Родни гневно возразил:
— Сотни тысяч английских солдат плывут сюда из-за моря. За каждую каплю крови мы прольем ведро, за каждую сгоревшую щепку — сожжем дерево.
Но по их лицам он видел, что они верят только той власти, силу которой можно увидеть здесь и сейчас. Что они могут знать о море? Он осекся и уже спокойнее продолжал:
— А вы хотите, чтобы сипаи победили? Вы тоже считаете, что англичане не имеют права распоряжаться в Индии?
Он использовал слово «Индостан», потому что никакого другого в обиходе не было, и потому, что среди образованных людей было принято употреблять его в этом смысле. И сразу понял по их озадаченным взглядам, что здесь слово «Индостан» имеет только свое прямое, узкое значение — земли в верхнем течении Ганга.
Он подумал, что банния понял, о чем он спросил, но староста ответил удивленным голосом:
— В Индостане, сахиб? Но почему именно в Индостане? Мы слышали, что между Гималаями и Черной водой лежит много земель: Бенгалия, Синд, Пенджаб, Карнатик, Декан, Конкан — всего и не перечесть. И мы слышали, что всюду правят чужеземцы — там англичане, тут маратхи, где-то еще — мусульмане из Афганистана. Мы не знаем, правильно ли это, но так оно есть.
Банния подхватил:
— Дело вот в чем, сахиб. Нам все равно, кто нами правит, лишь бы он правил хорошо. Все, кто не рожден в Чалисгоне, как мы, для нас — чужеземцы. Мы были бы счастливы, если бы нас оставили в покое, но это невозможно, потому что мир полон тигров, а мы — тощие голодные козы. Нам нужно, чтобы кто-то защищал нас, чтобы мы могли жить в покое.
Близнецы дружно фыркнули, когда банния назвал себя тощей голодной козой. Тот, что поразговорчивее, продолжал, ужасно коверкая слова на местный манер:
— Кто-то должен это делать, и мы молимся, чтобы это были англичане. Вот деревни за Кишаном, всего в тридцати милях отсюда — они под рукой комиссара-сахиба из Бховани. Там никто не может грабить и убивать по своей воле, даже если его дядя приходится другом девану.
— Смерти и податей не избежит никто, — сказал жрец, — но там подати низкие, их назначают надолго, и писари в Бховани берут очень умеренные взятки.
Родни кивнул.
— Понимаю. Вы, жители Чалисгона, были к нам очень добры. Что мне передать моим правителям? Чего вы больше всего желаете? Когда мы свергнем рани, вами тоже будет править комиссар-сахиб.
Староста развернул кальян, втянул в легкие порцию дыма, смешанного с угольным чадом, и посмотрел в потолок:
— Нам нужна вода. Такая же, как великий Делламэн-сахиб из Бховани пообещал деревням с того берега. Мы слышали, его убили. Кто не слыхал о нем? Вода для наших полей. В пяти милях отсюда вверх по нашему ручью есть остатки разрушенной дамбы и заросшее илом озеро.
Он кивнул в сторону задней коморки.
— Оно называется Найтал. Один раджа вырыл его в старые добрые времена. Наверно, двести лет назад или даже больше. Тогда и в нашей деревне, и ниже по склону текли оросительные каналы, и там, где сейчас все заросло колючкой, была распаханная земля. Теперь остались одни развалины, и когда нам нужна вода, ее у нас нет. Деван не хочет ничего делать: подати, что мы платим, уходят на более важные вещи — на войско, на слонов, и на то, чтобы поддерживать раджу в должном великолепии. Справедливо, чтобы раджа жил в роскоши, как и вы, сахибы, и у вас был избыток слуг, но справедливо, чтобы у нас была вода. И тогда мы будем довольны, особенно если комиссар-сахиб станет приезжать сюда на охоту, или вы, офицеры, будете приводить солдат и устраивать парады. Чтобы мы могли усладить наши глаза зрелищем того, как наши правители наслаждаются подобающей им роскошью. И тогда мы будем довольны.
Остальные подхватили его рассуждения. Родни слушал в пол-уха, но то вставлял словечко, то задавал вопрос, чтобы они думали, будто их шутовские заботы действительно его интересуют. И все это время был настороже, не переставая тщательно обдумывать свои планы. Сегодня двадцать шестое мая. Дожди начнутся в Гондваре примерно в двадцатых числах июня. Лучше оставить неделю про запас. Это значит, что там надо быть тринадцатого. Вражеская атака, скорее всего, состоится двадцать третьего, в годовщину Плесси. В Чалисгоне у него было достаточно времени для размышлений, и чем больше он думал, тем сильнее убеждался, насколько важным будет сражение за Гондвару.
Город был древним, богатым, прославленным, и считался важным центром паломничества. Он стоял почти на границе Бомбейского президентства, и когда-то принадлежал раджам Кишанпура. Он был построен у переправы через Нербудду, переправы, которой пользовались круглый год, за исключением сезона дождей. Насколько он знал, на Нербудде не было ни одного моста, а другие переправы и броды имели гораздо меньшее значение.
Он посмотрел на свои руки, сжимавшие винтовку — оружие простого солдата. Брюки у него были порваны, рубашка посерела от грязи; бриться ему приходилось осколком стекла, подобранным на обочине дороги; ни сабли, ни прочей положенной по чину амуниции, ни серебряной бляхи с гербом полка… Только исхудавшие, покрытые шрамами руки и грязь под ногтями. Но он был посланцем с отчаянно важной миссией, потому что если когда-либо судьба империи зависела от храбрости и умения одного человека, судьба Британской империи зависела от него. Он и вообразить не мог, что его звездный час будет выглядеть таким образом, и сейчас исподлобья хмуро взирал на полуголых дикарей, женщин и закопченный потолок.
Ладно, надо думать о деле. От Чалисгона до Гондвары примерно сто двадцать миль. Если они выедут завтра в ночь, то будут в городе примерно третьего или четвертого июня. Сэра Гектор будет предупрежден заранее и у него будет довольно времени, чтобы решить, что делать с бенгальскими полками. Самым разумным для генерала было бы отложить расправу до последнего момента, и только тогда выкорчевать измену, всех разоружить и расстрелять. Каким удовольствием будет присутствовать и распоряжаться при казни!
Наконец-то ясно что надо делать. Осталось только все объяснить Кэролайн при первой же возможности. Здесь, в доме, и староста, и его жена, само собой, подслушивают сквозь стены. Надо придумать способ выманить ее наружу.
Он покинула своих собеседниц и подошла к мужской компании. Деревенские жители успели привыкнуть к ее поведению и потеснились, освобождая ей место. Первое время они бывали настолько ошеломлены, что утрачивали всякое соображение и не могли постичь самых простейших ее слов. Но теперь они притворялись, что им нравится отвечать на ее вопросы.
Она спросила:
— Кто-нибудь из вас знает Серебряного гуру?
Жрец ответил:
— Серебряного гуру из Бховани? Конечно, мисс-сахиба, я очень хорошо его знаю. Все мы его почитаем. Это святой человек и великий учитель. В прошлом году он пару раз проходил через нашу деревню.
Родни, прищурившись, смотрел на него. Они действительно верили в святость Серебряного гуру и готовы были пойти за ним куда угодно. Ему хотелось прокричать, что их обожаемый гуру — англичанин и самый гнусный предатель в истории; но Кэролайн поймала его взгляд и еле заметно покачала головой. Она, конечно, была права: какой смысл открывать им правду, если они сами — предатели? Правильнее держать рот на замке, прикидываясь, что он ничего не подозревает.
Ему пришла в голову мысль, как все-таки поговорить с Кэролайн с глазу на глаз, и он вежливо сказал:
— Староста, завтра я снова собираюсь на охоту. Если хотите, я могу убить пару оленей и для деревни.
Они оцепенели. Но он не собирался предоставлять им еще одну возможность подослать к нему убийцу, и торопливо добавил:
— С собой мне никто не нужен, кроме мисс-сахибы. Только пошлите загонщиков вверх и поперек ручья, чтобы выгнать на меня оленей.
Все расслабились, и староста дрожащим голосом ответил:
— Конечно, сахиб. Мы будем очень благодарны.
Родни увидел, что он смотрит на Кэролайн. Кэролайн сказала ровным голосом:
— Да, прекрасная мысль. Я все время буду рядом с сахибом.
Умница! Какая умница! Она все поняла; она предупредила их, что не стоит и пытаться подкарауливать его в одиночестве, потому что она охраняет его спину. И они не посмеют обидеть Робина и миссис Хэтч, пока его не будет, из страха, что он отомстит, когда вернется. У него есть винтовка.
Со двора раздался женский голос, и староста вышел наружу. Родни ждал, поглаживая винтовку. Когда староста вернулся, он пристально вгляделся в его лицо. Они о чем-то долго толковали снаружи, и это ему не понравилось. Староста опустился на корточке рядом с жрецом и что-то прошептал. Жрец потянул себя за свисающее ухо, нахмурился и пожал плечами.
Родни не мог удержаться; он застанет их врасплох, и они себя выдадут. Он резко бросил:
— В чем дело? Чем вы так встревожены?
Староста, перед тем как ответить, посмотрел на жреца. Потом все же заговорил:
— Холера, сахиб. Все началось вчера — предыдущей ночью. Мы скрывали от вас, потому что не хотели беспокоить. Мы надеялись, что все закончится легко, и она быстро уйдет, как иногда бывает. Но теперь мне думается, что нам ее не избежать, и нас ждет суровая кара. Трое уже умерли, и многие больны. Женщина сказала мне, что заболел еще один — брат моего отца.
Он мрачно уставился в пол. Жрец встал и сложил руки на груди:
— Вам лучше уехать немедленно. Через день или два тут станет опасно — всюду будет отравленный воздух.
Родни поджал губы. Отлично! Он сразу понял, что они говорят правду, хотя, конечно, попозже надо будет наведаться к погребальным кострам и убедиться самому. Просто отлично! Змея саму себя ужалила. Эти суеверные идиоты поверили, что холера наслана им за грехи, за то, что они хотели убить беженцев. Они будут только рады, если те скроются живыми. Теперь он сможет увести Кэролайн, Робина и Амелию Хэтч, и предоставить деревню судьбе более ужасной, чем даже он сам мог бы для нее выдумать. После этого останется только избавиться от Пиру.
Он небрежно ответил:
— Думаю, ты прав. Мы уедем, но перед этим я все равно пристрелю для вас парочку оленей. И не надо меня отговаривать. Это самое малое, что я могу для вас сделать.
— Спасибо, сахиб.
В глазах у старосты стояли слезы, и он сложил перед собой руки в жесте, которым индийцы выражают благодарность за великую доброту. Родни выдавил зевок, хотя ему хотелось обхватить себя руками, чтобы не взорваться от возбуждения. Он поднялся, чтобы идти к себе. Кэролайн открыла было рот, но теперь была его очередь ее успокаивать. Бедняжка была на грани обморока. Он беззаботно бросил, проходя мимо:
— Не сейчас. Завтра.
В своей комнате при свете жировой плошки он, насвистывая сквозь зубы, почистил винтовку. Потом стал повторять привычные действия — то, что делал в Чалисгоне каждую ночь. Он примкнул штык. Конечно, спать с винтовкой с примкнутым штыком не слишком удобно, зато, если что, можно сразу отразить внезапную атаку, скажем, полудюжины человек. Он заглянул в огромный шкаф и потыкал штыком среди развешанных там шкур. Вроде никого. В самый первый день он набрал камней со дна ручья; он разложил их на кровати так, чтобы они напоминали спящее тело, и улегся в дальнем углу. Десять минут спустя он уже спал.
Гл. 21
Вставало солнце. Серые предутренние сумерки постепенно окрашивались золотом и становилось все теплее. Воздух еще сохранял хрупкую сухость, и такими же хрупкими и сухими выглядели и деревья, и листья, хрустевшие под ногами. Пока они поднимались по склону, Кэролайн не сказала ни слова. Она смотрела на небо и деревья и вдыхала утренний воздух так, как будто это была ее последняя прогулка.
Вскоре он нашел скалистый выступ, с которого им была хорошо видна вся округа. Он был прикрыт с юга, как раз с той стороны, с которой по его рассчетам должны были прийти оленя. Он отыскал для нее плоский камень, на котором можно было сидеть, а сам устроился рядом. Пройдет не меньше часа, прежде чем появится дичь. Разве что какое-то стадо или одинокий самец сами покажутся из леса, так что они смогут их заметить. Он смочил палец и прикинул направление ветра: воздух почти незаметно двигался в сторону загонщиков. Это было плохо, но обычно после рассвета ветер переменялся. В любом случае, джунгли успели так пропитаться человеческим запахом от расположенной всего в полумиле деревне, что олени, вполне вероятно, успели к этому запаху привыкнуть. И потом, на них почти не охотились, так что вряд ли они будут настороже. Он внимательно огляделся по сторонам — никого.
С сияющими глазами он повернулся к Кэролайн:
— Наконец-то. Мы почти в безопасности. Они не посмеют убить нас, пока не появится армия рани, а сегодня ночью мы все — и Пиру тоже — ускользнем, оставив их подыхать от холеры. И как только мы от них оторвемся, я убью Пиру, и мы будем в безопасности. В безопасности в Гондваре к третьему-четвертому июля!
Он улыбнулся ей; сердце у него бешено колотилось. Она молчала, глядя на него своими огромными глазами. Он все понял: она была колодцем, откуда он черпал силу, и теперь этот колодец иссяк, опустошенный до дна одной мыслью о безопасности. Безопасность, безопасность… Он мысленно смаковал это слово, потом ласково сказал:
— Ну же, Кэролайн! Ты была такой сильной — просто молодчиной, но теперь ты можешь расслабиться. Притви Чанд, — она сморгнула и отвернула голову, — да, я убил его. И этого мерзкого юнца, которого подослали, чтобы разделаться со мной. Остался только Пиру, а все остальные умрут от холеры. Господь на нашей стороне, дорогая. Беспокоиться не о чем.
Он никогда не видел, чтобы она плакала. Слезы текли по ее щекам; она все еще сидела, отвернувшись, так что он видел только очертание щеки. Сари мятыми складками лежало у нее на плечах; волосы, тусклые и безжизненные, в беспорядке спадали на шею.
Этого он не мог вынести, такой одинокой и покинутой она выглядела. Он осторожно обнял ее одной рукой и попытался успокоить:
— Не плачь, не надо, все будет хорошо.
Когда он обнял ее, она задрожала. Потом он почувствовал, как ее мускулы напряглись и дрожь унялась. Он подняла голову и посмотрела прямо ему в лицо:
— Родни, ты понимаешь, что ты не в себе? Ты знаешь, что когда ты смотришь на людей, глаза у тебя делаются, как у девана? Порой даже тогда, когда ты смотришь на меня или миссис Хэтч. На всех, кроме Робина, а не то бы я уже давно тебя застрелила.
Она говорила с нескрываемой болью, но голос оставался твердым и уверенным.
— Ты знаешь это, верно? Тебе мерещатся убийства и заговоры там, где есть только дружеская помощь. Никто тебя не винит — я и сама какое-то время так чувствовала. Но это все твои фантазии, верно?
Он убрал руку и опустил голову. Ее им тоже удалось обмануть. Но он спасет их всех, чтобы они не говорили. Пока же придется ей потакать. Он удивленно раскрыл глаза и сказал, тщательно выговаривая слова:
— Послушай, Кэролайн, это же смешно. Ты и сама понимаешь — все они предатели, все до единого. Ты просто не хочешь, чтобы я волновался. Но теперь это у тебя переутомление, а не у меня.
Она положила руку на его запястье.
— Родни,
не надо! Все в деревне знают, что ты убил этого несчастного юношу. Собаки разыскали его тело уже на следующий день. Он — сын вдовы, но она просила старосту не наказывать тебя, и даже не говорить с тобой об этом, потому что боги наслали на тебя такие бедствия, что ты за себя не отвечаешь.
Он сжал винтовку и уставился в покрытые дымкой заросли. Почему медлят загонщики? Почему в ее голосе такая мука? Почему она говорит так тихо?
— Вся деревня из-за нас рискует жизнью — каждый мужчина, каждая женщина, каждый день. Им самим не хватает еды, но они кормят нас. А ведь любой из них мог бы разбогатеть до конца дней, рассказав девану или сипаям, где мы прячемся. Ради нас Пиру оставил свою землю и свой дом. Ситапара рисковала пыткой, а ты хотел ее убить. Я знаю, что хотел, тогда, в повозке. Притви Чанд был твоим другом. Что он рассказал тебе прежде, чем ты его убил? Родни, ты очень сильный человек, но ничто не заменит умения сострадать. Стань еще сильнее, пойми, что в мире остались и любовь, и милосердие, и…
Вокруг раскачивались и падали ветки тика. Надо сбить ее с ног, и увести силой. Он посмотрел ей в лицо настороженным взглядом, готовясь нанести удар. Темно-серые… Темно-серые как гранит, глубокие, как море, сиющие глаза, а под морем — камень. Он не мог тронуть ее, пока ее глаза открыты.
Сегодня после заката надо уходить. Повозка будет ждать у ручья, а деревня замрет, зачарованная смертью. Она слишком близка к Богу, чтобы судить о людской греховности; Его Свет ослепляет ее. Он один может ее спасти, а он не достоин ее коснуться.
У его ног лежала винтовка. Дерево приклада отсвечивало на солнце, а кончик штыка зарылся в листву. В джунглях протрубил олень; и снова, и снова. Чистые звуки эхом раскатились под сводами деревьев. Серый самец — самбхур
выбежал из леса и побежал наискосок, внюхиваясь с пропитанный человеческим запахом воздух.
Она сказала:
— Мы должны остаться в Чалисгоне и помочь им справиться с холерой.
Он хотел было возразить, но потом передумал. Нельзя, чтобы она догадалась о его плане.
Она настойчиво продолжала, нервно стискивая пальцами его руку:
— Я знаю, как важно добраться до Гондвары, особенно тебе. Но это только военный долг — долг перед страной, если хочешь. Война может затянуться, и тогда пятьдесят тысяч… двести пятьдесят тысяч человек могут погибнуть из-за того, что мы не попали туда вовремя. Но это еще не наверняка, а вот что наверняка — это то, что случится в Чалисгоне. В Гондваре на кону стоит победа, здесь — любовь и понимание. И это важнее. Важнее и для Англии тоже, в конечном счете. Мы поставим на кон свою жизнь, как множество раз делали никому не известные люди в никому не известных местах. И сделаем это не напоказ, потому что никто никогда об этом не узнает. Мы все можем умереть. Но если Индия когда-либо примет нас, то только из-за таких поступков, а не из-за наших побед, дамб, телеграфа или врачей. Разве ты не понимаешь, какое великое дело выпало нам на долю? Тогда то, что после нас останется, сохранится и тогда, как отгремят все битвы, и обрушатся наши дворцы, и тогда, когда мы уйдем из страны, а нам придется. Мы должны остаться. Мы должны бороться за Чалисгон, и не потому, что чалисгонцы рискнули ради нас всем — мы не торговцы, а потому, что это правильно.
Он устало слушал. Люди не могут думать так, как думает она, если хотят выжить. Перед ними великая задача — победить под Гондварой и беспощадно покарать виновных, а не погибнуть здесь, среди этих мерзавцев. Он помнил о доверии, которое связывало его с сипаями, а сипаев — с ним. Оно было прекрасно, и его разрушили, и тех, кто это сделал, надо покарать. Сипаи должны быть наказаны за свое слабодушие. Серебряный гуру был на воле, и только они с Кэролайн знали про его измену. Он должен быть наказан, но сможет избежать кары, если они не доберутся до Гондвары. Кэролайн — святая, он не может с ней спорить. Святые выше человеческих чувств: они не смеются и не заботятся о земном, и поэтому земные грешники распинают их. Ночью ему придется ее спасти.
С юга послышался отдаленный шум, и он поднял винтовку. Поджидая пятнистого оленя,
он, сидя рядом с молчащей Кэролайн, продолжал думать и строить планы. Заставить Пиру приготовить повозку в тайне от всех? Это опасно, но придется рискнуть, понадеявшись на страх перед винтовкой. Кэролайн и миссис Хэтч… сделать вид, что на них напали? Поджечь дом? Силой или хитростью, он добьется своего.
Вечером он ушел к себе пораньше, закрыл дверь и застыл, вслушиваясь в темноту. В передней комнате все еще разговаривали, но без былой жизнерадостности. Над всеми нависала тень холеры, и каждому вскоре предстояло вернуться в свое жилище. Он услышал, как Кэролайн и миссис Хэтч зашли в свою комнату, и до него донеслось слабое шуршание и звук шагов, означавшие, что они готовятся ко сну. Жара стояла невыносимая, и он на цыпочках подошел к окну и приоткрыл деревянные ставни — теперь это уже было не важно. И внутри, и снаружи было темно, как в колодце — ни лунный свет, ни сияние звезд не проникали через мрак. Назойливый писк москитов звенел в ушах и, казалось, наполнял всю комнату. Он на цыпочках вернулся к двери, прижался спиной к шкафу и стал напряженно слушать.
Внезапно раздался невнятный, но неожиданно громкий голос Пиру:
— Я отправляюсь спать.
Когда Родни уходил к себе, дверь во двор оставалась открытой, и так она должна была простоять всю ночь. Пиру спал во дворе, среди коров и коз. Если ему дорога жизнь, он выполнит то, что обещал: переждет час после ухода последнего гостя, потом потихоньку запряжет быков в ярмо и проберется с повозкой к ручью. Оси уже были смазаны — за этим Родни проследил сам.
Он услышал, как уходят старики-близнецы. Немного позже ушел банния, за ним — жрец. Потом староста и его жена с минуту бродили по дому, хлопая дверями и переговариваясь. Затрещали ступеньки — по узкой лестнице они поднимались на крышу, где спали.
Тьма и жара вдавливались в ноздри, словно пальцы, а пауки страха плели паутину на коже.
Еще рано. Рано. Пиру начнет запрягать не раньше, чем через час. Сейчас вряд ли больше половины десятого. Без повозки им не обойтись из-за Робина. Что, если Пиру его обманул? Если они уже поджидают его во дворе с топорами и дубинками? Всех ему не убить. Руки дрожали. Может, лучше прокрасться во двор и стоять над Пиру со штыком? Но у убийц может кончиться терпение. Они в любой момент могут ворваться к нему, и в соседнюю комнату, где женщины. Или влезть через окно. И их будет слишком много. Кого-то он успеет убить, но остальные навалятся на него, и они будут возиться и пыхтеть в темноте, пока топор не вонзится в его череп. И все оборвется навеки: солнечный свет, глаза Робина, сила, бурлящая в его мускулах, и чудо Кэролайн. В левом башмаке застрял камешек, и теперь врезался в мышцы подошвы.
Время шло, а он никак не мог унять дрожь в руках. У него был план, как вызволить Кэролайн, но он не мог его вспомнить. Оставалось рассчитывать только на удачу, на то, что им удастся скрыться до того, как появятся убийцы. Он абсолютно точно знал, что они вот-вот придут. Когда он ее разбудит, даже если их еще не будет, она почувствует, что в воздухе пахнет смертью. А если нет, он попросит прощения и оглушит ее. Если он будет удерживать дверь, сражаясь против них в одиночку, ему ничего не придется объяснять.
Жара окружала его бархатными объятиями, рубашка и брюки промокли от пота. Нога в башмаке горела огнем. Камешек все сильнее натирал пятку. Он уже был величиной с орех, и все рос.
Он сел и положил рядом винтовку; она тихо звякнула об пол. Он принялся расшнуровывать башмак. За две недели он снимал обувь только один раз. Потрескавшаяся кожа крепко охватывала ногу, и он никак не мог вытащить пятку. Он заполз в угол, уперся спиной в стену, и потянул за каблук. Башмак соскочил, и он стал ощупывать его изнутри.
Он много ночей приучался различать малейшие звуки, поэтому сразу услышал, как открывается дверь. Жена старосты постоянно смазывала петли, и он так и не придумал, что сделать, чтобы они скрипели. Услышав шорох, он осторожно натянул башмак и протянул руку за винтовкой. Но ее там не было. Он вспомнил, что передвинулся в угол, чтобы снять башмак. По полу заскользили ноги убийцы. Босые ноги на голом полу. Пиру с черным шелковым платком наготове?
Открыв рот, он потянулся рукой вдоль стены. Вся жизнь сосредоточилась в кончиках пальцев. Он не мог сдвинуться больше, чем на три фута. Она должна быть где-то тут, рядом. Совсем рядом. Но под пальцами была пустота. Он начал сползать вбок.
Ноги замерли у кровати. Шуршание, стук, захлебнувшийся вдох. Смерть, передвигавшаяся на этих ногах, нашла камни. Ноги повернулись и торопливо и уверенно застучали, спеша к двери. Он выбросил руку, схватил винтовку и потерял равновесие. Навалившись на стену, он уперся прикладом в плечо — выстрелить, как только дверь откроется.
Заскрипели петли, дерево ударилось о дерево. Палец сам нашел спусковой крючок. Дверь была неподвижна. Он вскочил на ноги и метнул вперед штык. Острие вонзилось в дверь, и он рванул его на себя. Совсем рядом раздался слабый вскрик, и он пришел в ужас. Вокруг билась и грохотала смерть. Он отпрыгнул назад, вскинул винтовку, но не мог понять, куда стрелять. Он ринулся вперед, тыкая в сторону вскриков, наткнулся на доску, ударил еще раз и вышиб из стены вспышку искр. Удары, грохот и крики перешли в истерические вопли. Его нервы не выдержали, и он рванулся к двери, выкрикивая:
— Кэролайн, вставай! Быстрее! Они пришли! Я иду к тебе!
Огромная квадратная тень, нависавшая рядом с ним, неожиданно рухнула, и запрыгала по полу, издавая всхлипыванья. Плакала женщина, и он, стоя у двери, лихорадочно искал фитиль. По всему дому стучали бегущие ноги. Со двора, с крыши, из соседней комнаты — отовсюду раздавались крики. В дрожащем свете он увидел лежащий на полу шкаф. Он скрипел, и изнутри слышались женские крики. Шкаф упал на дверцы, и теперь то и дело вздрагивал, когда пленница пыталась выбраться наружу. Оцепенев от ужаса, он не сводил с него глаз. Вокруг толпились люди, пылали факелы, Робин на руках у миссис Хэтч заходился в плаче, и все кричали: «Что случилось? Что случилось?»
Придушенный голос из шкафа принадлежал Кэролайн. Он, как в тумане, выступил вперед. Вместе с Пиру и старостой, дергая и толкая, они сумели поставить шкаф прямо. Дверцы распахнулись. Изнутри выпала Кэролайн и рухнула на пол, рыдая так, будто у нее разрывалось сердце. На ней не было ничего, кроме простыни, и та задралась до талии. Он тупо уставился на тугой изгиб ее ягодиц. Потом, позабыв, из-за чего все это заварилось, быстро нагнулся, завернул ее в простыню и прижал к себе. Она вцепилась ему в шею, и, уткнувшись в плечо, продолжала рыдать, пока он ласково шептал нелепые слова:
— Ты попала в шкаф, ты попала в шкаф, все в порядке…
Толпа зрителей в дверном проеме в этот момент не существовала. Она открыла глаза, перевела взгляд с него на них, ахнула и соскользнула на пол, изо всех сил придерживая простыню обеими руками. Она пробормотала:
— Я… я услыхала шум. Что-то звякнуло. Я испугалась, что ты намерен делать. Но я не хотела тебя будить…
Испуганные глаза Робина были широко открыты. Жена старосты инспектировала шкаф. Она потрясла головой и сказала:
— Мы нащли его на Хребте десять лет назад, когда возвращались из гостей. Должно быть, выпал из повозки какого-то сахиба. Он явно проклят и я его сожгу.
Староста пытался вытащить из двери отломившийся конец штыка. Пиру неожиданно сузившимися глазами смотрел то на Родни, то на Кэролайн.
Родни мягко спросил:
— И что случилось?
— На твоей кровати лежали камни. Я кинулась наружу, чтобы узнать, куда ты делся, открыла дверь и тут… какие-то мохнатые штуки скользнули по лицу, потом что-то ударило меня в нос, и я… я…
Она наконец-то увидела шкаф по-настоящему. Взволнованный успокаивающий шепот Родни наконец-то проник в ее сознание. Она осеклась, посмотрела вниз, на собственные ноги, подняла глаза на него и рассмеялась. Она заходилась от смеха, вцепившись ему в руку, чтобы сохранить равновесие. Он внезапно представил себе, как она в темноте сражается со шкурами, и его изможденное лицо исказилось. Он улыбнулся, и почувствовал, как сводит болью живот. Бесстрастная фанатичка января, подвижница, стоявшая выше всех человеческих слабостей, которая весь февраль в одиночку вела крестовый поход, неземная святая мая — она оказалась обычной, глупой девчонкой, которая напугала себя до истерики, а он поднял всю деревню воплями про пожар и убийство!
Он тоже расхохотался. Снаружи в передную комнату набились жители деревни; поверх их голов он видел пламя факелов, горевших во дворе и слышал взволнованный рокот и бормотание: «Чтослучилосьчтослучилось…» Ох, если бы они только видели, как шкаф прыгал по полу! Раскачиваясь и дергая Кэролайн за руку, он прокричал:
— Ты ошиблась! Ты ошиблась!
Поток невероятного облегчения вместе со смехом вырвался со дна желудка. Вокруг были славные, чудные люди, способные оценить хорошую шутку. Кэролайн вела себя как дурочка, а мир заливался смехом. По ее лицу от смеха текли слезы, и она едва могла говорить. Она откинула голову:
— Да-а, я ошиблась… немножечко!
На лице Пиру появилась загадочная ухмылка, и морщинки четче обозначились у уголков его глаз. Робин, заразившись их настроением, заулыбался и стал тянуть к ним ручки. Староста недоуменно улыбнулся и начал смеяться, хотя было ясно, что он так и не понял, в чем соль шутки. Толпа во дворе подхватила его смех. Качались факелы, все что-то вопили, коровы громко мычали. Миссис Хэтч перевела взгляд с босой ноги Родни на едва прикрытую простыней Кэролайн. Она фыркнула, тряхнула головой и сказала:
— Ну, в жизни бы не подумала!
И унесла Робина, подмигивая и улыбаясь во весь рот.
Жена старосты, проследив за вглядом миссис Хэтч, зашлась от смеха. Схватив Родни за руку, она прикричала прямо ему в ухо:
— Сахиб, сахиб, зачем было так торопиться! Девственницы легко пугаются!
Шутка ушла в толпу, и смех стал в два раза громче. Родни внезапно сел на кровать, а Кэролайн прислонилась к двери, переводя дыхание. Он посмотрел на нее дружеским взглядом. Господи, как все удачно получилось! К нему вернулся рассудок. Кэролайн вела себя как дурочка… временами, и, конечно, они останутся и помогут жителям Чалисгона. Ничего приятного в этом не было, но он снова мог смеяться, и он рассмешил Кэролайн.
Он сказал:
— Я рад, что ты ошиблась, потому что иначе ошибку сделал бы я.
— Или две, — ответила она, и выскользнула из комнаты, покраснев до корней волос.
Гл. 22
Или три, или четыре. Его ошибкам не было числа, а она не была ни несносной занудой, ни святой. Просто молодая женшина. Смертная женщина. Сегодня миссис Хэтч выставила его из комнаты, где лежала больная холерой Кэролайн, и велела до заката не возвращаться.
С опущенной головой он прошел по деревне, перебрался через ручей и стал медленно подниматься по откосу туда, где когда-то в другой жизни они ранним утром поджидали оленей.
