- Владимир Николаевич, в силу обстоятельств я вынужден просить вас... Дольников замолчал, пальцы нервно поигрывали коробком спичек. - Я хочу, чтобы -этот разговор остался между нами...
      - Мог бы и не предупреждать, - кивнул Вышеславцев.
      - Благодарю вас, - склонил голову Дольников. - Под Екатеринодаром меня тяжело ранили... Бой был трудный, нам крепко досталось и пришлось спешно отступать. А нас, раненых, чтобы себя не связывать, бросили... Что нас бросят, я знал заранее, мне сообщил об этом офицер контрразведки Василевский. И при этом сказал: "Выкручивайся сам. Если выкрутишься, если красные поверят тебе и возьмут на службу, то вот тебе адресочек..." И дал адрес одного господина, вручил шифр, рассказал, как им пользоваться, перекрестил и смылся...
      - И тебе удалось...
      - Удалось. Красным дозарезу требовались военные специалисты. Между прочим, знаете, сколько на сей день у них служит наших офицеров?.. Тридцать тысяч. И около шестидесяти тысяч унтер-офицеров.
      - Добровольно? - не поверил Вышеславцев.
      - Многих мобилизовали насильно, еще в восемнащатом году, но служат на совесть. Как, например, генерал от кавалерии Клюев. Он - начальник штаба Первой конной.
      - А ваш полк в состав какой армии входит?
      - Первой Конной. Но в данный момент мы, так сказать, самостоятельная единица - выделены для борьбы с Махно.
      - А чем он Советам не угодил?
      - Послал Троцкого к чертовой матери - отказался выступить на польский фронт.
      Вышеславцев склонил голову и замолчал, искоса, с любопытством посматривая на своего бывшего командира роты. Взгляд потеплел, придал лицу выражение
      отеческой заботы и внимания.
      - Миша, ты уж прости меня, что плохо О тебе подумал...
      Дольников необычайно смутился, заерзал, точно под ним был не стул, а раскаленные угли.
      - Владимир Николаевич, я вам еще не все сказал...Я, как и Клюев, тоже служу на совесть.
      - Ты хочешь сказать... - Вышеславцев осекся, страшась произнести вслух застрявшее в горле слово, но глаза были красноречивее слов - налились подозрением и ненавистью.
      - Да, именно это я и хочу сказать, - кивнул Дольников. - И помогло мне сделать выбор наше командование - командование Добровольческой армии.
      - Это каким же образом?
      - Со стороны виднее, - уклончиво ответил Дольников. - Я долго наблюдал за действиями и поступками наших генералов - Корнилова, Колчака, Деникина и пришел к выводу, что они проигрывают закономерно. Для меня это было страшным ударом...
      - Но вы от пего быстро оправились и встали в один строй с красными! выкрикнул Вышеславцев, перехода на "вы" и давая этим "вы" понять, что между ними все
      кончено. - Я понимаю вас: ощущать себя победителем гораздо приятнее, чем побежденным.
      Дольников вызов принял.
      - Зря вы так... господин полковник, - сказал он с легкой обидой в голосе. - Я встал в один строй с красными только потому, что они тоже сражаются за Россию!
      И тоже за единую и неделимую!
      - Они не сражаются - дерутся! Они дерутся за власть! А строй, в который вы встали, называется "диктатура пролетариата". Знаете, что это такое?.. Это когда
      сто пятьдесят тысяч бездельников пытаются заставить работать на себя сто пятьдесят миллионов трудового народа - рабочих, крестьян. А мы, Вышеславцев приложил ладонь к сердцу, - дворяне, интеллигенция, им не нужны. Они нас уничтожат!
      - За что?
      - Да разве дурак потерпит рядом с собой умного? Он его в порошок сотрет! И не только во имя самоутверждения, но и для того, чтобы, не дай бог, и соседи, присмотревшись, не заметили, что есть люди умней, надежней, великодушней!
      Дольников поморщился.
      - Коммунисты далеко не дураки. Они сражаются за идею.
      - А идея может быть преступной?
      - Может. Впрочем, давайте по порядку...
      - Не возражаю, - неожиданно согласился Вышеславцев. - Вот вы говорите, что со стороны видней...В таком случае объясните мне, пожалуйста, почему мы, белые, проиграли?
      - Постараюсь, - сказал Дольников. - Но это будет моя версия, на истину я не претендую.
      - Уже неплохо, - кивнул Вышеславцев, насмешливо прищурившись.
      - Вот вы говорите: власть! За власть, мол, большевики дерутся... А скажите мне, кто и когда преподносил власть на блюдечке? Не было такого. За власть всегда дрались! Н не по правилам кулачных боев - до первой крови, а насмерть! И наши передрались... У немцев есть хорошая поговорка: прежде чем разъединиться, нужно
      объединиться. Мы не вникли в ее мудрость, мы сразу разъединились... Корнилов сцепился с Алексеевым, Деникин с Денисовым и Красновым, теперь - с Врангелем...
      Причины? Вы их знаете не хуже, чем я, поэтому...
      - Нет-нет, продолжайте, - остановил его Вышеславцев. - Мне очень интересна ваша мысль.
      - Пожалуйста, - пожал плечами Дольников. - Ни для кого не секрет, что Войско Донское находилось на полном содержании у немцев. Краснов этого не скрывал,
      ли одном из совещаний признался: "Да, это я, донской атаман, своими грязными руками беру немецкие снаряды и патроны, омываю их в волнах Тихого Дона и чистыми
      передаю Добровольческой армии! Весь позор этого дела лежит на мне!" Но Деникин почему-то не удовлетворился сказанным и пустил в адрес Краснова еще одну ядовитую
      стрелу: "Войско Донское - это проститутка, продающая себя тому, кто ей платит". И получил моментальный ответ. На этот раз от Денисова: "Если Войско Донское
      проститутка, то Добровольческая армия есть кот, пользующийся се заработком и живущий у нее на содержании". Как расценивать этот обмен любезностями? Сварливым характером наших генералов? Нет, дело не в характере. Шла обыкновенная борьба за власть! И Дон в конце концов эту борьбу проиграл, признал власть Деникина, и Краснова сменил Богаевский... Я одобряю действия Деникина. Он зажал в кулак три армии - Добровольческую, Донскую и Кубанскую, но... Сколько на это
      ушло сил и энергии, душевных и физических затрат - одному богу известно! А результат налицо: Деникин выдохся, и его войска катятся к Новороссийску. Врангель
      хоть и скорбит, но внутренне торжествует. Я думаю, пласть перейдет к нему. Вот только интересно: надолго ли?
      Слова-обвинения падали на Вышеславцева, словно тяжелые камни. Он почти физически ощущал боль от их ударов, пытался уклониться, возразить, опровергнуть
      напрасно, крыть было нечем.
      - Это единственная причина нашего поражения? - спросил он, когда камнепад на секунду прекратился.
      - Это главная причина, - сказал Дольников. - Остальные - побочные: грабежи, мародерство, пьянство, террор. Одним словом - чума! И этой чумой мы заразились от красных. Мы взяли от них самое худшее, мы упали в грязь, мы скатились до самой последней ступеньки, и нам уже не подняться, ибо существует черта, за которой человек перестает ощущать себя человеком, он превращается в скотину!.. А вот красные взяли от нас самое лучшее патриотизм, сознание своей правоты, умение воевать!
      - Вы хотите сказать, что Тухачевский, Буденный, Тимошенко оказались хорошими учителями?
      Дольников вскинул руки, замотал головой.
      - Буденный - разбойный атаман. Волю любит, лошадей... Поражений не признает, от сабельного звона пьянеет, победы отмечает торжественно: "Гуляй, братва!"
      Тухачевский... Этому тоже на революцию плевать. Он из когорты Бонапартов, Маратов, Даву... Он пришел к красным не делать историю, а чтобы войти в историю. И, пожалуй, войдет - в нем демонская любовь к огню и разрушению. Так что учителя из них, извините за выражение, хреновые. Все дело в учениках... Когда Мамонтов прошелся по тылам красных, то Ворошилов мгновенно сообразил, что дело не в количестве войска, а в его подвижности, маневренности, неожиданности удара и... Через два месяца Троцкий уже принимал парад Первой Конной армии. Чувствуете, какая реакция? Звериная! Они поняли, что армия должна быть армией, и они восстановили армию, нашу, русскую! Они навели порядок, дисциплину, подняли патриотический дух. Теперь для них Россия
      тоже единая и неделимая. Они всыпали немцам и всыплют по первое число полякам - Пилсудскому несдобровать!
      Вышеславцев прикрыл глаза ладонью.
      - Страшно. Не Каин с Авелем, а Каин с Каином сражаются на Руси. - И тоскливо повторил: - Страшно!
      Железнодорожную станцию охватила паника: влетел эскадрон красной конницы, и беженцы бросились врассыпную - кто куда, лишь бы вырваться из адского круга звенящих сабель.
      Наведя порядок, красные выстроились вдоль насыпи, вскоре мимо них, громыхая железными суставами, проиел поезд командующего фронтом Тухачевского. Бывший
      лейб-гвардии поручик, любитель Девятой симфонии Бетовена спокоен мастерит скрипку: белые разбиты и с точки зрения военной силы его уже не интересуют. Но есть приказ: добить! И он спешит в Новороссийск, чтобы аполнить еще одну страницу своей кровавой биографии.
      ГЛАВА IX
      Крымов почувствовал недоброе еще утром, когда сел за стол и ему подала завтрак хозяйская дочь Наталья, пышногрудая озорная бабенка с игривым взглядом.
      - Где ж всю ночь пропадали? - спросила она, усевшись напротив гостя на лавку.
      - Дела, - пожал плечами Крымов.
      - А я ждала, до утра ждала... - Наталья потянулась, обнажив белую, крепкую шею. - Далеко ль собрались?
      - К вечеру вернусь.
      - Ждать?
      - Жди.
      Наталья кивнула, подперла ладошкой розовую со сна щеку.
      - Если, случаем, заглянете в село Ракитское, навестите моего дядьку... Назар Фомич его зовут, фамилия Кривошеий... Мужик хлебосольный, напоит, обогреет.
      - А далеко село? - заинтересованно спросил Крымов.
      - По большаку верст девять. И влево... Заглянете?
      Вот здесь-то и кольнуло Крымова в грудь, почувствовал он что-то недоброе в словах Натальи, в ее пристальном взгляде, но не придал этому значения, провел ладонью по лицу, снял наваждение и забыл. И поплатился за свою забывчивость...
      Сопровождали Крымова урядпик Прохоров и рядовые Стешенко и Куренков участники Корниловского похода. С ними он обычно ходил в разведку и знал: не подведут.
      В первых двух селах обошлось без приключений - ни-красных, ни зеленых. Крымов хотел было возвращаться - задание выполнил, дорога на юг свободна, но здесь вспомнил слова Натальи: "Мужик хлебосольный, напоит, обогреет" - и, взглянув на часы, решил заехать в Ракитское. Подумал: "Не грех и перекусить, а что стемнеет, так это даже хорошо - безопасней". Село встретило настороженной тишиной.
      - Нагулялись, видать, всласть, - сказал Прохоров. - И отсыпаются.
      Как бы в подтверждение его слов из крайней хаты выскочил заспанный, по бойкий старикашка с ведром в руках. Увидев чужих, ошалело вылупил круглые глазенки, сорвал шапку, отвесил низкий поклон.
      - Красные в селе есть? - спросил Крымов, ответив на приветствие.
      - Бог миловал - стороной прошли! - Старикашка поставил ведро, перекрестился. - А вы кто?
      - А мы в гости к Назару Фомичу.
      - Кривошеину?.. Могу проводить.
      Крымов кивнул, дал знак своим, и все четверо затрусили вниз по улице.
      - А вы кто ему будете? - спросил старикашка, останавливаясь у крыльца старенькой, ушедшей в землю хаты.
      - От Натальи мы, его племянницы, - ответил Крымов.
      - А чего же сразу не сказали! - Старикашка распахнул дверь. - Милости просим.
      Крымов бросил повод Прохорову, шепнул: "Смотри в оба", прошел в хату и понял, что влип: за столом во главе с хозяином, крепким пятидесятилетним мужиком с рыжей рубленой бородой и серыми холодными глазами, сидели четверо дюжих молодцов - заканчивали трапезу.
      - Здравствуйте, - растерялся Крымов.
      - Здравствуйте, - ответил один из молодцов. Он был в офицерском кителе без погон, взгляд колючий, неприятный, голос твердый, уверенный, привыкший повелевать, и Крымов, нюхом признав в нем своего, офицера, обрадовался: со своим всегда легче договориться, щелкнул каблуками, хотел было представиться, но его опередил старикашка.
      - Назар Фомич, до вас человек, сказал, что от Натальи.
      И сразу наступила тишина, нехорошая тишина, сулящая беду, неприятности. Офицер сунул в карман руку, задержал на секунду, внимательно поглядывая на Крымова, и вытащил золотой портсигар. Закурив, выпустил колечко дыма и лениво бросил:
      - Наталья!
      - Здравствуй, милый! - Из-за занавески павой выплыла Наталья. Глаза пьяные, с разгульной поволокой, но улыбается ласково. - Не узнаешь? - И рассмеялась, обняла за шею. - В счастливую ночку ты, милый, родился... Только уехал, а в село - красные! И порубали ваших. А кто цел остался, того в сарай поповский заперли...
      - Врешь, зараза! - сбросил Крымов с плеч нежные ручки, матом вызверился. - Не верю!
      Наталья отпрянула, рухнула на колени, перекрестилась.
      - А я в саночки - и до тебя! Предупредить, думаю, надо...
      На Крымова словно ночь накатила - посерел, снял
      фуражку, привалился к стене, из горла - всхлипы звериные.
      Офицер поморщился.
      - Тимоха, дай ему выпить.
      Тимоха - рослый молодец в косоворотке - встал, поднес Крымову стакан самогонки. Ротмистр выпил, повел прищуренным глазом и, поймав взгляд Натальи,
      спросил:
      - И командира тоже?
      - Точно не знаю. Но слух был, что допрашивали его.
      - Раз допрашивали, значит, живой, - сказал офицер. - Выручать надо. Пойдешь выручать?
      - А вы кто? ~ опешил Крымов.
      - Сначала сам представься.
      - Ротмистр Второго уланского полка Крымов.
      - С красными, значит, воюешь? - Офицер кистью руки картинно разогнал плавающий перед лицом папиросный дым. - Повезло тебе, нынче мы тоже с этой
      сволочью воюем. Так что, выходит... союзнички мы. - И оглушительно расхохотался. Затем вытер выступившие на глазах от смеха слезы и, уже обращаясь к своим, спросил: - Так что, братва, берем их благородие в союзники?
      - Берем, - за всех ответил Тимоха.
      Офицер сжал пальцы в кулак.
      - Назар Фомич, собирай войско!
      И начался спектакль. Такого спектакля Крымов еще не видел и вынужден был признать, что как режиссер-постановщик Назар Фомич - гений!
      Тимоха нацепил портупею с шашкой, перекинул через плечо обрез и прямо на глазах превратился в лихого кавалериста, дряхлый старикашка, встретивший Крымона на околице, - в сноровистого пулеметчика; откуда-то из глубины двора выкатилась телега, Тимохины молодцы установили на нее два "максима", впрягли тройку лошадей, и вот уже мимо Крымова катит не телега, а наводившая ужас на красных и на белых знаменитая махиовская тачанка.
      - Как тебе мое войско? - спросил офицер, гарцуя перед Крымовым на вороном жеребце.
      Ничего не ответил Крымов, но, проводив восхищенным взглядом уходившие на марш двенадцать тачанок и четыре взвода но тридцать сабель в каждом, подумал, что если бы они объединились с Махно годом раньше, то неизвестно, кто бы сейчас катился к Новороссийску - они или красные.
      Дольников вошел в хату и поморщился: тяжелы и табачный дым клубами гулял по комнате - не продохнуть.
      - Здесь что, совещание было? - Он бросил короткий взгляд на Сырцова, который с усердием играл роль спящего, и, не дождавшись ответа, принялся стаскивать
      шинель. - Или один смолил?
      Сырцов повернулся на спину, рынком сел. Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован. И не возмущен. Но он как бы перестал быть самим собой, утратил себя,
      развалился на куски, и каждый кусок жил своей, самостоятельной, жизнью. И это ощущение разорванности сковывало его, словно железный обруч бочку, мешало
      дышать, думать, и ему вес время хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Федор Сырцов, сидит здесь, в этой продымленной хате, а перед ним - крепко
      сколоченный деревенский стол, печка, усталое лицо начальника штаба.
      - Ничего не понимаю, - сказал Сырцов, встряхивая головой, словно хотел проснуться.
      - Чего ты не понимаешь? - спросил Дольников.
      - Ни-че-го!
      - Это уже хорошо. - Дольников, чтобы проветрить комнату, распахнул дверь. - Один философ сказал: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". А философ
      этот, Феденька, был умнейшим человеком.
      - Ну и что?
      - Как что? Значит, и ты скоро соображать начнешь.
      - Дверь закрой, философ, - беззлобно проворчал Сырцов. - Хату выстудишь,
      - Так дымно, - запротестовал Дольников.
      - А ты в печку дров подбрось - вытянет. - Сырцов сунул в рот папироску и надолго замолчал.
      Дольников бросил в чрево печки два сухих полешка, стащил сапоги, подержал их за лямочки, пристально рассматривая, и неожиданно расхохотался.
      - Ты чего? - спросил Сырцов.
      - Полковника вспомнил...
      - Он действительно с тобой в нлену был?
      - Два года.
      - Тоже, значит, хлебнул лиха... А как же вы бежали? У них что, охрана хреновая?
      - Охрана у них образцовая, но... Нас заразил жаждой свободы Тухачевский...
      - Тухачевский? - вскинулся Сырцов. - Он что, тоже с вами сидел?
      - Сидел, - кивнул Дольников. - И первым бежал.
      - Каким образом?
      - Комендант разрешил прогулки вне лагеря, если
      пленный давал подписку, скрепленную честным словом...
      - Подписку? Насчет чего?
      - Что он не будет пытаться бежать... Тухачевский
      отказался от подписки, но слово дал...
      - И сбежал! - вскочил Сырцов.
      - Сбежал.
      - Молодец! - Сырцов возбужденно прошелся по комнате, вскинул руку с дымящейся папиросой и вдруг замер, устремив на Дольникова угрюмый, настороженный взгляд. - Мне твой полковник тоже слово дал...Сдержит?
      - Сдержит.
      - А чем он лучше Тухачевского?
      - У них взгляды разные... Тухачевский считает честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками...
      - А полковник?
      - А мы с полковником слово не давали, мы месяц
      рыли подземный ход.
      Сырцов выкинул папиросу в огонь.
      - Ну а воевать твой полковник за нас согласен?
      - Просил дать ему возможность подумать до утра.
      Вышеславцев Дольникова нп о чем не просил, да и просить не мог воспитан был в другом духе, а Дольников ничего ему и но предлагал, ибо прекрасно знал, что на подобное предложение ему ответили бы презрительной полуулыбочкой, поэтому и солгал Сырцову. А что он мог еще сделать, чтобы хоть как-то оттянуть гибель своего командира?
      - Пусть думает, - кивнул Сырцов. - К утру, значит, правильный путь не найдет, в расход пущу.
      - Быстр ты, Федя, на руку. - Дольников поставил на печку чайник, сел перед огнем на табуретку и принялся разматывать портяпки.
      - А что мне с ним прикажешь делать? В обозе таскать? Или отпустить на все четыре стороны? Как ты его ординарца... Я, значит, теперь догадываюсь, почему ты его отпустил... Ты его узнал! Я прав?
      - Ты, Федя, всегда прав, - вздохнул Дольников. - В этом твоя трагедия.
      - А твоя в чем? В чем твоя трагедия?
      Дольников придвинулся ближе к печке, в глазах изумленно запрыгали отблески огня.
      - А почему ты решил, что у меня в душе тоже трагедия?
      - А ты думаешь, я не вижу, как ты мучаешься? Как по ночам орешь? Как у тебя скулы сводит, когда ты по утрам зенки продираешь? Я все вижу. - Сырцов сунул
      руки в карманы брюк и, скрипя сапогами, ястребом закружился вокруг Дольникова. - Почему ты мне не сказал, что знаком с Тухачевским?
      - А зачем?
      - Я бы тебя к нему в штаб устроил...
      Дольников кисло улыбнулся:
      - Мы с ним разные люди.
      - Это мы с тобой разные, а вы... Тухачевский - поручик, и ты - поручик, Тухачевский за нас воюет... - Сырцов резко остановился. - А ты?
      - А я за Россию.
      Сырцов схватил себя за волосы, застонал и рухнул на
      койку. И было страшно смотреть, как крутит и ломает его крепкое тело неведомая, дьявольская сила, как молотит он в ярости тяжелыми кулаками по подушке, выкрикивая с пеной па губах:
      - Я ничего не понимаю, ни-че-го!
      Дольников взял со стола фляжку, подошел и положил на плечо Сырцова ладонь.
      - Федя! Сырцова продолжало крутить. Дольников сел на койку, резким движением перевернул его и, навалившись, свободной рукой разжал челюсти.
      - Выпей, Федя! - Дольников сунул ему в рот фляжку. - Давай!
      Сырцов послушался. Сделал большой глоток, обжегся, раскрыл глаза.
      - Ты? - спросил.
      - Я.
      Мутный, как потревоженная и смешавшаяся с землей вода, взгляд прояснился, губы сложились в едва приметную, виноватую улыбку.
      - Довел ты меня, Миша.
      - Не я - болезнь. Ты болен, Федя!
      - Умом тронулся, да?
      - С умом у тебя все в порядке...
      - Тогда пусти. - Сырцов с трудом сел, сделал из фляжки еще глоток и посмотрел на Дольникова. Но уже не зло. Мягко. С грустным любопытством. Скажи, за
      что тебя эти сволочи любят?
      - Какие? - оторопел Дольников.
      - Которые твои крестьяне.
      Дольников ответить не успел: ночную тишину взорвал одиночный выстрел, затем - тугая очередь пулемета, мощный, нарастающий перестук копыт.
      - Влипли! - Сырцов сжался в пружину и бросился к стулу, на котором висела портупея. - Как мы их, так и они нас! Голеньких! Тепленьких!
      Дольников мгновенно натянул сапоги, выхватил револьвер и вслед за Сырцовым выскочил из хаты. Ночь темная - глаз выколи.
      - Василий! - крикнул Сырцов ординарца. - Коня! - Сбежал с крыльца и тут же получил удар прикладом в зубы. Дольников бросился ему на помощь, но замешкался - остановил знакомый до боли голос:
      - Не балуй, Михаил Романович! Грех в своих стрелять!
      - Егор Пантелеевич?! - всмотревшись в надвинувшуюся тень, спросил Дольников.
      - Я самый, - ответил старшин конюх. - Иди в хату, ты же без шинели, застынешь!
      Дольников сгорбился, биение крови прекратилось, и его охватил озноб, страшный озноб, точно он всю ночь в одном нижнем белье простоял на морозе. "Это конец",
      подумал он. Лицо застыло, превратилось в маску, а рука с револьвером медленно и тяжело поползла вверх, к виску.
      - Я сказал: не балуй! - Егор Паителеевич отнял оружие, взглядом приказал подниматься в хату.
      И Дольников подчинился. Безвольно и безропотно.
      Следом за ним внесли Сырцова.
      - Ты его не до смерти зашиб? - спросил Егор Наптелеевич молодого, крутолобого парня с обрезом и руккх.
      - Очухается. - Парень стрельнул занозистыми глазами но избе, взял ковш, зачерпнул из ведра воды и плеснул Сырцову в лицо.
      Сырцов застонал. Веки трепетно задрожали, вскинулись, и сквозь медленно рассасывающийся туман увидел он странную картину: изба, два незнакомых мужика с
      обрезами, первый - рядом, изогнулся хищно, зубы скалит, словно молодой волчонок, второй - старый пес, бородатый - стоит чуть поодаль, а на скамейке - его начштаба, прямой и неподвижный, как столб, и все трое внимательно за ним наблюдают.
      - Живой! - выдохнул волчонок. - Куда его?
      Сырцов приподнялся на руках и, прислонившись к стене, плюнул. Вместо с кровью на пол вылетели выбитые зубы.
      - Свято место пусто не бывает, - усмехнулся Егор Пантелеевич. - В сарай. Белугу выпусти, а энтого, красноперку, посади.
      - Вставай! - приказал волчонок и для острастки взмахнул обрезом.
      Сырцов с трудом поднялся, сдерживая дрожь в ногах, пошел к двери. Вслед за ним встал и Дольников.
      - А ты, Михаил Романович, посиди, разговор есть, - остановил его Егор Пантелеевич.
      Дольников на секунду задержался, губы тронула признательная улыбка.
      - Спасибо на добром слове, дядька Егор, - сказал он, вспомнив, что именно так называл в детстве старшего конюха. - Как-нибудь в другой раз посидим... если случай представится. - И твердым шагом направился к выходу.
      ГЛАВА Х
      Нет, не обрадовался Вышеславцев вновь обретенной свободе, не запрыгал от счастья на одной ножке, не вскинул голову, удивляясь голубизне неба, звонкой песне жаворонка, нежности высоких перистых облаков, нет, ничего подобного он не испытал, на душе было черно и пусто, как у нищего, пропившего последний грош. Почему?
      Ведь он знает, что такое свобода! Когда он находился в плену - сидел в мрачной и холодной немецкой крепости Штральзунд, расположенной па берегу Северного моря, - он рвался к ней, как птица из клетки. И вырвался. И первый же день свободы омолодил кровь, влил в ослабевший организм столько душевных и физических сил, что он без особого труда преодолел, топая ночами, пятьсот километров бездорожья, достиг моря, морем - России, уже задыхавшейся в кровавом прибое революции, и на перекладных - в полк. Во имя чего он совершил этот подвиг? Во имя Отечества, которое пребывало в смертельной опасности? Во имя жены и сына, которым не нашлось места в этом Отечестве и которые вынуждены были искать пристанища в заморских далях? Во имя собственной свободы? Наверное, в каждом из этих трех пунктов есть доля правды, но если быть честным...Основное правило жизни животных - желание жить. Тогда он страстно желал жить и бороться за свободу своей Родины. Сегодня этого желания не было. Он очнулся у разбитого корыта - разрушенная семья, разгромленный
      полк, разграбленное Отечество.
      Вышеславцев тяжело вздохнул и с горечью признался, что до того момента, как в хату влетел еще не остывший от боя Крымов и, сияя, не оповестил: "Владимир Николаевич, вы свободны!" - он чувствовал себя намного лучше спокойней, уверенней: знал, что за отказ от службы у красных (Дольников тактично намекнул, что
      это единственный способ спасти жизнь) утром его расстреляют, и был готов к этому. А теперь... На кой черт ему эта свобода, если от полка осталось двадцать шесть сабель? Да и защищать нечего и некого - армия Деникина, поди, уже в Новороссийске, грузится на пароходы...
      - Владимир Николаевич, все готово, - сказала Настя, раскладывая жареную картошку и свинину по тарелкам. - Садитесь.
      Вышеславцев отвернулся от окна, у которого стоял,
      увидел Федю, как всегда, щеголеватого Крымова, Задорожного с забинтованной головой, и на душе стало тоскливо и грустно - понял: видит их, по всей вероятности, последний раз.
      - Прошу к столу, - сказал он, стараясь голосом не выдать своего волнения. - Выпьем, как говорится, на посошок.
      - На посошок? - насторожился Крымов. - Вы хотите сказать...
      - Я еще не кончил, - прервал его Вышеславцев. Он наполнил стаканы и снова посмотрел в окно, за которым уже сгущались синеватые сумерки. - Други мои,
      мы с вами прошли трудный и тяжелый путь, и пусть мы потерпели поражение, вспоминайте его всегда без печали и уныния, вспоминайте с гордостью, ибо мы, горсточка
      преданных России офицеров и солдат, лишний раз прославили русское оружие... Сегодня тяжелые дни - мы отступаем, но это еще не конец, придет время, и па борьбу с красным террором поднимутся наши внуки и правнуки - они поймут: нельзя в один день уничтожить то, что создавалось тысячелетиями. Так давайте за них и выпьем, за наших внуков и правнуков, чтобы помнили нас, гордились и знали: мы сделали все возможное!
      Они выпили, и на душе у всех стало хорошо и тревожно. Хорошо - от того, что не зря воевали, а тревожно...
      - Владимир Николаевич, вы нас вроде бы как похоронили, не рановато ли? - первым высказал свои опасения Крымов.
      - Я вас не хоронил, - сказал Вышеславцев, - я вас собрал, чтобы проститься.
      - Проститься?
      - Да. Я остаюсь. Командование эскадроном передаю вам.
      Настя, которая продолжала возиться у печки, глубоко и, как показалось Крымову, облегченно вздохнула. Он склонил голову и посмотрел на нее внимательным, напряженным взглядом: "Неужели из-за этой бабенки? Нет-с, такое невозможно. Не пара она ему".
      - Дело, конечно, ваше, но... Мне любопытно... Какие причины?
      - Личные.
      Крымов понимал, что это всего лишь отговорка, но докапываться до истины не стал: человек имеет право на выбор, поэтому обратил свой взор на Федю. Федя развёл руками - куда, мол, иголка, туда и нитка.
      - Понятно, - сказал Крымов и посмотрел на Задорожного. - А вы как решили, есаул?
      - Разные мы с вами овощи, ротмистр, - не поднимая глаз от тарелки, проговорил Задорожный, - но я вас уважаю: вы - боевой офицер, поэтому желаю вам частливой дороги.
      - Спасибо, - сказал польщенный Крымов. - У вас тоже личное?
      - У меня семья, - кивнул Задорожный. - В общем, на Дон возвращаюсь.
      - А не боитесь?
      - Авось выкручусь. А не выкручусь, помяните дорым словом. - Он печально улыбнулся. - Или рюмой вина.
      - Обязательно! - с какой-то радостной, внутренней злобой проговорил Крымов. - Я вас прямо сейчас помяну.Не возражаете?
      - Не спешите, ротмистр, меня в бою нелегко взять.
      - А вас не в бою возьмут - в постели!
      - Значит, судьба. - Задорожный отложил в сторону ложку, глубоко вздохнул и перевел взгляд на Вышеславцева. - Господин полковник, разрешите камень с души снять?
      - Тяжел камень?
      - Вам судить. - Задорожный отвел в сторону глаза - Виноват я, господин полковник, я ведь еще третьего дня решил на Дон уйти, когда вы меня в разъезд дослали.
      - А чего ж вернулись?
      - На красных наскочили и, значит, чтобы вас преупредить, пошли обратно.
      - Совесть заела?
      - До сих пор мучает.
      - Спасибо, есаул. Это самый большой подвиг из всех, что вы совершили. Вышеславцев обогнул стол и крепко пожал Задорожному руку. - Счастливо добраться!
      - Спасибо. - Задорожпый натянул шинель, козырнул Крымову, Феде, приложив ладонь к сердцу, поклонился хозяйке, низко, в пояс, глянул на иконку, вспомнив, что забыл перекреститься, махнул рукой и вышел
      - Лихой казак, а башку потеряет, - бросил ому вслед Крымов. - Жалко!
      - Собирайтесь! - жестко и неожиданно проговорил Вышеславцев, взглянул на часы и, чтобы как-то смягчить эту жесткость, добавил: - У меня дело.
      - Дело? - удивился Крымов.
      - И довольно важное. У вас запасные лошади есть?
      - Если махновцы не увели.
      - А где они стоят?
      - У поповского дома.
      Вышеславцев выходил последним, и Настя, поймав его за рукав шинели, быстро, шепотом спросила: