Родни в изумлении вскинул глаза; Пекхэм бросил на нее сочувственный взгляд; лицо Булстрода оставалось бесстрастным.
— Только погубив его окончательно, мисс. В любом случае, поскольку в Кишанпуре шило вылезло из мешка, не исключено, что рани и деван смогут договориться. С шантажом тогда будет покончено.
После некоторого раздумья, она сказала:
— Это нелегко. Мне это не нравится, но я подчинюсь вашему решению.
— Отлично. Я буду готов через минуту.
Полковник с трудом поднялся на ноги и переваливаясь, ушел в бунгало. Пекхэм собрал бумаги и сделал вид, что снова их просматривает. Кэролайн осталась сидеть, устремив глаза в пол. Родни встал, и, придерживая ножны, стал медленно прогуливаться по веранде. Она тоже попала в ловушку, когда ее абстрактная жажда справедливости обернулась обычной мстительностью. Ей, как и всем прочим, пришлось в конце концов стать земным существом, и это делало ее глубоко несчастной. Он хотел бы хоть что-то ей сказать. Впрочем, это ничего не значило — один неприятный час с Делламэном, час, одно предчувствие которого испортило ему все утро, и все будет кончено.
Откинув циновку и нахлобучивая кивер, появился Булстрод.
— Пошли. Бумаги с тобой, Пекхэм?
Привратник в бунгало комиссара был облачен в алую с золотом ливрею и алый с золотом тюрбан, и носил на шее свисток на серебряной цепи — символ его звания. Он провел их через веранду мимо череды отвешивающих поклоны туземцев и ввел в гостиную. Они молча расселись полукругом и принялись ждать. Огромная комната была в изобилии заставлена мебелью черного дерева и, несмотря на то, что над головой поскрипывала тройная панка, пыль почти не шевелилась. Булстрод вытянул ноги и задремал. Родни старался не смотреть на Кэролайн. Комиссар явно намеревался заставить их подождать: возможно, чтобы показать туземцам на веранде, кто является повелителем и армии, и Булстрода.
Несколько посетителей успели закончить свои дела и наконец привратник объявил, что теперь комиссар-сахиб соизволит принять полковника-сахиба, майора-сахиба, капитана-сахиба и мисс-сахибу.
Делламэн стоял за широким столом. Он был в строгом темно-сером сюртуке, белых брюках и белой сорочке с узким черным галстуком. Родни заново осознал, какой он крупный, умный и напуганный. Но пока комиссар полностью держал себя в руках и приветствовал их весьма сердечно, хотя не мог не понимать, что они здесь не по простому делу.
— Мисс Лэнгфорд, полковник, майор, капитан — рад вас видеть. Садитесь, пожалуйста. Джентльмены, сигары? Надеюсь, мисс Лэнгфорд не возражает против табака? Нет? Приношу свои извинения за то, что заставил вас ждать, но мне приходится вести множество деловых разговоров. Когда имеешь дело с посетителем из туземцев, главное — ни в коем случае не садиться. Тогда он тоже не станет рассиживаться. Я уверен, что вы тоже прибегаете к этому способу, полковник?
Булстрод усмехнулся и брякнул саблей о ножку стула. Гладкая речь Делламэна потекла дальше:
— Вы обратили внимание на последнюю парочку? Это землемеры, занимающиеся переустройством. Мне наконец-то удалось убедить правительство провести его на нашей территории!
Кэролайн прервала его:
— Что такое «переустройство»?
Булстрод нахмурился. Родни закусил губу: у нее просто болезнь какая-то — все выяснять! Потом по ее лицу он понял, что она задала вопрос отчасти для того, чтобы сделать разговор менее страшным для Делламэна.
Тот был в восторге.
— «Переустройство», мисс Лэнгфорд, это обследование земельных угодий с целью оценить заново их сельскохозяйственную ценность и на этой основе определить размеры доходов, которые могут быть взысканы с них в качестве налогов. В процессе устройства и переустройства мы вскрываем и фиксируем множество фактов, касающихся земельной собственности. Это очень, очень долгое дело — арендованная территория насчитывает шесть тысяч девятьсот восемьдесят три квадратные мили — и завершится оно, когда я давно уже буду в отставке. Но оно крайне необходимо. Мы до сих пор работаем с данными, полученными от кишанпурских раджей, а они неточны просто на удивление. Мы должны будем определить тип почвы и оценить, какое воздействие оказывают улучшившиеся пути сообщения и ирригация. Например, когда в 1809 году мы арендовали территорию у Раванов, старые оросительные каналы были в полном запустении; часть из них мы привели в порядок и начали строить новые, лучшие. При составлении документов о переустройстве все это, и тысячу других вещей, надо будет принять в расчет. Это весьма любопытно. Смотрите.
Он протянул руку в висящей на стене карты, и, внезапно перейдя на нормальный английский язык, в нескольких доходчивых предложениях сделал ясными сложные законы, касающиеся земельных владений, доходов, и правил наследования, бытовавшие на арендованной территории. Он был краток и блестящ и даже Булстрод был вынужден кивнуть в знак одобрения. Но Кэролайн повела себя не совсем так, как ожидал Родни. Она, конечно, была заинтересована, но в тоже время, как ему показалось, испытывала что-то вроде ревности. Она все прекрасно поняла и ей хотелось использовать свой собственный ум для решения таких же важных и больших проблем, как эта. Но она знала, что находится в ловушке еще более безнадежной, чем Делламэн. Он мог вернуться в Англию (когда скопит свои деньги), завоевать признание на широкой английской сцене и в один прекрасный день стать ровней Пальмерстону, Гладстону и Дизраели. Но она не могла изменить свой пол или нарушить традицию, которая сковывала возможности женщин.
Булстрод подобрался, пролистнул бумаги и отрыгнул. В воцарившейся тишине он сказал:
— Простите, что прерываю вас, комиссар. У меня важное сообщение. Мисс Лэнгфорд, начнем с вас.
Делламэн резко опустился на стул. По лицу его словно провели рукой, и на нем появилось выражение сдержанной беспристрастности. Кэролайн третий раз за неделю рассказала свою историю. Родни продолжил, изо всех сил стараясь не смотреть на Делламэна, потому что не любил хладнокровно наносить раны, и не выносил вида извивающейся жертвы.
Слушая их рассказ, комиссар слегка побледнел; к концу он покрылся красными пятнами и поднял свои глаза навыкате на Булстрода. Он медленно заговорил:
— И вы, полковник, вы все это позволили? Вы за моей спиной отрядили свою кавалерию?
Джордж Булстрод поцыкал зубом и тяжело повернулся всем массивным телом, чтобы встретиться взглядом с комиссаром.
— Да.
Наступило долгое, безжалостное молчание. Родни не сводил глаз с пола. Было очевидно, что сейчас скажет Делламэн. И после долгой паузы он это сказал.
Он говорил твердо и уверенно. И если бы пухлые пальцы не теребили линейку черного дерева, если бы в голосе не появились привычные переливы, и если бы Булстрод не предсказал его речь с такой точностью, Родни бы с радостью ему поверил. Кэролайн была права, когда увидела, что он нуждается в помощи. Булстрод был прав, когда говорил, что взятки не имеют значения. Чарльз Делламэн управлял арендованной территорией Бховани лучше, чем кто бы то ни было. Таящийся внутри напуганный Делламэн каким-то образом понимал и землю, и людей. Мириадам, которыми он правил, было все равно, берет ли он взятки: он защищал их, и нес им мир и справедливость. Что значило все это дело по сравнению с переустройством земли, с задачей обеспечить доверие и процветание?
Делламэн говорил недолго. Он отрицал, что брал взятки или когда-либо закрывал глаза на какую-либо контрабандную торговлю. Что касается провоза оружия, то, по его словам, он был полностью осведомлен об этом; провоз был связан с таким щекотливым и секретным политическим обстоятельством, что его нельзя было доверить даже бумаге. Он был искренне поражен, узнав, что Серебряный гуру — англичанин, но рад это слышать, поскольку гуру играет важную роль в его переговорах, и он, Делламэн, отныне может быть уверен, что его доверие не будет обмануто…
В конце концов он перешел в наступление. Он перевел взгляд с Родни на Кэролайн, не обращая внимания на Пекхэма, и сказал тяжело и властно:
— Вы двое, подстрекаемые полковником Булстродом, вели себя как злобные озорники, играющие с огнем. Ваше неумелое и бестолковое вмешательство могло нанести урон нашему положению в Индии. Ни более, ни менее. Я сделал все, что в моих силах, чтобы остановить вас, только что не объяснил вам то, что вам знать не положено. Вы, сэр, — тут он взглянул на Родни, — человек военный, поэтому вина лежит не столько на вас, сколько на вашем командире. Но совершенно очевидно, что свойственная вам неуравновешенность способствовала той готовности, с которой вы последовали его замыслу. Но вы, мисс Лэнгфорд — именно вы являетесь зачинщицей всей этой нелепицы! Я пытался вас удержать. Я неоднократно делал намеки вашей кузине, леди Изабель, в расчете, что они достигнут ваших ушей. Я взывал к вере, честности и здравому смыслу, которыми, как я полагал, вы наделены — но тщетно! Вы приберегаете свою веру для индийских раджей и продолжаете упорствовать в заблуждениях. Полковник Булстрод, ваше поведение оставляет у меня впечатление, что вы полностью утратили чувство меры, необходимое при вашем высоком звании. Тем не менее, — уверенность полностью вернулась к нему, поскольку все молчали и никто ничего не возражал, — давайте предадим все забвению и вернемся каждый к своим обязанностям. Я не желаю, чтобы последние полгода, которые я проведу на службе Компании, были омрачены дурными чувствами и взаимными упреками по поводу этого несчастного недоразумения.
— Вы уходите в отставку? Я об этом не знала.
— Могу только повторить, мисс Лэнгфорд — вам известно далеко не все. Да, я уезжаю. Я частным образом установил связи с некоторыми деятелями парламента и намерен на родине целиком посвятить себя политике.
Голос его почти не изменился, но последняя фраза прозвучала неприкрытой мольбой:
«Я почти что выбрался из этого лабиринта — будьте же милосердны». Булстрод, который сидел с закрытыми глазами все время, пока комиссар произносил свой выговор, шлепнул на стол пачку бумаги.
— Мой официальный рапорт в двух экземплярах. Подтвердите подписью вручение и верните мне один экземпляр, комиссар.
Делламэн схватил перо и сердито расписался. Булстрод глянул вниз:
— Время и число, комиссар, будьте любезны.
Когда они были проставлены, он вручил заверенную копию Пекхэму, и с прощальным кивком выкатился из комнаты. Остальные вышли следом. Комиссар Бховани съежился в кресле, уставившись на белые листы бумаги, разбросанные по столу.
Булстрод и Пекхэм направились в гарнизонный штаб; Родни и Кэролайн медленно шли сквозь ряды казарм на север. Солдаты разбрызгивали воду из мехов, чтобы прибить дорожную пыль, и воздух был чистым и свежим.
Кэролайн сказала:
— Мы опускаемся все глубже, слой за слоем, и каждый следующий слой хуже предыдущего. Хотел бы я поверить, поверить по-настоящему, что мы добрались до самого нижнего слоя, но я не могу. А вы?
Он знал, что не может. Там, в глубине, клубились чувства и подозрения, для которых не было названия. Он знал только, что при одной мысли о них испытывает неловкость и стыд.
Он промолчал. Девушка продолжала бесстрастным печальным голосом:
— Я слышала, что у генерал-губернатора в Калькутте дворец в георгианском стиле, а его гостиная вся белая с золотом. Я так и вижу, как он, бедняга, сидит за столом, смотрит через окно в сад и ломает голову над тем, что случится, если в Кишанпуре произойдет восстание. Но долго заниматься этим он не может: ему и без того хватает, над чем ломать голову. Он, конечно, знает, что есть такой комиссар Делламэн, но вряд ли он знает
его. Родни кивнул. Генерал-губернатор ничего не знал о характере Чарльза Делламэна, который состоял у него на службе — ни о его способностях, ни о его скрытых амбициях, ни о его продажности.
— А потом — интриги рани, интриги девана, интриги Серебряного гуру. Мистер Делламэн поставил ногу в водоворот и его затянуло. А под этим — еще чьи-то интриги, и опять взятки и подкуп.
А под этим — что? Так глубоко она не спускалась; она не знала, что там, на самой глубине, зло невозможно отличить от добра. Пытаясь сделать это, ты сталкиваешься с восьмируким идолом и тебя внезапно охватывают его желания, так что ты подчиняешься его правилам и разделяешь его веру. Горбатый белый бык лижет что-то шершавым языком; ночь пахнет женщинами и высохшей мочой; вдоль фриза, изображающего бесконечно сплетающиеся тела, плывет дым; и люди горстями кидают красный и голубой порошок в человека в пестрой одежде, с соколом и кинжалом. Где здесь истина?
— Для нас, англичан, не может быть двух мерок — только одна. Мы должны держаться своей мерки или уходить отсюда. Мы не должны, как мы это делаем сейчас, сохранять касту неприкасаемых и запрещать самосожжение вдов, уничтожать произвол в одном княжестве и поддерживать его в другом. Наша правая рука не может быть восточной, а левая — западной. Индия вовсе не грешна — просто она живет на свой лад. Раз уж мы правим, мы должны править как индусы, или сделать индусов англичанами. Но мы не делаем ни того, ни другого. Мы все ведем себя, как мистер Делламэн. Мы поставили ногу в водоворот. Временами я верю, что нас затянет и мы все утонем. Бог накажет нас за непоследовательность. Как Он накажет меня.
Она резко свернула к бунгало Хаттон-Даннов, и Родни пошел дальше один. Сегодня на ней было бледно-голубое платье и широкополая шляпа. У нее были слишком тонкие запястья и слишком хрупкие плечи, чтобы выдержать груз таких забот. Теперь, когда он приглядывался к ней чаще, его удивляло, как он мог не заметить красоты ее лица — может быть, потому, что оно было полно силы и серьезности, особенно глаза. Ей не следовало терять этой серьезности — уж ему-то было хорошо известно, какой пустой становится душа, начисто ее лишенная — но ей следовало бы научиться хотя бы иногда расставаться с ней и смеяться. Она не имела никакого права, в свои-то годы, полностью отбросить чувство юмора и полностью посвятить себя непреклонному служению Господу. Разве Бог, кроме всего прочего, не создал смех? Но она была гораздо добрее, чем хотела казаться, и ему захотелось ей помочь.
Гарнизонная жизнь поджидала его, чтобы поглотить без остатка, как после первого возвращения из Кишанпура. Тогда он какое-то время сопротивлялся ее уютной привычности; теперь он был только рад ей. Построения, муштра, клуб… они снова станут тем, чем были всегда — скучной и надежной тканью жизни.
Одиннадцатое апреля. Апрель… манговые дождики и ветреные сумерки. Май… слепящая полуденная жара. В мае чистое голубое небо к полудню приобретает серый чугунный оттенок. В мае спят на газоне, задыхаясь от недостатка воздуха под москитной сеткой, легкой как одеяние призрака; а когда налетает песчаная буря, приходится перебираться на веранду и тогда ночной сторож всю ночь напролет плещет воду на циновки; и только ближе к полуночи воздух под деревьями начинает остывать и слабо колыхаться, а цветы качают своими лепестками. Май — это сушь, пересохшее горло, 115 градусов в тени, солнце, хлещущее по поверхности плаца и стегающее по глазам.
В июне воздух день за днем становится все более влажным, а по небу плывут с юго-запада на северо-восток тяжелые облака. Во второй половине месяца в Бховани начинаются мусонные дожди. В прошлом году это случилось двадцатого, в пятьдесят пятом — девятнадцатого, в пятьдесят четвертом — двадцать третьего, а в пятьдесят третьем — восемнадцатого. Как и все в Бховани, он помнил точную дату окончания ежегодной пытки. Перед этим в течении нескольких дней бушуют грозы, дует ураганный ветер, гремит гром, клубится пыль и падают редкие капли дождя. А потом, в первый день сезона дождей, начинается гигантский ливень, который длится часами. Перерыв на полдня — и опять ливень, еще перерыв — и снова дождь. Когда идет дождь, большие капли падают сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока с неба не обрушивается водопад. Земля не успевает поглотить всю эту воду; она прибивает пыль, переполняет реки, и покрывает запекшуюся поверхность слоем скользкой грязи. Постепенно дождь ослабевает, но продолжает лить весь июль и август. Между ливнями по синему небу плывут белые кучевые облака, температура не редко поднимается выше 90 градусов,
воздух чисто промыт и кажется набухшим от дождя и звуков бегущей воды.
В сентябре дожди еле моросят и сходят на нет. На дорогах и полях стоит вода, и все болезни, какие есть в Индии, в самом разгаре. Мягкая земля промокает до самого основания и сочится плодородием; ручейки переполнены, реки поднимаются на двадцать, тридцать и даже шестьдесят футов выше нормального уровня, в зависимости от высоты берегов; выгоревшая трава снова зеленеет, верхушки деревьев в джунглях покрываются свежей зеленью, а ночной воздух гудит от мотыльков и мошкары.
В октябре и ноябре сияет золотое солнце… прохладные ночи, запах свежего дерева и благоуханные вечера; в эти дни на повседневные дрязги казарм и бунгало ложится патина покоя и дарует им свою милость. А потом холодный сезон: декабрь, январь, февраль — теплая английская одежда, огонь в камине, замершие панки; маневры, палатки в манговых зарослях; солнечные полдни, холодные ночи и ознобные рассветы; утки, бекасы и леопарды в джунглях.
До него дошел слух, что в январе полк меняет расположение и перемещается в Динапур, за четыреста с лишком миль. Это означает шесть недель на марше и невероятную суету — после пяти-то лет в Бховани! Полк отправится пешим строем; женщин, детей, мебель, домашних животных и игрушки повезут на колясках, запряженных пони и на повозках с буйволами.
А пока его ждут объятия безопасного однообразия. Стрельбы с новыми патронами; его день рождения в конце месяца; детский праздник в клубе в мае — последнее собрание на открытом воздухе до начала сентября. Как-то, давным-давно, Шумитра сказала ему:
— Ты умрешь в Англии отставным подполковником Сэвиджем из Бенгальской туземной пехоты — высохшим до костей и выжатым до отказа. Я слышала, как это бывает. Они будут смеяться над тем, что ты ешь карри, и смеяться, когда ты попытаешься объяснить им, что
этозначит.
И она обвела рукой мерцающие вдали джунгли.
— Они будут говорить, что ты несчастен, потому что не можешь командовать толпами черномазых слуг.
Именно так. Так все и будет. Никогда ему не придется совершить ничего по-настоящему значительного, и даже если удастся, его сородичи в Англии высмеют его.
Гл. 15
Белое здание клуба дремало в густой синей тени, отбрасываемой его тростниковой крышей. Родни вошел внутрь. Навстречу ему из мрака холла вынырнуло и поплыло багровое, с налитыми кровью глазами лицо полковника Булстрода. Каждое воскресенье старик обычно с десяти до двух сидел и пил в баре, а затем съедал там же поздний завтрак.
— Привет, Сэвидж! Дежуришь? Гм-м — ах, да, идиотский детский праздник! Ну, а я отправляюсь в кровать.
Он повернулся и проревел в проход:
— Кой хай!
Коня!
Дверь с шумом захлопнулась за ним. Глаза у Родни уже привыкли в полумраку холла и он лениво скользнул взглядом по листкам, приколотым друг на друга на доске объявлений. Самый верхний гласил:
Клубный комитет извещает, что ежегодный детский праздник состоится девятого мая, в половине пятого пополудни. К сведению вновь избранных членов — по правилам, дети приходят без сопровождения своих нянь; дети до двух лет к участию не допускаются.
У.О. Рэнсом-Фроум,
почетный секретарь
13 февраля 1857 года
Родни вытащил часы — два. Времени достаточно. Он позвал слугу, выкрикнув: «Кой хай!»
Тишина. Кровь мерно стучала в висках. Крик растворился в пустоте и исчез. На заднем дворе клуба пылала раскаленная добела утоптанная земля. Тощий пес поискал в парше блох и побрел прочь. Родни подергал ворот мундира, зевнул и отправился на розыски слуги. Он обнаружил его под стойкой бара — тот крепко спал, растянувшись на каменных плитках; из раскрытого рта с шумом вылетал воздух. Родни наклонился и рявкнул:
— Кой хай!
Слуга замигал и вскочил на ноги, явно ощущая мерзкий привкус во рту. Родни почувствовал что-то вроде угрюмого сочувствия — на службе в воскресный полдень в мае месяце! Он снова подавил зевок:
— Хозяйственное подразделение Тринадцатого стрелкового уже на месте?
Понадобилось время, чтобы вопрос дошел до ошалевшего от жары слуги.
— Кажется, они ждут на дворе, сахиб. Сходить за джемадаром-сахибом?
— Не надо. Я выйду к ним сам.
Родни спустился по ступенькам, поморщился и окунулся в пышущий печным жаром воздух. Сипаи толпились под деревьями на дальнем конце газона. Завидев Родни, командовавший ими джемадар отдал приказ «Смирно!» и важно двинулся по бурой выгоревшей траве навстречу офицеру.
— Сэр! Хозяйственное подразделение — джемадар Годс, два наика и девятнадцать сипаев — прибыли в ваше распоряжение!
Родни взмахом руки отдал честь и перешел в тень. Сипаи расступились перед ним.
— Отдайте команду «вольно»!
Годс повторил приказ. Родни извлек чируту.
— Ну, и что мы будем делать? Вы принесли снаряжение?
Джемадар указал на груду деревянных жердей, планок, парусины и веревок.
— Хорошо. Ну, так что же?
Стоя плечом к плечу, они разглядывали растущие там и сям на газоне деревья и клумбы с пыльными ноготками и чахлыми цинниями. Годс прочистил горло:
— В прошлом году качели вешали вон под тем дальним деревом, а навес ставили вот здесь. В этом году сделать также?
Сипаи стояли вокруг молча, как деревянные. Родни попытался их расшевелить. Он беспечно поинтересовался:
— А как мы это делали в восемьсот пятом году, джемадар-сахиб?
Шутка была не Бог весть какая, но обычно она действовала. Он оглядел лица сипаев — что же такое у них на уме? Стоявший особняком плотник Пиру поймал взгляд Родни и низко поклонился.
Родни взмахнул чирутой.
— Ладно. Делайте, как было. Я велю клубной прислуге вынести стулья. Проследите. чтобы навес доходил до края веранды и фокусник стоял под тамариндом — может, ему надо, чтобы что-то появилось из ветвей. Все ясно? И приготовьте площадку для крокета — все эти железные дужки.
Подразделение разошлось. Сипаи потащили планки под палящее солнце, следом, с молотком и мешком гвоздей, плелся плотник Пиру. С минуту Родни наблюдал за ними, стоя в тени, потом, движимый желанием хотя бы отчасти разделить пытку жарой, пошел к ним по траве. Ближе всего работали сипаи, сосредоточенно собиравшие раму для качелей.
Они тихо переговаривались между собой и на заметили, как он подошел. Один, придерживая столб, говорил:
— Наик, правда ли, что Серебряный гуру дал обет поститься и молчать?
Распоряжался ими тот самый наик Парасийя, который в ночь Холи был в кишанпурском храме. Он, согнувшись, закреплял трос и Родни услышал ответ:
— Правда.
— И долго он будет соблюдать обет? И для чего?
— Сказано «Покуда предреченная богами кара не настигнет грешников».
Говоря это, наик выпрямился, заметил Родни и пробормотал:
— Тише! За работу!
Мысли вяло ползли в голове. Мундир горел на плечах, край воротника обжигал шею. Родни раздраженно дернулся — что это у гуру на уме? В один прекрасный день, примерно через неделю после Холи, прокаженный снова появился на Малом Базаре, что, скорей всего, означало, что в Кишанпуре удалось все уладить без пролития крови. Может. Гуру наконец прекратил свои козни? Все эти рассуждения о карах и обеты поститься, похоже, нужны только, чтобы привлечь внимание и упрочить уважение к себе в той второй жизни, которую он вел под пипалом на Малом Базаре. О том же свидетельствовало и другое — например, его вмешательство в историю со смазкой для патронов. Но что толку теперь об этом тревожиться?
Все шло нормально и Родни повернул к клубу. Стакан-другой бренди и как можно больше холодной воды, и время пройдет незаметно. Через несколько часов подразделение закончит работу и начнут собираться англичане — всё Бховани, за исключением Карри Булстрода, храпящего в своем бунгало. Его собственный завтрак комом лежал в желудке: бараньи котлеты, манго и пиво.
Стоя в полумраке бара со стаканом бренди в руке, Родни осторожно ощупывал кресла. Иногда в этот час и в эту пору года можно примириться с жаром, излучаемым кожаными креслами, потому что они удобнее, а иногда нет. Он потряс головой. Сегодня лучше выбрать плетеное. Он опустился в него, поставил стакан в углубление на ручке, вытащил из сиденья подставку, водрузил на нее ноги и уставился в потолок.
Через минуту он поднялся и поворошил страницы английских журналов (все — четырехмесячной давности), разбросанных по столу у противоположной стены. Читать не хотелось — он уже прочел каждый на два раза.
С дерева на заднем дворе раздавалось пение горячечника. Выше, выше, выше… пауза, тишина и все сначала: пиппеха, пиппеха, ха ха ха, пиппеха, пиппеха, пиппеха, пиппеха… вверх, вверх, вверх. Зной просачивался сквозь толстые стены и наглухо закрытые окна, и мрак в комнате, казалось, наливался жаром. Родни отхлебнул большой глоток и провел языком по губам. Лучше бы ему поостеречься — слишком ему это нравится. А еще лучше — найти дело по душе, и чтобы оно требовало полной отдачи; это и есть настоящий выход. Считается, что уж чего-чего, а приключений в солдатском ремесле достаточно, однако это не так, а в наши дни офицер не может прикрепить к концу копья перчатку дамы и отправиться на их поиски.
Он немного кривил душой. В его бунгало в одном из ящиков бюро лежал клочок бумаги. Неделю назад какой-то человек, одетый, как земледелец, сунул его ему, когда Родни проезжал по Малому базару и прежде, чем тот поднял глаза от записки, растворился в толпе. Она была написана по-английски, размашистыми черными буквами:
«Место все еще свободно. Умоляю, приезжай немедленно. Ш.»«Умоляю» подчеркнуто трижды. Ей достало наглости сделать вид, что Холи не было. Он не собирался отвечать.
Что-то в этом мире разладилось. К востоку от Бховани, в Берампуре, Девятнадцатый полк Бенгальской туземной пехоты отказался пользоваться новыми патронами и, как следствие, был расформирован. Сипаи мирно разошлись по домам, выкрикивая приветствия старому генералу Херси. Генерал — бывалый солдат, но какой ужасный конец отличного полка! Невозможно было убедить сипаев, что с пулями из Дум-дума все в порядке. Черт побери, кому-то следовало бы получше разбираться в том, что происходит в чужих головах, какими бы бестолковыми они не были. Слава Богу, у них-то стрельбы прошли гладко: одно слово Серебряного гуру, и все успокоилось. Господи Боже, да кто командует полком — Андерсон или Гуру? Во всяком случае, не Кавершем.
Родни раздраженно помотал головой. В левый глаз попала струйка пота. Внезапно жужжание мух вывело его из себя и он рявкнул:
— Панка валла! Проснись и займись, наконец, делом, черт бы тебя побрал!
Послышался шорох — мальчик проснулся. Над головой заскрипела ветхая рама и заколебалось полотно. Посыпалась пыль и слабо зашевелился раскаленный воздух.
Его разбудил мужской смех. Родни медленно открыл глаза. Эйбел Гейган смеялся, прислонившись к стойке бара, а рядом с ним стоял, ухмыляясь, Алан Торранз. Оба были разодеты по последней моде и имели самый щегольской вид. На Торранзе были брюки и однобортный сюртук цвета бронзы, переливчатый зеленый жилет и огромный черный шейный платок в зеленый горошек. Гейган облачился в двубортный серый сюртук, черные с белым пестрые брюки, и повязал узкий желтый галстук. Но если молодому и вызывающе, в байроническом стиле красивому Торранзу костюм был необыкновенно к лицу, то Гейган смотрелся как преуспевающий скаковой жучок. Его пропитой голос только усиливал это впечатление.
— Глянь-ка, Торранз, паренек! Перед тобой дежурный по гарнизону при исполнении служебных обязанностей. Вот так и делается карьера в Бенгальской армии. Спорим, что во рту у него сейчас — как у буфетчицы подмышками!
Родни сел.
— Тише, ты, балаболка ирландская! Вы чертовски рано, а?
— Уже почти полпятого, знаете ли, — ответил Торранз. — Дамы могут появиться в любую минуту. Миссис Кавершем попросила нас присмотреть за качелями.
— Вольно вам было соглашаться. Ладно, давайте выпьем. Кой хай!
Мир потянулся и начал оживать. Поскрипывали стены, шелестела листва на деревьях, где-то вдалеке шлепали босые ноги. Под влиянием внезапного прилива энергии Родни рванулся было прихлопнуть муху.
Гейган покачал головой.
— Что толку, дорогой мой? Но продержаться надо всего-то пятьдесят лет, и это в худшем случае. Ага! На будущий год я еду в отпуск. Вообразите — дышу не надышусь вонью Лиффи
и — эх! — пиво от мистера Гиннеса!
Он сморщил нос.
— Может, я и не вернусь. Ни пыли, ни де Форреста… уставится на тебя, как змея с геморроем, стоит только заикнуться, что лошадь придется расковать…
— Спорим, что вернешься, — сказал Родни.
— Ясное дело, придется. Сам понимаешь — разве что моя обожаемая старушка-тетушка отдаст Богу душу. Дома я не могу себе позволить жить так, как я привык: ни лошадей, ни девочек по моему вкусу, так-то, мальчик мой!
Родни подумал: «Бьюсь об заклад, тебя потянет назад, как только ты окажешься в Дублине». Но к чему портить игру? В Индии вся штука состоит в том, чтобы из года в год жить в некоем упоительном будущем, и так десятилетиями А когда упоительное будущее наступает и оказывается скучным настоящим, все начинают сначала. Никто из них не жил правильно, в настоящем, кроме Кэролайн Лэнгфорд, но она-то была приезжая. И уж наверняка Родни не жил так сам.
Торранз, словно подслушав его мысли, сказал:
— А мне ждать еще десять лет, десять бесконечных лет.
— Ну, у тебя еще молоко на губах не обсохло, паренек, тебе-то чего переживать?
— Дрожь пробирает, как подумаю, что через десять лет — в
шестьдесятседьмом — я все также буду пить в майский день бренди здесь, или в другом клубе, похожем на этот как две капли воды. Господи, мне будет…
— Столько же, сколько мне сейчас, — сказал Родни с хмурой улыбкой. — Ты еще не будешь полной развалиной, можешь мне поверить. Когда тебе двадцать один, десять лет кажутся вечностью, а когда тебе тридцать один, оказывается, что они прошли совсем незаметно.