В девять они снова были в пути, направляясь на запад. Тяжелый, уверенный звук марширующих ног отдавался в нем чувством удовлетворения: они знали свое дело, и он тоже, и хотя бы в этом смысле он выполнил свою работу. Стук башмаков и скрип амуниции убаюкивали его. Он шел впереди, и свежий ветер сдувал пот с его лица. Позади сипаи повязали лица платками; в бледном свете звезд их бутылочно-зеленые мундиры от пыли стали кирпично-рыжими. Высоко в небе плыл молодой, в первой четверти, месяц. Как всякий профессиональный пехотинец, он двигался в полузабытьи, мысленно за много миль от задачи ставить одну ногу впереди другой. Он смотрел на вращающиеся звезды, вдыхал ароматы ночи, думал о Робине, Шумитре, деньгах, пытался угадать, о чем думают сипаи; в то же время он все время помнил, который сейчас час, и фиксировал каждое нарушение ритма и каждое замедление шага.
      В начале второго он решил свернуть с дороги на юго-запад и двинуться по проселкам, пересекающим джунгли. Пыли все равно меньше не станет, а шагать по сухой земле легче, чем по щебенке, которой недавно покрыли этот участок главной дороги — не так отдается в позвоночник. Через час появились знакомые места и он понял, что они приближаются к деревне Девра. Беспорядочно тянущиеся заросли переходили в засеянные поля — до Бховани оставалось восемь миль по равнине.
      На западе низко стояла луна. Слева, на некотором расстоянии от него, мелькнула тень. Он моментально насторожился и, не сбиваясь с шага, стал вглядываться в редкие заросли. Тень обрела форму — он увидел, что под деревьями вприпрыжку бежит человек. Его силуэт то проступал в лунном свете, то снова погружался во тьму. Человек бежал по тропе, приближаясь к ним все ближе. Он не слышал глухого стука солдатских башмаков и не видел пронизанного лунным светом облака поднятой ими пыли. Все это было очень странно — деревенские жители обычно не появлялись в джунглях по ночам. Еще удивительнее было то, что этот человек бежал бегом. Родни остановился и поднял руку. Позади в полной тишине столпились солдаты.
      Человек, бежавший, низко опустив голову, чтобы выискивать тропу среди древесных корней, врезался прямо в объятия Родни. Пронзительно вскрикнув, он рухнул на колени. Глаза его выкатились, он переводил взгляд с одного огромного и угрожающего силуэта в кивере на другой, и бормотал индуистскую молитву. Родни подумал было, что это окружной письмоносец, который почему-то потерял язычок от колокольчика, но у этого человека не было ни кожаной сумки, ни бляхи, ни самого колокольчика. Просто человек в набедренной повязке, с мокрой от пота кожей. В правой руке он сжимал две толстых лепешки-чапатти.
      Выражение ужаса постепенно исчезало с его лица — он понял, что встретил сипаев во главе с английским офицером. Вместо страха на его лице отразилось едва сдерживаемое беспокойство. Он кое-как поднялся на ноги и дернулся, пытаясь освободиться. Родни и двое сипаев из первого ряда поймали и удержали его.
      — В чем дело, брат? Может, тебе помочь? За тобой что, тигр гонится?
      Родни засмеялся и кивком показал на чапатти.
      — Неужто та, что живет в твоем доме, так проголодалась, что потребовала, чтобы ты принес ей лепешки — посреди ночи и бегом?
      Человек попытался спрятать чапатти за спиной. Родни сдавил пальцами его тощую шею, выхватил лепешки и подозрительно посмотрел на них. Все чуднее и чуднее — нормальный деревенский житель не преминул бы многословно и откровенно поведать о своем поручении, своем стаде, дождях (или засухе), и вообще о чем угодно, лишь бы скоротать время.
      — Что у тебя там? Украденные драгоценности?
      Он ощупал лепешки — незнакомец мог оказаться вооруженным грабителем-дакайтом, который, убив какую-нибудь женщину, спрятал ее кольца и прочие золотые украшения в чапатти, и зарыл свое оружие — до следующего раза. Такое бывало и раньше.
      Но в мякоти не чувствовалось ничего инородного.
      — Теперь, когда я их коснулся, ты все равно не сможешь их есть — разве только ты неприкасаемый. Это ведь не так, а?
      Сипаи в тревоге отдернули руки, а незнакомец яростно затряс головой.
      Родни пожал плечами:
      — Ну, ты сам виноват. Что тебе здесь надо?
      Человек проскулил:
      — В них ничего нет. Отдайте их мне, сахиб-бахадур. Я не делаю ничего плохого.
      — Ты объяснишь мне, почему ведешь себя, как разбойник, и я позволю тебе уйти. К тому же какой тебе теперь толк от чапатти?
      Субадар Нараян, пришедший с конца колонны, чтобы выяснить причину остановки, стоял рядом с Родни. Он взял у одного из сипаев винтовку и обрушил приклад на пальцы босой ноги пленника.
      — Отвечай сахибу, скотина!
      Человек запрыгал на месте и завопил:
      — Пощадите! Пощадите! Я всего-навсего несу эти чапатти сторожу в Девре — для его деревни. Отпустите меня, умоляю!
      Изумленный Родни уставился на него.
      — Во имя всего святого — не трогайте его, субадар-сахиб — к чему целой деревне две лепешки? Хотя, как я вижу, эти две — довольно толстые.
      — Сахиб, я должен отнести их.
      — Но зачем?
      — Так велел мне сторож из Патоды.
      — А ты, к дьяволу, кто такой?
      — Я сторож из Бхарру — это деревушка в пяти милях в востоку отсюда. А Патода…
      — Я знаю, где Патода. Мы прошли ее три или четыре часа назад по главной дороге. Продолжай.
      — Вчера на закате ко мне явился сторож из Патоды и принес две лепешки. Он сказал, что я должен сделать еще шесть и разнести по ближайшим деревням на запад, юг и север, так, как это сделал он — по две на деревню.
      — Чего ради? Говори, да смотри, не ври, не то окажешься в тюрьме в Бховани.
      — Я не знаю, зачем, сахиб, но это должно быть сделано. Он сказал, что первые две испекла Пашупатти — там, на востоке, и одна заклята Ямой, а другая Варуной. Гнев Шивы неизбежно обрушится на каждого, кто разорвет цепь.
      Родни кивнул — все было более или менее понятно — речь шла о различных воплощениях Шивы-Разрушителя: Пашупатти — Огне, Яме — Возмездии и Варуне — Каре.
      Человек продолжил уже с большей уверенностью:
      — Придя в деревню, я должен послать за сторожем и сказать ему, когда он явится: «С востока — на север, запад и юг!» Потом я должен вручить ему лепешки, разломив одну на пять, а другую — на десять кусков. И я должен призвать Огонь, Возмездие и Кару на его голову и головы всех жителей, если в эту же ночь, или в следующую за ней, сторож не испечет и не разнесет шесть чапатти — по две на север, запад и восток. Отпустите меня, сахиб. Уже очень поздно, и я успел побывать в деревнях на севере и юге. Мне осталась только Девра.
      Сипаи беспокойно переступали с ноги на ногу. Над колонной повис тревожный шепот — стоявшие в первых рядах объясняли задним, что происходит. Субадар Нараян пробормотал приглушенным голосом:
      — Лучше отпустить его, сахиб. Не след шутить с гневом Шивы.
      — Он поразит всякого, кто станет на пути чапатти, — многозначительно вмешался гонец.
      Родни принял решение. Он, конечно, может доложить о происшествии Кавершему или Делламэну, но, насколько он мог судить, этот человек не совершил никакого преступления, и его не за что было брать под стражу. Возможно, штатские заинтересуются происшедшим, а, возможно, и нет. Вполне вероятно, что они сочтут его очередной абсолютно бессмысленной загадкой, и забудут о нем.
      Он сделал знак сипаям. Те торопливо отпустили человека, и он тут же ускользнул. Родни смотрел, как он побежал по тропинке в сторону Девры, то исчезая в темноте, то вновь появляясь в пятнах мертвенного лунного света. Он потряс головой, поправил саблю и зашагал по дороге. Рота, потоптавшись несколько минут, двинулись за ним. Привычный ритм скоро восстановился, но былая уверенность была утрачена. Он слышал, как сипаи шепчутся между собой и знал, что рассказ гонца их встревожил. С их точки зрения, в нем не было ничего фантастического. Откуда-то с востока бог Шива рассылает по миру послания: он угрожает кому-то или чему-то огнем, возмездием и карой, и, не исключено, что эти кто-то — они, сипаи. В один прекрасный день другой гонец, возможно, растолкует, в чем тут дело, — или ход событий сделает намерения Разрушителя более чем очевидными.
      Они достигли казарм уже почти на восходе. Он был рад распустить их и стоял, наблюдая, как они выходят из строя и расходятся по своим жилищам. Теперь у них был усталый вид, и они волочили ноги. Он вместе с Рамбиром стоял на углу барака; люди появлялись из редеющего мрака как запыленные зеленоватые призраки, и, шаркая, брели на свои места.
      На другом углу здания метельщик, не заметив сипая, налетел на него. Сипай выругался, поднял камень и крикнул:
      — Хат! Ты, паршивая обезьяна, кусок дерьма!
      Метельщик увернулся от полетевшего в него камня и глумливо ответил:
      — Паршивая обезьяна, говоришь? Кусок дерьма? Да у тебя самого нет никакой касты, ты, пожиратель коровьего жира!
      Сипай взмахнул прикладом как дубинкой, и Родни бросился вперед:
      — Немедленно прекратить! Мы все устали. Расходитесь по койкам.
      Люди хмуро стали расходиться. Когда все ушли, Родни послал за Бумерангом, вскочил в седло и поскакал вверх по Хребту в сторону военного городка.
      Надо будет завтра поговорить с туземными офицерами и потребовать решительно положить конец склоке — ссоры, подобные этой, в последнее время участились. Еще надо будет выяснить, на что намекал метельщик и постараться его защитить. Все произошло случайно, но метельщика ждет немыслимое наказание за осквернение сипая, если того не удастся убедить сделать вид, что ничего вообще не было. Кто это был? Рамлалл Панди — из касты брахманов, служит восьмой год, плохой стрелок, живет в деревне неподалеку от Канпура. Должно быть, он по ошибке попробовал говядину или коровий жир, а метельщик каким-то образом про это узнал. Родни понимал, что действовать придется очень осторожно; если поднять шум, может начаться скандал, которого все любой ценой хотели бы избежать и тогда могут стрястись крупные неприятности. Поведение метельщика не поддавалось объяснению — так же, как и ночного гонца. Метельщик был низшим из низших, человеком без касты, неприкасаемым, обреченным с самого рождения убирать людские нечистоты. Сипай был дважды рожденным брахманом, высшим из высших. Невозможно было даже помыслить, что метельщик осмелится хотя бы повысить голос на брахмана.
      Родни нетерпеливо дернул поводья. Он не собирался покушаться на основы общества, но был намерен сделать все, что в его силах, чтобы помочь метельщику. Благодаря доброй воле и здравому смыслу всех, кто служил в ней, Бенгальская армия была боеспособной — но кастовая система была тут ни при чем. Он много раз видел, как туземные офицеры и унтер-офицеры из низших каст пресмыкались перед сипаями-брахманами; брахманов никогда не отправляли в наряд, разве только вмешивался и настаивал на своем английский офицер — и при этом все испытывали неловкость. Сипаи до сих пор не могли примириться с тем, что брахманов судили на общих основаниях, как обычных уголовных преступников и даже могли повесить за убийство. А старый Мехнат Рам, отставной субадар-майор, который выбежал, чтобы отвесить поклон младшим по званию — это было ранним утром первого января, а сегодня наступило третье марта.
      Что, во имя Господа, могли означать чапатти и почему их надо было разломить на пять и десять кусков? Он миновал золотой мохур на подъездной аллее, увидал свое бунгало и выбросил эти тревоги из головы.
      Он проспал весь день. Только один раз его разбудили голоса дам, приехавших к Джоанне на утренний кофе. Потом он принял ванну, поел, поиграл с Робином, потрепал Джуэла и Арлекина, проинспектировал конюшни, поговорил с дворецким, и не смог найти никакого другого предлога отложить разговор с Джоанной. Ему так и не удалось, хотя он и пытался, придумать причину, по которой от нее следовало бы скрыть предложение Рани. Приняв его, он резко изменил бы и свою жизнь, и жизнь своей жены, так что выхода не было — он должен был ей сказать.
      В холле на полу снова лежали бухарские циновки его отца. В гостиной камин был закрыт вышитым экраном, а двойные двери в восточной стене распахнуты на темную веранду. Над ухом звенел москит. Жаркий сезон начался. Ему было неловко, он чувствовал себя виноватым и не знал, как начать, поэтому налил себе бренди. Джоанна сидела напротив и вязала; поджатые губы свидетельствовали, что она заметила, как много налито в стакан.
      Внезапно он выпалил:
      — Джоанна, Рани предложила мне стать командующим ее армией с жалованьем четыре тысячи рупий в месяц — и в звании генерал-майора. Я отказался.
      Звякнули спицы. Она медленно опустила вязание на колени.
      — Ты отказался? Выбросил на ветер четыре тысячи рупий в месяц и звание генерал-майора? Родни, ты шутишь.
      — Я серьезно. Невыгоды этого предложения не сразу бросаются в глаза, но стоит только немного подумать…
      Она, не сводя с него глаз, подняла шерсть с колен и сжала в руке.
      — Мы могли бы купить еще одну коляску, и новые платья — мне же буквально нечего надеть, и приглашать комиссара, когда вздумается и подавать самое лучшее шампанское. Робин мог бы учиться в Итоне. Я бы всюду была первой дамой.
      — Обойдется Чартерхаузом. И я не вполне понимаю, где бы ты была первой. В Кишанпуре англичан нет, а придворные там гораздо богаче, чем мы когда-либо можем стать.
      Это было не совсем верно. Он помнил, какое фантастическое богатство предлагала ему Рани: стоило ему передумать, и он стал бы самым богатым человеком в княжестве.
      Джоанна слезливо проговорила:
      — Родни, конечно же, она даст тебе возможность передумать? У нее же нет на примете никого другого. И она ведь не пригласила Джеффри, так? Это было бы слишком — у них и так все есть. Или майора де Форреста? Я знаю, о чем ты думаешь — что там Робину будет плохо, что ему не с кем будет играть. Но мы с ним можем остаться в Бховани, а ты будешь часто нас навещать. Вряд ли у тебя будет много дел — она просто хочет иметь возможность приказывать белому; и если бы я поехала с тобой, мне пришлось бы унижаться перед ней, а мне это не по вкусу. Но если я останусь здесь, все будет в порядке. Родни, ты обязан сказать ей, что принимаешь предложение.
      Он почувствовал, что его загнали в угол и, чтобы скрыть причину, делавшую его отказ окончательным, накинулся на нее. Он резко бросил:
      — Ну да — я обязан его принять, чтобы ты могла с апреля по сентябрь жить в Симле, а с сентября по апрель — здесь, греясь в лучах славы твоего драгоценного труса Делламэна. Может, ты мне все-таки объяснишь — ты живешь со мной в одном доме потому, что ты этого хочешь, или просто чтобы не было сплетен? Ты не подпускала меня к себе четыре месяца до моего отъезда, даже в последнюю ночь. Ты что, хочешь уйти? Если так, скажи прямо.
      — Родни, тише! Не говори гадостей. Я — я боюсь, что снова будет ребенок. Ты же знаешь, как Робин меня изорвал.
      Она разрыдалась, но теперь, в отличие от первых дней их брака, это уже не могло его остановить.
      — Рожал не я, поэтому не знаю. Но знаю, что доктор сказал, что это было неопасно. И знаю, что с тех пор, как родился Робин, ты говорила, что хочешь еще детей. О Господи, какая разница! Прошу прощения. Почему, черт возьми, мы вообще завели об этом разговор? Я отказался, и не собираюсь менять свое мнение.
      Он вообразил обвивающие его шею руки Шумитры, тепло ее тела и ее сияющее счастьем лицо, и посмотрел на жену с недобрым блеском в глазах. Конечно, нельзя сказать, что он всем пожертвовал ради нее — и Робин, и полк значили для него больше. Но он хотя бы подумал о ее желаниях, а она — она не стоила даже этого.
      Джоанна, в свою очередь, тоже вышла из себя. Он видел, что она ищет слова, чтобы посильнее его задеть.
      — Ты скотина! Ты хочешь здесь остаться из-за этой мерзкой девки Лэнгфорд! Ты нарочно раздразнил меня, чтобы я начала мечтать обо всех вещах, которые мне так нужны и которых у меня никогда не будет! Это ты посоветовал этой черномазой не приглашать меня на тигровую охоту! А я специально сшила два костюма, потому что была уверена, что она меня обязательно пригласит, раз уж ты там по службе, и всем об этом рассказала, и какой же я себя потом чувствовала дурой, и как злорадствовала миссис Кавершем! Это все ты виноват!
      Лэнгфорд? Кэролайн Лэнгфорд? А она-то тут причем? Он изумленно уставился на Джоанну. Вдруг он вспомнил встречу с Викторией де Форрест у водопада. Он вскочил на ноги и схватил ее за плечи.
      — Заткнись!
      Он сильно тряхнул ее.
      — Послушай! Кэролайн Лэнгфорд изводила меня всяким идиотским вздором о старом радже и Серебряном гуру, и я не мог ее остановить. И все! Меня это не интересует. Она мне даже не нравится. И потом, ты, должно быть, слыхала, что за ней ухаживает де Форрест.
      Она хитро глянула на него:
      — Это не более нелепо, чем твои гадкие намеки на мистера Делламэна. И он не трус — он растянул лодыжку.
      — Само собой!
      Родни издевательски рассмеялся.
      — Но сначала бросил все еще заряженную винтовку, и пробежал ярдов сто с прямо-таки выдающейся для человека его возраста и веса скоростью.
      — А тебе было обязательно надо изобразить героя? Из-за меня ты бы так не поступил. Если бы тебя убили, на что бы я стала жить? Мне пришлось бы пойти в портнихи! А о будущем Робина ты подумал? Ты никак не угомонишься — у тебя совсем нет чувства ответственности. И с чего это ты носишь этот нелепый огромный рубин? Это она его тебе подарила? Мне говорили, что она вечно строила тебе глазки.
      — Опять эта чертова кукла!
      На этот раз ей удалось попасть в цель, но ничто не заставило бы его снять кольцо. Изо всех сил сдерживаясь, он ухитрился сказать вежливым тоном:
      — Вот что, Джоанна, выбирай что-нибудь одно. Если уж я так очарован Рани, почему бы мне не согласиться на ее предложение — тем более, что ты любезно согласилась оставить меня в Кишанпуре одного.
      — Ну, ты ведь этого не знал, когда отказывался.
      Он отпустил ее, выпрямился и усилием воли унял дергающийся уголок рта.
      — Джоанна… я не знаю, что с нами происходит. Давай постараемся…
      — Зато я знаю! Ты никогда не повзрослеешь, и я это поняла. И ты слишком много пьешь. Об этом уже все говорят.
      Его бешенство испарилось, он чувствовал только вялость и изнеможение. Он тяжело опустился в кресло:
      — Прости, Джоанна. Я сам знаю, что никак не угомонюсь. Порой, когда мне удается убедить себя, что вся эта рутина и возня чего-то стоят, все в порядке. А потом я внезапно осознаю, что завяз в трясине мелочей, и мне уже не выбраться. Я не так уж много пил, пока был в Кишанпуре, потому что там у меня было настоящее дело и оно меня… захватило, что ли.
      — Что такого захватывающего есть в Кишанпуре, чего не было бы здесь? И если тебе так нравилась эта работа, почему ты отказался от еще более интересной?
      — Я должен был.
      Ему захотелось рассказать ей обо всем, что он сделал и передумал, излить перед ней душу, и тем самым хотя бы отчасти искупить боль, которую он причинил Шумитре. Но он только бы оскорбил еще и Джоанну, и ничем бы не помог Шумитре. Джоанна решила бы, что он выставляет напоказ свою измену для того, чтобы унизить ее.
      Он сказал:
      — А что касается мисс Лэнгфорд — достаточно поглядеть на нее!
      Это подействовало — с лица Джоанны стало сходить раздражение. Внутренний голос прокричал в голове у Родни: «Свинья! Свинья!» Кэролайн вовсе не была такой уж дурнушкой, хотя и не походила на красотку с конфетной коробки. Из-за правильных черт ее лицо было из тех, что не меняются в возрастом, и к старости она должна была производить сильное впечатление. Но она не имела отношения к этой ссоре и была втянута в нее только благодаря пущенной Виктории де Форрест сплетне. С Джоанной ему суждено жить до конца дней и он должен сделать ее счастливой, если сможет. Для того, чтобы выпутаться из мерзкой свары, годилось любое средство.
      — Да она просто уродина! И у меня есть ты… иногда. Я сказал ей, что не желаю иметь ничего общего с ее глупостями. С этим покончено, так же, как с Кишанпуром. Я постараюсь остепениться, действительно постараюсь.
      — Ах, Родни, ты обещаешь? И, пожалуйста, будь полюбезнее с мистером Делламэном — он так много может для нас сделать. Дорогой, я устала. Пойдем спать?
      Она накрыла ладонью его левую руку, и он медленно поднял правую и положил поверх. Кровь прилила к его шее, потом бросилась в лицо. Он встретился с ней взглядом, моля о том, чтобы в ее глазах не было гнева. И если бы он увидел в них какие-то следы подлинной любви, или хотя бы непритворное физическое влечение, то испытал бы боль — было уже слишком поздно, он покинул ее навсегда. Он закусил губу и торопливо погасил лампу. Все было в порядке. В глубокой мерцающей синеве ее глаз стояла стена пустоты.

гл. 9