Настоящий раритет.

Желающих не было. Аукционист демонстративно вздохнул, ударил молоточком и заявил:

— Продано мистеру Трентону за 50 долларов. Следующий.

Меня не интересовало ничего больше на аукционе, поэтому я вылез из кресла и пошел в упаковочную. Сегодня в ней царствовала миссис Донахью, ирландка материнского вида, в полукруглых очках, с морковными волосами и великолепнейшим, самым большим задом, который я только видел в жизни, и один вид которого вызывал вполне определенные ощущения в штанах. Она взяла у меня картину, потянулась за бумагой для упаковки и веревкой, после чего взревела басом к своему помощнику:

— Дамьен, ножницы!

— Как здоровье, миссис Донахью? — с дрожью возбуждения в голосе выдавил я.

— Еле живу, — ответила она. — Болят ноги и давление не в порядке. Но мне так неприятно из-за вашей жены, мистер Трентон. Я даже расплакалась, как только услышала об этом. Такая красивая девушка, Джейн Бедфорд. Я знала ее, еще когда она под стол пешком ходила.

— Благодарю вас, — я кивнул головой.

— Значит, это и есть вид залива Салем? — спросила она, поднимая картину.

— Грейнитхед, точно к северу от Аллеи Квакеров. Видите этот холм? Теперь там стоит мой дом.

— Ага. А что это за корабль?

— Корабль?

— Здесь, у другого берега. Наверно же это корабль, не правда ли?

— Я поглядел на картину. Я не заметил этого раньше, но миссис Донахью была права. С другой стороны залива стоял парусник при полном рангоуте, нарисованный в таких темных красках, что я принял его за кучу кустов на берегу.

— Ну, не хочу вмешиваться в ваши дела, — сказала миссис Донахью, но знаю, что вы торгуете этими древностями с недавнего времени, а теперь вы потеряли любимую жену… На вашем месте я бы послушала доброго совета и постаралась проверить, что это за корабль.

— Вы думаете, что стоит? — заикнулся я. У меня не было претензий на то, что она давала мне советы. Хороший совет всегда пригодится, пусть даже он и исходит от Медузы Горгоны, хоть и с великолепным задом, упаковывающей картины.

— Ну, никогда ничего не известно, — заявила она. — Когда-то мистер Брейсноус купил здесь картину, на которой французские корабли, выплывающие из залива Салем, а когда он проверил названия этих кораблей, то открыл, что он владеет единственным изображением «Великого Турка», которое сохранилось до наших дней. Он продал эту картину Музею Пибоди за 55600 долларов.

Я еще раз посмотрел на удивительный, темный корабль, нарисованный на фоне картины, которую я как раз приобрел. Он не казался мне особенно достойным внимания. Анонимный художник не поместил на носу никакого названия. Вероятнее всего это был просто плод воображения, поспешно нарисованный для дополнения временной композиции картины. Но я решил, что попробую его идентифицировать, особенно если это мне советует миссис Донахью. Ведь именно она сказала мне в свое время, чтобы я поискал фирменный знак в виде головы грифона на фонарях из Род Айленда.

— Если заработаю на этом миллион, то выделю вам пять процентов, — пошутил я, смотря, как она уверенно запаковывает картину.

— Пятьдесят процентов или ничего, ты, жадина, — рассмеялась она.

Я вышел из аукционного зала, неся картину подмышкой. Остальные закупки — гравюры, акватинты и небольшая коллекция гравюр на стали — должны были быть доставлены в лавку в течение недели. Я только жалел, что не мог себе позволить приобрести картину Шоу.

На дворе, когда я спускался по ступеням перед парадным входом здания, солнце уже скрылось за крыши изысканных старых резиденций на улице Каштановой. Налетел холодный ветер. Удивительно, но меня миновала вновь та же секретарша, которую я видел в баре. На ней был длинный черный плащ и серый шарф. Она оглянулась и, не улыбаясь, посмотрела на меня.

На тротуаре я заметил Айэна Херберта, хозяина одного из самых элегантных магазинов с антиками в Салеме, разговаривающего с каким-то служащим Эндикотта. В магазине Айэна Херберта везде были мягкие ковры, артистично расположенные лампы и приглушенный шум голосов. Херберт даже не называл его магазином, а только салоном. Несмотря на это, он не был снобом, поэтому, увидев меня, махнул небрежно рукой.

— Джон, — сказал он, хлопая меня по плечу. — Наверняка ты знаешь Дана Воукса, руководителя отдела продажи у Эндикотта.

— Добрый день, — заговорил Дан Воукс. — Кажется, я немного на вас заработал, — он показал на пакет, который я держал под мышкой.

— Ничего особого, — ответил я. — Только старая картина с видом побережья, где я живу. Я купил ее ровно за пятьдесят долларов.

— Ну, раз вы удовлетворены… — улыбнулся Дан Воукс.

— Вот именно, — вмешался Айэн, — может, тебя заинтересует, что в музее в Ньюберипорте продают часть старой маринистической коллекции. Интересные экспонаты, некоторые даже магического характера. Например, знаешь ли ты, что раньше все корабли из Салема возили на палубе небольшие латунные клеточки, в которые ставились миски с овсянкой? Это были ловушки для демонов и дьяволов.

— Мне и сейчас что-то подобное пригодилось бы в отделе расчетов, — заметил Дан Воукс.

— Мне нужно возвращаться в Грейнитхед, — заявил я уже собираясь уходить, когда кто-то схватил меня сзади за плечо и дернул так резко, что я покачнулся и чуть было не потерял равновесие. Я очутился лицом к лицу с бородатым молодым человеком в сером твидовом пиджаке, задыхающимся и волнующимся, с растрепанными волосами.

— В чем дело, ко всем чертям? — заревел я ему.

— Извините, — сказал он, задыхаясь. — Я на самом деле очень извиняюсь. Я не хотел вас перепугать. Вы Джон Трентон? Джон Трентон из Грейнитхед?

— Да, это я. А кто вы, черт возьми?

— Крайне извиняюсь, — повторил молодой человек. — Я на самом деле не хотел вас нервировать. Но я боялся, что вы от меня уйдете.

— Послушай, парень, мотай отсюда, — вмешался Дан Воукс, подходя ближе. — Тебе везет, что я еще не вызвал фараонов.

— Мистер Трентон, я должен с вами поговорить наедине, — заявил молодой человек. — Это очень важно.

— Так мотаешь или вызвать фараонов? — бросил Дан Воукс. — Этот джентльмен мой хороший знакомый, и я предупреждаю, чтобы ты оставил его в покое.

— Хорошо, мистер Воукс, — сказал я. — Я поговорю с ним. — Если он будет невежлив, я начну кричать.

Айэн Херберт рассмеялся.

— До свидания, Джон. Заходи как-нибудь в магазин.

— Это значит в салон, — пошутил я.

Молодой человек в твидовом пиджаке нетерпеливо ждал, пока я не попрощаюсь с теми. Потом я поправил картину подмышкой и направился в сторону паркинга на Рили Плаза. Молодой человек шел рядом, время от времени подбегая, чтобы не потерять ритма шага.

— Это очень хлопотное положение, — заявил он.

— Почему хлопотное? — удивился я. — Я этого не заметил.

— Я должен сначала представиться, — сказал молодой человек. — Меня зовут Эдвард Уордвелл. Я работаю в Музее Пибоди, в отделе архивов.

— Ну что ж, приятно познакомиться.

Эдвард Уордвелл нетерпеливо дернул пальцами за бороду. Он принадлежал к тем молодым американцам, которые выглядят как чучела времен шестидесятых годов прошлого века: пионеры или проповедники. На нем были поношенные джинсы, а его волосы наверняка в течение месяца не видели расчески. Похожих на него молодых людей можно встретить почти на каждой фотографии времен начала расселения в таких местах как Манси, Блэк Ривер Фоллс или Джанкшн Сити.

Неожиданно он снова схватил меня за руку так, что мы остановились, и склонился так близко, что я почувствовал запах анисовых конфет в его дыхании.

— Все хлопоты в том, мистер Трентон, что мне строго приказали купить для архива картину, которую вы как раз купили.