- И что же она вам нагадала?
      - Дальнюю дорогу, казенный дом, скорую любовь.
      Озорная девка! - И, заметив, что Настя внимательно
      прислушивается к его словам, спросил: - Озорная?
      - Гулящая.
      - Я так и подумал: пальцы - в кольцах, в ушах
      серьги... Не подкатишься!
      - А почему хозяин не и армии? - спросил Вышеславцев.
      - Без руки он. Говорит, Буденный отхватил,
      - Это где же? - поинтересовался Задорожный.
      - А под Касторной, когда вы с Мамонтовым по тылам у красных гуляли. |
      - А что? Неплохо погуляли... Май-Маевский Орел
      взял, а мы - Козлов, Елец, Тамбов, Воронеж...
      - А дальше? Чего ж дальше не пошли? Ведь до Белокаменной один марш-бросок остался, марш-бросок - и в шашки! Молчите? - В глазах Крымова вспыхнули злые, волчьи огоньки. - Тогда я скажу... У Май-Маевского очередной запой, у Мамонтова... Да разве возможно воевать, когда за тобой обоз в шестьдесят верст
      тянется? Вот и рванули казачки но домам - награбленное делить да самогон жрать!
      - Вы казачков не трогайте, - сдавленным от бешенства голосом процедил Задорожный. - Вы на Дону не были и не знаете, что там творилось.
      - Везде творилось...
      - Творилось, да не такое! - Лицо Задорожного исказила гримаса боли. Там не усадьбы жгли - станицы! Да что там станицы, вся донская земля пылала! Запретили носить фуражки, штаны с лампасами, станицы переименовали в волости, хутора - в деревни, казаков насильно выгоняли из куреней, а в их дома вселяли пришлых, тоже насильно. Кто не согласен - к стенке! У белых служил - к стенке! Расстреливали но шестьдесят - семьдесят человек в день! Семьями уничтожали! И стариков, и детей, чтобы за родителей, надо понимать не мстили!.. Вот поэтому казаки и повернули к дому - сам себе не поможешь, никто не поможет!
      - Это верно: сам себе не поможешь - никто не
      поможет, - вяло согласился Крымов, - Только вот что я вам скажу, есаул... Самому себе можно помочь только сообща, объединившись, иначе... Иначе краснопузые как куропаток, перестреляют.
      - К тому дело и идет, - неожиданно подал голос Федя. - Мы уже все у них на мушке,
      По спине Крымова гусиными лапками побежали
      мурашки. Он вдруг вспомнил своего егеря деда Тимоху,
      который однажды, крепко выпив, полез на крышу
      поправить подгнивший конек. И свалился. Да так неудачно, что сломал несколько ребер. Все думали - отлежится, и Крымов так думал и, когда ему сказали, помирает, не поверил - слишком много охотничьих верст протопал со стариком, знал его силу и выносливость, бесстрашие и твердую руку - зимой на спор с вилами на медведя ходил и вдруг - помирает!
      Дед Тимофей лежал на кровати, сухой, неестественно длинный, в лице - ни кровинки, и, глядя в потолок, отдавал домашним последние указания - какой и из
      чего смастерить гроб, где похоронить, кого звать на поминки, как жить дальше, жене. детям, внукам. Говорил он спокойно и деловит, от этой спокойной деловитости, рассудительности, обыденности происходящего Крымову стало страшно. Он неловко сунул и руку хозяйке сотенную и незаметно удалился.
      Именно такой рассудительностью и спокойной делвитостью дохнуло на Крымова и от слов Феди. "Как будто крышку гроба забил", - подумал, поеживаясь.
      - Глупый ты, Феденька, человек, - сказал Нестеренко, расценив заявление Машкова как опасное, оскорбительное для общества. - Чтобы взять нас на мушку надо голову иметь.
      Федя старательно прожевал кусок свинины, посмотрел на Нестеренко. Взгляд был не злобен, но насмешлив, с хорошо выраженной издевкой.
      - Я тебе не Феденька, а Федор Иванович. Запомнил?.. И еще одно запомни: пуля... она, конечно, дура, но дурака всегда найдет!
      - Это ты к чему?
      - К тому.
      Нестеренко задохнулся, пошел красными пятнами.
      - Господин полковник, прикажите ему замолчать! - завизжал он фальцетом. - Я в конце концов старше его по званию и не позволю себя... оскорблять!
      "И на кой черт я усадил их за один стол? Хотел как лучше, а вышло..." Вышеславцев нахмурился, посмотрел в окно, за которым выл ветер, и, пока слушал его
      свирепые переливы, случилось таинственное. Настя, мышкой шмыгнув в сени, поманила за собой Федю. Он кивнул, выскочил следом, а через минуту, сунув в дверь свою
      рыжую голову, пробормотал:
      - Господин вахмистр, выйдь на час.
      На "господина" Нестеренко откликнулся моментально. Вытер ладонью губы, встал, развернув плечи, смело, с достоинством вышел. И больше его не видели. Ни его, ни Федю.
      - Куда вы их спровадили? - настороженно спросил Задорожный, когда хозяйка вернулась в комнату и вновь засуетилась у печи.
      - В баньку, -ответила Настя. -Дала им бутыль самогона и отправила в баньку. Там сухо, тепло...
      - Что тепло - понятно. ~ Задорожный вцепился в нее зоркими, круглыми, как у птицы, глазами. Усталое лицо напряглось, обозначив резкое, хищное выражение.
      Но когда им хмель в голову ударит... Нельзя им вместе пить передерутся.
      - Не волнуйтесь! - вспыхнула Настя. - Это они, перед вами выпендриваются, а когда вдвоем... Хорошо им вдвоем, они ж с одной грядки.
      "Вот тебе и баба, вот тебе и неграмотная крестьяночка", - подумал Вышеславцев, пораженный, с какой убийственной простотой и ловкостью Настя распутала им же завязанный гордиев узел...
      - И на одной грядке разные овощи растут, - возразил Задорожный.
      Вышеславцев заинтересованно вскинул голову.
      - Поясните вашу мысль, есаул.
      - Пожалуйста, господин полковник... Федя вам предан, а Нестеренко.,. Его бог обидел - вспыльчив, заносчив, злопамятен. Случай подвернется отомстит. Федя это чувствует, поэтому не допускает его до себя, остерегается... А что в баньку с ним пошел... Так это он вам любезность сделал.
      - Нестеренко не ангел, согласен, - сказал Вышеславцев. - Но солдат он храбрый, в бою на него можно положиться.
      - А на него и красные могли бы положиться?
      - А вы лишнего не хватили, есаул? - Крымов щелкнул указательным пальцем по бутылке.
      - Нет.
      - Тогда объяснитесь. За такие слова надо отвечать.
      - Отвечу. - Задорожный решительно тряхнул чубом - Я вместе с Буденным служил... И в японскую, и в германскую - Приморский драгунский полк. Наездник он замечательный и рубака лихой, но тщеславия необыкновенного спал и видел себя генералом. И когда такая возможность представилась, воспользовался - ему одни черт за кого воевать, лишь бы конь под ним был белый.
      - Завидуете?
      - Я крестьянину завидую, который землю пашет, а вот Нестеренко... Оп локти кусает: Буденный - командарм Первой Конной, а он как был вахмистр, так им и остался.
      - Интересная мысль. - Крымов неторопливо закурил, помял широкий раздвоенный подбородок. - А где моя белая лошадь?
      - Ускакала, - улыбнулся Вышеславцев.
      - А ваша, Настя?
      - Зачем мне лошадь? Мне бы мужика хорошего да детишек кучу. - Настя присела на березовый чурбачок, что стоял у печки, подперла кулаком щеку, пригорюнилась.
      - Не грустите, - успокоил ее Крымов. - Скоро эта свара кончится. И будет у вас муж, дети, полный дом счастья. - Сказал и сам не поверил в то, что сказал,
      смутился и, чтобы скрыть смущение, принялся разливать по стаканам водку. - За ваше здоровье, Настя!
      - Спасибо. На добром слове спасибо.
      Крымов выдохнул, глянул в последний момент на деда и расхохотался дважды георгиевский кавалер спал. Сидя спал. Спал, выпятив грудь, изобразив на лице полную боевую готовность.
      - Вот так они, паразиты, на посту и дрыхнут, - процедил сквозь зубы Задорожный,
      - А вы проверьте, - усмехнулся Крымов.
      - Придется, - кивнул Задорожный, не уловив иронии, опрокинул в себя водку, легко поднялся. - Разрешите идти, господин полковник?
      - Подождите, - Вышеславцев вытащил из полевой сумки карту, отодвинув посуду, разложил ее на столе, - Пора из "мешка" выбираться... Настя, до станции далеко?
      - Верст двенадцать-тринадцать.
      - Есаул, необходимо выяснить, кто там и что... Какие части, куда двигаются и так далее... А вы, ротмистр, прощупайте соседние деревеньки. Если железнодорожный узел захватили красные, нам придется отходить именно в этом направлении...
      - К Новороссийску?
      - Да.
      - А дальше? - сухо спросил Задорожный.
      - Небольшое морское путешествие, - шутливо заметил Крымов.
      - Меня это не устраивает.
      Вышеславцев оторвался от карты. Задорожный поймал его взгляд, и какую-то долю секунды они смотрели друг другу глаза в глаза, зрачок в зрачок: первый - властно
      и требовательно, желая знать правду, какой бы горькой она ни была, второй - с явным недоумением и замешательством, как будто хотел сказать: "Ну что я могу поделать, если нам с тобой такой расклад выпал".
      Вышеславцев снова склонился над картой, ноготь большого пальца уперся в Крымский полуостров.
      - По всей вероятности, сюда.
      Задорожный заметил все: и непривычную растерянность полковника, и его нерешительность, когда он склонился над картой, и безразличие Крымова, очевидно смирившегося с положением загнанного зверя, но виду не подал, щелкнул каблуками, спросил;
      - Разрешите идти?
      - Идите.
      Есаул вышел, и через минуту с улицы донесся дробный, приглушенный снегом перестук копыт сорвавшейся в галоп лошади.
      - А он умнее, чем я думал, - сказал Крымов. - Здраво рассуждает и... У него есть стержень - знает, что ему делать.
      - Ну и что же он, по-вашему, будет делать? - спросил Вышеславцев, почесывая невесть откуда взявшуюся кошку, которая примостилась у него на коленях.
      - Не знаю. Но решение он принял.
      - А вы?
      - А что я? ~ вздохнул Крымов. - Я свой выстрел сделал. И промахнулся. Теперь очередь за противником. - Он встал, задумчиво прошелся по комнате, заметив на стене гитару, сиял, осторожно тронул струны. Звук понравился.
      - Чья? - спросил.
      - Мужа, - ответила Настя, вздрогнув от резкого и требовательного стука в окно.
      - Кто? - вскинулся дед. Посторонний звук подействовал на него, как револьверный выстрел.
      - На печь лезь! - зыкнула па него Настя, набросила
      Полушубок и скользнула за дверь. Через минуту вернулась, бледная, с широко распахнутыми, испуганно блестевшими глазами.
      - До вас, Владимир Николаевич!
      - Кто?
      - Жид.
      - Жид? - переспросил Вышеславцев, думая, что
      ослышался.
      - В барском доме жиды остановились, беженцы; а ваши их... того!
      - Зови! - Вышеславцев, догадываясь, что произошло, раздраженно махнул рукой.
      В комнату расторопно вкатился высокий, неопределенного возраста человек - заячья, потерявшая форму шапка, ветхое драповое пальто до пят, шарфик из гаруса, из-под которого светилась длинная, худая, грязно-желтая шея. Глаза смотрели напряженно и заискивающе. Так смотрят дворовые собаки - дадут или не дадут кусок мяса.
      - Я вас слушаю, - сказал Вышеславцев.
      - Помогите, господин... - Кадык дернулся, шея плоско, точно у кобры, расширилась, образовав по бокам глотки две напряженные жилы с провалом посередине. - Простите, я не разбираюсь в званиях...
      - Полковник.
      Старик неожиданно рухнул на колени.
      - Помогите, господин полковник! Дочек насилуют, а
      младшей только четырнадцать...
      - Встаньте! - Вышеславцев натянул шинель, взглядом поторопил Крымова и выскочил на заднее крыльцо.
      - Машков! Нестеренко!
      Из баньки вывалился Федя.
      - Коня!
      Черное, усыпанное яркими звездами небо... Дивная березовая роща... Белый двухэтажный каменный дом, похожий на собирающегося взлететь лебедя... Идиллия!
      Патриархальная Русь!
      Вышеславцев пришпорил коня, подъехал ближе и только тут обнаружил, что лебедь смертельно ранен: правый флигель разрушен, парадные днери вырваны, зияющие провалы окон озарены пламенем. Вместо с пламенем рвалась на свободу зажигательная мелодия знаменитого еврейского танца.
      - Гоголь! Мистика! - пробормотал Крымов, соскакивая с коня и прислушиваясь. - Вы знаете, что они поют?
      - Сейчас узнаю. - Вышеславцев обернулся, взмахом руки велел Машкову и Нестеренко следовать за собой.
      Посреди огромной, очевидно парадной, залы полыхал костер. Вокруг него, взявшись за руки, кружился хоровод - мужчины, безусые юнцы, женщины. Баянист наяривал "Семь сорок", а хор, дружно отплясывая, чеканил: "Бей жидов, спасай Россию!" Руководил этим смешанным хором взводный второго эскадрона подъесаул Колодный. Он стоял в центре, дирижировал и то и дело орал: "Веселе-ей!" И для устрашения размахивал шашкой. Острый клинок, отливая серебром, разгульно свистел над головами танцующих.
      - Это не Гоголь - Вальпургиева ночь! - сказал Вышеславцев и, чтобы прекратить вакханалию, выстрелил в потолок.
      Подъесаул, узнав командира, бросил шашку в ножны, баянист выронил баян, хоровод рассыпался, рассосался по дверям-щелям.
      - Они там, - тронул Вышеславцева за рукав старик - Мои девочки там! Дрожащей рукой он указал на вход по внутренние покои. - Помогите, я боюсь, что...
      Вышеславцев шагнул в коридор, прошел несколько метров и остановился: тьма - руки вытянутой не видать.Прислушался. Где-то рядом делились впечатлениями:
      "Ну как?" - "Ничего. Ножки тонкие, как спички, а внутри поют синички!"
      - Федя, посвети. - Вышеславцев до боли в суставах сжал рукоятку револьвера.
      Вспыхнул огонь, кто-то вскрикнул - полковника, по-видимому, узнали, бросился бежать.
      - Быстро, однако, - сказал Машков, взглядом провожая прыгающие тени. Не догонишь. - Он поднял над головой горящую спичку, осмотрелся и, заметив слева сорванную с петли дверь, потянул ее на себя и вошел в небольшую комнату. На полу, в ворохе грязной соломы, слабо постанывая, лежала девочка - коротко стриженная, рыжеволосая, с тонкими, раскинутыми руками. Над ней прилежно трудился юный прапорщик.
      "Ей только четырнадцать, - вспомнил Вышеславцев слова старика. - По всей вероятности, это она, его дочь..."
      - Встать, скотина! - рыкнул он, чувствуя, как холодеет, разрываясь от слепой, безудержной ярости, грудь.
      Прапорщик удивленно замер - кто это, мол, решился побеспокоить? приподнялся на локте, и в глазах его отразился ужас первобытного человека.
      - Я сказал: встать! - Вышеславцев вскинул револьвер.
      - Он пьян, - проговорил Крымо и, не сводя ледяного взгляда с рухнувшего на бок прапорщика. - Когда протрезвеет, тогда и расстреляем. Будет хоть знать - за что.
      Вышеславцев сунул револьвер в кобуру.
      - Машков, в сарай его, под замок!
      "В нас странная и, пожалуй, демонская любовь к огню, - думал Вышеславцев, расхаживая вокруг костра. Думал и неотрывно смотрел на красные языки пламени, в котором с ядовитым шипением и треском, словно протестуя против такой бесславной гибели, догорали ручной работы стулья, книжные полки, шкаф и прочая домашняя утварь - все, что некогда служило украшением этой старинной русской усадьбы. - Дикари! Варвары!".Он вдруг повернулся и пристально посмотрел на притихшего подъесаула Колодного.
      - Выверните карманы!
      Подъесаул икнул - то ли спьяна, то ли со страха, - и на пол выпали янтарные бусы, серебряный портсигар, витка жемчуга, кольца...
      - Кого ограбили?
      - Я не грабил - менялся, вашблагородь.
      - С кем?
      - А вот с этим... - Подъесаул ткнул пальцем в стоявшего поодаль еврея с окладистой бородой в гневно пылающими серыми, навыкате глазами.
      - И что же вы ему предложили в обмен?
      - Консервы.
      - Вы считаете обмен равноценным?
      Подъесаул окинул взглядом разбросанные по полу вещи, мрачно пожал плечами:
      - Так ведь жид, вашблагородь!..
      - Более точнее свою мысль выразить не можете?
      - Куда ж точнее... Жид он и есть жид.
      Вышеславцев поднял согнутую в локте правую руку, и по бокам мгновенно выросли две тени - Машков и Нестеренко.
      - В холодную его. Вместе с прапорщиком.
      - Вашблагородь! - истошно взвыл подъесаул. - За что? - Но было поздно; Машков и Нестеренко уже снимали с него оружие.
      Сияла луна. Холодными, синими отблесками искрился снег на взгорье, на покатых крышах деревенских изб, и лишь в низинах да по крутым берегам озера лежали
      мрачные, тяжелые тени.
      Село гуляло. Где-то в отдалении искрометно заливалась гармонь, ей вторили молодые бабьи голоса, лихо плетя замысловатую вязь веселых, озорных частушек.
      - Кому война, а кому праздник, ядри их в корень! - выругался Машков, придерживая своего дончака. - Нестеренко, у нас в баньке чего осталось?
      - Есть еще.
      - Ну и ладно, и мы щас погуляем.
      Вышеславцев и Крымов ехали молча. Но когда тропинка, ведущая вдоль озера, расширилась, превратилась в хорошо накатанную дорогу и лошади пошли рядом, ротмистр неожиданно спросил:
      - Владимир Николаевич, Колодный ограбил жида...Он вам так и ответил; "Жид он и есть жид..." Но вы пожелали, чтобы он выразил свою мысль более яснее и точнее.. Что именно вы от него хотели услышать?
      Полковник вскинул голову и долго молчал, пристально рассматривая усыпанное звездами небо.
      - Вопрос сложный. Но я вам отвечу. Отвечу вопросом на вопрос... Что такое еврей?
      - Национальность.
      - А сионизм?
      - Политическое движение.
      - Правильно. Сионизм - политика. А политика и национальность... Вышеславцев пожал плечами. - Это разные вещи. И путать их нельзя.
      - Но ведь путают, - возразил Крымов. - А если путают, то, значит, кому-то это выгодно. Кому?
      - Сионистам. Смешение политического и национального в этом вопросе как раз и мешает разоблачению сионизма. И это тоже его тактика. К тому же сионистом может быть и русский.
      - Но во главе этого движения, если я вас правильно
      понял евреи, так?,
      - Именно. Они захватили у большевиков все ключевые посты и стали внушать русскому народу - через прессу и устно, на митингах - сословный разлад, взаимную ненависть и междоусобицу, они возбуждали к братоубийству, грабежам, восстанию против царя, властей, Церкви... Они разрушили веру, семью, брак, они издеваются над долгом службы, долгом присяги, воинской честью, любовью к Родине...
      - А куда же смотрела власть?
      - А власть растерялась. Царь, видимо, так и не понял, с какой силой он столкнулся, и боролся с ней до методу рыцарских поединков прошлого века: "Не угодно ли вам...", "Я требую сатисфакции", "Позвольте договориться об условиях дуэли..." Губернаторы во многих местах сами приветствовали социалистов: "Долой самодержавие!" И делали вид - вместе с полицией, - что не замечают, как глумятся эти местечковые революционеры над всем, что свято и дорого русскому человеку. А те, видя, что их не трогают, пришли в экстаз ломали кресты, жгли иконы, выкалывали глаза царю на портретах...
      - Этому я сам свидетель, - кивнул Крымов. - В сентябре пятого года я гостил у тетки в Киеве и лично видел, как разъяренная толпа сбросила с балкона городской думы царскую корону, слышал, как она грохнулась о грязную мостовую и какая жуткая после этого наступила тишина... А затем чей-то крик: "Жиды! Жиды сбросили царскую корону!" И началось светопреставление...
      - И не только в Киеве - по всем городам и весям России, - язвительно проговорил Вышеславцев. - Сионисты это светопреставление спровоцировали, а расплачивается за эту провокацию... - Он снял перчатку, растер ладонью раскрасневшееся от мороза лицо.
      Ярко светившая луна неожиданно скрылась за небольшой, но мрачной тучей, и Вышеславцев бросил поводья: в темноте лошадь предпочитает сама выбирать дорогу.
      - Еще один вопрос, - сказал Крымов. - Вы, как и я, человек военный, и политике разбираетесь основательно и представление о ситуации в стране имеете довольно четкое...
      - В данной ситуации никто ничего не понимает, - отмахнулся Вышеславцев, внезапно раздражаясь.
      Луна снова выглянула из-за туч, серебристо осветив хорошо наезженную дорогу. Вышеславцев взял левой рукой повод, и конь сразу прибавил - пошел рысью. Крымов догнал Вышеславцева и, когда они выскочили на перекресток, где надо было разъезжаться в разные стороны, сухо спросил:
      - Значит... все-таки расстреляем?
      Вышеславцев круто повернул коня. Волнение давило, его нужно было спрятать.
      - Мародеров и насильников в своем полку терпеть не стану. - Взмахнул нагайкой и ушел крупным махом.
      ГЛАВА V
      - Сотня... становись!
      Никогда еще есаул Задорожный столь деловито и тщательно не подбирал в разъезд людей. Он медленно шел вдоль строя, пытливо и пристально вглядываясь в резко очерченные, задубевшие от ветра и стужи лица, вспоминая, кто и где отличился, проштрафился, кто в какой станице живет и как живет - хорошо или плохо, ладит ли с женой, есть ли дети? Причин для столь тщательного отбора, по крайней мере видимых, у него не было - обычная разведка, даже в бой нельзя ввязываться, если встретят красных, - но что-то подсказывало ему, что поступает он правильно. Это чувство родилось в нём ещё вчера, когда Крымов сказал, что в случае неудачи им придётся совершить небольшое морское путешествие ("Драпать из Новороссийска морем", - расшифровал Задорожный), и жило в нем подспудно вплоть, до сегодняшнего утра, заставив действовать против своих убеждений и собственного "я".
      Наконец взгляд Задорожного выделил четверых - сотника Твердохлебова, хорунжего Роженцева, рядовых Дунаева и Хворостова. Он знал их давно, с семнадцатого года - срок немалый по военным меркам. И связывала его с ними не только святая воинская дружба, но и общие ошибки...
      В восемнадцатом году, в ночь перед рождеством, белоказачий корпус, в составе которого сражались Задорожный и вышеуказанные молодцы, открыл перед Мироновым, командармом Второй Конной армии, обещавшим казакам личную неприкосновенность в случае их лояльности по отношению к Советской власти, Калачево-Богучарский фронт и разошелся по домам. И жестоко просчитался. Ровно через месяц появилась страшная директива Свердлова: "Всех ранее служивших у белых предать высшей мере наказания - расстрелу". Затем, добавил масла в огонь и генерал Краснов, заявив: "Вешенская станица и ее мятежники на этих днях будут сметены с лица земли".
      Оказавшись меж двух огней, Задорожный и его други бежали к Мамонтову и вместе с ним совершили легендарный рейд по тылам Красной Армии - Тамбов, Козлов, Лебедин, Елец, Грязи, Касторная, Воронеж... По дороге уничтожали продовольственные склады, базы, разрушали железнодорожные мосты, связь...
      Мамонтову досталась слава, казакам - хорошая добыча. Правда, не всем. Задорожный его други получили кукиш...
      Крепко отпраздновав победу, Мамонтов дал на Дон телеграмму; "Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей,
      на украшение церквей - дорогие иконы и церковную утварь..." Вслед за телеграммой отправился сам - на отдых в Новочеркасск. И - налете, па красных. Вернее, красные налетели на поезд, в котором безмятежно храпел удалой полковник. И кончил бы он свои дни в застенках ЧК, да, на его счастье, красные, увидев столь богатый улов, на мгновение опешили, затем взвыли от радости и бросились делить добычу. Это и спасло полковника. Он мигом вскочил на поданного коня, вырубил в редкой цепи красных окно и вместе с полусотней преданных казаков ушел в степь.
      В Новочеркасске Мамонтова встретили восторженными овациями, а казаков... В благодарность за свое спасение и за молчание (случай этот долго хранили в тайне: красные - от стыда, белые - от позора) Мамонтов устроил им хорошую выпивку с недельным отпуском, а затем распорядился отправить для дальнейшего прохождения службы в лучшие кавалерийские части. Задорожный и его верные други получили назначение во 2-й уланский полк...
      Вот таких молодцов отобрал в разъезд есаул Задорожный - приговоренных к смертной казни Свердловым, проклятых Красновым, повязанных тайной счастливого избавления Мамонтова от плена. Да и к тому же все они были с Дона - из станиц Вешенской и Усть-Медведицкой.
      - А ведь ой нас не случайно выбрал, - сказах сотник Твердохлебов, когда Задорожный ускакал к Вышславцеву, чтобы уточнить детали предстоящего дела. что скажете, станичники?
      Станичники молчали. Хворостов и Дунаев тупо смотрели в землю, хорунжий Роженцев крутил болтавшуюся, как говорится, на одной нитке пуговицу. Когда она оторвалась, он спрятал ее в карман и сказал:
      - Вот что, други, собирайтесь основательно. С барахлом.
      - Мне и собирать-то нечего, - уныло проговорил Хворостов.
      - Жратвы бери побольше да патронов.
      - Значит, ты думаешь...
      - За нас есаул думает, а мы... соображать должны.
      - Значит, ты думаешь... - опять затянул Хворостов.
      - Думаю! - отрезал Роженцев. - А ты жратву ищи.
      - У моей хозяйки в погребе копченый поросеночек висит, - подал голос Дунаев. - Может, прихватить?
      - Только без шума. А то полковник и тебя к стенке поставит. - Роженцев глянул на часы. - Все. Готовьтесь. Через тридцать минут выезжаем.
      До железнодорожной станции они добрались без приключений. Спешились. Завели лошадей в лесок, спрятались сами, и Задорожный, достав бинокль, принялся наблюдать за происходящим на "железке".
      А происходило там невероятное. Войск не было - ни красных, ни белых. Все пространство заполнили беженцы - конные, пешие, тележные. И вся эта до предела взвинченная, насмерть перепуганная, галдящая касса катилась к югу, в Новороссийск, и жила только одной надеждой - покинуть город до прихода красных.
      На запасных путях стоял эшелон - тоже с беженцами. Они облепили его, словно мухи сладкое, копошась, переползая с места на место, давя и расталкивая
      друг друга.
      - Ну что там? - не выдержал Роженцев.
      - Бардак! - коротко ответил Задорожный, опустил бинокль и, помолчав, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил: - Интересно, сколько отсюда до Новороссийска?
      - Верст сто, не более, - ответил Твердохлебов.
      - Два дневных перехода, - подытожил Задорожный, скрутил самокрутку, закурил. Лицо напряглось, круглые, беспокойно бегающие глаза отвердели решился человек. Он и сам это почувствовал, сдунул пепел с цигарки, весело, очевидно, для смелости, прищурился. - Вот что, станичники... Дела наши хреновые... Не завтра, так послезавтра докатимся мы до моря. А там - одно из двух: или сдаваться, иди драться насмерть. Сдаваться я не умею, помирать неохота. - Он сильно, до хрипоты, затянулся и ткнул большим пальцем в сторону "железки". - Есть еще третий путь: драпать в Европу... Это тоже не для меня... Крымов, к примеру, там не пропадет: и девок щупать умеет, и по-иностранному ловко шпарит - приживется. Я - не смогу, я здесь
      лучше, на родине, подохну, чем там, под забором. - Выбросил окурок, вдавил его сапогом в снег. - Я все сказал. Теперь ваше слово. Как порешите, так и будет.
      Станичники призадумались. Задачка была не из простых - как в сказке: налево поедешь - коня потеряешь, направо - голову сложишь, прямо...
      Первым нарушил молчание Твердохлебов.
      - Сам-то на что решился? - спросил и подумал: "Глупость спросил. На что он решился, я еще там, в селе понял".
      - На Дон пробираться. Домой, - твердо проговорил Задорожный. - Авось простят. А не простят... Земля, конечно, не пух, но все же своя... - И, потрепав коня по шее, добавил: - Решайтесь! Одному на такое дело трудно подняться.
      Теперь станичники загалдели в полный голос. Галдели долго, до хрипоты, гадая, простят их дома или поставят к стенке, и, как это часто бывает, пока галдели и решали, какой вариант лучший, за них все решил Его Величество Случай.
      ГЛАВА VI
      А под утро ему приснился сон. Возвращается будто бы он, Миша Дольников, из кадетского корпуса домой, а на станции его ждет бричка, и сидит в ней их старший
      конюх дядька Егор и улыбается широкой, доброй улыбкой: знает, как будет доволен Миша, увидев, что в бричку впряжен его любимец, орловский рысак Тибет. Миша
      и впрямь расцветает: Тибет при нем родился, он его,
      можно сказать, вспоил, вскормил, поэтому привязанность и любовь у них взаимная.
      Миша по-мужски, за руку, здоровается с Егором Пантелеевичем - у них любовь, тоже взаимная - легонько, плечом, отодвигает в сторону, берет в руки вожжи,
      и, горло его, как в детстве, раздирает дикий, мучительно радостный вопль: "По-ошел!"
      - Ты чего орешь? - Дольников открыл глаза и увидел над собой лицо командира полка Федора Сырцова. - Баба, что ль, приснилась?
      - Деревня.
      - Своя?
      - Я не завистливый - чужая не приснится.
      - Что не завистливый - знаю. - Сырцов сунул руки в карманы галифе, задумчиво прошелся по хате. - крестьян у тебя много было?
      - Двести душ.
      - И все, значит, в достатке жили?
      - Кроме пьяниц и бездельников - все.
      Не зная, что возразить, Сырцов насупился, губы сложились в резкую складку суровой злобы.
      - Ладно, ты хоть и барин, но кровь в тебе наша, красная, но ведь и другие были, кровопийцы, которые, значит, с крестьянина семь шкур драли. Были?
      - Были, - согласился Дольников.
      - Ну вот, - мгновенно повеселел Сырцов. - Поэтому мы вас и пропалываем. - И, уже улыбаясь, закончил: - Сорняк с корнем вырывать надо. Иначе огород пропадет.
      - Он у вас так и так пропадет. - Дольников встал, плеснул в стакан горячего чая и, сделав глоток, неторопливо закурил. - Чего глаза вытаращил?
      - Жду, значит, объяснений.
      - Пожалуйста. Ваш лозунг: земля - крестьянам, заводы и фабрики рабочим, так?
      - Так.
      - Ну а если директор дерьмо попадется, ворюга и кровопийца, как ты говоришь, что тогда?
      - Нового, значит, выберем.
      - У вас не выбирают, а назначают.
      - Кто?
      - Ленин с Троцким.
      - Ты Ленина не трогай! Я его речь на вокзале слышал... Деловой мужик, правильный!
      - А Троцкий?
      - В этом, значит, я немного сомневаюсь - кровь
      чужая.
      - Зря, Феденька. За такие слова тебя к стенке поставят!
      - Кто? - Коротко стриженная голова Сырцова в торчащими красными ушами быстро нагнулась, и он стал похож на волка, изготовившегося к последнему,
      смертельному для жертвы прыжку. - Ты, что ль?
      - Троцкий! - Дольников сбросил рубашку и выбежал на улицу, на мороз: каждое утро он докрасна растирался снегом.