То и дело на обочине пути попадаются трупы остановленных морозом тружениц, навзничь лежащие в снегу, и к полудню Спиридон Борисович настигает устало идущую колонну детей, они идут сами по себе, замёрзшие и молчаливые, и Спиридону Борисовичу кажется, что девочки направились за предел жизни, куда ему дороги нет. Солдаты окружают колонну, и она останавливается. Спиридон Борисович смотрит в бледные, истощённые лица девочек, ещё хранящие в себе чистый свет нечеловеческого, волшебного труда, и коротко приказывает всех их расстрелять. Никто из детей не пытается бежать, никто не закрывает руками голову, никто не плачет, не просит пощады. Винтовочный залп раскалывает зимнюю тишину, маленькие тела падают в снег. Спиридон Борисович смотрит, как пули прошивают детей, сбивая их с ног, как из шеи одной упавшей девочки писает ослабевающая толчками тонкая струйка крови, другая девочка падает, закусив намертво губу, третьей пуля вышибает мозги, и она с размаху шлёпается на спину, но они не кричат, они умирают молча, словно жизнь уже давно ушла из них, ещё там, среди ледяных цветов. Гремит второй залп. Ни одной девочки не остаётся стоять, несколько, в которых плохо попали, дёргаются на кровавом снегу, и Пётр Шаталов с водителем Володей добивают их пистолетными выстрелами в головы. Стоя в стороне, Спиридон Борисович уже думает о том, как ему быстрее всего расформировать и ликвидировать карательную команду, чтобы сшить человеческими смертями прошедшее время в мешок вечного небытия. Солдаты тем временем выкапывают яму и сваливают в неё трупы мучениц, сгребают кровавый снег. Через час болота становятся такими же белыми, как повсюду.
      Каратели поспешно отступают, чтобы успеть к оставленным на просеке военным грузовикам до наступления темноты. Спиридон Борисович, Пётр Шаталов и водитель Володя идут впереди, потому что у них нет винтовок и вещмешков.
      - А гадкая история, Спиридон Борисович, - замечает Шаталов, сбивая пепел с сигареты. - Уж не знаю, выберемся ли. Тех, кто баб интернатовских потрошил, предъявить бы начальству надо.
      - Найдём, - мрачно отвечает Спиридон Борисович. - По окрестным деревням наловим, сволочь кулацкую.
      - А девчонки?
      - И девчонок те же суки покончили. А мы уже стылые трупики нашли.
      - А эти? - Шаталов кивает головой назад, в сторону бредущих болотами извергов.
      - А эти, - Спиридон Борисович на ходу бросает окурок в снег, - Не вечно же на свете будут.
      - Большое вы дело задумали, Спиридон Борисович, - Шаталов затягивается и, поёживаясь, выпускает дым. - Великое дело.
      - Великое дело, - повторяет Спиридон Борисович, глядя в снега. - Зря мы, Петя, тех женщин расстреляли. Тактическая ошибка была допущена нами. Они ведь многое знать могли, те женщины. Яичники из них надо было вытопить.
      - А в самом деле, Спиридон Борисович, - хрипловато и скоро шепчет Пётр, поминутно озираясь. - Ведь кто-то это сделал, Спиридон Борисович, вы же видели, там, впереди, вы же видели, Спиридон Борисович, что же это по-вашему?
      - Не знаю, что, - быстро отвечает Спиридон Борисович. - Не знаю.
      - А животы, там, в интернате, пораспарывали, вы видели, как свиньям, я думаю, это банда кулацкая, а там, впереди, померещилось, что-ли? Я думаю...
      - Стреляй, Шаталов! - вдруг истошно вскрикивает Спиридон Борисович, бросаясь в сторону. Пётр поворачивает голову и видит девочку, ту самую, которой мочился мёртвой в рот, идущей со стороны леса. Шаталов выхватывает пистолет и, не целясь, стреляет в девочку, пули, похоже, попадают в цель, потому что тело ребёнка дёргается от ударов, но в следующий миг Шаталов чувствует резкую боль в груди и холод голубых слёз сжиженного воздуха на щеках, рядом с ним водителя раздирает на куски тяжёлым ударом космического ветра, и сам Шаталов падает на снег, пытаясь крикнуть, чтобы хоть как-то обозначить последнюю волю своей жизни, но звук уже не проходит через его забитое снегом горло, мозг лопается, глаза высыхают на морозе, газированная воздушная вода затекает в дыры провалившегося лица. Шаталов уже не слышит, как хрипят, корчась на снегу солдаты, придавленные потоком ледяной стремнины, свистящий разверзшийся вакуум срывает им мясо с костей, забрызгивая кровью белую землю болот, которая снова стала теперь ничьей. Один из бойцов, в котором от природы сохранилось больше тепла, ещё находит в себе силы дважды выстрелить в небесную голубизну, прежде чем умереть.
      Спиридон Борисович несётся вперёд, мимо застывшей на кочке Кати, пока не спотыкается и не падает, катится по неудобной, чужой земле. Он хочет встать, но ноги его одеревенели, схваченные железными клещами мороза.
      - Пусти, сука, - надсадно хрипит Спиридон Борисович, упорно борясь за свою жизнь и обдирает ногти о наст. - Пусти, сука.
      Вывернув лицо, он видит, что Катя стоит над ним, со скучающим выражением лица наблюдая его муки.
      - Ты... слышь... пусти... - слабо говорит Спиридон Борисович. Прости... что девчонок... всех побил...
      - Это не важно, - чистым детским голосом отвечает Катя. - Они уже умирать шли.
      - Да... умирать... я видел... я много людей... убил...
      - Это не страшно, - успокаивает его Катя. - В этом нет греха. Людей надо убивать. Это хорошо.
      С другой стороны, хрустя по снегу, подходят Надежда Васильевна и Галя Волчок. Солнце снова выходит из облаков, заливая равнину болот сверкающим светом.
      - Ты иди, - робко хрипит Кате Надежда Васильевна. - Ты маленькая ещё.
      Катя улыбается одной тенью улыбки и уходит, оставляя Спиридона Борисовича дёргаться на снегу от предчувствия своей ужасной судьбы. Надежда Васильевна грузно наваливается на лежащего навзничь человека и рвёт когтями его одежду.
      - Милый, хороший, - хрипло шепчет она, целуя Спиридона Борисовича кривыми, подгнившими губами. Однорукая Галя глухо стонет, глядя на Спиридона Борисовича смёрзшимися кровью, битыми трещинами глаз. Она опускается на колени в снег и единственной рукой крепко хватает его сквозь штаны за тайный уд.
      Ушедшая Катя садится в снег у круга прозрачных цветов, и вдыхает их морозный, чистый запах, идущий из раскрытой бездны, по которой летит, не останавливаясь, бескрылое солнце. Она дышит и спит, до самых сумерек, а где-то среди зимних болот слышатся тонкие, хохочущие крики Спиридона Борисовича, будто по погребённым в лесной глуши деревням летает призрак большого мёртвого петуха.
      Проходит шесть дней и шесть ночей. Душа человеческая боится появляться в здешних местах, заснеженный лес молча мертвеет под движущимся небом, близлежащий городок, окружённый постами милиции, затаился в сдержанной тишине, люди разговаривают тише, говорят, что по пустынным болотам ходят толпы мертвецов с растрескавшимися мордами, вооружённые винтовками и падающим с высоты ужасом своей нечеловеческой ненависти к живым, говорят, что вымерло несколько окрестных деревень, вместе со скотиной и домашней птицей, будто помёрзли все они в одну колодезную ночь, говорят, что в почтальон Носков видел в берёзовой роще мёртвых девочек, водящих большой хоровод, и кричали они, мол, как вороны, и прыгали, мелькали среди известковых стволов.
      Говорят ещё, что в заброшенном лесном интернате поселилось неведомо что, перешедшее границы смерти, что сотрудник НКВД Спиридон Борисович Нилин отыскал в болотах камень вечного ужаса и теперь совершает там босиком многометровые прыжки, кожа у него на теле сливового цвета, как у индийского уткорылого беса Кряшны, а одна продавщица молочного магазина, видевшая его из окна проезжавшего полем грузовика, рассказывает тайно подругам, будто член у Спиридона Борисовича достигает коленей в расслабленном состоянии переднего хвоста и помогает ему в прыжках для поддержания баланса, впрочем, никто этой женщине не верит, потому что она вдовая и за мужской орган могла принять даже обычный сук, который проклятый вампир носит в чреве для пущего бесстыдства. Рассказывают также, что на окраине города является криворотая красивая женщина средних лет, не состоящая на службе ни в одной организации, которая заманивает мужчин своей натуральной агитацией и высасывает им мозги через нос, некий слесарь Иван встретил эту женщину, но ушёл живым, и говорил, выпимши, будто облапил сатанинскую курву, по незнанию её истиной природы, за известные места, и показывал руку, на которой остались следы её исподних зубов. Ещё рассказывают, что на железнодорожную станцию приходила однорукая девушка с избитым до крови лицом, намеревалась сесть без билета на поезд, следовавший в Ленинград, её хотели забрать в милицию, но она убила железной палкой двух рабочих, а одного милиционера сожгла огнём, который вышел у неё из руки, после чего ушла полем в лес, а следы от неё остались перевёрнутые, как от лешего.
      Постовые милиционеры уже убили трёх подозрительных гражданок и одну девочку, гулявших ночью без дела тёмными улицами города, где не осмеливались зажигать фонари, хотя газеты писали, что с суевериями давно покончено, как с фактом жизни, дворник Калистрат заколол рабочим своим ножом старуху, строившую заполночь снежную бабу во дворе, у старухи в коммунальной комнате нашли чёрную кошку, набитую гвоздями и поганые книги против всего хорошего на свете, бабки, продающие пряники, шептались по углам, что мол вот ликвидировали церковь, оно и началось, что товарищ Сталин уже думает церковь обратно восстановить, а то с чертями не сладить, распоясались вконец, собаки по окраинам воют ночи напролёт, антихрист слетел на землю и криворотая с однорукой - его дочки, а Калинин с Ворошиловым записались в монахи, Библию изучать, сорок четыре святых старца, переживших революцию в соловецких снегах, призваны для науки в Москву, не сегодня завтра церкви начнут строить заново, Ленина сделают святым на место Владимира, что Русь крестил, потому что Ленин ничего плохого религии не хотел, напакостил Троцкий, который теперь прячется в кавказских горах, где есть ход до самого ада, а как поймают его, так начнётся козья болезнь, люди речь станут терять в пользу бессмысленного блеяния, лечить их будут святой водой из далёкого города Икутска посреди тайги, и прочее, и прочее, всего и пересказать нельзя.
      Советская власть развешивает в городе плакаты, призывающие покончить наконец с вековой темнотой и вступать в кружки ликвидации научно-технической и марксистско-ленинской безграмотности, проводятся два митинга, в клубе советов и на площади Сталина, председатель горкома партии товарищ Рябенко выступает с инициативой отправить к интернату выборную делегацию из комсомольцев и коммунистов города, чтобы разобрать его на доски и бетонные блоки, дабы развеять миф о возможности существования души без тела и жизни по ту сторону смерти. Речи товарища Рябенко встречают овации и радостный отклик, но никаких делегаций никто посылать не хочет, и сам товарищ Рябенко тоже, потому что имеет директиву не принимать суеверия всерьез, а бороться с ними одной силой партийного слова, которое смоет лишнее и само отомрёт, не оставив памяти о себе, а значит и о том, что смыто. Вместо экспедиции в городе назначен внеочередной праздник, шествие со знамёнами, комсомольская самодеятельность и чтения в доме советов революционного поэта Маяковского, который, говорят, не верил ни в Бога, ни в чертей, а только в многотрубную мощь индустрии.
      В то время как по улицам города, рябящим метелью, движется смеющаяся советская молодёжь и распевает песни гражданской войны, полные щемящего до слёз душевного пламени, в десяти километрах севернее, на морозной окраине бывшей деревни Лужки, останавливается и гасит свои фары военный грузовик, кузов которого покрыт маскировочной белой материей государственной тайны. Из грузовика на дорогу сгружаются четверо людей. Грузовик сдаёт назад, разворачивается и уходит в ночную темноту, а люди остаются на фоне метели, погасших навеки изб и пугающей черноты пространства, которого коснулась разрушающая рука Разрушителя. В темноте зимней ночи нельзя сейчас различить их суровых лиц, но знайте, они страшны, эти лица, источенные жгучими ветрами смерти, застывшие бесчувственными масками ожесточения, с глазами, сузившимися от скорби о потерянных товарищах, тех, кто не дожил до сегодняшнего дня, выполняя свой вечный долг. За спинами их вещмешки и винтовки, заряженные чистым, как горные ручьи, серебром. Каждый из них трижды герой Советского Союза, но никто не знает о них, ни один человек во всей нашей огромной стране.
      Они молча идут пустой деревенской улицей, разбивая прикладами чёрные окна домов, в которых свистит метель, а может быть это птицы смерти поют в глубине безжизненных изб, где лежат, закутавшись в одежду и одеяла даже не мёртвые, а призраки мёртвых, выжженные морозом мумии советских людей. Раньше здесь был колхоз имени Ленина, теперь тут некрополь, белый кладбищенский лабиринт, свежевыкрашенный снегом, и их собственные следы, следы ещё живых, бледнеют на глазах, покрываемые тюлевым саваном вьюги.
      Названия этим людям нет, ни в одном секретном сейфе не пылятся свидетельства о них, имена их забыты, словно не рождались они вовсе на свет, их не существует, и тем не менее они есть, я помню их лица, как воочию перед собой, я помню их голоса, словно сидим мы сейчас за одним столом, мои товарищи, в каких пещерах земли спите вы теперь, родные мои.
      Наш отряд был создан в двадцать втором году по прямой директиве правительства, и ни один орган власти не знает больше о нём, потому что согласно самой идее нашего государства, согласно теории великого Ленина и практике великого Сталина нет и не может быть повода для нашей жизни, а всё равно она есть, и есть она непрерывная битва, потому что боремся мы со злом, тем, которого не может постичь своей наукой человечество, идущее в свет, так огромно оно, как огромна смерть по сравнению с жизнью отдельной личности. И, может быть, путь к будущему - это светящаяся стеклянная дорога, проложенная среди мёртвого пространства страшного сна, люди не должны знать об этом теперь, им рано ещё это знать, канатоходец не должен смотреть себе под ноги, иначе он упадёт, наступит время, может быть, через сотни лет, и о нас напишут легенды, девушки споют о нас песни, разве это существенно теперь для нас, ведь мы избраны быть впереди, и это наше особое, никому недоступное больше счастье, только Ленин и Сталин знают о нас, они нас сотворили, и мы есть их вооружённая рука.
      Яков, о тебе первом скажу я, ты ведь был и остаёшься нашим командиром, хотя чин военный тебе и не положен, ты из первых, ещё из тех, кто воевал в гражданку, ты больше всех нас коммунист, потому что стал им тогда, когда за это сдирали кожу и вырезали звёзды на спине, ты родом откуда-то из-под Вологды, большим ростом вышел, усов не брил, ты деревья ломать можешь, а тебя никому не сломить, Яков, на веки вечные. Кто шёл рядом с тобой, тот потерял свой страх и не может вспомнить его лица, будущие люди одну всего статую воздвигнут в память о наших тяжёлых временах, временах борьбы, железную статую, огромную, как гора, и это непременно будешь ты, балтийский матрос, не зная тебя, они всё равно выплавят из серого металла твоё лицо, это суровое лицо убийцы бессмертных богов.
      Василий, какой сибирской национальности принадлежишь ты, чукча ты или тунгус, арканил ли твой отец оленей в пегой тундре, окружённый облаком болотных комаров, или бил куницу в лежащих по пояс таёжных снегах, сам не знаешь, и матери своей не помнишь, только когда туго, когда смерть уж совсем близка, молишься ты, Василий, на родном языке, нам всем чужом, зовёшь духов своих древних, креста на тебе, паскуднике, нет, а дважды ты никогда не стрелял, бьёшь без промаха, мужика, бабу ли, старика или ребёнка, правда всегда за тобой. Ты единственный из нас, кто смеётся, Василий, луна и звёзды - вот истинный дом твой, когда-нибудь ты придёшь туда, и тебя встретят те, кого ты любишь.
      Ты теперь, Варвара, ну что мне ещё сказать о тебе. Волосы твои смоляные вьются, как козья шерсть, любишь ты лицо под дождь подставлять, никто из нас не знал тебя, как женщину, инженер один, говорят, знал, да прирезала ты его, потому как жизнь тебе человеческая в тягость, воля тебе нужна, как зверю дикому, взглядом воду портишь, горька становится, глянешь на тебя в полумраке костра - страшно станет, матерь твою, Варвара, огнём сожгли, так Яков говорит, может, и правда, сожгли? Кто из нас не любит тебя, душа ты наша, женщина, злое, тёмное от грязи и солнца широкое лицо твоё, привыкшее видеть смерть, кто из нас не целовал тебя в минуты победы, над трупами нелюдей, истерзанную в пот и кровь, и долгими ночными переходами кто не оглядывался на тебя, идущую всегда последней, чтобы вспомнить твою красоту и зов будущего, незаживающей раной хранящийся в груди твоей, сколько бы ты не стискивала зубы, хрипя от ненависти, будущее всё равно таится в тебе, Варвара, готовое расцвести.
      Той вьюжной ночью, в густом снежном дыму, мы снова оказываемся одни, одни против бушующей стихии зла, может статься многие годы таившейся в забытьи, чтобы найти себе выход здесь, помощи нам не будет, если мы умрём, нас сразу вычеркнут, резинкой сотрут с листа, о нас ведь даже думать запрещено, не что нас спасать, никто нас никогда не спасал, и трупы погибших мы хоронили в полях, безо всяких обозначений, только Яков знает, где все они лежат, только он единственный знает. Той вьюжной ночью мы стискиваем друг другу руки, как всегда, потому что неизвестно, кто из нас останется жив, мы смотрим друг другу в глаза, потому что кроме нас самих некому почувствовать нашу боль, наше горе, нашу великую скорбь, потому что мы сразу поняли: это будет битва не на жизнь, а на смерть.
      В первой избе, порог которой мы переступаем, Яков переворачивает ногой лежащий на полу труп молодой женщины, хрупкие волосы осыпаются с её головы, как хвоя, лицо черным-черно, замёрзла вытекшая из глаз кровь, Яков склонился к ней, надавил на щёку пальцем, она хрустнула и провалилась, как корочка угля на недогоревшем полене, мы понимаем, что это значит, это значит ужас, который возвращается только раз во много веков.
      - Снегурочка, - говорит Яков. Мог бы и не говорить, все и так поняли. Снегурочка. Спаси нас, Господи.
      Как неживые тени, крадёмся мы утратившими форму улочками. Её здесь давно нет, но она могла устроить нам смертельную ловушку, очень мало на свете есть существ безжалостнее и опаснее снегурочки. Появлению её всегда предшествует огромное количество сотворённого зла, она есть мера, посылаемая потусторонними силами, чтобы человек не забылся и на собственном затылке почувствовал ледяное дыхание вечной ночи. Кто позвал её, того наверняка уже нет на свете, но она не остановится теперь, она будет кружить по земле, сея и сея смерть, пока её саму не убьёшь. Все эти вставшие трупы, упыри да навки - лишь творения её чёрной души, да, есть у неё душа, непроницаемая, как колодец в глубину земли.
      На окраине деревни, на покрытом снегом холме, мы находим её следы, тоненькую цепочку луночек в снегу, словно тут прошла лиса, и место, где она стояла, глядя на дома, тогда ещё живые, в окнах, наверное, горел свет, дети играли в снежки, но она взяла и убила их, мёртвой своей рукой, превратила в выгоревшие куклы, не умеющие дышать. На вершине того холма Василий достаёт деревянную стрелу и втыкает её себе в щеку, кровь на острие тянет на север, и мы быстро идём туда, проваливаясь по колени в мягкий молодой снег, как голодные волки, идём убить её или умереть.
      На рассвете, посреди озимых полей, мы снова ловим её следы, и вскоре находим вытянутую ямку, где она спала. По ямке легко определить, что это девочка среднего школьного возраста, у такой хоть шаги короче. Мы идём дальше, не сбрасывая темп, потому что должны догнать её раньше, чем она заметит погоню. К одиннадцати часам утра мы находим свежий след, ведущий прямо на север, может быть, она идёт к полюсу, домой, сама хочет исчезнуть, кануть в родное небытие? Около полудня след опять начинает разметать, будто мы повернули назад, или время повернуло назад, но кровь на стреле тянет на север, усталые, мы переходим на рысь, сменяя передового, вот-вот мы должны её нагнать, Василий пристально всматривается в ровный седой горизонт, не появится ли там движущаяся точка, он непрерывно должен следить за стрелой, потому что снегурочка может залечь в снег, пропустить нас вперёд, и тогда начать убивать. Начинает идти снег, всё гуще и гуще, поднимается ветер, лепящий хлопья в лицо, забивает рот и ноздри, мы теряем скорость, в половину третьего стрела сворачивает на северо-запад, она заметила нас! В туманных чащах метели снегурочка живёт в своей стихии, а мы слепы, в нескольких шагах уже невозможно стрелять, мы падаем в снег и ползём, и каждый молится по-своему, Господи, кто бы ты ни был, Дух или Зверь, защити нас.
      Мы уходим под снег и ползём в хрустящей немоте, час или больше, мы ползём на северо-запад, мы хотим зайти ей в тыл, может быть, она потеряет нас под глубокими снегами своей ненависти. Когда мы выбираемся, на поверхности всё ещё валит снег, но не такой густой, видно довольно далеко, но стрела всё тянет на северо-запад, значит, нам не удалось её обогнать, мы падаем, мы лежим почти без чувств, грызём сухари, принимаем по глотку спирта, снег падает прямо в глаза, пока Яков не поднимает нас в новый бросок. Матерясь, мы снова пускаемся полем, смеркается, метель опять становится сильнее, ветер сбивает с ног, но мы рвёмся сквозь него, как через белые колючие заросли, закрыв рукавицами лицо, и в ледяном аду, в хоре тоскливо воющих голосов гремит выстрел, это Варвара, ведь она же слева, спотыкаясь, мы бежим вперёд и кружим по непроглядным снегам, да, она была здесь, и мы находим капли её крови, тёмной, как вишнёвый сок. Однако снегурочка только ранена, хотя она и не сможет теперь, конечно, так быстро уходить, но следы её уже исчезли, может быть, Варвара попала как следует, и серебро скоро сожжёт девочку до окончательной вечной смерти, пока же стрела показывает в прежнем направлении, и мы цепью идём с винтовками наперевес, метель стихает, мы молчим, слышен хруст наших шагов, мы почти не дышим, становится совсем темно, потом в просвете туч появляется луна, какая страшная красота вокруг, по снегу бегут размытые серебряные огни, как сгущение прозрачных вод, иногда они поднимаются на возвышенностях лёгкими холодными кострами цвета дневных снежных облаков и снова гаснут, это, конечно, она, это снегурочкин огонь, мы любуемся его красотой, как охотник любуется красотой выходящего из леса тигра, как ты всё-таки прекрасна, но мы всё равно убьём тебя.
      Это сияние красоты - лишь улыбка на губах огромной космической смерти, играющей в чёрном небе ночи мёрзлой луной, как белым шаром, она начинает морозить нас, она хочет, чтобы мы почернели и треснули, как деревянные куклы, чтобы кровь брызнула из нас на чистый снег, она не понимает, что нам не нужно дышать, что мы уже практически мертвы, она же не знает, дурочка, что в секретной лаборатории имени Карла и Фридриха, только не тех, которых вы не читали, несколько лет назад разработали антифризную вакцину, благодаря которой советская молодёжь с песнями строила в тайге города, прокладывала железные дороги в вечной мерзлоте, благодаря которой отважные папанинцы выжили на недосягаемых льдинах, там, куда ни один белый медведь не мог дойти, и благодаря которой позже, в начале сороковых, выстояли и победили наши бойцы фашистского гада в мёрзлых окопах под Москвой и Сталинградом, выстояли и победили, прогнали этих околевших козлов до середины Европы, ведь им в кашу добавляли специальный состав, а зимы-то были страшные, рукой не пошевелить, что же вы думаете, об этом Партия не подумала? А она, глупая снегурочка, морозит и морозит, пока снег не становится под ногами сперва твёрдым, как мрамор, а потом хрупким, как битое стекло. Ветер падает на нас с небес, ветер и смертный дождь, холодные капли сгустившегося воздуха, но ей не справится с нами так, не сковать морозом одиночества наши пылающие сердца, потому что нет для нас ничего теперь на свете, кроме жажды увидеть лужу её крови, и её саму в этой луже, распавшееся детское лицо, прилипшие к снегу волосы, о какой слабости может идти речь, когда мы напали на след, никто ещё не спасся от нас, никто, никогда.
      Василий видит лес впереди, и стрела отклоняется от прежнего направления - она близко, она там, за деревьями. Мы снова ложимся в снег и ползём вперёд, Василий говорит, что она остаётся на месте, не движется, затаилась или уже умерла. Мы охватываем её полукольцом, деревья всё ближе, никуда ей теперь не деться, она теперь наша, живая или мёртвая. Мы встаём на окраине зимней рощи, нацелившись винтовками в стволы, Яков выходит вперёд, он всегда в таких случаях идёт первым, потому что знает больше способов убить, чем все мы вместе взятые, он идёт, безжалостно проламывая сапогами наст, мороз уже совсем ослаб, у снегурочки нет больше сил, мы озираемся назад, мало ли что, хотя стрела показывает: больше никого тут нет, на километры в округе, никто уже не может ей помочь, кто бы не поднял её из могилы, он уже оставил её, слышишь ты меня, ты снова проиграл, проклятая сволочь.
      Яков делает движение головой, он увидел её. Вот она, сидит, прислонившись спиной к стволу, в расстёгнутом ватнике, руки бессильно раскинуты по сторонам, ноги поджаты. Она смотрит на нас, она ещё живёт, если это называется жизнью, возле неё на снегу разбрызгана кровь, куда же ты попала, Варвара, наверное, в ногу, Яков подходит к ней, всё ближе, ближе, он убьёт её ножом, она беззащитна теперь, сейчас он возьмёт её за волосы и ударит ножом в горло, раз, другой, она не будет сопротивляться, Василий берёт её лицо на прицел, Варвара разворачивается в сторону и назад, я тоже целюсь девочке в лицо, хотя Василий с такого расстояния не может промахнуться, ближе, ещё ближе, и тут я вскрикиваю, я узнал её, это не она, это же не она, это Олёна Медвянская, и сразу, как только я вскрикнул, снегурочка прыгает на Якова, сверху, ногами, она прыгает ему на шею, бьёт его коленями и рвёт рукой по лицу. Всё происходит так быстро, что никто не успевает среагировать, я стреляю, целясь выше, чтобы не попасть в Якова, Василий отпрыгивает в сторону, чтобы найти лучший угол обстрела, Яков валится в снег, всем своим грузным, могучим телом, валится у ног Олёны Медвянской, с винтовкой и ножом, кувырком летит снегурочка с него за дерево, в сугроб, Василий стреляет, не целясь, я бросаюсь вперёд, та, вторая, Олёна, поднимается мне наперерез от ствола, и я наотмашь бью её прикладом в зубы, несчастную Алёнушку, я ломаю ей зубы, она падает, я стреляю ей в грудь, раз, перевожу затвор, и ещё раз. Пули пропарывают её, для неё это смерть, огромная, вечная, она, маленькая, и жила-то совсем немного, я поднимаю голову, сбоку гремит выстрел, это Варвара, а я не вижу, куда теперь стрелять, кругом чёрные стволы деревьев, Василий быстро уходит, утяче переваливаясь, мелькая за стволами, на северо-запад, куда ушла снегурочка.
      - Стой, Варвара! - ору я что есть силы. - Назад!
      Я не вижу даже, где она, я переворачиваю железное тело упавшего навзничь Якова, он хрипит, лицо его разорвано наискось, из вздувшейся полосы течёт темнеющая кровь. Пока я отсасываю и выхаркиваю её в снег, приходит Варвара. Она плачет, не в голос, как сельские бабы, а без воя, лишь всхлипывая, и плача, она опускается возле Якова на снег и тоже начинает отсасывать кровь, командир вздрагивает и хрипит, роя руками снег, ледяными своими когтями снегурочка разорвала ему глаз, а самое главное яд, Яков отравлен, он теперь умрёт.
      - Мы должны были помнить, сука, - всхлипывает Варвара, - что она может сдвоить. Проклятая сука, она убьёт нас, всех, убьёт нас, сука.
      Мы разводим возле Якова костёр и растираем ему лицо снегом. Яков дышит хрипло и неровно, голоса моего не слышит. Варвара собирает снег с кровью снегурочки и бросает его в костёр, как она, наверное, маленькая, стискивает челюсти вдалеке, как ей больно, крошке, раненую ножку рвёт адский огонь. Подожди, зайчик, поволокут ещё тебя черти по скользкой от крови земле, быстро-быстро, за ноги, за руки, за волосы, разденут и голую окунут в кипяток, окунут и вынут, окунут и вынут, кожу будут срывать, как туалетную бумагу, ты не верь, зайчик, что чертей не бывает, ты ещё покричишь, когда они тебя в крови твоей мучить начнут, ты знаешь, что они с тобой делать начнут, знаешь, и ты боишься этого, я же знаю, что очень боишься.
      К ночи Яков приходит в сознание. Он хочет говорить, но горло и язык не слушаются его, он только тужится и хрипит, тяжело закрывает глаза, лицо его кривится от муки, пульс совсем слабый, наконец он снова теряет сознание и лежит пластом, потом вдруг, в третьем часу ночи, у полупогасшего костра вскидывается и ревёт, вместе с рёвом вырываются слова, он рвёт у себя на груди одежду, словно она мешает ему говорить.
      - Вперёд... - ревёт Яков, осатанело таращась на догорающий костёр. Догнать, падло... Приказываю... Василий... Ты что, Василий... Вперёд, братцы... Там, впереди... Нельзя допустить... Ты, слушай, твою мать... Илья, родной, - хватает он меня своей железной рукой за ворот, притягивает к себе, горячее дыхание опаляет мне лицо, - Она же знаешь... Куда идёт... Там, твою мать... Нельзя допустить... Сдвоила, твою мать... Как худо... Больно! - вдруг дико рычит он, оскаливая зубы, - Больно, Илья!.. Убей меня! Это приказ... Ты понял приказ, мать твою!.. Под трибунал пошлю! Если не... Под трибунал... Варя... Добей, родная... Нельзя вам ждать... Там... Объект номер один...
      - Объект номер один! - странным, чужим голосом повторяет Варвара. Здесь объект номер один! Господи!
      - Быстрее!... - хрипит Яков, - Илья, пристрели, именем революции, не бросай, Илья... Там, на северо-запад... Объект номер один... Я сразу понял... Не имел права... Думал, справимся... Больно, Илья! Варька, стреляй!.. Стреляй, родная, добей!... - он отталкивает меня, так сильно, что я падаю в снег. Варвара возится с пистолетом. Яков замечает его в руках Варвары и перестаёт хрипеть, только набирает пригоршню снега и суёт себе в рот. Глаза его смыкаются.
      - Птицы поют... Слышишь, брат?..
      Варвара поднимает пистолет и стреляет ему в лицо. Яков валится набок, выплёскивая из пробитой головы немного крови, я встаю и забрасываю снегом костёр. Вместе мы оттаскиваем тело Якова в сугроб. Варвара всё время пытается вытереть слёзы, закусив посиневшую без крови губу. Она не может по-настоящему заплакать.
      Мы идём всю оставшуюся ночь, даже не думая об осторожности. Утром мы находим Василия, там, где закончился его путь, лежащего в провалившемся насте, как в саркофаге, весь снег вокруг него запятнан остывшей кровью, горло разорвано, и ты, Василий,