Велосипедист замер на полушаге.

Обернулся и, увидев верзилу, снова замер.

— Кто тебя, сучья рожа, на товар навел? — спросил Вова Новый.

— А отпустите? — выдавил велосипедист.

— Скажешь — своими ногами уйдешь по воде, — заверил Вова Новый.

Велосипедист торопливо застрекотал:

— Булка говорил, на двоих удобнее товар делить, чем на троих

Булка дернулся и исчез в прибрежных кустах — только качались ветки и стучали по листьям потревоженные капли.

— А меня кто заложил? — теперь велосипедист говорил медленно и еле слышно.

Вова Новый криво усмехнулся:

— Тоже Булка. При любом раскладе хотел в порядке быть, падла! Ну его-то мы достанем, с ним отдельно потолкуем... А ты — иди. — И он показал стволом, куда следует идти велосипедисту.

Велосипедист отпустил руль, навьюченный велосипед, глухо звякнув, свалился на доски мостков.

Велосипедист прыгнул в речку.

И в этот момент верзила, выхватив рогатину из-за спины, с мостков пригнул ею к воде шею велосипедиста.

А затем вдавил голову и все тело под воду.

Он напрягаясь держал рогатину, пока поверхность речки не успокоилась.

— Сам оступился и утонул, на корягу напоролся, — проронил Вова Новый.

— Товар заберем? — спросил верзила.

— А товар оставим здесь, — Вова Новый был категоричен.

— Меня жлоба давит, — слабо возразил верзила и перешагнул лежащий под грузом велосипед.

— А идти по мокрому — не давит? — Вова Новый прятал пистолет под пиджак.

Верзила согласно кивнул и зашвырнул рогатину подальше в воду.

— Ну-ка, покаж. — Вова Новый сам поднялся с корточек и взял листочки из рук Севы.

Он стоял у сарая и перебирал страницы, а Сева с тревогой наблюдал за выражением лица Нового.

— Молоток, — одобрил Вова Новый, вывернув губы, отчего лицо приняло брезгливое выражение, — молоток, что кликухи заменил, а иначе — стук... все по правде. В Москву поедешь? Фарт ловить?

— Поеду, — сказал Сева, как о давно решенном.

— Только учти: в столице мира правды не любят, ни на бумаге, ни в толковище, — предупредил Вова Новый.

Сева передернул плечами.

— Я — не салага. Соображаю...

— Но все равно, ты — молоток, — поддержал Севу Бадай, вмешавшись в разговор, — вырастешь — кувалдой станешь!

Бадай поднял с земли гитару и под парочку блатных аккордов запел:

Рецензент держал картонную папку в одной руке и, похлопывая другой по обложке, растолковывал Севе, сидевшему рядом на скамейке в сквере Литинститута:

— О ком ты написал? О знакомых урках? И ничего хорошего в жизни не нашел. Не нужно нам этого... у нас Литературный институт, а не библиотека блатных воспоминаний.

Мимо скамейки проходили веселые удачливые абитуриенты, оживленно бросали на ходу:

— Он думал, я Олешу не знаю! А я с ним лично знаком!

— А меня мучил метафорами!

— Ну, главное — все завершилось.

Рецензент глянул на Севу, заметил его почти скорбное выражение лица и успокоил:

— Но ты не расстраивайся! Научиться быть писателем в институте — нельзя... — рецензент поднялся, — сам пиши и читай хороших писателей.

— Что ж вы сами в институте преподаете? — поднялся следом Сева.

— Я? Я... Кормиться семье надо.

Консультант протянул Севе его «творения» и ушел, влившись в Бульварное кольцо.

Он сидел за столиком, уткнувшись взглядом в чашечку остывшего кофе. Разлившаяся невзначай кофейная жижа накрыла часть надписи на блюдце и можно было прочесть «фе „Националь“.

Напротив него на пустующее место плюхнулся кто-то солидный — он видел только рыхлый живот, прикрытый широким пестрым галстуком. Поднял взор и обнаружил пятидесятилетнего мощного мужика в темно-синем габардиновом пиджаке с привинченным к отвороту орденом Ленина, которым награждали до войны — штучно.

Рядом с мужиком уже стояли официантка с метрдотелем. Мужик диктовал:

— Банку крабов с майонезом...

— Нужно узнать, есть ли...

— Узнайте, — тоном, не терпящим возражений, перебил посетитель и продолжил: — И два раза пожарские котлеты с макаронами в одну тарелку.

Он узнал посетителя.

Обслуга ушла, и посетитель обратил свое незанятое внимание на него: тельняшка, суконка — непривычный наряд для этого заведения.

— Ты знаешь, кто я? — спросил посетитель.

— Вы кинорежиссер.

— И народный артист, — похоже угрожающе добавил режиссер, — а откуда меня знаешь?

— Ваши портреты висят в кинотеатрах.

— Какие фильмы я поставил?

Сева приготовился было отвечать, но подошел метрдотель и угодливо поставил перед режиссером банку с крабами:

— Нашли последнюю...

Режиссер с упоением занялся принесенным, а Сева, чтобы не мешать мэтру, на блокнотном листке перечислил все творческое наследие режиссера и протянул реестр...

Режиссер облачился в золотые очки явно забугорного изготовления и глянул в листок.

— Правильно! Ты что — моряк?

— Недавно демобилизовался

— Где служил? — допрашивал народный артист, глядя поверх золотых очков.

— На Балтике.

— Точнее!

— Рижская военно-морская база...

— О! — оживился режиссер, — я поднимал в Риге национальное кино. Там тогда командовал адмирал Головко-младший...

— Он и сейчас командует...

— Хочешь у меня работать? — великодушно спросил народный.

Вопрос не требовал ответа.

На этой съемке ни Севе, ни его нынешнему коллеге ассистенту режиссера Певзнеру нечего было делать. Командовал съемочной площадкой представительный мужчина с обширными залысинами и волевым профилем — второй режиссер Иван Иванович, которого в обиходе для удобства звали Ван Ванычем.

— Мотор! — Ефим Давыдович — режиссер, которого мы видели в «Национале», откинувшись в кресле, командовал тихо, не затрачивая энергии.

И Ваныч так же негромко вторил через микрофон:

— Мотор!

Сторож с берданкой на плече стоял, подперев дверь магазина.

— Сторож, высморкайся и уйди налево, — приказал шеф.

Второй повторил в микрофон.

Сторож оставался неподвижен.

— Сторож, высморкайся и уйди налево, — снова приказал шеф.

Ван Ваныч старательно повторил в микрофон:

— Сторож, высморкайся и уйди налево!

Команда не действовала на сторожа.

Шеф начал терять терпение:

— Пусть немедленно уйдет налево!

Второй повторил:

— Сторож, уходи налево!

Сторож по-прежнему стоял.

— Стоп! — закричал шеф без микрофона так, что Севе захотелось заткнуть уши, — он что, глухой?

— Сейчас выясню, — Ваныч важно направился к сторожу, заслонил его собственной фигурой и, как-то объяснившись, вернулся к съемочной камере.

— Он — глухой.

— Ты узнал это только сейчас? — угрожающе спросил шеф.

— Да.

— Какой ты второй режиссер! — кричал Давыдович, воздев массивную палку над собой, — второй режиссер обязан знать не только занятость актера, но и его медицинскую карту! Это — начальник штаба! В его руках — все: от последней вилки в реквизите до тысячной массовки, которой он руководит! Этого может не знать еще, — шеф поискал глазами и нашел Севу, — вот он! — и ткнул в направлении Севы палкой, — ему я могу простить. Он в кино без году неделя! А ты? Говорили мне, что ты — работник во-о-о-от такого масштаба, — Ефим Давыдович показал кончик указательного пальца и горестно развел руками.

Ван Ваныч воспользовался паузой и высказался:

— Хорошо, что сторож глухой. Мы же снимаем ограбление магазина!

Съемочная группа захохотала.

— Ты это серьезно или шутишь? — Шеф, белый от бешенства, подошел вплотную ко второму.

Тот не отвечал, боясь высказаться невпопад.

— Я спрашиваю: ты это серьезно или шутишь? — повторил Давыдович шепотом.

— Шучу, — наугад ответил второй.

— Ну, тогда работай пока, — махнул рукой шеф и отошел от Ваныча, нелепо торчавшего в центре пустой съемочной площадки.

— Кадр семь, дубль четыре! — Щелчок дощечки, и помреж Люся Яровая выбежала из кадра, открыв строй заключенных из бригады хозобслуги во дворе пересыльной тюрьмы.

— Плотники — шаг вперед! — звучит голос нарядчика.

Зеки названной специальности выходят из строя.

Начальник, стоящий под сторожевой вышкой, наблюдает за назначением на работы.

— Каменщики — два шага вперед!

Снова хлопушка «Цена человека».

Каменщики делают свои два шага. Камера панорамирует по лицам оставшихся в разреженном строю заключенных — здесь мы впервые видим лицо актера, играющего главного героя в фильме «Цена человека».

— Остальные — разобрать носилки и лопаты и — на погрузку.

Остатки строя рассыпаются.

Зеки разбирают носилки и лопаты. Удаляются к машинам. Одни — направо, другие — налево.

Крик:

— Стоп! — Движение в кадре остановилось, все зеки развернулись лицами к издавшему этот требовательный и недовольный крик.

Ефим Давыдович командовал съемочной площадкой через микрофон, не вынимая грузного тела из режиссерского кресла.

— Этюды лепите с массовкой, этюды! Что они у вас ходят слева направо и справа налево!

— Вы абсолютно правы, — поддакнул второй режиссер из-за спины шефа.

Ассистенты — их было двое: Певзнер и наш герой, Сева, находившиеся в гуще «зеков», обернулись и застыли.

— Вы бездарны!

— Что? — выставил челюсть вперед Певзнер.

— А то! — взревел Ефим Давыдович, — еще раз огрызнешься — поедешь туда, где лес рубил. Не забывай, что у нас консультант — комиссар милиции города! Севка! — режиссер направил свою энергию на Севу, — боржом!

На глазах у застывшей массовки, среди которой выделялись молодые особы, изображавшие подруг «зеков», приехавших на свидание в лагерь, Сева шел нарочито медленно.

— Бегом! — заорал режиссер.

И Сева кинулся к стоящему поодаль деревянному ящику с боржомом, выхватил бутылку и, на ходу открывая и обливаясь, протянул ее Ефиму Давыдовичу.

Тот глотнул прямо из горлышка.

— Видишь, — бросил Ефим Давыдович, отдавая ему пустую боржомную бутылку.

— Что вижу? — не понял он.

— Я прочитал твои рассказы для института. Видишь.

Жить в Москве было негде, и он ночевал на диване в кабинете у Давыдовича. До случая — ночью комнаты проверяла охрана.

Охранники в специфической форме, которую почему-то принято было называть полувоенной, шли по студийному коридору со связками ключей в руках, приоткрывали ближайшую дверь, заглядывали внутрь и, закрыв, устремлялись дальше.

Сева уловил звяканье ключей и, прихватив туфли, выглянул в окно.

Кабинет находился на втором этаже. Рядом с окном пролегала водосточная труба.

Сева дотянулся до нее и провисел снаружи корпуса, пока шла проверка — скрипела дверь, звенели ключи...

Но больше не рисковал ночевать в этом кабинете.

— Где ты теперь ночуешь? — спросил коллега — ассистент Певзнер. Они сидели в курилке на пересечении павильонных коридоров.

— В поезде «Москва — Петушки».

— Почему именно «Москва — Петушки»?

— Негде было ночевать, решил поехать домой. Сел в поезд. Залез на вторую полку и проспал свою платформу «Крутое», вышел в Петушках, снова сел в поезд и... До Москвы. Удобно! — отшутился к финалу монолога Сева.

— Не сладко, — заключил Певзнер.

Рабочие-постановщики пронесли мимо сидящих в курилке бутафорскую, под металл, кованую решетку.

Певзнер полез во внутренний карман пиджака, вынул распухшую записную книжку и, разыскивая нужную запись, рассказывал:

— Когда я, желторотый студент, попал в лагерь на лесоповал, я выжил только потому, что мне помогали опытные зеки...

— Политики или урла? — полюбопытствовал Сева.

— Честные — есть везде, — ушел от ответа Певзнер.

— Тебя за глаза Давыдович зовет «еврейский бандит Певзнер».

— Знаю, меня посадили по уголовной статье...

— А на самом деле?

— А на самом деле за то, что был студентом еврейской студии и раза два или три видел самого Михоэлса.

— И ты терпишь это прозвище Давыдовича?

— Он взял меня на студию. Это — не просто. Ну, хватит травить — вот телефон. Звони от меня. Хозяйка — баба с бурным прошлым, но сейчас жутко идейная. Общественница фабрики «Гознак». Обещай вести себя в ее комнате тише воды и ниже травы. А там — как выйдет.

— Я — твой должник.

Певзнер запрокинул красивую голову и с прищуром посмотрел на Севу:

— Время покажет.

— Баб — не водить. Тишину — соблюдать. По счетам будешь платить сам. Я — буду проверять, — общественница «Гознака» загасила окурок беломорины о надколотое блюдце, поправила криво висящую иллюстрацию из «Огонька» в рамке. — Чего не выполнишь — пеняй на себя! Значит, ты здесь не жилец!..

После своих наставлений она удалилась, позвякивая медалями на двубортном пиджаке.

Обстановка в комнате была безумно убогой и скучной: старая мебель с продавленным диваном на видном месте, мертвые настенные часы, параллельный телефон у самой двери. Когда он попробовал набрать номер, дверь распахнулась, на пороге появилась ровесница англо-бурской войны в халате и заявила:

— Ты что, не слышишь? Я разговариваю. Учись правилам общежития! Это не твой личный телефон, а параллельная трубка!

После такого замечания телефонировать не захотелось. Он пересчитал скудную наличность и принял решение.

В кафе «Националь» в этот час было еще пусто, но собеседник все-таки обнаружился. За столик сел парень старше его лет на семь, с губами-плюшками, курносым носиком и глазами дауна.

— Пижонишь? — спросил он Севу, как старого знакомого. Впрочем, такая манера общения была у Губана со всеми — и со знакомыми и с незнакомыми.

— Что вы имеете в виду? — Сева постарался не грубить.

— Твою тельняшку. За сколько купил? Хочешь выглядеть мужественным?

— Я, чтоб ты знал, старший матрос! — ощетинился Сева.

— С Неглинки, которая течет в трубе. — Губан осклабился, обнажив ряд кривых зубов.

— С Балтики!

— О! Приятно познакомиться. А я представитель второй древнейшей профессии! Какая первая — знаешь?

Не хотелось признаваться, но Сева не знал.

— Первая — проституция, а вторая — журналистика! — победно пояснил Губан.

— Ну и что из этого следует?

— А следует, что балтиец должен меня сегодня угостить коньяком — вот, — он вытащил из наружного кармана пиджака скомканную газету, — вышла моя статья в «Москоу ньюс».

— У меня денег как раз, чтобы заплатить за кофе.

— Тогда, как журналист, хочу знать, что ты, балтиец, без денег трешься здесь, в Москве.

— Мое дело.

— Ищешь удачи в столице?

— Я работаю на киностудии.

— Ну понятно. Ты — будущий кинорежиссер. Непонятый вгиком гений. Да тут все, — он обвел рукой зал, — или гениальные писатели, или гениальные режиссеры, или гениальные художники. Даже гениальные скульпторы попадаются! И один известный — Неизвестный!

— Не на понтярщика попал, — оборвал поток Сева.

— О! Тогда давай знакомиться — Костя Блинов.

— Сева Мокшин. — Он без энтузиазма протянул руку.

— Ну, а на бутылку в честь моей премьеры мы с тобой все-таки найдем! — заверил Костя Губан и поздоровался с кем-то из вошедших в зал.

— Это — Светлов! Не может жить без «Националя», каждый день сюда ходит. Знаешь «Каховку»? — пояснил Губан.

— Я и «Гренаду» знаю. А что он сейчас пишет?

— Ничего. Программу для Утесова.

— Губан, иди сюда! — окликнула Костю яркая девица, вышедшая из такси. Тот вразвалочку подошел, перебросился с девицей парой слов и вернулся к Севе, стоявшему на углу у телеграфа, с двумя бутылками портвейна и кульком конфет.

— Презент от мадам Дюпон.

— От кого?

— От мадам Дюпон из Марьиной Рощи. Так зовут эту центровую девочку.

— А почему она тебе все это отдала? — поразился Сева.

— Этим ее угостили сверх гонорара — за отличное обслуживание. А на работе она не пьет, — хохотнул Губан, — по причине рвоты от сладостей и вина! Так что свет не без добрых людей!

— Часто тебя так выручают?

— Успокойся, я — не сутенер.

Они брели мимо ночных стен Даниловского монастыря, и Губан вещал, отхлебывая из горлышка портвейн.

Иногда он вспоминал о Севе, протягивал ему бутылку и тот, морщась, делал глоток, чтобы не обижать собеседника.

— Здесь помещался «Даниловский детский приемник» — страх всех довоенных пацанов. Заведение с тюремным режимом. Если тебя приводили в милицию за что-нибудь, ну, скажем, за хулиганство, и говорили «отправим в Даниловский», значит, детство отвернулось от тебя!

— Красиво травишь, — перебил недоверчиво Сева, — ты что, здесь побывал?

Губан смерил его презрительным взглядом.

— Я побывал тут по другой причине, — он хлопнул рукой по стене, — здесь было отделение «детей врагов народа». Я бежал отсюда.

— Расскажи какому-нибудь салаге, — без обиняков перебил Сева.

— Я что, лажаю? — разогретый портвейном Губан прижал его к стене и, плюясь, выстреливал фразы.

— Мой отец был чекистом. Его взяли как врага. Мать — отправили в ссылку. А меня — сюда! И я бежал отсюда! Бежал! К тетке! Бежал! Понял?

Задохнувшись, он остановил поток откровений и попытался продышаться. Глаза слезились.

— А за что взяли отца?

— Расстреливал мало... а может быть, много! Как приказывали, так и делал. — Он швырнул бутылку портвейна, как гранату, она разбилась о выступ стены, оставив кровавое пятно.

Съемочная камера видит лицо героя.

Героиня картины «Цена человека» Элла пока что — к камере спиной.

— Коля! Ты должен прийти и все рассказать в милиции! Все, как было! Ты же мне рассказал — и я поверила! Расскажи там. Там тоже люди!

Во время этой тирады лицо героя мрачнеет. Причем смена состояния происходит — от равнодушия к неприязни — весьма достоверно и заразительно.

Снова хлопушка «Цена человека».

— Где люди? — враждебно отстранил героиню от себя герой Коля, — в милиции?

— Да. В милиции. Пока ты сидел, многое изменилось.

— Откуда тебе знать?

— Я хожу на работу, хожу по улицам... Вижу, что происходит вокруг!

— Стоп! — Герой Коля повернулся на крик режиссера.

Ефим Давыдович был в ударе. Забыв про боржом, он кричал:

— Убеждай его, убеждай, а не жалей, не себя! Его! Его! Его! Мотор!

Героиня картины Элла с красными, мутными от слез глазами снова толкала в грудь партнера в телогрейке:

— Иди, иди, сознайся! Да, да... посадят! Я — буду ждать! Буду!

— Еще раз — без остановки! — орал режиссер и, казалось, плакал вместе с актрисой.

Сева неотрывно наблюдал это эмоциональное действо.

— Стоп! Съемка окончена. — Ефим Давыдович отшвырнул микрофон, и Сева поймал его на лету.

— Ты сейчас куда? — вопрос мэтра был обращен к ассистенту.

— В «Националь», — ответил Сева, удивленный вопросом.

— Поедешь со мной к Бороде. Бывал у Бороды?

Вопрос был напрасным — у Бороды Сева, конечно, не бывал. У Бороды (так звали завсегдатаи ресторан ВТО из-за роскошной бороды метрдотеля) бывал весь цвет артистической Москвы. Входили по пропускам — не то что в «Нац», куда мог попасть каждый, в том числе и «художественная» шобла.

— Ты это заслужил.

— Чем?

— Я знаю чем. Я вижу все на съемке. Ты телогрейку обработал и даже надорвал. Хотя это не твое дело. Значит, следишь за кадром. Значит, заслужил осетрину по-монастырски...

Мрачный Пушкин стоял на постаменте как раз против окна ресторана ВТО, где...

Мэтр с упоением поглощал осетрину.

Сева пока что только разглядывал свою порцию, покрытую мельхиоровым колпаком, и косил взглядом в меню.

— А здесь обозначено: осетрина по-московски, а не по-монастырски...

— Никакой разницы, просто антирелигиозное переименование. — Давыдович выскребал остатки картошки в сметане и, облизнув вилку, спросил:

— Нравится профессия режиссера?

— Да.

— Чем? Можно ходить к Бороде? Общаться со знаменитыми людьми? И деньги хорошие со временем зашибать? А?

— Не только...

— Уже честно, это хорошо. Чем еще?

Сева напрягся — это было похоже на экзамен, только ответственней: нельзя встать и уйти, не ответив. Вылетишь с работы, которая уже нравилась.

— Можно разговаривать через кино с людьми о том, что у тебя болит.

— Ну и что же у тебя болит? — не унимался Ефим Давыдович.

— Неправда.

— Какая?

— Говорят одно, а делается — другое... не по совести...

— Понятно. Как писал Шекспир: «Опасна власть, когда с ней совесть в ссоре». Что именно?

— Ну, например, отстранение маршала Жукова, например...

— Ты вот что, — прервал его мэтр, — разворачивай мозги в другую сторону, если хочешь быть режиссером. Режиссура это не газета... Режиссура это радость, когда своими руками лепишь живую жизнь, от которой люди плачут и смеются! Ты видел сегодняшнюю съемку? — И вдруг совсем неожиданно спросил: — Ты спишь с женщинами?

— С...сплю...

— Так режиссура — это слаще, чем... самая сладкая баба! Понял?

Он залпом осушил бокал в пузыриках боржома.

— Когда тебя, а со мной это было, отлучают от этого дела — впору вешаться, родную маму... забудешь...

Сева слушал откровение, так и не притронувшись к мельхиоровому сооружению с осетриной по-монастырски.

Он шел обычным маршрутом по «Броду» (так называли «центровые» улицу Горького). Сверху вниз, от Моссовета к «Националю». Почти из-за каждой ресторанной витрины доносилась модная тогда мелодия портера «Я люблю Париж», которую джазовые вокалисты пели почему-то со словами «Мы идем по Уругваю...».

Чуть впереди Севы и ближе к проезжей части не шла, а «писала» Галка — одна из двух лучших девиц с «Брода». Сева не был с ней знаком лично, но она так часто встречалась на улице и, главное, так властно привлекала его внимание, что, казалось, они знают друг друга.

Сейчас он непроизвольно следил за ее неторопливым передвижением.

Она, почувствовав его взгляд, обернулась, приветливо махнула пальчиками в перчатке и продолжила свой маршрут.

Рядом с аркой, что на улице Неждановой, Галку догнал какой-то мужик. Они бойко разговаривали — Сева видел это, обгоняя остановившихся, — и вдруг мужик быстро рванул в переход, вниз.

Галка растерянно оглянулась и обратилась к Севе, как к свидетелю:

— Ты видал? Договорились, а он сквозанул! Мудила.

— Да. Непонятно. Вокруг никого не было. Чего он испугался?

Они пошли рядом вдоль Госплана.

— Ну, хрен с ним, ты не опоздаешь на метро? — спросила Галка.

— Мне на троллейбусе — я на Мархлевского живу.

В помпезных колоннах арки, что вела в бывший Брюсовский, а ныне улицу Неждановой, звучал Галкин хрипловатый голос.

— Я сегодня с мужем развелась… — Она ковыряла ногтем щель в гранитном покрытии колонны.

— Ты была замужем? — искренне удивился Сева. — Он был в курсе твоего занятия?

— Ему это нравилось.

Возле них появился таксист Виля.

— А, Галочка! А где твоя подруга Инга? Помнишь, как вы нас обслуживали у меня в такси?

— Ты бредишь, — остановила его поток Галка.

— Брежу? Да мы вам корочки КГБ предъявили, и вы с Ингой...

— Виля! — окликнули таксиста, — есть кодеин. Берешь?

Виля испарился. И примкнул к группке «толкавшей — покупавшей» у соседних колонн таблетки и аптечные рецепты.

— Пойдем отсюда, — предложила Галка.

Он не стал возражать, и они оказались у телеграфа. Дождь уже кончился.

— Поедем к тебе? — Галкин вопрос напряг Севу.

— Но у меня ничего нет... ни денег, ни жратвы, ни выпивки.

— А мне ничего и не надо. Поедем?

Он согласно кивнул.

Ехали в троллейбусе. Молча. Смотрели друг на друга и улыбались. Галка положила свою руку на его колено.

На улице Дзержинского в вагон вошел полковник милиции и поздоровался с Галкой.

— Здравствуйте, Егор Степанович, — мило ответила та.

— Как жизнь?

— Все в порядке, завтра к родителям уезжаю.

— Ну, счастливо. — Полковник сел на скамейку перед ними.

Галка наклонилась к Севиному уху:

— Он меня по проституции несколько раз вызывал, в картотеку заносил. Хороший мужик.

Севе стало неуютно в троллейбусе, он представил, что будет на студии, если полковник доложит студийному первому отделу!

Но полковник мирно дремал и не пытался познакомиться с Севой. Внимательно следил за нашей парочкой в салоне только Хрущев с портрета, укрепленного на заднем стекле кабинки водителя.

Галка сбросила одежду на продавленный диван и, подойдя к Севе, положила руки ему на плечи:

— Ты каким способом любишь?

— Обычным.

— А если «как пол моют»? Или — по-семейному?

Но Севу занимал вопрос другого рода:

— Я с тобой ничего не поймаю?

Она рассмеялась, и Севе сразу стало легко.

— Я сегодня утром проверялась.

— Прошел целый день...

— Днем — только с мужем.

— Ты же сегодня с ним развелась...

— На прощание... ну, разгрузим вагончик? — Она прижалась к его тельнику.

Он попытался поцеловать ее. Галка отстранилась:

— Не люблю целоваться.

Настенные часы без стрелок, с мертвым маятником осветил луч утреннего солнца и коснулся Галкиного лица. Она открыла глаза, сощурилась, крепче прижалась к Севе. От ее движения Сева проснулся, сел на скрипнувшей кровати.

— Сколько времени? Мне же на студию... У нас с восьми — съемка.

— Какая съемка, — Галка притянула его к себе, — отдыхай. Четыре вагончика разгрузили!

— Нет. Надо...

— Да что тебе надо! Поехали со мной в Шахты. У родителей там большой дом...

— Что я там буду делать? — попытался отшутиться Сева.

Галка ответила всерьез:

— Устроим завклубом. Будешь человеком, а здесь — на побегушках! — настаивала Галка.

— Да у меня денег на билет нет...

— Поезд только вечером, а к вечеру я заработаю!

— Нет, не поеду, — уже без обиняков заявил Сева, застегивая брючный ремень.

Галка встала с постели.

— Подари мне свою фотографию, — попросила она.

— У меня нет.

— Никакой? — В голосе Галки сквозило недоверие. — Или не хочешь дарить?

— Только на пропуске, — попробовал оправдаться он.

— Покажи пропуск! — И, не дожидаясь его действия, залезла в брючный карман.

Вытащила картонную книжечку, раскрыла.

С крохотной фотографии смотрел на нее совсем юный Сева, по шею заляпанный фиолетовой печатью.

— Подойдет, раз нет другой! — Она отделила ногтем фотографию от плотного картона, протянула Севе: — Подпиши.

— Тут негде.

— Напиши «Гале».

Он послушно написал, разыскав ручку.

— Верочка! — Ефим Давыдович шел по коридору студии, служившему по совместительству складом осветительной техники, отмеряя шаги ударами массивной бамбуковой трости об пол, рядом с очаровательной, чуть располневшей тридцатилетней редакторшей, — позвони Габриловичу и закажи ему диалоги к двум новым сценам, которые написала эта бездарность...

— Вы же так расхваливали его, — лукаво заметила Верочка.

— Ну, положим, первый вариант был действительно здорово придуман!

— Интрига — да.

— Это — уже много! — Ефим Давыдович вдруг резко остановился возле попавшегося по пути Севы, чтобы сменить тему разговора — он не любил признавать свои ошибки. — Вот, познакомься, мой новый ассистент. Сева.

— А где старый? — Редакторша проявляла язвительность.

— Вера, — отчеканил Давыдович, — ты работаешь со мной уже два года. Пора знать, что одного подхалимажа для работы у меня — мало.

— А у этого есть что-нибудь, кроме подхалимажа? — Верочка была зубастой.

— Есть. Сева, принесешь ей свои рассказы. Понял? Сегодня же!

— У меня не все перепечатаны, — слабо возразил Сева.

— Ничего, у Верочки зоркий глаз: она читает и самотек!

— Несите, насладимся новым открытием Ефима Давыдовича, — Верочка была снисходительна, — я в 302-й комнате.

Она внимательно осмотрела Севу.

— Почему она с вами так... запросто? — спросил ассистент, когда редакторша удалилась.

— Наблюдателен... Ей кажется, что она мне нужна в нынешней ситуации.

Он лежал на скрипевшей при каждом его движении железной трубчатой кровати и пробовал что-то писать. Не писалось. Из репродуктора доносилось «Когда мы были молоды, бродили мы по городу, встречали мы с подружками рассвет...». Стало жаль самого себя — одинокого. Он отбросил на стол блокнот и карандаш. Положил руки под голову, но лежать спокойно ему было отпущено совсем не долго. Зазвонил телефон. Сева не торопился подходить к трубке — может быть, это кого-то из соседок, но в дверь требовательно грохнули, и он понял: его.

— Я прочитала твои опусы, — говорила Верочка из квартиры своей подруги Тамары, — легко написано — у тебя есть перо. И достаточно убедительно нафантазировано...

— Это по большей части наблюдения, — уточнил Сева со скрытой обидой.

— Ну, тогда это имеет двойную цену! — Рядом с Верочкой сидела Тамара, плотная, но без весовых излишеств, натуральная шатенка с приятным, открытым, чуть тяжелым лицом. Держа на весу перед собой чашечку кофе и затягиваясь тонкой и длинной — нездешней — сигаретой, она внимательно слушала переговоры подруги.

— Спасибо, — только и смог выдавить Сева после комплимента Веры.

— Я подозревала, если говорить правду, что ты — очередной восторг Ефима Давыдовича с его любовью открывать самородки, которые на поверку оказываются обычными булыжниками! Ну, о твоих писаниях стоит поговорить не по телефону.

— У нас завтра съемки на натуре. На студии я буду только к пяти...