– Ну и иди, – сказал я. – А я поеду домой и оттуда уже к Валентине Михайловне…
– А что ты будешь дома делать?
Бабушка не могла представить, что я стану делать один. У меня будет целых два часа свободного времени, и все эти два часа я ничем не буду занят. Раньше у меня каждая минута, да что там – каждая секунда была расписана, а тут целых два часа – подумать только, сто двадцать минут – я буду предоставлен сам себе.
– Ты не волнуйся, – успокаивал я бабушку, потому что вдруг понял: если сию минуту не придумаю чего-нибудь, то не видать мне этих двух часов свободного времени как своих ушей. – Ничего со мной не случится.
– Ну, а чем ты всё-таки займёшься? – допытывалась бабушка.
– Погуляю, – только и мог придумать я.
Бабушке такая неопределённость пришлась не по душе.
– Нет, это меня не устраивает, – решительно покачала она головой.
Бабушку томило предчувствие. Она словно бы знала, что за эти два часа свободного времени со мной произойдёт такое, после чего всё полетит кувырком.
Бабушка огляделась по сторонам в поисках дедушки. Но дедушки не было. Он ещё с утра уехал на рыбалку.
– Бабушка, – вдруг нашёлся я. – Я погуляю и подышу свежим воздухом…
Бабушка сразу же успокоилась и отпустила меня домой. Внуку наконец нашлось дело. Он уже не будет бить баклуши целых два часа, он будет занят. Ведь свежий воздух повышает аппетит, укрепляет здоровье. Короче говоря, дышать свежим воздухом – это серьёзная работа.
Когда я очутился возле дома и огляделся, тогда только почувствовал, что у меня есть целых два часа свободного времени и я могу делать всё, что захочу, всё, что мне вздумается.
И тут я стал в тупик. А чего я хочу? А что мне вздумается? Я и не знал. Наверное, когда-то, в далёкие исторические времена, я знал, а теперь начисто забыл. Я пытался вспомнить, что делают десятилетние дети, когда выходят гулять.
Ага, они извлекают квадратные корни. Нет, не то. Вспомнил! Они измеряют скорость ветра. Снова не то. Они декламируют на память стихи на чистом английском языке. Вроде бы нет.
И тут я увидел Гришу. Он сидел на скамейке, а в руках у него была деревянная лопата. Такими лопатами дворники очищают тротуары от снега.
У ног Гриши вились собаки. Я не мог определить, сколько их. Это был какой-то серо-бело-коричнево-чёрный клубок из собак.
При моём приближении собаки зарычали. А одна – чёрная, как уголёк, дворняжка – затявкала.
Гриша поднял голову и увидел меня.
– Сидеть! – строго сказал он собакам. Те затихли. Собаки слушались Гришу.
– Собаку возьмёшь? – спросил у меня Гриша.
И я сразу вспомнил, что делают десятилетние дети. Они берут собаку, они дружат с ней, они воспитывают замечательного пса, а потом отдают пограничникам.
Видя, что я раздумываю, Гриша сказал:
– Не бойся, бесплатно, они – ничейные…
– Возьму! – крикнул я радостно, чтобы Гриша не сомневался.
Будто почуяв, что я им друг и что я собираюсь взять одну из них домой, собаки подобрели, перестали рычать, завиляли хвостиками. А дворняжка – вылитый уголёк! – даже дотронулась осторожно зубами до моей штанины. Как я понял, в знак особого расположения ко мне.
– А родители? – прищурился Гриша. – Родители тебе позволят?
Вот про родителей я и забыл. Обдумав всё как следует, я понял, что собаки мне не видать.
– И потом тебя целый день дома не бывает, – размышлял вслух Гриша. – А собаке нужен хозяин… Нет, не дам я тебе собаки. У вундеркинда не может быть собаки. Хватит их травмировать, они и так намучились…
Собаки, как будто поняв, что сказал Гриша, сразу потеряли ко мне интерес. А моя дворняжка – я уже в мечтах называл её «моей» – обиженно затявкала.
Гриша отогнал их мановением руки. Собаки отбежали, но недалеко, закружились вокруг беседки, готовые примчаться по первому зову своего повелителя.
Я понимал, что Гриша прав, но мне всё равно было обидно.
– А почему это вундеркинды не могут иметь собак?
– А потому что они заняты только собой.
Гриша всегда говорил то, что думал. Поэтому глупо было на него обижаться. И тут я спросил о том, о чём давно хотел узнать.
– Слушай, а для чего тебе понадобился бинокль?
– Я рассматривал штыки на Кургане Славы, – ответил Гриша.
– Свистишь, – вспомнил я слово из далёкого детства. Это слово иногда у нас заменяло слова «врёшь» и «обманываешь». – Свистишь, – с удовольствием повторил я. – От нашего дома до Кургана Славы километров двадцать, и ни в какой бинокль ничего отсюда не увидишь.
– А вот я увидел, – не сдавался Гриша.
– Давай проверим, – предложил я.
Гриша боднул головой небо:
– А облака ты видишь?
Я задрал голову. Небо и вправду было всё в облаках.
– Верно, облачность значительная, – согласился я.
– Штыки так горят на солнце, – рассказывал Гриша, – что я даже зажмурился, не мог долго смотреть.
Пока мы с Гришей вели разговоры, мой старый друг не сидел без дела. С помощью молотка и плоскогубцев он отделил от черенка лопаты её широкую часть, которой и счищают снег.
Потом он отнёс палку и инструменты в подвал. Собаки было потянулись за ним, но Гриша жестом руки велел им ждать.
– Пора открывать, – вернувшись, решительно произнёс Гриша.
– Что? – не понял я.
– Зимний сезон, – сказал Гриша. – Ты что, не видишь – зима началась?
Я оглянулся. Всюду высились сугробы снега. Да и мороз уже здорово кусался. И вправду зима пришла, а я и не заметил.
Гриша взял дощечку, свистнул собак, и те, заскучавшие было, радостно взвизгнули и кинулись со всех лап к своему повелителю.
Размахивая портфелем, я пошёл следом за ними.
Наш дом, как я уже рассказывал, высокий, двадцатиэтажный. Но архитекторы считали, что он должен быть ещё выше, чтобы его можно было видеть отовсюду, и потому поставили дом на горку. А чтобы люди могли спускаться вниз, к остановкам троллейбуса и автобуса, к магазинам, понастроили лесенок. Зимой лесенки заносило снегом, спускаться было трудно. Взрослые злились, падали.
Зато ребятам было раздолье. Они раскатывали дорожки и гоняли целый день с горки.
Вот туда и шёл Гриша, а следом за ним бежали собаки, и последним брёл я.
На краю горки Гриша сел на дощечку. Догадавшись, что их ждёт забава, к нему кинулись собаки. И вся эта орава поехала по склону вниз. По дороге собаки взобрались на Гришу, повалили его, и весь этот визжащий, орущий клубок с ходу врезался в сугроб.
Гриша поднялся, с головы до пят в снегу.
– Давай, – махнул он мне рукой снизу.
Я развёл руками. Мол, не на чем спускаться, тащи скорей дощечку, тогда я съеду.
– А портфель на что? – крикнул Гриша.
И я сразу вспомнил, как в далёком детстве гонял по склону. Я сел на портфель и полетел вниз по накатанной ледяной дорожке. Где-то на середине меня развернуло, портфель выскользнул, я опрокинулся на лёд и тут же врезался в сугроб. Следом за мной скатились портфель и шапка.
Я неловко встал и принялся отряхиваться.
– Ну как? – спросил Гриша.
– Здорово, – выдохнул я.
Я поглядел на собак. Высунув языки, они повизгивали от радости. Честное слово, если бы я не знал, что собаки не умеют улыбаться, я бы подумал, что они смеются.
Сколько раз мы скатились с того склона, я уже и не помню. Мы с Гришей менялись видами транспорта. Он мне давал дощечку, а я ему – портфель.
Потом мы перешли на другой склон. От него было рукой подать до Гришиной школы. Ледяная дорожка вела прямо к двери.
Гриша продемонстрировал «класс» – скатился на ногах и даже ни на секунду не терял равновесия.
– Никак не могу с одного раза доехать до школы, – пожаловался Гриша. – Как ни разгоняюсь, не получается.
Я прикинул расстояние до школы.
– Тебе мешает сила инерции, а чтобы её преодолеть, надо увеличить ускорение, – и, увидев по голубым глазам Гриши, что он ничего не понял, я растолковал: – Если бы склон был покруче да повыше, ты бы домчался.
Гриша покрутил в восхищении головой:
– Вундеркинд.
В первый раз, с тех пор как меня прозвали вундеркиндом, я почувствовал радость.
Нечего говорить о том, что на урок к Валентине Михайловне я, конечно, опоздал. Юля удивлённо спросила:
– Что с вами случилось, Всеволод?
А и вправду, что со мной случилось? Просто у меня оказалось целых два часа свободного времени, а это так здорово.
Любят тебя родители?
К следующему занятию Лев Семёнович, конечно, не выздоровел, и у меня снова оказалось целых два часа свободного времени. Уверенная, что в прошлый раз со мной ничего не случилось, бабушка вновь позволила мне подышать свежим воздухом.
На радостях я бегом кинулся к троллейбусу и вскоре уже был на нашем дворе.
Я вертел головой по сторонам, но Гриши нигде не видел. Я обошёл весь двор вдоль и поперёк, но Гриша словно сквозь землю провалился. Нигде не повстречал я ни одной собачки. Хоть у них вряд ли можно было узнать, куда запропастился Гриша.
Я сел на скамейку, на которой тихо дремали две старушки, и задумался.
А почему у меня нет друзей? Наверное, потому, что у меня нет свободного времени. Ведь дружить – это вместе бегать, прыгать, играть, кувыркаться, разговаривать, фантазировать… На всё на это у меня не хватает времени. Вот почему у меня нет друзей.
Может, один Гриша? Когда-то давным-давно, в далёком детстве, мы с Гришей были друзьями. То есть носились по двору допоздна, пока родители не загоняли нас домой. Золотое было время!
Я поднял голову, отяжелевшую от дум, и увидел Гришу. Мой приятель плёлся домой. Перед ним бежали две собачонки – дворняжка Уголёк и лохматая Кнопка.
– Привет! – обрадованно кинулся я навстречу другу.
– Привет! – хмуро ответил Гриша. – Ты чего тут?
– Да вот – два часа свободного времени…
– Опоздал ты, – Гриша с досады махнул рукой. – И я опоздал.
Всюду лежал снег, а склон оголился. С утра потеплело, и на накатанных ледяных дорожках появились рыжие пятна земли. Какое уж тут катанье! Я разделял огорченье друга.
– А почему ты опоздал? – спросил я Гришу.
Почему я опоздал, было ясно. Но почему опоздал Гриша, это было не ясно.
– Учительница виновата. – Гриша поморщился, словно от зубной боли. – Взяла мою тетрадку по письму: «Почему столько клякс?» А я говорю: «Нина Ивановна, вы что, не знаете, в каком я доме живу? – „Знаю, в высотном, – отвечает учительница. – Но какое это имеет отношение к кляксам в тетради?“ Я пожимаю плечами – до чего же непонятливый народ эти учителя, но всё-таки объясняю: „А вот какое отношение. Ветер раскачивает дом, и особенно двадцатый этаж, где я живу. Раскачивается стол, стул. Тетрадка тоже раскачивается. Я сам удивляюсь, как в таких ненормальных условиях вообще уроки делаю, а вы про какие-то кляксы говорите“.
Гриша рассказывал очень серьезно, и я не решался рассмеяться.
– Ну и что сказала учительница? – спросил я.
– Что она может сказать? – Гриша вздохнул. – Сказала: «Останешься сегодня после уроков в школе и на первом этаже сделаешь домашние задания. Надеюсь, что на первом этаже тебя не будет раскачивать».
Гриша снова замолк. Не очень ему хотелось рассказывать эту историю.
– А кляксы всё равно были. Я так старался. Ручка, наверное, плохая? Как ты считаешь? – с надеждой спросил у меня Гриша.
– Наверное, – кивнул я.
Во время нашего разговора собачки носились друг за дружкой. То Уголёк догонял Кнопку, то Кнопка мчалась за Угольком.
– А где остальные? – спросил я.
– Пристроил, – обрадовался Гриша. – Нашёл им дом, семью…
– А эти?
– У меня останутся. Хотя родители и против. Я устроил собакам жильё в подвале. Там тепло, хорошо. А еду я ношу.
Почувствовав, что о них идёт речь, собаки замерли на месте, чинно постояли, как полагается благовоспитанным собачкам, глядя преданно в очи своему хозяину, а потом снова понеслись по кругу.
Гриша глядел на собачек и ласково улыбался. Так улыбается взрослый, глядя на проказы ребёнка.
– Слушай, – вдруг повернулся он ко мне. – А тебе не надоело быть вундеркиндом?
– Надоело, – неожиданно признался я.
– Ну так бросай это дело.
– А как?
– Поговори с родителями по душам. – У Гриши всё было просто. – Мол, так и так, родители дорогие, нет мне житья, таю на глазах, чахну, хватит человека мучить… Родители поймут. Они же тебя любят. Ты у них единственный сын… Любят тебя родители?
Я задумался. Раз столько учителей ко мне приставили, развивают меня, раз добра мне желают, значит, любят. Ну, конечно, любят.
– Любят, – сказал я вслух и вздохнул.
Гриша заметил, что я вздохнул.
– Родители, вообще, странные люди, – сказал он. – Сами не знают, чего хотят. Если бы в один ужасный день мы стали такими, какими они нас хотят видеть, то сами бы испугались, чего натворили…
У меня истекло свободное время, и я вынужден был распрощаться с Гришей и его собачками.
Я понимал, что всё дело в бабушке, что это она всё за-теяла. И она одна может всё рас-теять, то есть расстроить.
Но я только представил, как начну говорить с бабушкой по душам о том, что, может, мне поменьше заниматься, отказаться хотя бы от одного учителя, и мне сразу стало худо. Бабушка тут же скажет, что у всех внуки чем-нибудь интересуются, увлекаются, а я лентяй и лоботряс и хотел бы всю жизнь прожить лодырем.
Нет, с бабушкой лучше не начинать разговор по душам. А с дедушкой? Вот с кем можно поговорить по душам. Но что он может сделать? Ещё раз хлопнуть дверью?..
Нет, Гриша прав. Надо начинать с родителей.
Легко сказать – поговори с родителями по душам. Тут вообще некогда поговорить, не то что по душам.
Утром я едва успеваю сказать папе и маме «доброе утро» и лечу сломя голову в школу. А вечером, когда я возвращаюсь домой, родители уже спят. Не станешь же их будить, чтобы поговорить по душам. Человек, разбуженный раньше времени, страшнее тигра.
И вдруг мне повезло. Когда я через три дня после разговора с Гришей вернулся домой, папа ещё не спал. И телевизор был выключен. Что-то стряслось, наверное.
Оказалось, что любимая папина команда проиграла с разгромным счётом. У папы было ужасное настроение. Лезть к нему с разговором по душам было, по меньшей мере, опрометчиво. Но я так обрадовался, что вижу папу, и поэтому ни о чём другом не думал.
– Папа, – начал я издалека, – ты почему не спишь?
– Заснёшь тут, – от огорчения папа чуть не плакал. – Наши снова продули…
Папа нервно ходил по комнате. Я пристроился, чтобы шагать с ним в ногу.
– Папа, мне необходимо с тобой поговорить…
– Ты понимаешь, у нас нет совершенно защиты…
– Папа, если бы ты убедил бабушку…
– А вратарь? Сказать, что он – дырка, значит, ничего не сказать, он – пустое место…
– Может, мне отказаться от занятий английским?..
– …если вместо него поставить трёхлетнего пацана, и то больше пользы будет…
– …или от математики…
– …а нападающие? Мазила на мазиле…
– …мне просто тяжело…
– …тяжело – не то слово, они двигаются по площадке, словно их неделю не кормили…
– …или от музыки… ну какой из меня музыкант?
– …ты прав – какой из него тренер, одно название, что тренер…
Мы остановились одновременно. Несколько секунд ошалело глядели друг на друга.
– Да о чём говорить, – скривился папа. – Всем ясно, что тут дело безнадёжное…
– Ты прав, дело безнадёжное, – прошептал я.
– Естественно, тут другого мнения быть не может, – папа зевнул. – Ложись поскорей, поздно уже.
Вот такой разговор по душам произошёл у меня с папой.
Я пишу папе, а папа пишет мне
Что же делать? Как поговорить по душам с родителями? И вдруг меня осенило – я напишу папе. Письмо он прочтёт и тогда уж обязательно поговорит со мной по душам.
Я сел за стол и вот что написал:
«Дорогой папа!
Мне необходимо с тобой серьёзно поговорить. Дело очень важное, не терпит отлагательств.
В последнее время я пришёл к убеждению, что мой режим дня нуждается в серьёзном изменении. В моём возрасте надо, как минимум, гулять четыре часа (см. журнал «Здоровье»). Мой неокрепший организм может не выдержать такой непосильной нагрузки, и последствия могут быть самыми плачевными. Пока не поздно, надо предпринять решительные меры.
Твой сын Всеволод».
Письмо я вручил папе утром, когда он, позёвывая, вышел из спальни.
– Что это? – испуганно спросил папа.
– Прочти, пожалуйста, – попросил я и помчался к троллейбусу.
Я надеялся, что вечером папа будет меня ждать. Но я ошибся. Когда я пришёл, папа уже спал.
На телефонном столике белел лист бумаги. Письмо! Мне! Я торопливо развернул листок и прочитал:
«Отец!
Что у тебя стряслось? Отчего такая паника? Всё будет хорошо. Ты ещё молодой, у тебя вся жизнь впереди.
В другой раз пиши разборчивее. У тебя ужасный почерк, и я половины не понял.
Твой папа».
Не раздеваясь, я так и сел на стул. Никак не получается поговорить с папой по душам.
Что ж, ничего не поделаешь – придётся ещё раз написать папе и всё объяснить. Моё первое письмо он наполовину прочёл. Наверное, прочтёт и второе. Только надо писать поразборчивее. Неужели у меня ужасный почерк? Никогда бы не поверил, но раз папа говорит, наверное, так оно и есть… И если он просит писать поразборчивее, постараюсь выводить каждую буковку. Мне ничего другого не остаётся, раз я хочу, чтобы папа меня понял.
Не откладывая дела в долгий ящик, я сразу взялся за новое письмо. И вот что у меня получилось:
«Дорогой папа!
Очень жаль, что ты сильно устал и меня не дождался, и потому нам не удалось поговорить по душам.
В последнее время я много размышлял и пришёл к выводу, что мне следует отказаться от двух учителей.
Во-первых, от учителя математики. Всё время, когда я бываю у него, я занят только одним – листаю книги. Это очень интересные книги – про диковинных зверей и про разные страны. Но какое они имеют отношение к математике? Короче говоря, все занятия по математике – напрасная трата времени.
Придётся расстаться и с учительницей музыки. Хотя я и очень привязался к ней и к её семье. Валентина Михайловна живёт очень далеко, и поездки к ней отнимают много времени. И потом – и это главная причина – с моими данными нет никакого смысла заниматься музыкой.
В результате сокращения двух занятий у меня освободится много времени, которое я могу посвятить общему развитию.
Твой сын Всеволод».
Утром я протянул папе незапечатанный конверт, в который было вложено моё письмо.
Папа прервал свой зевок и недоуменно поглядел на конверт.
– Это кому?
– Тебе, – ответил я, торопливо застёгивая пальто.
– От кого? – папино изумление не поддавалось описанию.
– От меня, – я нахлобучил шапку и закрыл за собой дверь.
К сожалению, я не успел увидеть, как отнёсся папа к моему письму. Но у меня не было ни капли времени. Задержись я хоть на минутку, чтобы поглазеть, какое впечатление произвело на папу моё послание, я бы наверняка опоздал в школу.
Только вечером я узнал, какие чувства всколыхнуло в папе моё письмо.
Когда вечером я приехал домой, родители, конечно, спали. На столике у телефона я нашёл сложенный вдвое лист бумаги.
У меня сразу пересохло в горле. Дрожащей рукой я взял письмо и прочёл:
«Дорогой сын!
Ты с ума сошёл. Тебе созданы условия, о которых только можно мечтать, а ты фыркаешь. Мы с мамой, бабушкой и дедушкой не жалеем сил, делаем всё, чтобы ты вырос разносторонне – и умственно, и физически – развитым.
Выкинь немедленно из головы эти глупые мысли.
Нет и ещё раз нет! Всё остаётся по-прежнему.
Твой папа».
Д-да! Хорошо хоть, что папа понял, о чём я написал. Значит, всё остаётся по-прежнему.
Ну нет! Сам не знаю откуда, но у меня появилось упрямство. Я снова сел за стол и на обороте папиного письма сочинил своё.
«Дорогой папа!
Я чрезвычайно благодарен тебе и маме и бесконечно ценю ту заботу, которую вы проявляете, чтобы я вырос разносторонне развитым – и умственно, и физически.
Но, дорогой папа, у меня совсем нет детства. Я всего один раз в жизни катался на портфеле с ледяной горки. У меня никогда не было своей собаки. Я никогда ни с кем не дрался, никому не расквасил нос. Я ни с кем не подружился.
У меня нет ни на что времени.
С утра до вечера я развиваюсь, накапливаю знания, чтобы когда-нибудь удивить мир.
Папа, вспомни своё детство, и ты поймёшь меня.
Твой сын Сева».
Письмо я положил на тот же столик у телефона. Вечером на том же месте меня ждал ответ от папы.
«Дорогой сын!
Да если бы у меня в детстве была хотя бы капля тех возможностей, что есть у тебя, знаешь, кем бы я был? Я бы развернулся, я бы показал, на что способен. Во всяком случае, не был бы тем обыкновенным инженером, каким сейчас являюсь.
А всё потому, что у меня в детстве ровным счётом ничего не было – ноль: ноль. Никто ничему меня не учил, никто не развивал моих способностей. Родители считали – здоров, и слава богу.
Телевидения тогда не было, книжек не хватало.
Мало было стадионов, катков, бассейнов. Про хоккей с шайбой никто из нас, мальчишек, и не слыхал. В него взрослые ещё учились играть. О фигурном катании тоже никто не знал.
А теперь? К твоим услугам лучшие тренеры и лучшие учителя, да ещё телевизор горит с утра до вечера, а в библиотеках полки ломятся от замечательных книг.
А ты от всего нос воротишь. Зажрался ты, брат. Вот так. Поэтому мой совет тебе – учись и тренируйся с полной отдачей сил. Помни – упустишь время, потом в моём возрасте крепко пожалеешь, да поздно будет.
Твой папа».
На этом папино письмо оканчивалось, и тут же начиналось мамино.
«Дорогой сыночек!
Мне совершенно ясно, откуда ветер дует и откуда у тебя такие глупые мысли. На тебя кто-то дурно влияет. И я догадываюсь кто.
Мне передали, что ты связался с Гришей, тебя видели несколько раз с ним в одной компании.
Гриша – двоечник и лентяй, ничему хорошему он тебя не научит. Поэтому я категорически запрещаю тебе видеться и тем более дружить с ним.
Вероятно, у тебя много свободного времени, если ты катаешься с ледяной горки с этим сорванцом. Поэтому мы решили, что тебе необходимо добавить ещё одно занятие. Какое, ты скоро узнаешь.
Осторожнее переходи улицу.
Твоя мама».
Вот так так! Не только не избавился от занятий, но и получу скоро ещё одно, добавочное.
Зря послушался Гришу. Я как чувствовал, что ничего хорошего из разговора с родителями не выйдет.
Надо сейчас же написать покаянное письмо, признаться, что я пошутил, разыграл родителей, не надо придавать серьёзного значения моим посланиям.
Но что-то меня остановило. Я решил подождать с ответом до утра.
Утро вечера мудренее, как сказал однажды некий вундеркинд.
Ключи к сердцу бабушки
Тот вундеркинд не ошибся. Утро и вправду оказалось мудренее вечера. Я решил, что каяться рано, надо бороться.
Папу с мамой мне убедить не удалось.
Оставались бабушка с дедушкой. Бабушка всю эту кашу заварила, пусть она её и расхлёбывает. Я понимал, что вот так просто, с бухты-барахты, бабушке ничего не скажешь. Если уж до папы ничего не дошло (а я так надеялся!), то до бабушки и подавно не дойдёт. К бабушке нужен подход. К ней надо найти ключик.
Однажды, когда я после обеда делал уроки, бабушка спросила:
– Как твои успехи? Что-то ты давно не хвалился…
Раньше, едва появившись у бабушки, я выкладывал ей обо всём, чему научили меня учителя, что я вчера узнал, увидел, услышал… Мне хотелось хоть с кем-нибудь поделиться тем, чем я живу. Моими слушателями были бабушка и дедушка.
Свой рассказ я обычно делил на две половинки.
Бабушке я сообщал об успехах, а дедушке – о неудачах. Бабушке я хвалился – она этого хотела, а дедушке я жаловался – вряд ли он этого хотел, но слушал меня терпеливо. И получалось, в общем, что им обоим я говорю правду.
Но в последние дни я действительно не хвалился перед бабушкой успехами, попросту молчал.
– Успехи есть, – ответил я, записывая в тетрадку по математике условие задачи. – Но они могли быть большими… Гораздо большими…
Бабушка встрепенулась и оставила на мгновение своё любимое вязание. Когда речь заходила об успехах внука, бабушка вся превращалась в слух.
– Каким образом?
Бабушкины руки не могли долго оставаться без дела, и в них снова замелькали спицы, но глаза бабушкины не отрывались от меня.
Я положил ручку и произнёс:
– Бабушка, я распыляюсь. Я растрачиваю силы и способности на всё, вместо того чтобы сосредоточиться на одном, единственном! Только тогда я добьюсь успеха в жизни.
Бабушка слушала меня с любопытством.
– Бабушка, – вздохнул я, – нельзя объять необъятное…
– Я тебя не понимаю, – жалобно сказала бабушка.
– Бабушка, ты знаешь, в каком веке мы живём?.. – спросил я.
– Что за вопрос? В двадцатом…
– Верно, – подтвердил, я. – Мы живём в двадцатом веке – веке узкой специализации. Объясняю, что это такое. Вот живут три человека. Первый человек знает одно, второй – того, что знает первый, совершенно не знает, а знает лишь своё. Третий же не знает того, что знают первый и второй, а знает нечто своё, то, чего они, первый и второй, абсолютно не знают…
– Ты прав, – наконец включилась в разговор бабушка. – Узкая специализация – необходимость нашего времени, когда количество информации удваивается каждые десять лет…
– Верно, удваивается, – охотно подхватил я бабушкины слова. – Так стоит ли мне в начале пути разбрасываться, заниматься и музыкой, и английским, и плаванием?.. Не лучше ли сосредоточиться на математике, тем более что в мире идёт процесс математизации наук?
Бабушка наконец поняла, куда я клоню, и совершенно растерялась. Следуя совету учителя, я решил ковать железо, пока оно горячо.
– Ведь А-квадрат, то есть Александр Александрович, считает, что у меня явные математические способности.
Я вспомнил, как отлично проводил время в уютной квартире кандидата с прекрасной книжкой в руках, и понял, что математика – моё призвание.
Я уже торжествовал победу. Бабушка не знала, что мне ответить. Но я слишком рано обрадовался. Недооценил я бабушку.
– В твоих рассуждениях есть доля истины, – начала бабушка робко, но вскоре её голос окреп, и я услышал, как в нём зазвучала труба, зовущая на бой. Бабушка принимала вызов. – В твоих рассуждениях есть доля истины, – повторила бабушка. – Однако ты наверняка согласишься со мной, что самые великие открытия века произошли на стыке наук, там, где одна наука проникает в другую.
Я должен был согласиться. И ещё я почувствовал, что чаша весов стала клониться на бабушкину сторону.
– И потом тебе, как ты правильно заметил, в начале пути необходимы широта знаний, кругозор, солидный багаж. Ещё неизвестно, кем ты будешь и что тебе пригодится.
Что ж, придётся отступать. Не удалось мне найти ключик к сердцу бабушки.
– Сева, – продолжала бабушка, – ты весьма кстати затеял этот разговор. Я вчера проходила мимо станции юных натуралистов и подумала, а почему бы тебе туда не записаться?
– Бабушка, побойся бога, – только и мог произнести я.
– Не спорь, пожалуйста, – бабушка подняла руку. – Биология – очень перспективная наука, наука будущего. Станция юннатов недалеко от бассейна, и ты бы мог ходить туда сразу после плавания…
– Сразу после плавания я еду на музыку, – буркнул я.
– Верно, – сказала бабушка. – Но выход найти можно. Я скажу твоим родителям, и мы вместе подумаем…
Вот так так. И бабушка туда же.
Что они с мамой, глухие?
И маме, и бабушке я твердил, что мне надо сократить, уменьшить число занятий, а они почему-то подумали, что мне для полного счастья не хватает ещё станции юных натуралистов…
Что за странные люди взрослые.
Им говоришь одно, а они думают совершенно другое.
У меня осталась последняя надежда – дедушка.
Как я увидел белый свет
Больше всех я люблю дедушку. Сам не знаю даже почему. Я редко его вижу, он меньше других бывает со мной. Да и когда вижу, он сидит, уткнувшись в свои блёсны, крючки, лески и перекладывает их из коробки в коробку.
Нет, всё-таки я знаю, почему люблю дедушку. Он единственный, кто меня ничему не учит. Ну абсолютно ничему, даже рыбной ловле.
А вдруг дедушка мне поможет?
Когда я рассказал дедушке, что из-за этих занятий я света белого не вижу, он заскрежетал зубами. Я ждал, что дедушка отпустит сейчас какое-нибудь словечко, вроде «эксплуататоры». Но неожиданно спокойно дедушка произнёс:
– Завтра увидишь.
– Что? – не понял я.
– Свет белый, – пояснил дедушка и покосился на дверь кухни, где бабушка мыла посуду. – Ты умеешь держать язык за зубами?
Это было уже ни на что не похоже, и я кивнул, мол, умею, не сомневайся.
– Завтра утром наденешь шерстяные носки и захватишь тёплый свитер, и вместо школы поезжай на вокзал. Я тебя буду ждать там. Задачу уяснил?
– Уяснил, – кивнул я, ошарашенный. – А куда мы собираемся?
Дедушка не ответил, только часто-часто заморгал.
– А куда вы собираетесь?
Услышав мой вопрос, из кухни вышла бабушка и теперь подозрительно поглядывала на нас.
