Надпись эта вызвала семейный конфликт в письмах. "Почему вдвоем?" возмущалась мама, подозревая в стихах потаенный смысл. Отец оправдывался и продолжал делать это, уже приехав на побывку.
      Слали свои фото отцу и мы. Фотографа в округе не было, и на фотогастроли из Миасса приезжала тетка с запоминающейся фамилией Талалай. С треногой, фотоаппаратом - ящиком и набором костюмов - взрослых и детских: клиенты таким образом охорашивались. Но моя мама воспротивилась костюмированию: мало ли кто все это надевал, не хватало вшей завести! Надевали свое, тщательно глаженное-утюженное, нужно было создать самый благополучный вид, чтобы не огорчать папу на войне. Уже тогда я столкнулся с "лакировкой действительности", которая испортила мне много крови позже, во время постановки картин, и выражалась в требованиях начальства заглаживать и утюжить не только костюмы.
      О том, как воюет сам отец там, под Ленинградом, в его письмах не было ни слова, и в мирное время он не любил распространяться на военные темы. Только недавно удалось прочитать книгу генерала Гордона - военного начальника отца - об одном периоде войны и понять, что было к чему: "Я вез для представления командованию 2-й ударной армии майора Г. Марягина, писал генерал. - Пока мы с Марягиным добирались до штаба армии, я убедился, насколько хорошо мой спутник знает людей в частях. Стоило нам задержаться возле какой-либо колонны, шедшей к переднему краю, как наш корреспондент находил в рядах знакомых ему бойцов и командиров. Впрочем, тут не было ничего удивительного. До прихода в редакцию Марягин был начальником штаба, затем командиром артдивизиона. Он любил свою военную специальность, и мне стоило большого труда уговорить его перейти на газетную работу. Журналист он был опытный... Но что Марягин еще и писатель, мы, откровенно говоря, тогда не знали. После войны он опубликовал несколько книг. Но первые его литературные опыты относятся еще к середине двадцатых годов... Марягин был опытным артиллеристом, знал себе цену, в боевой обстановке разбирался быстро и точно, к опасности относился с презрением. В отношениях с людьми был прям... Марягин бывал грустным, но равнодушным - никогда".
      На фронте наши побеждали - это стало очевидным даже в уральской глубинке: в сторожке при гараже появились два пленных немца. Их никто не охранял - куда убежишь по морозу в горах!
      Местные мужики приходили в сторожку к немцам, миролюбиво угощали их махоркой и обучали вертеть самокрутки. Это возмущало меня - отец на фронте, немцы стреляют в него, а эти - я имел в виду местных невоеннообязанных мужиков - раскуривают с немцами. Но однажды утром Тургояк облетела весть немец поймал Гальяна. Гальяном звали заведующего гаражом Гальянова. Он ночью подогнал к воротам гаража трехтонку и с сообщниками стал грузить в кузов новый блок мотора, полученный для ремонта развалюхи - полуторки с Урал-ЗиСа. Один из немцев вышел из сторожки по малой нужде и, заметив происходящее, понял, что дело нечисто. Как есть, в кальсонах и исподней рубашке, он побежал к конторе, крича и размахивая руками: "Русски Иван цап-царап!" Гальян уехал, оставив в снегу у гаража блок мотора, но уже в селе его перехватил местный милиционер. В сторожку к немцам повалил народ махоркой их снабдили надолго. Я как-то по-другому, без опаски, рассматривал пленных, они уже не вызывали прежней ненависти.
      Уральской весной возле снежных, утоптанных и поэтому долго не таявших тропинок появились головки подснежников, а над селом Тургояк зазвенели аккордеоны - война окончилась. Демобилизованные уцелевшие отцы моих одноклассников-первоклассников везли эти сияющие перламутром инструменты домой, как знаки победы. А отец еще служил, и мы тоскливо ждали его возвращения и пропуска обратно, в далекое Орехово-Зуево. Наконец, папа прислал пропуск. Это был пропуск в другой мир, который мне предстояло познать.
      Чти отца своего
      Отец заново возник на заснеженном перроне Казанского вокзала, куда мы прибыли из уральской эвакуации. В распахнутой офицерской шинели, с картонной трубочкой в вытянутой руке, которая оказалась мороженым крем-брюле. Трубочка и поцелуи досталась мне, а объятия - маме и бабушке. Я с удовольствием облизывал нееденное до того морозного вечера яство и, поспевая за родителями, слушал отцовский возбужденный рассказ. Комнаты все в том же подмосковном Орехово-Зуеве он добился при помощи военкомата пришлось жать на то, что он боевой офицер, прошедший всю войну, что он блокадник Ленинграда, а не какой-то там корреспондент, как заявили ему в жилотделе. Комната плохая, в общей квартире на первом этаже, дом первой пятилетки - стены в полтора кирпича, промерзают, но в комнате есть сложенная кирпичная печка - труба выходит в окно. Так что жить пока можно!
      Это "пока" затянулось очень надолго - отец, мама и бабушка вернулись в Москву только в 1961 году. "Пока" было той жизнью, в которую входил демобилизованный майор Марягин Г.А. Судьба неожиданно и кратко улыбнулась ему - беспартийного взяли на работу, и не куда-нибудь - в Совинформбюро. Организацию, сводки которой всю войну были на устах у целого народа. А теперь там мой отец, и не кем-то, он - заведующий отделом литературы. Я, в прямой связи с такой удачей, летом сорок шестого из подмосковной коммуналки перенесся в рай. На Истру. В пионерлагерь Совинформбюро, расположившийся в частных живописных дачах. Лагерем руководила "ночная ведьма" - летчица из эскадрильи ночных бомбардировщиков, красавица, как мне казалось тогда, Герой Советского Союза Сумарокова. С ней, правда, произошел, как любил выражаться мой отец, камуфлет. Звание Героя наша старшая пионервожатая присвоила себе сама, не дождавшись указа, где она в самом деле значилась. Заказала у какого-то ювелира геройскую звезду и носила ее преждевременно. Кто-то вывел красавицу на чистую воду... Ну да это для меня были семечки! Главное - в столовой на закуску к обеду давали паюсную икру, а на третье пончики с повидлом и компот из сухофруктов. Мои сверстники, дети номенклатурных родителей, знавшие даже размер и рисунок новых купюр задолго - больше чем за полгода - до денежной реформы 47-го года, паюсную икру за еду не считали и пренебрежительно швыряли ее ложками в лицо друг другу.
      В разрешенный родительский день к пионерам прикатили родители на трофейных "опелях" - "капитанах" и "кадетах", сверкающих никелем клаксонов и удивляющих выкидными флажками-поворотниками. Я ждал своих родителей дольше остальных - они добирались паровичком и на попутке. И привезли маленький, в блюдечко, фруктовый торт с цукатами. Во второй приезд отец пообещал на обратном пути, из лагеря в Орехово-Зуево через Москву, сводить меня в ресторан "Аврора", что был на Петровских линиях. Сотрудники официозного Совинформбюро питались по талонам в этом шикарном заведении с хрусталем люстр и мраморными колоннами. Отец полез в карман своего неизменного, заношенного уже френча и предъявил мне талоны, которые он копил для обещанного посещения. Посещение состоялось, я, опять-таки впервые, отведал деликатес - консервы "лосось в томате". На том улыбка судьбы закончилась.
      Отца уволили из Совинформбюро. Почему? В "кадрах" прошла очередная проверка анкет. И выяснилось, что донецкий журнал "Забой", где отец в двадцатые годы был членом редколлегии, - орган троцкистский. Тут стоит остановиться и оглянуться назад.
      На станции Краматорская, что в Донбассе, на улице, что в просторечии звалась "на горище", а по-русски - "нагорной", по соседству жили два подростка: Боря и Жора. Боря Горбатов был сыном пекаря, Жора Марягин квасовара. Оба увлекались литературой, оба поначалу писали стихи. Горбатов, хоть на пару лет и моложе Жоры, был гораздо шустрее и подвижнее, внедрялся в меняющуюся жизнь без оглядки. При первой возможности, заработав, как было принято, "рабочий стаж" на Старо-Краматорском металлургическом заводе, вступил в комсомол. Мой отец, который там же работал слесарем и младшим металлургом, спросив приятеля, зачем он это сделал, - получил ответ:
      - Не могу без общественной работы, если бы комсомола не было - я бы в Бунд вступил!
      Замечу для людей, не изучавших историю ВКП(б): Бунд - еврейская социал-демократическая организация меньшевистского толка, уже тогда, в двадцатые годы, гонимая властью.
      Комсомольская прыть Бори охладила дружеское расположение отца. Его возмутило не само вступление, а его причина. Вернее, отсутствие идейной причины. Но на заседаниях редколлегии литературно-художественного журнала "Забой", издававшегося в Донбассе, они по-прежнему сидели рядом - их, молодых, подающих надежды, пригласил туда немногим их старше главный редактор журнала писатель Гриша Баглюк - член ЦК комсомола Украины. Отец овладевал прозой. В "Забое" на украинском языке вышла первая часть его романа "Металлурги". Второй части было суждено никогда не увидеть свет Баглюк позвал к себе отца, плотно притворил за ним дверь и сказал:
      - Меня скоро посадят - журнал считают гнездом троцкизма. Так что ты уезжай куда-нибудь подальше, иначе посадят и тебя как моего друга.
      - Я - не комсомолец даже...- вяло сопротивлялся отец.
      - Посадят всех, кто рядом со мной работал.
      Перед отъездом отец говорил с Горбатовым, тоже собравшимся уезжать:
      - Вот тебе и общественная жизнь в комсомоле, который ты воспевал!
      Горбатов уехал, не попрощавшись. Спасать себя ему пришлось аж в Арктике, куда недосуг было добираться органам за активным Борей - другом троцкиста.
      Баглюка посадили, в лагере в войну он погиб, в пятидесятые реабилитировали. Вышла даже его книжечка "Легенда о синем зайце". Сын Баглюка, которого когда-то Жора Марягин подбрасывал малюткой к потолку, капитан первого ранга, носивший все время с посадки отца фамилию отчима иначе его не допускали бы к секретам флота, - пришел к давнему другу отца Марягину советоваться, как вернуть себе отцовскую фамилию и при этом не уходить со службы. Судили, рядили, подспудно выясняли. Оказалось - нельзя. Во-первых, скрывал происхождение, а во-вторых, троцкист - всегда троцкист.
      ...Как бы там ни было, мой отец в 47-м году оказался за дубовыми дверями старинного особняка Совинформбюро, что на улице Станиславского. Он попытался подать в суд на неправедное увольнение, но в суде даже не приняли заявление к рассмотрению - зав. отделом считался лицом начальственным, а дела с начальством - не компетенция суда. Так, во всяком случае, отвечали отцу, и перепрыгнуть этот барьер не хватало сил. Оставался один способ существования - стать журналистом "на вольных хлебах". Отец, стиснув зубы, не давая воли эмоциям, которые бурлили в нем и выплескивались только на маму и меня, писал ночами, за обеденным столом, соорудив из нескольких слоев газеты раструб вокруг лампочки, отбрасывающей сноп света на скатерть. Я просыпался и видел ореол вздыбленных седеющих волос над его склоненной головой. Утром мама, служившая машинисткой в районной газетке, забирала готовую корреспонденцию и несла к себе на работу перепечатывать. К каждой рукописи прикалывался типографски отпечатанный авторский листок (я зрительно помню его до сих пор), где предпоследним пунктом значилось "место работы", а последним - "партийность". Корреспонденции и статьи отца не принимала ни одна московская редакция, хоть и писал он о передовиках текстильщиках, от которых ломился наш фабричный город: то "почин" Марии Волковой, то "почин" Анны Колесаевой... Удивительно, но отец, уже не мальчик, сорокалетний мужик, прошедший катаклизмы тридцатых годов и фронт, еще верил в торжество справедливости и не сразу понял, что с прочерком в графах "место работы" и "партийность" его, уволенного из официозного Совинформбюро, печатать не будут. С отчаяния он попросил своего сослуживца по отделу в Совинформбюро, члена партии Петю Потапова написать характеристику. Тот, честный и преданный друг, выдал:
      "Характеристика
      на Марягина Г.А.
      Я, Потапов П.И., член ВКП(б), заверяю, что Марягин Г.А. разделяет все положения Программы нашей партии и всегда стремился к их осуществлению".
      Но "заверение", приложенное к статьям, не помогало - их даже не возвращали, а выбрасывали в корзину.
      Жила семья на нищенскую зарплату машинистки. Единственным дополнительным доходом были избирательные списки, которые мама с охотой бралась печатать - пять копеек за каждую фамилию! Из офицерской шинели отца мне сшили зимнее пальто, а отец "щеголял" зимой в черном клеенчатом плаще. Железнодорожная - в шапках-кубанках - милиция очень внимательно следила за высоким, худым типом в хрустящей на морозе клеенке, быстро шагающим вдоль перрона, чтобы согреться в ожидании поезда на Москву. А когда отец пытался делать пометки в блокноте, сидя в холодном прокуренном закутке станции, его забирали и требовали предъявить авторские права, которые никогда в жизни в виде документов не выдавались.
      Встречался отец в ту тяжелую для него пору с соратником Маяковского, самобытным талантом, поэтом Николаем Асеевым. Тот написал отцу посвящение на собственном двухтомнике в память о давних общениях в двадцатые, когда приезжал на Украину искать у рабочих поэтов поддержки "Новому ЛЕФу":
      Г.А. Марягину - соратнику,
      из давних далей Харькова
      возникнувшему снова
      охотнику до яркого
      стремительного слова
      от Ник. Асеева.
      Но ничем другим помочь не смог - не был в милости у режима.
      Вынужденная безработица отца длилась не месяц, не два, даже не год. Наконец, терпению и упорству пробиться самому пришел предел - отец смирил гордость, забыл о давней размолвке. Он сел в паровичок на платформе Крутое, что расположена была на дальнем окончании нашего текстильного города, и двинулся в Москву, на Беговую улицу, где жил его прежний друг, а тогда классик советской литературы Борис Горбатов. Вернувшись домой, с надеждой и радостью рассказывал нам, домочадцам и чаду, как тепло и радушно принял его друг молодости, как пообещал помощь...
      Слова Горбатова не разошлись с делом: Борис написал поручительство в Углетехиздат, гарантируя благонадежность отца и свою, если потребуется, редактуру. Поручительство подействовало реальнее, чем характеристика Потапова - с отцом согласились сотрудничать. И хоть издательство было чисто техническое и не издавало никаких других видов литературы, рекомендованный "самим" Горбатовым Марягин сумел увлечь дирекцию предложением выпустить книгу "Исследователи недр Донбасса". Работа у выходца из этого самого Донбасса пошла, покатилась! А поскольку уголь в бассейне реки Донец открыли задолго до революции, не было у отца наконец-то необходимости отображать передовиков и придумывать философию их творческих порывов. Я оказался тоже участником создания книги. Денег на художника издательство не отпустило, пришлось, сообразно собственным графическим возможностям, рисовать и чертить тушью разрезы шахт, копры, коногонов в лавах. Наконец в 1951 году отец привез из столицы и выложил на стол под лампочку в стеклянном абажурчике, похожем на перевернутый лафитник и настолько неказистом, что его не унесли с собой прежние хозяева комнаты, сигнальный экземпляр книги, плоскую бутылку вермута, языковую колбасу - шахматную (начинка клеточками, как шахматная доска) и конфеты с ромом, носившие манящее название "Джаз" (борьба с космополитизмом уже шла вовсю, но дорогие конфеты еще залежались на прилавках). Состоялся домашний пир, во время которого пришла телеграмма из Сталино - так тогда назывался Донецк - издательства с предложением переиздать книгу отца. Это был день триумфа! Отец сходил к знакомым, взял взаймы патефон с пластинкой Вадима Козина и пел с ним в унисон "Люба, Любушка, Любушка-голубушка, я тебя не в силах позабыть..." Обнимал маму и плакал.
      Плакал отец в той же комнате, за тем же столом, под той же лампочкой и раньше, но не от радости. Вернулся от Горбатова во время работы над книгой. Шло в стране активное избиение космополитов... Среди писателей - в первую очередь. Анатолий Софронов размахивал разгромным мечом - "летели" писательские головы. Отец посетовал Горбатову:
      - Боря, что этот Софронов творит!
      И получил в ответ:
      - Да что Софронов! Софронов наш с Костей топор.
      Костя - Константин Симонов - был тогда главой Московской писательской организации, Горбатов - партийным боссом этой организации. После проработок писателей с одобрения писательского руководства следовала посадка. Отец плакал оттого, что вынужден поддерживать отношения с человеком, участвующим в гонениях.
      Но отцовская невезуха не окончилась даже с выходом книги в Сталино. Называлась теперь работа "Открыватели недр Донбасса". Радостный и возбужденный, устремился он в столицу шахтерского края на обсуждение. Как оно проходило, становится ясно из одного абзаца газеты "Социалистический Донбасс":
      "В книге не подчеркнута огромная забота большевистской партии, советского правительства и лично товарища Сталина в развитии угольного Донбасса... Тем не менее Г. Марягин вел себя на читательской конференции недостойно, не захотел прислушаться к голосу справедливой, заслуженной критики".
      Вечером в номер гостиницы к отцу явился глава областного МГБ и поинтересовался, когда он собирается уехать. "Завтра", - ответил отец. "Нет, сегодня. И как можно скорее. Потому что завтра я должен буду вас арестовать, - возразил чекист, - но мне понравилось, как вы вели себя на обсуждении". Через полчаса отец сидел в общем вагоне проходящего поезда и слушал рельсы на стыках: "Бе-ги, бе-ги, бе-ги..."
      Больше года оставалось до смерти Сталина...
      Остальное о моем отце того периода - в картине "101-й километр". А дальше? Дальше он нашел в себе силы вернуться к мечте своей юности - стать литератором.
      Обнаружились старые товарищи:
      "Забой" дал мне много, очень много, и мне всегда приятно услышать товарищей того времени. Вы, я чувствую, успешно работаете. Мих. Слонимский".
      "Дорогой Юрий (это не описка, по-украински Юрий, Егор, Георгий - одно имя) Александрович. Поправляйтесь, пожалуйста. Посылаю Вам Зачаровану Десну и Потомки запорожцев. Буду очень рад как можно скорее услышать Вас и увидать в добром здоровье. С глубоким уважением Ваш А. Довженко" (отец лежал после жесточайшего инфаркта).
      Появились новые друзья:
      "Мой дорогой Георгий! Сами понимаете, как мне было приятно получить Ваше письмо.
      Спасибо!
      И то, что вспомнили обо мне, и добрые слова, и дружелюбие - все это чрезвычайно тронуло мое сердце, чрезвычайно!
      Еще раз спасибо, я целую Вас, я жму вашу руку.
      Я поправляюсь!
      Да процветают Ваши дела!
      Ваш Ю. К. (Олеша)".
      Дела отца налаживались - после тридцати четырех лет перерыва появилась книга в любимом им жанре очерка.
      Восьмая казарма
      На пригородном дизеле из Орехово-Зуева я ехал в Москву завоевывать кинорежиссуру, а для начала - ВГИК. Какой багаж был при мне, не считая фибрового чемоданчика, где уместились бритвенный прибор, майка, трусы и носки, полотенце, мыло и общая тетрадь в черном коленкоровом переплете, куда я собирался заносить новые и, как мне думалось, яркие впечатления?
      Остальной багаж располагался "под черепной коробкой" и делился на две далеко не равные части. Одна часть - то, что называется "на предъявителя": некоторое знание нашей литературы. И зарубежной - меньшее, на что имелись свои объективные причины: кроме Драйзера, Мопассана, О.Генри, Говарда Фаста, Джека Лондона, до нашего текстильного города никто из иностранцев не добирался. Изобразительное искусство с детства смотрело на меня с облупленных стен нашей комнаты в коммуналке - отец привозил из Москвы и развешивал репродукции Архипова, Малявина, Левитана. До сих пор стоит перед глазами малявинский цветовой вихрь! Да и во Дворце культуры текстильщиков в читальном зале выдавали на руки альбомы по нашему и зарубежному ИЗО.
      Другая часть багажа была моей тайной. Я боялся ее разглашения, считая такой поворот событий гибельным для осуществления моей мечты. И ни словом, ни намеком не обмолвился, что знаю в этой "тайной" области. Меня спрашивали на экзаменах, сколько стоит батон, подозревая в "маменькином" домашнем воспитании, и никто не догадывался, что воспитала меня во многом восьмая казарма.
      Расположена была эта самая казарма достаточно далеко от моего дома две остановки очень редко курсировавшего автобуса, - и привел в ее коридоры меня юбилей Пушкина. У нас в классе учился Генка по кличке "Коровник", по фамилии Клоков, обладающий на нашем фоне уникальным даром - очень лихо и споро лепил из глины. Он вызвался повторить для школьной выставки все известные памятники Пушкина, а меня отрядили к нему в помощь разминать глину, как увлекающегося рисованием. Зачем нужны были мои "рисовальные" способности, чтобы месить в тазу холодную жирную глину, не знаю, но таким образом я попал на третий этаж этого центра районного бандитизма и хулиганства.
      Уходя в очередной раз от Генки, "застрял" у широкого подоконника коридорного окна, на котором ребята - мои ровесники, а может быть, чуть постарше - играли в очко. Тут же, при мне, "высадили" проигравшегося подростка, и он со словами, призванными закрыть огорчение: "ништяк, перебьемся", стал рядом со мной. Пока я внимательно следил за тянущими карты, он - боковым зрением, я чувствовал взгляд, - "исследовал" меня.
      - Ты откуда взялся? - спросил подросток.
      - К Генке приходил.
      - К Коровнику?
      - Ага.
      - Рубль есть?
      Я подумал и не соврал.
      - Дай. Отыграться. Коровнику отдам. Максим меня зовут.
      - Не отдаст, - заключил Генка после моей информации. И рассказал, что "Максим" - это кличка, Максимом звали старшего брата этого паренька. Старшего брата посадили за вооруженный грабеж 20-го магазина вместе с его бандой, была перестрелка с милицией, потом Максима били в отделении, и один глаз его теперь не видит. Сел он надолго, а Витька получил кличку по имени брата, и воры его не очень уважают за трепливость, но терпят из-за отношения к брату.
      Тем не менее рубль ко мне вернулся.
      - Ты! Держи рупь. Как тебя зовут? - Витька-Максим банковал на подоконнике, когда через неделю увидел меня по дороге к Коровнику.
      - Ленька.
      Он вытащил из-за пазухи мятый рубль и протянул мне.
      - А поставить не хочешь?
      Я поставил гривенник и минут через двадцать просадил весь свой валютный запас.
      - Дать взаймы?
      Я взял рубль и скоро вернул свое да еще наварил рубля полтора.
      - Иди, - не дал мне карты Максим. - В очко можно не отыгрываться.
      Мы подружились.
      - Ты че к Коровнику ходишь? У него же отец кулак. Из Рязани сбежал, корову держит и за молоко с больных людей втройне берет.
      - Но это же не запрещено.
      - А все равно он кулак. - И, заметив мою растерянность, предложил: Ну ладно, пойдем в Лари, посмотрим, там сейчас в рамса по-крупному режутся.
      Что такое Лари? И что такое казарма? Не спутать бы ее читателю с армейской. Казармы фабриканта Саввы Тимофеевича Морозова, стоявшие в деревне Крутое, что было окраиной города, представляли собой продуманные жилищные комбинаты. Было их одиннадцать. Каждая со своим статусом и социальным адресом. Три - для служащих (так и звались - "служащая казарма"), остальные - для рабочих. Все - если смотреть сверху - буквой Т, причем перекладина длиннее опорной ножки. В "перекладинах" огромный коридор и на каждом из четырех этажей комнат по восемьдесят, в "ножке" междуэтажные чугунные лестницы, туалеты мужские и женские по десять очков, кухни с русскими печками на возвышенности, обнесенные деревянными галереями (в просторечии их звали "галдарейками"), и, через холодный тамбур, нетопленое помещение с деревянным ящиком - ларем (холодильником прошлых времен) на каждые две комнаты. А рядом с казармой - сараи, где тоже на каждые две комнаты одно отделение с цементным подвалом. (Хочешь - запасай овощи и соления, хочешь - разводи кур и голубей.)
      В сороковые годы, о которых идет речь, лари, по сути, в восьмой казарме не существовали: деревянные короба из-за недостатка жилплощади выломали, освободившееся помещение разгородили на клетушки, провели паровое отопление и заселили. Но называлось это место по-прежнему - Лари. В Ларях у меня появились друзья, и главным образом недавно освободившийся из лагеря, трижды сидевший Витя Хитрый. Ироничный, узкоглазый, он с удовольствием, уловив мой интерес к игре, научил колоть и резать карты, что очень помогало мне выигрывать в дрынку уже в округе моего дома на Кировском поселке самой дальней окраине города. Механика подмены колоды на мою резаную или колотую происходила так: участники игры сбрасывались на новую и поручали купить ее в ближайшей палатке крутящемуся рядом дворовому пацану. Пацан, заранее сговоренный мной, брал деньги и приносил мою колоду, идеально упакованную в пергамент. Мне оставалось только следить за рубашкой карточных листов и заявлять соответствующие ставки. Витя Хитрый некоторое время "держал" весь поселок и район, по субботам он ходил на танцы в Горпарк, и многие из городских блатных боялись сталкиваться с ним даже взглядом. Но неожиданно для меня власть Хитрого кончилась - кто-то из вновь освободившихся из района Новой стройки доказал его связь с лагерным "кумом". Витька подрезали, и он больше не выходил за территорию казармы, а если и появлялся в городе, то брел "по стеночке", боясь удара ножом сзади. Брат Хитрого - Комарик - приобрел в лагере хорошую специальность портного, а вместе с ней стал "укольщиком". Он стоял грустно у окна в Ларях и ждал клиентов с морфием вместо денег. Когда морфия не было - подделывал рецепты в аптеку и посылал отоваривать их свою мать.
      Восьмая казарма воспитывала во мне самостоятельность. В школе на перемене возникла ссора - причины уже не помню - между мною и жителем одиннадцатой казармы Перой, как звали Перышкина. Он сбегал домой за ребятами - я понял это, когда не увидел его на следующем уроке, - и призвал избить меня по окончании занятий. Побежал в восьмую казарму и я. В школьном дворе появился Максим, его друг Гаврош, Кулик и еще человек пять мне незнакомых. Ватага из одиннадцатой была тут же во главе с Перышкиным. Но кидаться друг на друга эти две команды не торопились.
      - Вот этот, что ли, на тебя прет? - спросил меня Гаврош, рослый и ладный, чем-то похожий на популярный в то время киноперсонаж.
      - Да. - Он верно определил Перышкина.
      - Ну, пошли домой, - скомандовал Гаврош друзьям и уже на ходу бросил мне: - Ты думаешь, мы за тебя его уродовать будем? Сам попробуй! А не выйдет - тогда приди. Поможем!
      - У меня в сарае рашпиль есть, - подсказал мне Максим.
      Я забрал из сарая сапожный рашпиль и вышел поджидать Перу на дорогу из школы, благо вела она мимо восьмой казармы. Когда он, вместе со своим приятелем, поравнялся со мной, я "вытянул" его, заодно и приятеля рашпилем по шее. Они завыли и побежали к себе в одиннадцатую казарму. С тех пор в школе ни с кем у меня действенных конфликтов не было.
      Почему так сложилось - объяснить трудно, но все "пацаны" и "бегающие", то есть воры, проживали и собирались на втором этаже казармы. На перекрестке коридора почти всегда стояла плотная кучка парней в кепочках-восьмиклинках, о чем-то негромко переговаривающихся. Проходящим мимо с опаской было не слышно содержание отрывистой беседы, но свой, допущенный в кучку, мог с точностью до часа узнать, кого и где раздели, когда взяли сельмаг и сколько тюков ворованного товара с красильной фабрики сегодня продали молдавским продавцам фруктов с рынка, какую "жучку" воровскую пособницу - за строптивость собираются "поставить на хор", то есть коллективно изнасиловать. Разглашения не боялись - виновника резали в темном тамбуре подъезда. Это было проверено, и рисковать ни за какие блага, даже за прописку в городе, никто не хотел. К вечеру совершившие удачное дело готовили загул: покупалась "московская" с белой сургучной головкой, лимонад или большой бидон пива и кольца ливерной колбасы "собачья радость". Все это выкладывалось на галдарейку на кухне.
      Приходили уважаемые люди. Маленький, с крутым лбом и крутой грудью, курносый и задорный Маршаня, мрачный Бадай. Иногда жаловал и сам Костя Коновалов - он был вором в законе, единственным среди присутствующих. Кто-нибудь обязательно притаскивал ему табурет, но Костя не садился, а ставил на табуретку ногу в начищенном хромовом сапоге. Он один по воровским тогдашним меркам не работал, а значит, был полноценным вором. Остальные "бегали" и работали - прописка вынуждала. Неработающего выписывали даже со сто первого километра. Правда, специальность рабочая у всех воров была одна - возильщики, которые по переходам с фабрики на фабрику катали тележки с пряжей, шпулями, суровьем - "рикши" Подмосковья.
      Собравшиеся выпивали по граненому стакану, звали Максима с гитарой, и начиналось соревнование: кто кого перепоет. Частушки были забористые, в основном матерные. Тот, кто иссякал последним, получал стакан водки. Я был допущен на эти сборища и удивлял собравшихся тем, что водка попервоначалу на меня не действовала, "не брала".
      Ребята из казармы помоложе еще не "бегали", но уже "подворовывали". В соседнем с казармой доме жил плотник Митька. Мужик мастерил двустворчатые шкафы, которых не было в продаже, "гардеробы" - называло их местное население. Для кустарного производства нужны были доски - тридцатки или сороковки - и фанера. Материал этот имелся на складе, расположенном вдоль железной дороги. Склад охранялся слабо - один сторож кругами обходил немереную территорию. Нужно было улучить момент, когда страж уйдет на дальний конец склада, взвалить на плечо доску и исчезнуть. Митька за материал платил деньгами или накрывал у себя дома стол. Пили, закусывали кислой капустой и пели под патефон утесовское:
      Мальчик в поход ушел с кораблем.
      Завтра придет лихим моряком.
      Такая
      наша доля мужская...
      Но далеко не все застолья проходили келейно - по каморкам. По праздникам, а отмечали дружно все красные дни календаря, гуляние выплескивалось из казарменных комнат и закутков на пересечение коридоров, и тогда пьяно пело и плясало все население казармы. Не обходилось здесь и без знакомств и романов с самыми юными представительницами слабого пола. Лет тринадцати-четырнадцати. Малолеток никто не боялся, и они с отзывчивостью шли навстречу желанию. Часто бескорыстно, но бывало и с корыстью. На третьем этаже жила Зойка Шаромыга - скуластенькая девчонка. Она, когда мать была на фабричной смене, приглашала к себе домой, на полати (а каждая комната казармы, кроме низких комнат первого этажа, была снабжена полатями) своих сверстников за десять копеек "за удар", чтобы заработать "на кино" во Дворец культуры и посмотреть "Кубанские казаки". Были экземпляры этой профессии и постарше. "Реушник" Иван Синица часто сиротливо жался к косяку подоконника, и приятели понимающе звали его: