"А почему я должен скрывать свои мысли? Мишка, мать его за ногу, белогвардейский офицер, и тот лепит правду-матку в глаза, а я, комиссар, вынужден молчать!Почему? - Сырцов закусил губы, мрачно задумался. - Почему я не имею права на критику? Что он, пуп земли, этот Троцкий? Ну грамотный, ну говорить умеет, но и я
      ведь не лыком шит, придет время - выучусь..."
      - Разрешите, товарищ командир?
      Сырцов обернулся, увидел веселое, круглое, как яблоко, лицо командира разведки Петра Лысенкова и сам повеселел, воспрянул духом.
      - Чего лыбишься, весточку хорошую принес?
      - Достали мы их, командир, в двенадцати верстах отюда сидят, в Селе Ближние Лиски.
      - Молодец, Петро! - сказал Сырцов, доставая карту. - Как тебе это удалось?
      - Они сами себя выдали - выслали разъезд, очевидно, тоже на разведку. А мы его засекли и сховались. Когда они проехали, я двоих послал за ними, чтобы, значит, но упустить из виду, а сам быстренько смотался до села... Там они! Своими глазами видел!
      - А разъезд?
      - В лесочке перед станцией притаились. Выжидают чего-то.
      - Кликни начштаба. Он на задворках, физкультуру отрабатывает.
      Когда вошел Дольников, Сырцов сидел за столом, низко склонившись над картой.
      - Мишка, вот где гады засели! - Корявый указательный палец с прокуренным до йодистой желтизны ногтем твердо уперся в маленький черный кружочек, коими отмечались небольшие населенные пункты. - Теперь мы их точно достанем, не уйдут!
      - Так это ж моя деревня! - охнул Дольников. - Я здесь детство провел.
      Сырцов захлопал в недоумении глазами. - Так тебе действительно сон снился?
      - А ты не поверил?
      - Думал, дурью маешься.- Сырцов удовлетворенно потер ладонью о ладонь. - Значит, ты здесь каждую тропку знаешь?
      - И кустик, и камушек.
      - Отлично! Показывай, как мы их брать будем!
      - С флангов. - Дольников натянул рубаху. - Ты ударишь слева, а я справа.
      - А часовые?
      - Сними, Только без шума. И первыми пусти тачанки... Если кто и успеет из хат выскочить, то сразу под пулеметный огонь попадет.
      - А разъезд? - спросил Лысенков.
      - Какой разъезд? - не понял Дольников.
      - Ихний разъезд возле станции в лесочке сидит.
      - А нехай сидит, - расхохотался Сырцов. - Мы, значит, сделаем вид, что не знаем, что они там сидят. Пройдем мимо, и все. Подымай полк!
      - Есть, подымать полк! - И Лысенко кубарем выкатился за дверь.
      x x x
      - Есаул, кавалерья прет!
      Задорожный вскинул бинокль и обомлел: от станции на рысях шел эскадрон.
      - Откуда они взялись? - растерянно пробормотал он, всматриваясь и удивляясь стройности и четкости походного марша красной конницы.
      - А ты знаешь, куда они навострились? - спросил вдруг хорунжий Роженцев.
      - Наших лупить, - догадался Дунаев.
      - С тачанками, - сказал Хворостов. - Раз, два, три... Пять штук! - И стал комментировать, как будет развиваться бой. - Сперва они часовых снимут... А могут и не снимать... Жахнут по ним из пулеметов - и покойнички! А наши дрыхнут... Или похмеляются... Пока сообразят что к чему... И коней вывести не успеют, покосят... как траву!
      - Да замолчи ты! - не выдержал Роженцев, темнея от ярости лицом.
      - Надо бы наших предупредить, - сказал Твердохлебов.
      - А как? Нас уже, отрезали! - озадаченно проговорил Хворостов.
      - Эх... вашу мать! - Роженцев выругался, треснул ни в чем не повинного коня по шее и метнул в есаула злой, вопросительный взгляд - ты, мол, кашу заварил,
      ты и расхлебывай.
      Задорожный уловил этот взгляд, но смирил гнев, ничего не ответил, ибо ситуация сложилась так, что именно он стал... Сказать, что предателем, это, пожалуй, громко, но виноватым он себя действительно чувствовал. Но что делать? Как выкрутиться из создавшегося положения?
      Он вскочил в седло. Станичники последовали его примеру, глянули на него, и по их туго стянутым, затвердевшим скулам Задорожный понял, что они готовы на все,
      лишь бы искупить свою вину перед собратьями по оружию.
      - Лесом пойдем, - хмуро обронил Задорожный. - Ежели не опередим... В общем, на околице они затаятся - попытаются часовых снять... Вот здесь мы и ударим. - Он посмотрел на Дунаева, взгляд на секунду потеплел, заискрился. Федор, выбрось поросеночка, чую он нам сегодня в обузу будет...
      ГЛАВА YI
      Горяча, необузданна молодая бабья плоть, истосковавшаяся по любви. За ночь Настя выпила, иссушила Вышеславцева, и он, так и не сомкнув до рассвета глаз,
      встал утром, пошатываясь, но, взяв себя в руки, принялся за дела: построил полк, приказал расстрелять прапорщика Леднева и подъесаула Колодного, предварительно
      объяснив за что, проводил в разведку Задорожного и Крымова, проверил караулы и, чувствуя, что выдохся, что необходимо отдохнуть, выпил ядреного хлебного кваса и завалился спать. И провалился, полетел, заново обнимая и вспоминая Настю - ее сухие, требовательные губы, жаркое, крепкое тело.
      Зашел Федя. Взглядом выпросил у Насти самогонки, прихватил полковничьи сапоги - почистить, смазать салом и вместе с Нестеренко отправился в баньку - похмелиться и чуток вздремнуть.
      А Настя принялась готовить обед...
      Сухой звук выстрела показался полковнику взрывом.Он мгновенно вскочил, но тут же, успев крикнуть перепуганной насмерть Насте: "Ложись!" - грохнулся плашмя на пол: по улице пролетела тачанка, и по стеклам окон ударила тугая пулеметная очередь.
      "Господи помилуй, господи помилуй!" - шептала Настя, вжимаясь щекой в холодные доски. Пули с мягким стуком дробили стены. Когда их смертельное жужжание прекратилось, она подняла голову и перепугалась еще больше: полковник сидел на полу и тупым бессмысленным взглядом смотрел под кровать.
      - Вы ранены? - шепотом спросила Настя.
      - Сапоги! - взревел полковник. - Где сапоги?
      Настя не заметила, что Федя забрал сапоги, поэтому даже на секунду оторопела,
      - Здесь лежали, - проговорила, заикаясь. - Сама видела. Может... - Она вскочила, тряхнула спящего на печи деда. - Ты сапоги не брал?
      - Отстань! - Дед обозвал ее дурой, перевернулся на другой бок и снова погрузился в сон.
      - Зачем ему сапоги, - сказал полковник. - Он своё отвоевал. - Встал, подошел к окну, осторожно выглянул - Похоже, и я свое отвоевал...
      Бой длился не больше получаса. И первым его начал Задорожный, который решил вызвать огонь на себя и таким образом предупредить Вышеславцева об опасности.
      Но его благие намерения успеха не принесли. Красные пулеметной очередью срезали под ним лошадь и, оставили валяться вместе с перебитыми товарищами в жестком, покрытом ледяной корочкой снегу, лавой пошли атаку...
      Федя Машков очухался после первого выстрела, схватил винтовку, зверем метнулся к выходу и споткнулся, стал столбом - по улице с гиканьем и свистом летела конница.
      - Уходить надо, огородами! - крикнул сзади Нестеренко.
      Федя обернулся, и лицо его исказила волчья злость: вахмистр натягивал полковничьи сапоги.
      - Ты что, сука, делаешь?
      - Они ему больше не пригодятся. - Нестеренко выхватил револьвер. - уйди с дороги!
      Федя отшатнулся. Нестеренко мышью прошмыгнул в дверь и, не оглядываясь, зигзагами побежал к лесу.
      Федя долго и равнодушно смотрел ему вслед, затем так же равнодушно передернул затвор, прицелился и...Выстрел получился на редкость удачным. Нестереншо,
      вытянув руки, нырнул головой в снег.
      - За что ты его?
      Федя вскинул глаза. Перед ним на вороном жеребце горцевал чубатый молодой парень в дубленом полушубке и фуражке с красным кантом. В левой руке - повод, в правой - шашка. На лезвии клинка - рубиновые капельки застывшей на морозе крови.
      - За дело... ядри его в корень! - Федя бросил винтовку. - Здесь кончать будешь?
      - Я тебя начальству сдам, - расхохотался чубатый, - Уж больно ты личность интересная.
      - Сдавай, - кивнул Федя. - Только сперва я закурю, ладно?,
      - Дыми. - Чубатый повернул коня и велел Феде следовать за собой.
      Они прибыли в штаб полка, который расположился в поповском доме, и чубатый, велев Феде обождать, легко взбежал на высокое крыльцо с резными перилами и
      скрылся за дубовой дверью.
      - Товарищ командир, разрешите доложить?
      Сырцов поднял на вошедшего веселые, еще но остывшие от возбуждения прошедшего боя глаза, насмешливые, умные.
      - Докладывай, Лысенков.
      - Интересную личность привел.
      - Кто такой?
      - Беляк.
      - А чем интересен?
      - Своего же из винтаря срезал. Спрашиваю: за что?Говорит: за дело.
      - Давай его сюда.
      Лысенков выскочил на порог, гаркнул;
      - Заходи!
      Федя зашел.
      - Ты кто? - смерив его тяжелым взглядом, спросил Сырцов.
      - Ординарец командира полка Федор Машков, - привычно ответил Федя.
      - А где твой командир?
      - Без понятия.
      Сырцов сделал шаг вперед, глаза превратились в ледяные щелочки.
      - Отвечай! Иначе в расход пущу, мать твою...
      Федя пожал плечами.
      - Я согласие дал.
      - На что?
      - На расход. Так что можете приступать.
      Глаза-щелочки распахнулись, запрыгали веселыми чертиками.
      - Миша, что с ним делать?
      Сидевший у окна человек в щегольской, ладно пригнанной военной форме до блеска надраенные сапоги, галифе, застегнутый на все пуговицы китель глубоко
      затянулся и, выпустив колечко дыма, сказал:
      - Отпусти. Пусть катится на все четыре стороны.
      Сырцов сел за стол, устало смежил веки.
      - Катись!
      - Куда?
      - Тебе сказали: на все четыре стороны.
      Такого расклада Федя никак не ожидал. По его вине - сапоги-то взял он погиб, по всей вероятности, полковник. А со смертью полковника кончилась и его, Федина, жизнь - куда он без него? А если даже допустить, что полковник жив, то как он ему будет смотреть в глаза? Нет, в любом случае нема ему прощения, и Федя, тряхнув чубом, твердо сказал:
      - Мне катиться некуда. Так что приступайте, вашблагородь.
      - К чему?
      - К расходу.
      Здесь уже Сырцов взъярился не на шутку.
      - Лысенков! - заорал он, бешено сверкая белками синеватых глаз. - Отдай этому идиоту винтовку, пусть, значит, сам рпсходустся!
      Лысенков протянул Феде винтовку, легонько подтолкнул к двери.
      - Топай!
      Когда Федя вышел, Сырцов крепко растер пальцами лоб, пробормотал: "Ничего не понимаю!" - и соображающим взглядом уставился на Лысенкова.
      - Где ты его взял?
      - В баньке, возле крайней хаты,
      Сырцов накинул шинель и скомандовал.
      - За мной!
      Они быстро дошли до крайней хаты, и Сырцов, не постучавшись, грубо рванул дверь на себя. Вошел.За столом, обхватив голову руками, сидел средних лет
      мужчина с пугающе властными строгими чертами лица и надменным, проникающим насквозь взглядом. Он был в нательной рубашке и галифе. Напротив него пригорюнилась молодая, с хорошей грудью бабенка. "Хозяйка, наверное", подумал Сырцов, поздоровался, на что ему ответили вежливым наклоном головы, и, заметив на спинке стула китель с золотыми полковничьими погонами, коротко спросил:
      - Ваш?
      - Мой, - кивнул Вышеславцев.
      Сырцов посмотрел на Лысенкова, который статуей застыл у порога и у которого на физиономии тоже было написано полнейшее непонимание происходящего, перевел
      взгляд на полковника, хотел крикнуть: "Ну чего расселся, белогвардейская рожа!" - но, вспомнив слова Дольникова: "Сырцов, запомните: грубость унижает человека",
      как можно мягче проговорил:
      - Господин полковник... Объясните, пожалуйста, почему вы не удрали?
      Вышеславцев поднял тяжелую голову, левая бровь
      изумленно подпрыгнула - не ожидал от комиссара такой
      вежливости. И все-таки ответил резко, пренебрежительно:
      - Вам этого не понять.
      - А вдруг пойму. Давайте попробуем...
      - Давайте попробуем... У меня сапоги сперли.
      Сырцов завертел головой, как будто был в гимнастерке с тугим воротничком и этот воротничок невыносимо резал ему шею.
      - Ну и что? Вы же знали, что мы, значит, все равно вас поставим к стенке?
      - Значит, знал, - с издевочкой повторил полковник.
      Но Сырцов пребывал в таком недоумении, что даже не обратил на это внимания.
      - И не удрали...
      - И не удрал.
      - Почему?
      - Опять двадцать пять... - обозлился Вышеславцев. - Неужели вы не понимаете, что мне, полковнику царской армии, не к лицу бегать по улице босиком!
      - Значит, лучше смерть?
      - Смерть всегда достойнее позора.
      Сырцов посмотрел в потолок и неожиданно улыбнулся.
      - А я бы, пожалуй, и голым от вас дернул.
      Полковник не выдержал, улыбнулся в ответ, и лицо его преобразилось, стало мягче, приветливее.
      -У нас с вами... Как мне вас величать?
      - Командир полка товарищ Сырцов.
      -Командир полка полковник Вышеславцев,- счел нужным представиться Вышеславцев. - Так вот, господин Сырцов, у нас с вами разные понятия о чести и достоинстве... Впрочем, это уже лишнее... Я с вашего разрешения выпью, не возражаете?
      - А чего одному хлестать? Давайте за знакомство оба хлопнем!
      - Давайте хлопнем. - Вышеславцев разлил по стаканам водку, молча выпил. Настя вскочила, быстренько подала закусить - сало, черный хлеб, грибочки.
      - Спасибо, - кивнул Сырцов, выпил и, закурив, спросил: - А кто ж у вас сапоги спер?
      - Понятия не имею. Но, по-моему, ординарец.
      Сырцов стукнул ладонью по столу.
      - Лысенков! Этого... который в расход хотел, мигом
      сюда!
      Через двадцать минут Федя грохнулся перед Вышеславцевым на колени.
      - Виноват, господин полковник! Простите...
      - Неужели ты? - помрачнел Вышеславцев.
      - Я почистить их взял, а Нестеренко надел и убег!
      - Теперь я понимаю, за какое дело ты его шлепнул, - прогудел от двери Лысенков.
      - Убил? - спросил Вышеславцев.
      - Одним выстрелом череп снес.
      - Встань! - приказал Вышеславцев.
      Федя медленно поднялся. Вышеславцев налил ему стакан водки.
      - Выпей. И не казнись, - сказал примирительно. - Такая, значит, нам с тобой судьба выпала.
      Федя выпил, вытер рукавом губы и вытянулся рядом с Лысенковым.
      - Винтовку сдать?
      - Сдай, - кивнул Сырцов, оборачиваясь лицом к полковнику. - У вас Георгиевский крест... Где отличились?
      - Еще в германскую, - махнул Вышеславцев. - Под Кржешовом.
      - Под Кржешовом, значит. - Сырцов задумчиво забарабанил пальцами по столешнице. - Поручик Дольников... Не слыхали о таком?
      Серые, чуть навыкате глаза Вышеславцева выкатились еще больше.
      - Он у меня ротой командовал. А потом... Впрочем, это не делает мне чести... Мы вместе с ним в плен угодили.., А вы, простите, откуда его знать изволите?
      - Дольников - мой начальник штаба, - перестав барабанить, усмехнулся Сырцов. - Если он подтвердит ваши слова, мы, значит, продолжим разговор... Он
      пружинисто встал. - Вас без охраны можно оставить? .
      - Я без сапог, - язвительно напомнил Вышеславцев.
      - Ну и хорошо, - не остался в долгу Сырцов. - Иногда и босиком полезно побегать.
      x x x
      Первым опознал барина деревенский дурачок Ван Ваныч, щуплый, небольшого роста мужичонка с непомерно длинными крепкими руками и огромными, выпуклыми,
      как у рака, голубыми глазами, в которых вяло и сонно билась жизнь.
      Говорят, глаза - зеркало души. Если придерживаться этой пословицы, то душа у Ван Ваныча если и была, то поганая: порой его взгляд вспыхивал жадным, неукротимым огнем, и тогда он носился по селу, словно бешеная собака, предлагая бабам свои мужские услуги. Мужики смеялись, спорили - даст какая аль нет? - и ждали результата. Результат, может, и был - бабы в этом плане народ непредсказуемый, - но... Как узнаешь, зачем ходила на ночь глядя к местной повитухе какая-нибудь одинокая бабенка?
      Пострел везде поспел... Как только в селе стихли выстрелы, Ван Ваныч выбрался из баньки - изба его давно развалилась, и ее растащили на дрова - и через пять
      минут был возле поповского дома, который всегда захватывали под штаб воюющие стороны ~ красные или белые. Иногда и зеленые.
      Возле штаба уже прогуливался часовой. Ван Ваныч, дурашливо улыбаясь, показал жестами, что не против закурить, но его послали куда подальше, и он, не скрывая обиды, уселся на бревна, которые валялись на противоположной стороне улицы.
      На крыльцо вышел командир - смазные сапоги, офицерская, подбитая мехом шинель. Ван Ваныч кинул на него острый взгляд - может, этот сжалится и даст
      папироску - и ахнул - барин! И бросился бежать. И от избы к избе полетело: "Барин! Барин приехал!"
      - Митинг, что ли? - спросил Сырцов, завидев возле штаба плотную толпу крестьян.
      - Начштаба митингует, - кивнул Лысенков. - Красиво говорит, сволочь! Заслушаешься!
      - Это кто сволочь?
      - Это я так, для присказки.
      - Вот в следующий раз для присказки я тебе язык, значит, укорочу! Сырцов грозно взмахнул нагайкой, но напугал только коня, который от страха прыгнул и
      помчался сломя голову.
      Сырцов всегда злился когда чего-нибудь недопонимал - слова, поступка, даже глупого приказа, поэтому разговор с Вышеславцевым привел его в легкое замешательство: "Ну почему не мог, удрать босиком?" Но это были, так сказать, цветочки, ягодки его ждали впереди, в сцене, которая разыгралась у штаба полка и от которой
      он просто взбесился.
      На крыльце, по-хозяйски расставив ноги, сияя благогодной ослепительной улыбкой, стоял Дольников, а перед ним, обнажи и головы, радостно шумела крестьянская
      толпа.
      - Михаил Романович, ты уж прости нас, грешных, не уследили, - выводил густым, слезным басом бородатый, почтенного возраста мужик. - Усадьбу красные спалили,
      разожгли костер - кашеварили прямо в залах - и спалили. Да и белые жгли... Ну а что сарай растащили, скотный двор... Не обессудь, скотина, она и есть скотина, за ней уход нужен... Вот и решили: не пропадать же добру... Так что не гневайся, родимый...
      Этого Сырцов уже стерпеть не смог, подумал: "Пора выручать товарища!" И соскочил с коня, взлетел на крыльцо, а в голове только одна мысль: просветить неграмотных!
      - Товарищи крестьяне! - вскинул руку со сжатым кулаком. - Михаил Романович - красный командир, и вы его "голубчик", "барин"... Оскорбляете! Теперь вы
      его можете запросто...
      - Это как? - спросил кто-то из толпы.
      - Михаил Романович, - стушевался Сырцов. - Так вот, Михаил Романович воюет за ваше светлое будущее, за вашу свободу...
      - Не нужна нам ваша свобода! - снова крикнули из толпы. - Это не свобода - удавка!
      - Кто сказал? - взвился Сырцов.
      - Я, - вышел вперед бородатый, решив: барин здесь - заступится.
      - Кто тебя давил?
      - Красные, продотрядовцы! Пришли и все зерно выгребли!
      - Это временно, вернем...
      - Кто?
      - Советская власть!
      - А ты сеять умеешь? - рассмеялся кто-то в задних рядах.
      - Мы вам землю вернем, - вывернулся Сырцов.
      - Ты нам лучше барина верни, - прогудел тот же голос. - Хороший был у нас барин!
      "И за такую сволочь я воюю, кровь проливаю!"
      - В общем, так, - рявкнул Сырцов, наливаясь ядреной злостью. - Среди вас контра работает, гнида белая, это мне ясно как белый день! Так вот, я отсюда не уйду,
      пока гниду эту с корнем не вырву! - Крутанулся на каблуках, упер бешеный взгляд в Дольникова. - Понятно?
      - Понятно, - усмехнулся Дольников. Нехорошо усмехнулся. Зло.
      - А теперь скачи в крайнюю хату, там с тобой еще одна сволочь желает поговорить. Лысенков, сопроводи начштаба!
      ГЛАВА VIII
      Великого князя Николая Николаевича сгубила глупость. Он не знал элементарного: что можно одному, нельзя другому. Поэтому рассуждал примерно так: "Суворов смог! А я что, рыжый?" И, недолго думая, сочинил приказ: армию генерала Иванова отправить через Карпаты в Венгрию, а генерала Сиверса через Мазурские болота в Восточную Пруссию.
      Осень сменилась зимой. Завьюжило. Запуржило. Самое время передохнуть, запастись провиантом, огневыми припасами... А здесь приказ: наступать!
      Меж Сувалками и Августовом армия генерала Сиверса попала в "клещи"...
      Зимней февральской ночью немецкие гренадеры прорвали фронт, под завывание ветра обошли передовые полки - Семеновский и Преображенский - и с тыла бросились в атаку.
      Рукопашная схватка - это неожиданность. Поэтому,
      как правило, побеждает нападающий.
      Когда началась атака, полковник Вышеславцев спал.
      Когда раздались первые выстрелы, выскочил из блиндажа. Но было уже поздно. Немцы ворвались в окопы, и Вышеславцев, не успев выхватить револьвер из кобуры, получил сильный удар прикладом в шею...
      Утром стотысячная русская армия перестала существовать - две трети погибли, остальные сдались в плен.Полковник Вышеславцев и поручик Дольников, раненный в плечо, попали за решетку лагеря Штральзунд, расположенного на берегу Северного моря. Раньше они встречались редко - на военных советах да за обедом в Офицерском собрании. Ближе познакомиться мешала иерархическая табель о рангах. Теперь же они знали
      друг о друге все, ибо вместе хлебали обед из оранжевой брюквы и картофеля, вместе спали, читали газеты, до хрипоты обсуждая шансы русской революции. Однажды в
      их спор - дело происходило в столовой, где обычно перед сном собирались офицеры, - вклинился высокий поручик с тонким ртом и странными грустными глазами.
      - Вы верите в революцию? - спросил он, резко остановившись.
      - Я ее не отрицаю, - сухо, ответил Дольников, не желавший продолжать разговор на столь щекотливую тему. Но грустному поручику, видимо, было плевать на
      чужое настроение. Его мучила внутренняя боль, и ему хотелось ее выплеснуть.
      - Объясните мне тогда, как вы представляете всеобщее избирательное право среди наших мужиков?
      Вопрос был прямой, и на него надо было отвечать.
      - Съезд русских землевладельцев объединил не только помещиков, но и мужиков, - проговорил Дольников, изрядно подумав. - Ибо и те, и другие желали только
      одного: чтобы при выборах в Государственную думу не просочились бы поляки и евреи.
      - Евреи - опасный народ, - согласился поручик. - Вечные и непримиримые враги самодержавия.
      - Вы монархист?
      Поручик откинул гордо посаженную голову.
      - "Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы, с раскосыми и жадными очами!.." Процитировав, сказал угрюмо: - Блок прав. Мы должны были сохранить наше грубое
      язычество. Мы - варвары. Нам нужен деспот.
      - Наполеон?
      - Зачем нам Наполеон? Петр Великий... Разве не
      личность?!
      - А Ленин вас бы устроил? - задал провокационный вопрос Дольников.
      - Ленин? - Поручик глубоко задумался. - Если бы он мог сломать и разрушить все старое, очистить Россию от скверны, предрассудков, а для этого нужно немногое:
      впасть в варварское состояние - самый чистый из источников, я бы, пожалуй, пошел за ним.
      - Вы шутите? - почти с ужасом спросил Дольников.
      - Конечно, шучу. - Поручик расхохотался. - Спокойной ночи, господа.
      - Кто это? - спросил Вышеславцев, неприязненным
      взглядом проводив долговязую фигуру.
      - Тухачевский. Поручик Семеновского полка.
      Через два дня Тухачевский совершил побег. Он надеялся добраться до моря, морем - в Швецию, а уж из Швеции - в Россию. Не вышло. Через три недели его схватил военный патруль.
      Еще три раза бегал Тухачевский, и все три раза его ловили. И только пятый побег увенчался успехом - ушел...
      Вышеславцеву и Дольникову повезло - ушли с перой попытки.
      - Разрешите?
      Вышеславцев убрал со лба пальцы, качнулся вперед,
      и его жесткое, окаменевшее от мрачных раздумий лицо
      судорожно дернулось, расслабилось в детской, беззащитной улыбке.
      - Миша, ты?
      - Я, Владимир Николаевич! - Дольников шагнул
      навстречу, но...
      Вышеславцев уже взял себя в руки, вогнал чувства в привычные рамки офицерских отношении, проповедующих сдержанность, выдержку и спокойствие при любых обстоятельствах. Поэтому не бросился в объятия, как ожидал Дольников, отделался рукопожатием и, чтобы оправдать свое поведение, вытащил из-под стола и показал босые ноги.
      - Извини... Со мной небольшой конфуз вышел.
      - Понимаю, - сказал Дольников. - Кто же с вами так глупо пошутил?
      - Кто пошутил, того Федя уже шлепнул, но мне, как видишь, от этого не легче.
      - У меня запасные есть. Могу выручить.
      - Если это не противоречит вашему уставу, буду премного благодарен.
      Дольников зарделся, пошел красными пятнами.
      - Это не противоречит нашему уставу, - сказал он, нажимая на слово "нашему". - И прошу: оставьте иронию. Я еще не высказался.
      Вышеславцев нервно пригладил ладонью волосы.
      - Чувствую, интересный разговор получится. Есть хочешь?
      - Не откажусь.
      В комнату бесшумно вошел Федя, поздоровался, поставил перед Вышеславцевым надраенные до блеска сапоги.
      - Вот, значит, полный порядок, - забубнил виновато. - Почистил, посушил, смазал.
      Вышеславцев недоверчиво хмыкнул, приподнял их за лямки, повертел, понюхал и, подумав, натянул сперва правый сапог, а затем - левый. Встал, прошелся, поскрипывая половицами, надел китель и... Федя мгновенно вытянулся: до жути грозно и сурово выглядел командир в военной форме.
      - Значит, покойника раздел? - спросил Вышеславцев, нахмурив густые брови.
      - Паразита, - помолчав, поправил Федя. - И не раздел, а свое взял.
      - О покойниках плохо не говорят. - Вышеславцев, чтобы скрыть улыбку, отошел к окну.
      - На поминках, - сказал Федя. - А этому ироду ни креста, ни поминок воронье склюет. - Он глянул на иконку, перекрестился, внимательно посмотрел па Настю, которая накрывала на стол, и незаметно выскользнул за дверь.
      - Садитесь, - сказала Настя. - У меня все готово.
      Вышеславцев сел к столу, пригласил Дольникова.
      - За встречу, Михаил Романович!
      - За встречу, - повторил Дольников.
      Они выпили. И Вышеславцев, сразу как-то погрустнев, сказал:
      - Не так я, правда, представлял нашу встречу...
      И вдруг вспомнил все, вспомнил отчетливо, как будто это было не шесть лет назад, а только вчера, вспомнил, как рыли по ночам вместе с поручиком и лейтенантом французской армии Ломбаром подземный ход, как темной осенней ночью бежали и как пятьсот километров топали до голландской границы.
      У них были компас и карта, шли они безошибочно, оставляя позади двадцать - двадцать пять километров тяжелого ночного пути, а днем прятались в оврагах, варили в котелке картофель, свеклу, иногда капусту - все, что могли найти на уже убранных полях, и, насытившись, впадали в короткий нервный сон.
      На двадцать восьмой день они вышли к границе - река, мост, часовой...
      - Что будем делать? - спросил Вышеславцев, осматриваясь и выбирая место для возможной переправы.
      - Дождемся ночи, отойдем метров на двести влево и вплавь... - высказал предположение Дольников.
      - Я плавать не умею, - печально проговорил Ломбар.
      Вышеславцев и Дольников озадаченно переглянулись.
      - Негоже бросать французика, - сказал по-русски Вышеславцев. - Надо что-то придумать...
      - Дождаться ночи, - повторил Дольников.
      - А дальше?
      Дольников вытащил из-за голенища сапога завернутый в тряпочку плоский немецкий штык...
      - Не так я представлял нашу встречу, - тяжело вздохнув, повторил Вышеславцев. - Оба мы с тобой были в немецком плену, бежали, вернулись в свой полк... Затем снова бежали... На этот раз на Дон, под знамена генерала Корнилова, спасителя всея Руси... И опять мне не повезло, опять в плен попал... И к кому? К человеку,
      с которым вместе из немецкого плена удрал! Ну разве это не анекдот?
      - Если и анекдот, то не смешной. - Дольников положил себе на тарелку кусок свинины и нервно рассмеялся. - А ведь могло быть и наоборот, могло?
      Вышеславцев, который во время разговора продолжал искоса наблюдать за Настей, заметил, что она, бросив в корзину какой-то сверток и накинув на плечи платок,
      направилась к двери.
      - Ты куда? - спросил он обеспокоенно.
      - В баньку, Федю накормить, - смутилась Настя. - Он ведь с утра ничего не ел.
      Вышеславцев кивнул, посмотрел в окно, и взгляд его затуманился, ушел в собственные мысли.
      - Хорошие у нас на Руси бабы, - проговорил он наконец с трогательной и непонятной нежностью в голосе. - Возьми, к примеру, Настю...
      - Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, - улыбнулся Дольников.
      - Я серьезно. - Вышеславцев сдвинул брови. - Обыкновенная крестьянка, неграмотная, кроме своего села, ничего в жизни не видела, а интеллигентности, такта, милосердия не занимать.
      - Уж не влюбились ли вы, Владимир Николаевич? - продолжая улыбаться, спросил Дольников.
      - Сейчас не до любви, - смутился Вышеславцев. - На чем мы остановились?
      - Что было бы, если бы все произошло наоборот; не вы ко мне попали бы в плен, а я к вам?
      - Что было бы? - Вышеславцев уперся двумя руками в столешницу, резко подался вперед. - А вот что...Я бы приказал содрать с тебя штаны и хорошенько всыпать. За что? За то, что ты продал Россию. Не мундир, а Россию! Понятно?
      - Я ее не продавал.
      - Тогда объяснись.
      Вопрос не застал Дольникова врасплох. Он бился над ним уже битый час, с того самого мгновения, когда в штаб ввели Федора Машкова и он признал в нем ординарца Вышеславцева. Признал и подумал: "Значит, и полковник здесь!" И его прошиб холодный пот. Что сказать? Чем объяснить свое повое качество командир Красной Армии? Врать он не сможет. Как можно врать человеку, с которым валялся на нарах, шел под пули,
      делил в дороге последний сухарь? Сказать правду? Но ведь он дал слово... Ну и что? И Вышеславцев человек слова, и если он, Дольников, возьмет с него это слово, то можно быть уверенным, что их разговор дальше порога этой хаты не уплывет.