Возле Малышки он остановился.

— Что, твой? — указал пальцем Гальян в пацана, которого вернувшийся держал на руках.

— Мой! — Малышка погладил сына по русым волосикам.

— И мой! — за спиной участкового возникла запыхавшаяся и разопревшая от танцев Верка.

— Смотри-ка! — покачал головой участковый, словно не веря в то, что у Малышки может быть сын, да еще такой ладный крепыш. — А ты сам — почему здесь? Ты же подписку давал, что духу твоего здесь не будет!

— У меня здесь жена и сын! — встал с лавки бугай и навис над Гальяном, но того превосходство в росте и весе не смущало.

— Она, — Гальян дернул головой в сторону Верки, — тебе по закону не жена. Значит, и сын — не сын. По закону.

— Пропишите — сразу распишемся.

— Ага! — поддакнула из-за спины участкового Верка.

— Обождешь! Если я тебя здесь еще раз увижу — пеняй на себя. Тебя ведь по-хорошему предупреждали.

Гальян ушел. Аккордеонист зафокстротил, но никому не танцевалось, и Трухуночка смолк.

— Останется здесь, — сказал Костя вслед понуро бредущему по коридору Малышке, — будет искать пятый угол.

— Как это? — вырвалось у Леньки.

— Лучше не знать.

— А все же? — переждав, когда мимо пройдут возвращающиеся с гулянки, спросил парнишка.

— В комнате, в каждом углу, стоят четыре мусора и бьют сапогами и ремнями, а ты между ними мечешься, ищешь пятый — где не бьют.

По тому, как рассказывал Костя, было понятно, что он сам когда-то искал пятый угол, но Ленька все-таки не удержался, уточнил:

— А ты... искал... угол?

— Раньше — искал.

— А теперь?

— Теперь они меня трухают. — И, не дожидаясь нового Ленькиного вопроса, объяснил: — Каждому жить охота. Ментам — тоже.

Костя уже шагнул от подоконника, но виденное так зацепило Леньку, что он, совершенно осмелев, остановил его следующим вопросом:

— А почему здесь всех прописывают, а Малышку — нет? Ведь если он им кого-то заложил, то наоборот — нужно прописать.

Костя внимательно посмотрел на парнишку.

— Верно. Мне и самому понять охота, почему, Леня. Ой охота!

Малышку взяли ночью в комнате Верки. Едва она открыла на стук, Гальян сиганул к резиновым сапогам, которые стояли в головах у спящего на полу Малышки. Участковый запустил руку в голенища, затем вытряс сапоги и доложил пришедшим с ним «мусорам»:

— Оружия нет.

Сын Малышки проснулся и плакал. Верка выла:

— Что вы к нему привязались? Ну что?

Ее держали двое.

Малышка — груда рыхлого мяса — сидел на телогрейке, подобрав к животу татуированные ноги, и щурился на свет.

— Одевайся! — кричал Гальян. — Или помочь?

В заплеванной комнатенке отделения милиции Гальян выложил на стол лист серой шершавой бумаги и ткнул пальцем: здесь и здесь. Малышка, ждавший своей участи в окружении четырех милицейских, расписался.

— Проходи, — толкнули его в соседнюю комнату. Дверь захлопнулась, и тут же послышались глухой удар, крик, возня, крик, удар, вой, снова удары, всхлип, перешедший в стон, удар, еще, еще и еще...

А Гальян невозмутимо заполнял протокол, макая перо в чернильницу и сосредоточенно снимая соринку с кончика пера — чтоб писалось четче.

Мать колдовала у керосинки на кухне коммунальной квартиры. В коридоре прозвучали легкие шаги, и Ленька шустро прошмыгнул мимо раскрытой кухонной двери.

— Ты куда? — встрепенулась мать.

— Гулять! — отрезал сын уже с лестничной клетки.

— Опять до утра?! — крикнула вдогонку мать с порога кухни. Но ответа не последовало.

Соседки, занятые своей стряпней, никак не откликнулись на эту короткую перепалку.

Под козырьком Ленькиного подъезда, защищавшего от крупного, как плевки, дождя, Котыша и Сидор лениво играли в «пристеночек». Монетки, брошенные в плоскость закрытой двери, отскакивали и ложились на землю. Сидор, растопырив пятерню и уперев большой палец в свою монету, пытался дотянуться указательным до монеты соперника, что означало выигрыш.

Дверь распахнулась, едва не сбив Сидора.

— Ну, ты! — заревел тот, но тут же осекся, увидев Леньку.

— Дай взаймы! — заискивающе попросил Котыша, поднимаясь с корточек.

Ленька не торопился отвечать. Он поднял воротник плаща, озирая мутное дождливое небо, поправил кепку.

— Какой день сегодня? — поинтересовался он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Вторник, — недоуменно ответил Котыша.

— У меня по вторникам денег не бывает.

— А когда бывает? — уже зло уточнил Котыша.

— Только по воскресеньям, — хмыкнул Ленька и шагнул под дождь.

Парни проводили его ненавидящими взглядами.

— Забурел. Как бегать стал. Жидюга! — прошипел Котыша.

Он ждал Риту около сарая, прижавшись к полусгнившим мокрым доскам.

Рита мелькнула в свете одинокого фонаря и сразу же возникла за его спиной. Ленька обернулся, взял ее за руку. Струйка, сбегающая с крыши, разделяла их. Он наклонился и сразу ощутил за шиворотом холодный ручеек.

— Пойдем в крыльцо, — предложил он, ежась.

— Его заколотили. Я взяла у сестры ключ от сарая. Пойдем. — Она, не дожидаясь его ответа, зная, что он не станет возражать, отошла и остановилась у одной из дверей сарая, ключом, похожим на сейфовый, открыла тяжелую дверь.

Внутри сарая было темно, только свет от уличного фонаря рисовал ее силуэт на фоне дверной щели да тускло светилось продолговатое оконце над входом.

— Ты знаешь парня, который подходил к нам с фонариком? — неожиданно торопливо спросила Рита.

— Нет.

— Я выпила... опьянела... И была с ним.

Ленька молчал, стоя в темноте сарая, и очень не скоро выдавил:

— Когда?

— На октябрьские... До тебя...

Рита закрыла дверь и тоже растворилась в темноте.

— Так что я — не девочка, — уныло прозвучал ее голос.

— А для меня это неважно, — храбрясь и сглатывая комок в горле, выдавил Ленька.

— А для меня важно, — вяло возразила Рита.

Скрипнули пружины койки.

— Не надо... Не надо... Не надо... — просила Рита, но он не верил искренности этих просьб и звуки поцелуев перешли в резкое поскрипывание пружин. Потом оно оборвалось и на прерывистом дыхании Ленька спросил:

— С ним это было здесь?

— Нет. В сквере. У канавы, — едва слышно ответила она и в свою очередь задала вопрос: — А это имеет значение — где? Или ты думаешь, что я сюда вожу...

— Ничего я не думаю, — оборвал Ленька, но по тому, как резко он откликнулся, было ясно, что вопрос попал в точку.

Когда скрипнула входная дверь в комнате милиции, Гальян переписывал очередной протокол. Поднял глаза на вошедшего и снова уткнулся в бумаги:

— Не вызывал!

У двери стоял Малышка — похудевший, осунувшийся, с синими разводами под глазами.

— Гальян, пропиши, — попросил он.

— Пропиской не заведую! — Гальян отвечал, не отрываясь от своей бумажной работы.

— Я же в лагере делал все, что просили! — Малышка сделал несмелый шажок к столу.

— Знаю. Потому и на свободе!

— Я же завязал.

— Слыхал.

— Ну что я вам? Жить мешаю? — молил Малышка.

— Нам Костя Коновалов жить мешает. — Гальян и теперь не поднял взгляда на посетителя, но ответил тише и с расстановкой, как вдалбливают недоумкам.

— Я... Я по мокрому не хожу, — осознав предложение, пролепетал вмиг взопревший Малышка.

— Ты просишь прописку или не просишь? — уперся в него серым взглядом Гальян.

Малышка кивнул.

— Ты меня понял?

Малышка долго молчал, глядя куда-то мимо участкового, потом посмотрел на протокол, на стеклянную чернильницу, на ждущую работы ручку, на покойно лежащие на столе кулаки Гальяна и мелко согласно затряс головой.

Пацан Малышки сопя строил домики в песочнице. Солнце зажигало в песке мелкие осколочки кварцита, и вокруг пацана вспыхивали искорки.

Папаша Малышка и Костя Коновалов сидели рядом на корточках в тени старого тополя, покуривая, и вели, как казалось со стороны, задушевную дружескую беседу.

— Сколько раз тебя метелили? — затянулся «Памиром» Костя.

— Четыре.

— Не отлипнут они от тебя, — заключил Коновалов. — Что ж ты не линяешь отсюда?

— Куда? — Малышка внимательно следил за «работой» сына.

— Туда, где тебя пропишут.

Малышка понял предложение Коновалова и напрягся:

— Ага, значит, туда, где чалился? Спасибо!

Костя усмехнулся.

— Туда-то тебе как раз нельзя.

— Это почему? — развернулся к Косте амбал.

— Там про грехи твои точно известно.

— Нету грехов! Нету! — почти выкрикнул Малышка.

Его пацан отложил деревянную машинку и уставился на отца.

— Не дергайся, — лениво остановил собеседника Костя. — Скоро освободится Маршаня. Соберемся вместе, поговорим, все выяснится. Если нет за тобой ничего, значит, будешь гужеваться!

— Когда еще выйдет Маршаня! — Малышка терял самообладание. — Что, я все время жить под ножом должен? Я не хочу! У меня пацан! У меня Верка!

Мальчишка заплакал, но папашу сейчас больше интересовал Костя.

— Ты, Малышка, запомни: я знаю, из-за чего ты отсюда не линяешь! — Коновалов поднялся. — И еще запомни: мне тоже под ножом жить неудобно. Особенно под твоим — сучьим!

Покойник, бывший Малышкой, лежал в обитом черным сатином гробу на полуторке с открытыми бортами. Машина медленно двигалась по центральной улице города. За гробом первыми шли родственники — немного. Пять-шесть человек. Среди них зареванная Верка в черном платке. Потом знакомые, и среди них — Костя Коновалов с Булкой.

Каменные лица. Отрешенные взгляды.

Замыкал шествие оркестр «жмурного состава», наполовину состоящий из джазистов, играющих на танцах в парке.

На тротуарах останавливались прохожие, печально смотрели вслед.

Смотрел вслед и Ленька, с рулоном ватмана под мышкой, в стайке ребят, которую возглавлял Георгий Матвеевич.

Леньке эти похороны говорили намного больше, чем прочим наблюдателям.

Гроб на веревках опустили. Музыка нестройно замолкла. Костя подошел к краю могилы и бросил горсть земли, потом еще и еще...

Костя сидел у стенки казармы, глядел из-под отяжелевших век в никуда.

Неожиданно веки вздрогнули, взгляд стал острым..

— Трекало! — позвал он.

Эдик появился в секунду, будто ждал клича.

— Чья это? — спросил Коновалов.

— Которая прыгает? — уточнил Эдик.

На углу казармы десятилетние девчонки играли в прыгалки. В очередь на одной ножке, на другой, по-быстрому — «пока не собьешься». Русая, с подлетающими вверх косичками, со вздернутым носиком, была неутомима. Придерживая юбчонку, понимая, что в прыжке становятся видны синие штанишки, прыгала, не желая уступить место подругам.

— Эта — Зинки Канонашки, — дал справку Трекало.

— А отец кто?

— Может быть, и ты.

— Не может быть, — глухо ответил Костя. — Когда ее делали, я в Магадане по первой ходке был... Приведи ее!

Сеньку Питерского рабочего, примостившегося рядом с Костей, этот приказ не потревожил — он продолжал сидеть, как и сидел, вяло уставившись в ноги себе.

Но Эдик, вроде бы привыкший к любым поручениям, обалдело пролепетал:

— Она же... это... дите...

— Меньше трекай! — В Костином голосе зазвучало железо, и Эдик ушел.

Что говорил Трекало девочке, слышно не было, но, прекратив прыгать, она поплелась за посыльным, испуганно зыркая исподлобья на Костю.

Перед Коноваловым девочка и Трекало остановились.

Костя снизу, с корточек, с удовольствием разглядывал девочку.

— Танцевать умеешь?

— Умею, — торопливо согласилась та.

— Танцуй.

— Что?

— Что хочешь, — приказал Костя, не отрывая взгляда от ее ладной фигурки.

Девочка, подпевая себе, закружилась в вальсе. Пальцы ее сдерживали края задирающейся юбки.

Костя смотрел на это представление, и непонятная, кажется, недобрая улыбка рождалась на его губах.

Сенька Питерский рабочий поднял было от земли вялый взгляд доходяги, но, не увидев ничего интересного, снова уткнулся в хилую травку под ногами.

Девочка кружилась.

С корточек неотрывно глядел Костя.

Настороженно наблюдал Костю Трекало.

Костя вдруг ожил. Дрогнули набрякшие веки.

— Ты что?

Перед ним, на земле, сидела девочка.

— Голова закружилась, — извиняюще ответила она.

— Ну... Иди... Иди... — разрешил Костя.

И девочка судорожно поднялась, пошла прочь, а отойдя три шага, побежала.

— Не для меня растет, — с сожалением цокнул языком Костя.

— Почему не для тебя? — попробовал успокоить его Эдик.

— Не для меня! Когда она вырастет, я где-нибудь в Сиблаге с елочками обниматься буду… — В Костином голосе мелькнула нотка сожаления.

Парадная тисненая обложка «Книги о вкусной и здоровой пище» открылась — и цветная реклама «Жигулевского» и «Рижского» пива с зеленым горошком заполнила взор. Под рекламой красовалась надпись: «Пиво — жидкий хлеб».

Стеклянные банки, красиво расставленные, с жестяными крышками и яркими этикетками приманивали. Подпись убеждала: «Повидло и джем — полезны всем».

Стол на цветной рекламе ломился от яств — поросенок, шампанское, коньяки, балыки в хрустале — и над всем этим великолепием призыв: «Брось кубышку, заведи сберкнижку».

Красная и черная икра в открытых банках сочилась свежестью и манила. Бутерброды были приготовлены так, что хлеба за икрой не замечалось. И все это значило: «В наш век все дороги ведут к коммунизму!» (В. Молотов).

Пиво было так себе, но пены много, и Ленька сдувал ее, чтобы добраться до мутноватой жидкости. «Голубой Дунай», как прозывалась пивная палатка, по периметру был обнесен полкой, на которую ставили кружки, стаканы, клали воблу и бутерброды с частиком в томате.

Из-за угла палатки возник Сидор, а потом и Котыша.

— А мы тебя как раз ищем! — дружелюбно вступил в разговор Сидор.

— Я что, вам должен? — Ленька нехотя оторвался от кружки.

— Нет. Просто потолковать хотели, — осклабился Котыш.

— Толкуй, — отвернулся от них Ленька.

Сидор пошарил глазами и, увидев мужика с двумя кружками с тыльной стороны палатки, просительно сказал:

— Лучше не здесь.

— Ладно, — согласился Ленька, — сейчас, допью.

Они пристроились к старой вагонетке на задах у железнодорожной насыпи.

— Ты это... Пошли с нами на дело, — предложил Котыша.

— Зачем именно я вам нужен?

— У тебя... бестолковка работает. — И Котыша постучал рукой по лбу.

— Кто это тебе сказал? — подозрительно спросил Ленька.

— Неважно. Тот, кто понимает! — ушел от вопроса Котыша, но Леньке такого ответа хватило.

— Какое дело?

— Сельмаг на 17-м торфоучастке.

— Надо посмотреть, — с сомнением ответил Ленька.

— Лень, смотрели, — успокоил Сидор.

— Мне надо посмотреть, — отрезал Ленька.

Паровичок узкоколейки не летел, не бежал, не шел, а плелся.

В вагончике дремал всего один путник, положив голову на мосластые руки. Ногами грибник — а с такими корзинками, утепленными тряпицей, ездили только они — сжимал изрядной величины тару с тесьмяной лямкой. Вагончик тряхнуло. Грибник поднял голову и оказался учителем Георгием Матвеевичем Звонилкиным в неизменных очках.

— Леня? — Он вопросительно вгляделся в сумрак вагончика.

— Ага, — ответил паренек.

— Куда? — спросил учитель.

— За черникой. — Ленька ударил по солдатскому котелку, подцепленному к ремню.

— Что ж ты в ночь один?

— Ребята на восьмичасовом уехали, а я опоздал. Догоню! Я знаю, где они заночуют.

— Хорошее место?

— По тридцать стаканов набирали.

— Домой, на варенье? — поинтересовался учитель.

— Может быть, — пожал плечами ученик.

Повисла пауза. Пыхтел паровичок.

— А вы-то что же один? — спросил Ленька, чтобы как-то замять неловкость.

— Я люблю побыть в одиночестве. Рассуди: на уроке на меня смотрят сорок пар глаз, на партсобрании — не меньше... Да и дома тоже глаз хватает... И так хочется побыть одному... Осмыслить, как говорится, бытие... Тем более сейчас время такое — нужно осмысливать. Ты должен понимать... У тебя, говорят, отец имел в прошлом неприятность?

Ленька насторожился.

— Я... не знаю.

— Ну ладно, — снял тему учитель. — Ты куда поступать думаешь? Ты ведь чистый гуманитарий... С фантазией.

— Еще думаю, — замялся Ленька.

— Понятно, — кивнул Звонилкин, и поля шляпы вздрогнули. — Отец не говорит, куда он тебя устроит?

— Отцу самому бы устроиться! — отрезал Ленька.

— Сейчас — самое время устраиваться, — поднялся учитель. — Я схожу. Хорошей тебе ягоды.

Ленька сидел на корточках в зарослях крапивы и наблюдал.

В профиль к нему на ступеньках большой бревенчатой избы с жестяной вывеской «Сельмаг» под тусклой лампочкой мужик смолил самокрутку. На коленях прикорнула маленькая жалкая берданка. Мужик курил и слушал гимн, доносившийся из соседнего — метрах в десяти от сельмага — барака с темными окнами.

Как только государственная музыка отзвучала, мужик погасил самокрутку о доску ступеньки и ушел в барак.

Леньке открылась мощная дверь, обитая железом, скобы в палец толщиной и огромный литой замок.

В окне барака зажегся свет, к стеклу прилип силуэт сторожа и тут же исчез.

Диктор радио объявил: «Передаем песни советских композиторов», и Бунчиков заголосил: «На деревне расставание поют, провожают гармониста в институт».

Ленька скрывался в зарослях крапивы и перешел, пригибаясь, к глухой торцовой стене сельмага.

Над стеной, под коньком крыши, чернел чердачный проем без рамы.

Ленька поправил майку на котелке — чтоб не звякал — и попробовал взобраться по бревнам в проем. Почти удалось. Ухватился было одной рукой за верхнее бревно, но рука скользнула, и он бесшумно слетел в мягкий торфянистый грунт. Прислушиваясь, посидел неподвижно.

Бунчиков с Нечаевым пели: «И меня, друг, и тебя, друг, он на свадьбу пригласил. Но за столом мы не пьем...»

Трещали кузнечики.

Ленька выглянул из-за угла — окно в бараке по-прежнему светилось, но силуэта сторожа он не увидел. Зато увидел здоровую торфушку в белой ночной рубахе и галошах на босу ногу, которая протрусила в сортир. Пришлось ожидать ее возвращения в барак.

Затем Ленька медленно поднялся и, осторожно ступая, пошел к тыльной стороне магазине. Здесь, на его счастье, валялась упаковка — ворох ящиков и остатки бочек. Пахло тухлятиной, но Ленька тщательно выбрал два самых крепких ящика, останавливаясь и прислушиваясь, принес к торцовой стене сельмага, поставил один на другой на попа и исчез в темном чердачном проеме.

Вспыхнул карманный фонарик, осветив стропила, давно не беленную печную трубу, ведущий к ней метровый боровок, обмазанный потрескавшейся глиной, и слежавшиеся опилки. Парнишка извлек из кармана жгутик мягкой медной проволоки, распрямил его, предварительно положив фонарь на боровок.

Из проволоки образовался штырь. Ленька ползал по полу, втыкал в опилки штырь и пытался обнаружить щель в перекрытии, но щели не было — штырь каждый раз гнулся. Тогда он поискал что-то глазами и наткнулся на боровок. Подобие самодовольной улыбки мелькнуло в полутьме чердака. Ленька поддел проволокой один кирпич с боровка, другой, третий... Кирпичи, обмазанные только глиной, легко отделялись от кладки. Открылась горловина печки, которая была сложена так же халтурно, — Ленька отделил для пробы еще один кирпич. Разбирать печь не имело смысла. Он сложил кирпичи в кладку — как были, замерил проволокой ширину печной горловины, разровнял опилки, тщательно отряхнул колени, рукав и выключил фонарик.

Появившись в чердачном проеме, он замер, прислушиваясь.

Трещали кузнечики.

«Жил кузнец веселый за рекою», — пела по радио Сикора.

Из сортира появилась очередная торфушка — на этот раз в очень короткой, едва прикрывающей зад рубашке — и исчезла в двери барака.

Ленька, оттолкнувшись что было мочи, прыгнул вперед, стараясь не задеть ящики. Получилось.

Посидел, обхватив руками колени. Потом отнес ящики на место и, глянув на чердачный проем, исчез в крапиве.

— Брать нужно через чердак, — уверенно вещал Ленька возле знакомой уже вагонетки. Ему внимали Сидор и Котыша. — Разбирается боровок...

— Что такое боровок? — уточнил Сидор.

— Часть трубы, примерно в метр, лежит плашмя на чердаке, соединяет саму трубу и печку. Кладется, чтобы тяга была.

— Откуда ты это знаешь? — подозрительно спросил Котыша.

— А я в пионерлагере в кружок печников ходил. Один записался. Как оказалось, не зря! — Ленька купался в своем величии. — Боровок разбирается легко. Там раствор на одной глине. Потом разбирается верхушка печки. Тебя, — Ленька указал на Котышу, — нужно на веревке опустить внутрь, ты пролезешь. Только третьего возьмите поздоровее, чтобы вытаскивать было легко — и тебя, и товар.

— Вот ты и будешь третьим, — заметил Котыша.

— Нет.

Сидор и Котыша переглянулись.

— Забздел?

— Меня засекли, — пояснил Ленька.

— Кто? — напрягся Котыша.

— Учитель. Когда ехал на торфоучасток.

— Может заложить?

— Может. Запуганный. Выслуживается.

Помолчали.

— Да, — выдавил Котыша. — Кого же взять третьим? Может, Вовку Шалавого?

— Ваше дело, — пожал плечами Ленька.

— Но ты свою долю все равно получишь, — успокоил Леньку Сидор.

— Не надо.

— Тебе что — дубы не нужны?

— Не... — победоносно улыбнулся парнишка. — Вы мне банку частика в томате принесете!

Котыша и Сидор непонимающе уставились на него.

— Люблю частиком закусывать, — пояснил Ленька. — Так что — не забудьте!

В полутьме сельмага шуровал Котыша. Он суетливо запихивал в мешок штуку товара, сапоги, кожаные пальто, даже упаковку одеколона, флаконы которого повторяли Спасскую башню. Наполнив мешок доверху, он дернул веревку, прикрепленную узлом к краю мешковины, и груз поплыл вверх, под потолок — в пролом печи.

Котыша вернулся за прилавок, вытащил откуда-то снизу ящик и лихорадочно рассовал по карманам, вынимая из ящика, мятые купюры. Потом затянул ремень, так что перехватило дыхание, наклонил ящик и, пригоршней зачерпывая мелочь, высыпал ее за пазуху.

Когда содержимое ящика исчезло в Котышиной рубахе, он юркнул к печи, просунул голову и руки в веревочную петлю, затем опустил руки — и веревка оказалась под мышками. Сверху веревку потянули. И Котыша, упираясь ногами в кладку, начал подниматься к пролому печи.

Вовка Шалавый — новый участник дела, — плечистый рослый парень, тащил на спине сразу два мешка, за ним, рассекая ветки и кустики, спешили Котыша с Сидором. Шли скоро, почти бегом, трещали сухие сучья под ногами, мягко шуршал мох. Не останавливаясь, компания меняла затекшие руки, вцепившиеся в мешки на спине, смахивала струи пота со лбов...

Какой-то странный звенящий звук впитался в шорох шагов.

Вовка Шалавый, шедший впереди, остановился.

— Что это?

Котыша и Сидор сбросили мешки.

— Понятия не имею, — пожал плечами Котыша.

Шалавый включил фонарь и пошел назад по собственным следам, освещая поросшую мхом землю.

В свете фонаря блестели монетки — одна, вторая, третья...

Вовка вернулся и подошел вплотную к Котыше.

— Выверни карманы!

— Не при на меня! — взвизгнул Котыша.

— Выверни! — И Вовка сам вывернул карманы подельщика.

Вывалились мятые купюры.

— Отвали! — пытался сопротивляться Котыша.

Но Вовка Шалавый рванул его ремень — из-под рубашки к ногам Котыши высыпалась куча монет.

— Ты же говорил, что денег в сельмаге нет!

Вовка саданул ему поддых. Потом еще. Котыша упал на колени. Шалавый ударил ногой.

— Хочешь его защитить? — спросил Вовка Сидора.

Тот отрицательно помотал головой.

— Мое! — Котыша открыл карты и сгреб мелочь и мятые рублевки со стола.

Картежники — парни с Ленькиного двора — уныло ставили в кон.

За спиной Котыши появился Ленька.

— Играю, — заявил он. — Почем?

— По полтиннику, — ответил Котыша, и Ленька заметил, что он хорошо «датый». Да и окружение Котыши не уступало своему предводителю. Появление Леньки почему-то вызвало у них гадливые ухмылки.

Ленька сел играть под последнюю руку. Котыша хотел было переместить его на первую («садись туда, там места больше»), но парнишка отказался:

— Мне и здесь хорошо!

Парни поднимали карты и делали ставки.

— Рубль!

— Прошел!

— Прошел!

— Бросил.

— Три!

— Пять! — заявил Ленька.

Охотников на эту ставку не нашлось и он, не открыв карты, взял кон, ссыпав деньги себе за пазуху.

Теперь сдавал он. И опять выиграл, здорово повысив ставку.

В третий раз ему пришлось предъявить карты и Котыша, рискнувший пойти на десять рублей, охнул:

— Да. Ему кобыла прет!

На руках у Леньки были три туза.

Деньги со стола переместились к Леньке за пазуху.

— Ставьте! — предложил он, тасуя колоду.

— Сдавай — я отвечаю! — зло потребовал Котыша — денег у него больше не было.

— Без денег я не играю. Кто ставит?

Картежники молчали.

— Тогда я пошел. — Ленька положил колоду на стол.

— Стой! — схватил его за руку Котыша. — Отыграйся!

— В дрынку не отыгрываются. — Ленька выдернул руку и шагнул от стола.

— Стой, ты, сука, жидовская морда! — Котыша вскочил и сорвал с пояса матросский ремень с залитой свинцом бляхой.

Этого терпеть было нельзя. Ленька остановился и, стиснув кулаки, приготовился к драке.

Котыша шел на него, зажав в руке конец ремня. Бляха покачивалась у его щиколотки в такт шагам.

Ленька прыгнул вперед, упреждая удар бляхой, выхватил ремень и стеганул им Котышу по голове.

Тот, согнувшись вдвое, качаясь то ли от водки, то ли от удара, пошел прочь. Сквозь пальцы, прижатые ко лбу, сочилась кровь.

А Ленька, не выпуская трофейного ремня из побелевшей от напряжения пятерни, нарочито медленно, чтобы картежники не посчитали его трухнувшим, брел к подъезду.

Он лежал на кровати поверх покрывала лицом к стене, подтянув ноги к животу.

Репродуктор слюнявил песню:

От удара камешка задребезжало оконное стекло.

Ленька выглянул во двор.

Внизу с перевязанной головой — бинт на лбу и под челюстью — стоял Котыша и манил его к себе.

В темной комнате, под светом фотоувеличителя, он вытащил из черного пакета «вальтер», проверил обойму и сунул пистолет в карман шаровар.

Бабушка, чистившая картошку на пустой в этот дневной час кухне, угадав по выражению лица внука что-то недоброе, кинулась наперерез и загородила выход из кухни, раскинув руки.

— Ты шо? Ты шо, скаженный? — успокаивала она.

Ленька стоял перед старухой бледный, не разжимая губ.

— Не пущу! — выкрикнула бабушка.

Внук резко нагнулся и проскочил мимо бабки под ее рукой.

Сжимая в кармане «вальтер», он стоял у подъезда и оглядывал двор. Котыши во дворе не было. Ленька понял, что ждут его за балаганами, где происходили все драки и толковища.

Узкая, в ширину человеческого корпуса, щель между балаганами — так называли самостроенные сараи — вела к этому известному в округе месту.

Ленька появился из щели и тут же прижался спиной к стене балагана.

Потом он много раз пытался понять: что толкнуло его к стене? Спасло от ударов сзади? И приходил к выводу — судьба или Господь. В разные периоды его жизни ответы менялись.

Но сейчас он прилип к стене.

А против него, шагах в пяти, топталась ватага пьяных парней и в центре — перевязанный Котыша. Почти никого из ватаги Ленька не знал или не узнал теперь.

Кто-то сунул Котыше в руки большой, похоже кухонный, нож, и тот, выставив его перед собой, двинулся к Леньке.

Шаг, второй, третий...

Вжимаясь в стенку, Ленька с трудом — рука не слушалась — вытащил «вальтер» из кармана и поднял его на уровень живота. Снял с предохранителя.

Дальнейшее выглядело невероятно. И Котыша, и его кореша рассосались, растворились в пространстве пустыря.

Ленька попытался шагнуть, повернуться — ноги не слушались. С усилием переставляя ступни, он двинулся в щель между балаганами и только на половине пути заметил, что держит пистолет перед собой. «Вальтер» не попадал в карман шаровар; он остановился и, оттянув клапан левой рукой, затолкал его.

У подъезда, в который он вошел, сгрудились невесть откуда взявшиеся соседки по квартире.

Находиться дома ему пришлось совсем недолго.

Камешек ударил в окно.

Ленька приник к стеклу.

Снизу, со двора, его манил к себе парень на велосипеде — Эдик Трекало.

Ленька, кивнув — мол, понял, — исчез от окна. Его место заняла бабушка, с тревогой взиравшая на неизвестного велосипедиста.

Трекало остановил велосипед у раскрытой двери сарая. Ленька сполз с багажника, и Трекало моментально укатил.

Костя Коновалов в майке, обнаруживающей скромные по его блатному положению татуировки, расположился в прохладном полумраке сарая, оклеенного старыми газетами, на кровати, опершись о спинку с никелированными шарами. Вплотную к кровати стоял стол, покрытый чистой скатертью, на котором в изобилии разместились яркая летняя снедь и бутылки лимонада. За столом, затылком к двери, сидела девица, демонстрируя Ленькиному взгляду узкую, тощую спину с пунктиром позвонков.

— Руфка, выйди, — спокойно приказал Костя.

Руфка оглянулась на Леньку, сунула руки в рукава ситцевого халата, до того лежавшего под ней, на табуретке, запахнулась и встала.

— Выйди, выйди! — недовольно заявила она. — То я нужна, то — выйди.

— Скоро позову, — успокоил ее Костя. — Ну как? — вяло улыбнулся он Леньке.