Говорят, что у президента Академии наук нет ни капельки свободного времени, и день его расписан не только по часам, но и по минутам.
      Вот, например, в 9 часов 35 минут он совершает великое научное открытие, а уже в 9 часов 36 минут он торопится на научный конгресс, чтобы поведать всему учёному миру о своём открытии. И так с утра до вечера крутится бедный человек, словно он не президент, а белка, которую посадили в колесо.
      Воображаю, как хочется президенту погонять в футбол с младшими научными сотрудниками или бросить всё, вскочить на велосипед и помчаться куда глаза глядят. Но нельзя. Президент не может даже на минуту оставить науку. Не имеет права.
      Наверное, я единственный, кто может понять и пожалеть президента. Потому что у нас с ним одна доля, одна судьба.
      Хотя я не президент Академии наук, а всего лишь школьник по имени Сева и по фамилии Соколов, но у меня, как и у президента, нет ни капельки свободного времени, и я тоже, как и президент, могу лишь мечтать о том, чтобы поиграть в футбол или покататься на велосипеде.
      Но детские забавы не для нас с президентом. На такие пустяки нам просто жаль нашего драгоценного времени.
      Каждое утро я встаю с одной мыслью – надо прожить день так, чтобы не потерять понапрасну ни минуты…
      Будильник кашляет раз, другой. Наверное, прочищает горло перед тем, как затянуть утреннюю песенку. Но не успевает. Я бросаюсь на будильник, как вратарь на шайбу. В будильнике что-то щёлкает, и он обиженно замолкает. А чего обижаться? Не хватало ещё, чтобы его грохот разбудил папу с мамой. Пусть поспят подольше.
      Я выкатываю из-под дивана гантели и принимаюсь размахивать ими. Чувствую, что прямо на глазах мускулы наливаются силой. Тогда я закатываю гантели под диван и направляюсь в ванную.
      Из спальни показывается папа. Он в пижаме, спросонья почёсывает волосатую грудь.
      – Доброе утро, папа, – говорю я. – Я перехожу к водным процедурам.
      – Мо-о-о-л-о-о-дец! – одобрительно зевает папа, растягивая слово «молодец» так, будто в нём не два «о», а, по крайней мере, сто или тысяча.
      Облившись холодной водой и растеревшись жёстким махровым полотенцем так, что кожа у меня становится красной, словно у индейца из племени сиу, я выскакиваю из ванной и вижу маму. Она сидит перед зеркалом и причёсывается.
      – Доброе утро, мама. – Я чмокаю маму в щёку.
      – Жоброе жутро, жынок, – произносит мама на совершенно непонятном языке, потому что ей мешают говорить приколки, которые торчат изо рта.
      Я прекрасно понимаю свою маму, потому что слышу это каждое утро и знаю, что мама со мной поздоровалась.
      Когда я запиваю горячим чаем яичницу, в кухне появляется папа. Он побрился, сбросил пижаму и облачился в наутюженные брюки и полосатую рубаху.
      – Ты пойми, – говорит папа, – если бы у нас с мамой в своё время были такие возможности, как у тебя, то мы бы…
      Папе не хватает слов. Он руками пытается показать, что бы натворили мои папа с мамой, если б им жилось, как мне. Получается что-то круглое, вроде воздушного шара.
      Но и руки не способны выразить то, что хотел бы сказать папа, и поэтому он добавляет:
      – Ого-го-го!
      Мне становится неудобно, что я сижу и распиваю чай, когда необходимо вовсю использовать предоставленные мне возможности.
      – Извини, папа, – вскакиваю я. – Мне пора в школу.
      Я подхватываю сумку, набитую учебниками и тетрадями, и выбегаю на лестничную площадку. Вдогонку мне летят мамины слова:
      – Сынок, осторожнее переходи улицу!..
      Приколки уже перекочевали в мамины волосы, и потому мама говорит на понятном языке.
      На площадке я нажимаю кнопки сразу трёх лифтов и жду, какой придёт первым.
      Наш дом – самый высокий в городе, в нём – двадцать этажей. Да ещё архитекторы поставили его на горку. Поэтому с последнего, двадцатого, виден весь город, а с нашего, десятого, – только полгорода.
      Щёлкнула кнопка – остановился лифт. Раздвинулись дверцы, и мне показалось, что в кабине пожар. Но тут же я улыбнулся – в лифте был Гриша, а пылала его голова. Гриша такой огненно-рыжий, что, лишь глянув на него, невольно ищешь глазами ведро с водой или шланг – поскорее залить этот огонь, как бы и в самом деле пожар не случился.
      Я очень обрадовался Грише, потому что не видел его, наверное, сто лет. Да, точно, мы не виделись друг с другом сто лет.
      – Видал? – вместо приветствия Гриша распахнул куртку и показал бинокль в чёрном футляре.
      – Настоящий? – Я облизал губы.
      – А то какой?! – фыркнул Гриша. – Настоящий, военный. Мне дядя Витя дал.
      Дядю Витю, полковника-артиллериста, я знал, он жил на седьмом этаже.
      – Насовсем? – я не сводил глаз с бинокля.
      – Само собой, – сказал Гриша. – Бери, говорит, Григорий, и храни на память о нашей дружбе.
      – А зачем тебе бинокль? – неожиданно спросил я.
      Хотя сам прекрасно знал, зачем нужен человеку бинокль, – видеть то, что никто не видит.
      – Пока секрет, – напустил на себя загадочный вид Гриша.
      Конечно, я не ждал, что Гриша выложит тут же всю правду, но всё-таки обиделся.
      – Молодые люди, вы едете или беседуете? – К лифту подошёл сосед – толстяк с папиросой в зубах.
      – Едем, – сказал я.
      В молчании мы спустились вниз, и на площадке первого этажа Гриша шепнул мне:
      – Выходи днём, вместе поглядим…
      Гриша подмигнул и похлопал по чёрному футляру бинокля.
      Я лишь кивнул, потому что отвечать было некогда – я опаздывал в школу.
      Прямо перед нашим домом, если спуститься в долину, как любит говорить мама, находится школа. За ней – другая, выложенная из тёмно-красного кирпича, очень красивая да ещё с бассейном.
      Но эти школы не для меня. Они обыкновенные, средние. А я езжу в специализированную. И хотя до неё – пять остановок на троллейбусе, я езжу, потому что эта школа с углублённым изучением английского языка. Попросту говоря, английская школа.
      Я спускаюсь вниз к остановке, сажусь в троллейбус и достаю из сумки «Робинзона Крузо». Художественную литературу я читаю только в дороге – другого времени у меня нет.
      Гляжу на картинку – по тропинке в широкополой шляпе шагает бородатый Робинзон. Неожиданно Робинзон подмигивает мне и хлопает себя по кожаной куртке.
      Да это же не Робинзон, а Гриша!
      Я закрываю книжку. Легко сказать – выходи днём, вместе посмотрим, а если не получается?
      Но что собирается смотреть Гриша?

      Класс, грохнув крышками парт, поднялся. Чуть помедлив, встал и я.
      – Здравствуйте, дети! – сказала Клавдия Васильевна.
      Учительница с улыбкой оглядела всех ребят, а мне еле заметно кивнула.
      – Садитесь, дети. Достаньте тетради, проверим домашнее задание.
      Я достаю тетрадку по письму, а следом за ней упитанный том «Физики для любознательных». Её мне дал полистать А-квадрат – о нём я ещё расскажу. Тетрадку я кладу раскрытой на край парты. Если Клавдия Васильевна захочет проверить, пожалуйста, я выполнил домашнее задание. Но я уверен, она не захочет.
      Клавдия Васильевна прекрасно знает, что я всё знаю, и потому почти никогда меня не вызывает.
      Школу я люблю, потому что в школе я отдыхаю. Школа для меня единственная передышка перед самым главным. Перед тем, что начнётся, когда прозвенит звонок с уроков.
      Поэтому в школе самое важное для меня – набираться сил, не отвлекаться по пустякам и не заниматься всякой чепухой, ну вроде того, чтобы отвечать на уроках.
      Клавдия Васильевна меня не отвлекает и другим запрещает это делать.
      Вот и сейчас она на цыпочках прошла мимо моей парты и даже не бросила взгляда на раскрытую тетрадь. Ну и правильно, чего зря время терять, проверять там, где всё в порядке.
      Я сказал – моя парта. Верно, моя, собственная. Ведь сижу я на парте один. Может, потому, что некого со мной рядом посадить, может, потому, чтобы никто мне не мешал.
      Я уткнулся в толстый том «Физики для любознательных». Правда, я с трудом продирался сквозь джунгли формул. Не выходил у меня из головы Гриша – что он там затеял?
      Сегодня я впервые с нетерпением ждал переменки. Хотя переменки, честно говоря, я не люблю. Единственная от них польза – можно выпить чаю с булочкой. На это удовольствие мне хватает пяти минут большой переменки. А куда девать остальное время? А чем заниматься на других переменках?
      Наконец звонок! Я с наслаждением захлопнул «Физику для любознательных».
      Мальчишки с гиканьем выскочили из класса. Девчонки, разбившись на стайки, принялись шушукаться.
      Я неторопливо поднялся и подошёл к окну, у которого стояли три девчонки и, перебивая друг дружку, что-то рассказывали.
      При моём появлении девчонки затихли. Они глядели на меня с обожанием. Я был для них загадочной личностью вроде Штирлица.
      Девчонки ждали, что я скажу. А я не знал, о чём с ними говорить.
      За окном вовсю носились снежинки. Это что же – зима началась? Вроде утром ещё никакого снега не было.
      – Как быстро погода меняется, – открыл я наконец рот. – Утром ещё осень была, а сейчас снег валит.
      Первой не вытерпела девчонка с голубым бантом. Она прыснула и прикрыла ладошкой рот. А следом засмеялись и её подружки.
      Я обиделся и пошёл в коридор. Я давно знал, что девчонки несерьёзные создания. Ну что я такого сказал? Ничего особенного. Так чего смеяться?
      В коридоре мальчишки играли в чехарду. С криками прыгали друг через друга.
      Когда появился я, игра прекратилась. Я почувствовал, как вокруг меня образуется безвоздушное пространство.
      Мальчишки отодвинулись от меня, сбились в кучку.
      – Тебе чего? – выкрикнул мальчишка с быстрыми чёрными глазами.
      Как же его фамилия? Макаревич? Мандер? Да, что-то в этом духе.
      – Я тоже хочу поиграть, – говорю я миролюбиво.
      Макаревич или Мандер – хоть убейте меня, не помню его фамилии – настроен воинственно.
      – А мы не хотим с тобой играть, – объявляет он за всех.
      Мальчишки молча кивают, соглашаются с черноглазым.
      Макаревич-Мандер мне по плечо. Если я его как следует толкну, он наверняка упадёт. Другие ребята, конечно, заступятся за него. Нет, придётся уйти. Со всем классом – увы! – мне не справиться.
      Я понимаю, что они мне завидуют, и не обижаюсь на мальчишек, хотя мне обидно так, что даже нет слов сказать, как обидно. Что поделаешь, такова судьба всех великих людей – их никто не понимал, над ними смеялись, их гнали…
      Ну ладно, если со мной не хотят играть одноклассники, пойду к старшеклассникам – они мне компания.
      Я поднялся на второй этаж и очутился перед весёлой толпой мальчишек, которые играли в «мазилу».
      Посредине стоял очкарик с розовыми от волнения ушами. Правой рукой он подпирал щеку, будто спать собрался, а левую выставил из-под мышки.
      Вот по этой руке один из ребят и бил изо всей силы, а когда очкарик оборачивался, мальчишки глядели на него с самым невинным видом – мол, угадай, кто из нас тебя «погладил».
      Очкарик морщился и наобум показывал. Конечно, он не угадывал, мальчишки смеялись, и очкарик снова подпирал правой рукой щеку, а левую выставлял из-под мышки.
      Нет, к ним я не пойду. К ним попадёшься, потом живым не уйдёшь.
      И тут я увидел парня и девушку, которые медленно прогуливались по коридору. Парень, махая руками, о чём-то говорил девушке. Она глядела на него, широко раскрыв глаза, и молча кивала. А парень загорался то ли от её кивков, то ли от распахнутых глаз и ещё быстрее махал руками.
      Вот это другое дело. С этими ребятами я найду общий язык. С ними есть о чём поговорить. Они явно обсуждают космические загадки.
      Я двинулся наперерез парню и девушке.
      – Как вы считаете, – спросил я, – чёрные дыры в космосе существуют или это гипотеза?
      Парень осёкся и, хлопая ресницами, недоуменно поглядел на меня.
      – Чего?
      Начиная догадываться, что влез туда, куда не надо, я всё же переспросил:
      – Я хотел узнать ваше мнение о чёрных дырах в космосе.
      У парня раздулись и побелели ноздри. Он стал удивительно похож на разъярённого тигра.
      – Слушай, малявка, катись отсюда…
      Но девушка коснулась рукой его руки, и этот сорвавшийся с цепи «тигр» в одно мгновение затих.
      – Мальчик, о чём ты хотел узнать? – спросила девушка.
      Теперь я понял, что им не до меня, не до загадок космоса, вообще, ни до чего на свете.
      – Извините, – попросил я прощения у девушки, а на «тигра» даже не поглядел. Конечно, я виноват, но зачем же орать?
      Тут как раз прозвенел звонок, и я поплёлся в свой класс. Я видел, что «тигр» хотел мне что-то сказануть на прощанье. Не тут-то было. Девушка мягко, но надёжно держала его руку, и «тигр» лишь только прорычал мне вдогонку.
      Что же мне делать? Младшие не хотят со мной играть, а старшие не хотят со мной разговаривать.
      В классе я появился, когда урок уже начался. Клавдия Васильевна очень обрадовалась, что я пришёл.
      На задних партах и на стульях у стены сидели тётеньки с блокнотами в руках. Всё понятно – открытый урок. То есть такой урок, на котором учителя сами учатся, как нас лучше учить.
      Так вот открытый урок – это был единственный урок, на котором меня вызывала Клавдия Васильевна.
      Я сел за свою парту и стал глядеть, как, волнуясь, отвечали одна за другой девчонки.
      Я покосился на Макаревича-Мандера. Тот сидел с отсутствующим видом. То есть он вроде сам сидел, но его мысли, а значит, и он сам, были где-то далеко отсюда. В общем, он явно отсутствовал. Ну, конечно, он спокоен, его ни за что не вызовут, потому что Клавдия Васильевна на него не надеется, потому что она не уверена в нём на все сто процентов. А во мне Клавдия Васильевна уверена, она знает, что я её не подведу…
      И вот настал мой звёздный час. Я вышел к доске и принялся решать задачу. Я стучал мелом по доске, оборачивался к ребятам и объяснял, что я делаю. Потом то же самое я объяснял учительницам. Учительницы открыли блокноты и дружно застрочили. Чтобы они успевали записывать, я стал объяснять чуть помедленнее…
      Клавдия Васильевна сияла от счастья.
      А девчонки, те девчонки, которые только что хихикали надо мной, снова глядели на меня восхищённо, как на Штирлица.
      И Макаревич-Мандер наконец вернулся в класс. Словно завороженный, он следил за движениями моих рук. Ага, понял теперь, кто я такой.
      И тут я вспомнил, как его фамилия – и не Макаревич, и не Мандер, а Ситников.

      – А, молодой человек, очень рад вас видеть. Как здоровье? Как успехи в ученье?
      Такими словами Лев Семёнович каждый раз встречает меня. Седые волосы его аккуратно зачёсаны назад. Глаза – живые, горящие – глядят на меня добро и весело. Вообще, у него такой вид, будто он ждал меня целую вечность и наконец дождался, а потому безмерно счастлив.
      Одет Лев Семёнович в полосатый халат, накинутый на белоснежную рубашку с галстуком-бабочкой. Из-под халата виднеются тщательно отутюженные брюки и чёрные, начищенные до блеска ботинки.
      Когда я сообщаю, что здоровье у меня хорошее, успехи в школе тоже хорошие, Лев Семёнович вежливо осведомляется, как чувствуют себя мои бабушка и дедушка, мама и папа.
      Я отвечаю, что они все чувствуют себя хорошо, передают самый сердечный привет Льву Семёновичу, и, в свою очередь, интересуюсь, каково его здоровье.
      – Если здоров дух, то и тело здорово, – с неизменной бодростью отвечает Лев Семёнович и приглашает меня в комнату.
      Три раза в неделю я приезжаю ко Льву Семёновичу, чтобы заниматься английским языком. Лев Семёнович когда-то был дипломатом, а потом преподавал в институте. Теперь он на пенсии и рад возможности пообщаться с молодёжью, то есть со мной.
      – Ну что ж, аб ово, что по-латыни означает, от яйца, а попросту говоря, танцевать следует от печки, или начнём сначала… Прошу вас, молодой человек, почитайте.
      Я открываю книжку и начинаю читать. Краем глаза я посматриваю на старого дипломата. Дипломатическая невозмутимость его покидает. Он морщится, он страдает. Я догадываюсь, что чувствует Лев Семёнович. У него на глазах так бессовестно обращаются с любимым английским языком, так беззастенчиво его коверкают. Хотя я вовсе не коверкаю английские слова, а стараюсь их прочесть как можно лучше.
      – Отдохните минутку, молодой человек, – останавливает меня учитель, когда я, прикончив одну страницу, набираю побольше воздуха, чтобы перейти ко второй. – И послушайте, как звучит английский язык.
      Лев Семенович тщательно разглаживает страницы книги, проводит рукой по волосам, несколько секунд жует губами, потом откашливается, прочищает горло. Говорят, так готовятся к выступлению оперные певцы.
      Наконец Лев Семенович готов, и начинается священнодействие.
      Лев Семёнович читает, смакуя каждое слово, он причмокивает, он облизывается, будто не произносит обыкновенные английские слова, а вкушает некие восхитительные яства. Он наслаждается каждой буковкой, он обсасывает каждое слово.
      Это не чтение, а пиршество. Я невольно заражаюсь, поддаюсь ею влиянию. Я тоже начинаю облизываться, словно объедаюсь какой-то вкуснятиной…
      Лев Семенович откидывается на спинку кресла и закрывает глаза. Он отдыхает, почивает. У него спокойное, умиротворённое лицо человека, который сделал свое дело и теперь может немного отдохнуть с сознанием выполненного долга.
      Наступает тишина. Но я слышу, как звучат ещё слова, летая по комнате, пока последнее слово не ускользает в раскрытую форточку.
      Вдруг учитель открывает глаза.
      – Вы знаете, – произносит Лев Семенович, – кем стал один из моих учеников? Он стал советником по вопросам культуры в нашем посольстве в одной крупной стране. И когда он говорит, его слушают. А если слушают его, значит, слушают всех нас.
      Лев Семёнович вскидывает длинные худые руки и обводит ими комнату. Странное дело, но мне вдруг кажется, что его узкая комната расширяется и даже взлетает над земным шаром.
      – А когда мой ученик замолкает, его спрашивают, кто его научил так прекрасно говорить по-английски.
      Лев Семёнович глядит на меня, чуть сощурив глаза, спокойно и ласково. Но я уже разбираюсь в дипломатических взглядах и понимаю, что он хочет сказать. А он хочет спросить, будут ли слушать меня.
      Тут Лев Семёнович спохватывается, что он должен учить меня английскому языку, и говорит:
      – А теперь вы почитайте, молодой человек…
      Во мне ещё звучат слова, которые он произносил, и я начинаю их воспроизводить по памяти. Я увлекаюсь, и мне самому кажется, что я никогда ещё так здорово не читал.
      Дипломатическая выдержка помогает Льву Семёновичу вытерпеть на сей раз две страницы. К концу второй страницы я замечаю, что он начинает ёрзать в своём кресле.
      – Маленький перерыв, молодой человек, вы его заслужили, – останавливает Лев Семёнович меня, когда я переворачиваю вторую страницу. – И послушайте, как это звучит по-английски.
      И всё начинается сначала. Снова слышится беспрерывное чмоканье, снова мой учитель упивается своим чтением, и снова во мне долго ещё звучат прекрасные слова…
      Потом принимаюсь за чтение я. Но теперь я чувствую, как ужасно читаю, спотыкаясь на каждом слове, будто вижу его впервые. В общем, жую какую-то жвачку, вместо того чтобы пить божественный нектар или вкушать сладчайшую амброзию.
      Для тех, кто не знает, что такое нектар и амброзия и с чем их едят, объясняю, что оба эти блюда были самыми любимыми у древнегреческих богов, которые жили на горе Олимп, высотой примерно с мой 20-этажный дом.
      И в третий раз всё повторяется. Учитель снова показывает мне, как это звучит по-английски. Я совершаю третью попытку подняться на высоту моего учителя, но безуспешно.
      Наконец время урока истекает. Лев Семёнович, дав мне задание на дом, провожает меня до двери, галантно раскланивается, наказывает, чтобы я непременно передал привет бабушке и дедушке, маме и папе.
      В прихожей он долго трясёт мою руку:
      – Мне очень приятно было сегодня с вами заниматься. Вы делаете несомненные успехи, молодой человек. Жду вас послезавтра.
      Ошеломлённый, я спускаюсь во двор. Какие успехи?! Мне кажется, что никогда так скверно я ещё не читал. Но тут во мне начинают звучать слова, произнесённые Львом Семёновичем, и у меня появляется надежда, что когда-нибудь я прочту их так, как старый дипломат.
      Во дворе меня встречает дедушка. Я передаю ему большой привет от Льва Семёновича. Дедушка бурчит в ответ нечто невразумительное. Я ни капельки не удивляюсь этому. Сказать про моего дедушку, что он неразговорчив, это значит ничего не сказать. Как говорит бабушка, дедушка открывает рот раз в год, и то по большим праздникам.
      Дедушка берёт меня за руку и ведёт через парк к бассейну. Следующий мой урок – плавание.

      – Не отвлекайся, Сева! – напоминает мне с бортика Янина Станиславовна. – Работай руками…
      Если ты скажешь в бассейне слово шёпотом, то получится, будто ты крикнул. А если ты крикнешь, то раздастся такой вопль, что могут вылететь окна. Огромные окна, которые заполнили всю стену – от пола до потолка.
      Вот почему я услышал Янину Станиславовну и вовсю заработал руками, а также ногами.
      А вначале мы замерли на тумбах. Мы ждали, когда Янина Станиславовна свистнет в свисток, и тогда мы поплывём наперегонки.
      И дождались. Я плюхнулся плашмя, вода обожгла мне живот. Я ойкнул, но поплыл.
      Сегодня были тренировочные соревнования – кто быстрее проплывёт вольным стилем 25 метров. Вольным стилем – это значит, что каждый плывёт, как хочет, как ему больше нравится.
      Мне больше нравился кроль, потому что кроль – самый быстрый стиль в плавании, а мне хотелось быть первым.
      Интересно, что бы сказал Лев Семёнович, увидав, как я плыву. Наверное, воскликнул бы: «Минуточку передохните, молодой человек, посмотрите, как плавают кролем по-английски».
      Я представляю, как Лев Семёнович сбрасывает дипломатический костюм, прыгает с тумбы в воду и начинает демонстрировать настоящий кроль, разумеется, английский. Мне становится неудержимо весело. Рот у меня раскрывается, и я тут же захлёбываюсь водой.
      Я совсем выпустил из виду, что плыву в бассейне.
      Вот тогда и крикнула мне Янина Станиславовна, чтобы я не отвлекался, а работал руками. И ещё она добавила:
      – Посмотри, где уже ребята…
      Я наконец откашлялся и поглядел, где уже ребята. Они меня здорово обогнали. Тогда я стал изо всех сил работать руками, а также ногами, как мне советовала Янина Станиславовна.
      Да, а на что понадобился Грише бинокль? Вообще-то ясно на что. Был бы у меня бинокль…
      Да, что бы я сделал, если бы у меня был бинокль?
      – Сева, снова задумался?
      Янина Станиславовна опять мне напомнила, что я на соревнованиях по плаванию, а не сижу дома в кресле с книжкой в руках.
      Все ребята уже финишировали, остался я один. Но вот и я заканчиваю дистанцию.
      – Ну что мне с тобой делать? – встречает меня Янина Станиславовна. – Почему ты такой несобранный?
      – Шёл первым, а пришёл последним, – улыбается Игорь, мальчишка из нашей группы.
      – А кто выиграл? – спрашиваю я.
      – Я, – произносит Игорь и снова улыбается.
      – Ну и хорошо. – Я на Игоря совсем не обижаюсь, у него очень добрая улыбка – рот до ушей, хоть завязочки пришей.
      – У тебя такие отличные данные для пловца, – сокрушается Янина Станиславовна.
      – Ноги коротковаты.
      К нам подошёл директор бассейна – широкоплечий мужчина с короткими седыми волосами и с глазами холодными, замёрзшими, как будто он целыми днями не вылазит из воды. А что? Если бы я был директором бассейна, я бы плескался в воде день и ночь.
      – Нет, нормальные, – защищает мои ноги Янина Станиславовна.
      – Коротковаты, – не сдаётся директор.
      – Но зато какие руки. – Янина Станиславовна велит мне вытянуть руки. – А грудная клетка?!
      – Крепкий парень, – соглашается директор, но я чувствую, что восторга Янины Станиславовны он не разделяет, и добавляет: – Засиживается на старте…
      – И нет совсем спортивной злости, – огорчается Янина Станиславовна.
      – Чего нет, того нет, – наконец улыбается директор.
      Правда, глаза его не теплеют. Здорово застудил их директор в бассейне.
      Мы остаёмся вдвоём с Яниной Станиславовной. Она огорчена и раздумывает над словами директора.
      Я понял лишь одно, что директору что-то во мне не понравилось. И он совсем не уверен, что из меня выйдет толк. То есть, что я когда-нибудь установлю мировой рекорд.
      А Янина Станиславовна уверена, что я установлю рекорд. Пусть сперва не мировой, а городской, но установлю. Поэтому её так огорчили слова директора.
      Мне очень нравится Янина Станиславовна. Она совсем не похожа на взрослую. Янина Станиславовна никогда нас не ругает, а когда у нас что-то не получается, расстраивается, как девчонка. Да и похожа она на девчонку-семиклассницу, тоненькая, с коротко стриженными волосами.
      Я очень бы хотел, чтобы из-за меня Янина Станиславовна никогда не огорчалась. Но не выходит.
      – И потом, как ты ныряешь? – наконец прервала молчание Янина Станиславовна. – Плюхнулся животом… После тренировки мы с тобой отдельно займёмся…
      – Я не могу после тренировки, – протянул я. – У меня после бассейна музыка…
      – Я и забыла, – вздохнула Янина Станиславовна. – Тогда займёмся сейчас.
      Она велела ребятам взять доски и отрабатывать движение ног. А со мной направилась к стартовым тумбам.
      Я взобрался на одну из тумб, пригнулся, подготовился к прыжку.
      – Пригнись, – командовала Янина Станиславовна. – Ещё, ещё… Прыгай!
      Я прыгаю и ударяюсь животом о воду. В бассейне раздаётся оглушительный всплеск. Будто прыгнул с тумбы кит крупных размеров.
      Я снова взбираюсь на тумбу, незаметно поглаживаю живот.
      – Не отрывай ноги, – советует Янина Станиславовна. – Входи в воду, входи…
      Я вхожу и снова хлопаюсь пузом о воду. По всплеску в бассейне можно предположить, что с тумбы плюхнулся кит средних размеров.
      Кожа на животе красная и ужасно жжёт, будто я обгорел на солнце.
      Янине Станиславовне стало меня жалко:
      – На сегодня хватит… Беги в раздевалку…
      Я мотаю головой и снова влезаю на тумбу.
      Я прыгаю до тех пор, пока не чувствую, что наконец-то в бассейн плюхнулся кит маленьких размеров, может быть, даже дельфин.
      – Молодец, – хвалит меня Янина Станиславовна. – Продолжим в следующий раз…
      В раздевалке уже нет никого из наших ребят. Я вытираюсь насухо, быстро одеваюсь и бегу на улицу.
      Вот и мой трамвай. Поглядел на часы. Ехать мне двадцать минут, успею. А пока можно и вздремнуть. Я здорово устал сегодня в бассейне.
      Я закрываю глаза и снова вижу Гришу. С биноклем в руках он стоит на балконе и что-то высматривает. Но что?

      Уже совсем темно, когда я стучусь в дверь одноэтажного деревянного домика.
      Слышатся быстрые лёгкие шаги. И тут же возглас: «Ой!» Я улыбаюсь. Юля снова потеряла тапочку. Она так торопилась открыть мне дверь, что тапочка слетела с ноги и теперь Юля, бедняжка, ищет её в темноте. Ведь хозяйка не разрешает зазря палить свет в коридоре, она считает, что и так всё видно.
      Я больше не стучу и терпеливо жду.
      «Ой!» – снова долетает до меня. Но это уже радостное «ой». Значит, тапочка нашлась. И вот уже Юля отворяет мне дверь.
      – Здравствуйте, Всеволод! Вы приготовили урок?
      – Добрый вечер, Юля! Конечно, приготовил.
      В тёмном коридоре Юля помогает мне снять и повесить на вешалку куртку. А потом берёт меня за руку и ведёт в комнату. Как она умудряется видеть в сплошной темноте, я не представляю. Но спросить – не спрашиваю. Знаю, что надо вести себя тихо, ведь за стеной живёт хозяйка.
      Юле скоро семь лет, на будущий год она пойдёт в школу, но меня она почему-то называет на «вы» и полным именем – Всеволод. Честно говоря, мне очень нравится, когда меня так зовут – Всеволод.
      А когда мне Юля первый раз сказала «вы» (это было больше года назад), я покатился со смеху. Юля обиделась и не разговаривала со мной весь вечер. С тех пор я стараюсь её больше не расстраивать и принимаю «вы» как должное.
      Наконец этот длиннющий мрачный коридор оканчивается, и Юля открывает ещё одну дверь – дверь комнаты, где она живёт с мамой и папой.
      Я не знаю, оттого ли, что пианино такое большое, или оттого, что комната маленькая, но пианино занимает половину комнаты, оно только и заметно.
      Я здороваюсь с Юлиной мамой, Валентиной Михайловной, и мы начинаем урок.
      При первых звуках пианино за стеной резко поворачивают рукоятку громкости телевизора – чтобы нас не слышать.
      Валентина Михайловна вздрагивает. Я делаю вид, что ничего не слышу, и играю очень старательно.
      Валентине Михайловне, я чувствую, моя игра нравится, и она постепенно успокаивается.
      Я изредка бросаю взгляды на Юлю. Она сидит на диване, тихая, как мышь, и играет с куклами. Но я знаю, что Юля всё видит и всё слышит.
      – Молодец, ты отлично подготовился, – хвалит меня Валентина Михайловна.
      Краем глаза я вижу, как сияет Юля, будто её похвалили.
      – Начнём новый материал… Этюд № 14… Послушай, как он звучит…
      Пальцы Валентины Михайловны опускаются на клавиши. Я слышу, как за стеной приглушили телевизор. Наверное, хотят послушать Валентину Михайловну. А играет она здорово. Так здорово играют только по радио или на пластинках.
      Я повторяю за ней следом, по нотам. Раньше, когда я видел, как играет моя мама по нотам, я ничего не мог понять. Ноты мне казались загадочными письменами древних народов. А теперь я знаю, что за каждым нотным знаком прячется звук, и когда я гляжу на ноту, я уже слышу, как звучит весь этюд.
      – Не останавливаться, – поправляет меня Валентина Михайловна. – Ритмично играть. Больше уверенности…
      Я прошу разрешения снять пиджак. Мне уже жарко.
      Засучив рукава рубахи и расстегнув верхнюю пуговицу, я снова принимаюсь за этюд № 14.
      – Плотнее звук… Выше стоять на пальцах… Ярче звук…