Он стоял в нерешительности.
      - Не уходи, - попросила Рита, и ему показалось, что глаза ее полны слез.
      Ленька сел на кровать, взял ее за плечи и, глядя в глаза, сказал:
      - Я от тебя не уйду.
      Станционная столовая гордо называлась рестораном, но еда была типично столовская, а выпивка - универсальной: портвейн "Три семерки", "Горный дубняк" и водка с пробкой, залитой сургучом.
      Ленька уныло жевал холодную котлету, не обращая внимания ни на хрипы станционной дикторши, ни на шум ранней компании, делившей деньги на грязном столе.
      Но его "публичное одиночество" прервала Руфка Ляляка; появившись за спиной у другого стола, она расставила еду, а заметив парня, собрала свои тарелки и пересела за Ленькин стол.
      - Я думала, ты целка, а ты, оказывается, с малолеткой из тринадцатой казармы ходишь.
      - По радио передавали? - Он вяло вступил в разговор.
      - Сказали.
      - Узнавала?
      - Узнавала, - с вызовом произнесла Руфка. - Значит, ходишь?
      - Ну, хожу...
      - Когда она надоест - приходи ко мне! Она не умеет то, что я умею.
      Ленька продолжал жевать.
      - Что, перетрухал после вчерашнего? Ништяк, Костя на правиле справедливый. - Руфка успокаивающе потрепала его по затылку, отчего он еще больше сжался.
      Буфетчица, сидя спиной к стеклянной витрине буфета, энергично двигала костяшками счетов, а когда обернулась, сразу признала Леньку и потом, не скрывая своего интереса, наблюдала за ним.
      И если бы парень огляделся, он узнал бы в буфетчице мать Риты.
      - Ты не бойся меня! - снисходительно улыбнулась Руфка парню. - Раз попробуешь - потом сам не отстанешь.
      - Что ты ко мне привязалась? - Ленька скорее просил ее уйти, чем спрашивал.
      Но Руфка пригнулась к его лицу, нахально заглянула в глаза и заявила:
      - А такого интеллигентика у меня еще не было!
      Георгий Матвеевич Звонилкин расхаживал вдоль полупустых рядов класса, где шло занятие литературного кружка, и вещал:
      - Вы должны знать, что классик марксизма говорит: история повторяется дважды: один раз как трагедия, другой раз - как фарс.
      Ребята слушали с постными лицами.
      - Мы видели, какой всенародной трагедией была кончина товарища Сталина, теперь мы видим, каким фарсом у нас в школе обернулся арест врага народа Берии. Вы были свидетелями истории с его портретом, в которой участвовал наш кружковец. И я предлагаю...
      Ленька заглянул в дверь класса, где шло занятие кружка.
      Ребята, увидев его, засмеялись.
      Он не понял причины смеха и, оглядев себя, на всякий случай пригладил волосы.
      - Заходи, Леня, заходи, - позвал Звонилкин, - как раз ты-то нам и нужен.
      Леня прошел к задней парте и сел.
      - Я предлагаю, - продолжал Звонилкин, - каждому написать юмористический рассказ "Портрет Берии сгорел". И обнаружить свою точку зрения.
      - А я напишу рассказ "Берия сгорел", - сказал Харламов, и ребят это развеселило.
      - Не советую, - предостерег руководитель, - на это у вас нет материала.
      - Не нашего ума дело? Так? - не унимался Харламов.
      - Так, - раздраженно согласился Звонилкин. - Писатель может хорошо написать только о том, что видел и знает.
      - Но про амнистию уголовников, которых выпустил Берия, мы здесь, на сто первом километре, знаем очень хорошо, - вдруг включилась в разговор девушка-очкарик.
      - Хорошо, но не все! - подхватил Витек.
      - Верно, Харламов, не все, - учитель оценил поддержку. - Поэтому...
      Но Харламов и не собирался поддерживать Звонилкина. Его занимало другое:
      - А вы объясните, Георгий Матвеевич, почему уголовники не имеют права раздевать и воровать в Москве, а за сто километров от столицы мира пожалуйста? Прописывайтесь, грабьте! Здесь можно, здесь уже сто первый километр!
      Ленька, не поворачиваясь, повел глазами в сторону приятеля: неужели сейчас он расскажет о костюме?
      Звонилкин остановил Витькины рассуждения:
      - Не нужно обобщать. У тебя нет для этого данных.
      - Есть, - не унимался Харламов.
      - Я сказал - нет, - напрягшись и с раздражением пресек его руководитель и улыбчиво продолжил: - Вернемся к юмору. Я особенно рассчитываю на юмористический рассказ Лени как участника поджога портрета.
      - У меня сейчас с юмором плохо, - сказал Ленька и хлюпнул носом.
      Борька Куликов стоял на крыше сарая у голубиного лотка с сеткой и смотрел в небо через бинокль. За пазухой, под рубашкой, у него топорщились и покурлыкивали чиграши.
      - Кулик! - позвал Ленька снизу.
      Кулик опустил бинокль, увидел Леньку и присел на корточки.
      - Щас!
      Он мигом спрыгнул с крыши, очутился внизу рядом с Ленькой и сообщил:
      - К Косте сегодня утром эти двое приходили, которые на тебя прут: Котыша и второй. Похоже, за пазухой у Котыши что-то было. Зашли к нему в сарай и тут же вышли.
      - Уже пустые? - уточнил Ленька.
      - Вроде того. У Котыши рубашка была выпущена.
      Сообщение не предвещало ничего хорошего.
      - А где сейчас Костя?
      - У себя в сарае.
      Ленька шагнул в сторону Костиной "берлоги", но Кулик остановил:
      - Не ходи сейчас - он там с Руфкой.
      Ленька понимающе кивнул и ушел.
      Борька, прищурясь, поглядел в яркое небо, приложил к глазам бинокль и, выхватив затем из-за пазухи чиграша, кинул вверх.
      Чиграш пошел кругами.
      Костина компания разместилась на опушке леса. Сквозь стволы сосен просматривался неопрятный цементный забор завода-холодильника. Сам Костя сидел под сосной на травке, по-турецки поджав ноги, перед газетой, на которой круг ливерной колбасы, лук, хлеб, стаканы и две бутылки "белой головки" образовали заметную горку. Рядом с ним в такой же позитуре выкладывал из авоськи банку с огурцами Булка. Третий - широкоскулый - стоял на коленях перед патефоном и накручивал ручку. Патефон издавал членораздельные звуки.
      Костя жестом приказал Леньке сесть рядом.
      - Выпьешь?
      Ленька отказался.
      - За тех, кто там, - поднял граненый стакан Костя.
      Выпили. Зажевали луком.
      Море шумит,
      Звезда за кормой.
      Чайка летит
      Рядом со мной...
      вещал с пластинки Утесов.
      Широкоскулый налил еще и предложил:
      - За тех, кого нет.
      Булка протянул стакан, чтобы чокнуться. Широкоскулый остановил:
      - За покойников не чокаются.
      - Чокаются, - возразил Костя. - Если мы о них помним - они здесь.
      С Костей не спорили - чокнулись и выпили.
      Костя протянул Леньке кус ливерной колбасы, и тот не посмел отказаться, - давясь, ел.
      Мальчик в поход
      Ушел с кораблем.
      Завтра придет
      Лихим моряком,
      шипела пластинка.
      Широкоскулый поднял голову, за его взглядом повернулись все.
      На опушку вышли и остановились в двух шагах от компании Котыша с перебинтованной головой и его постоянный кореш Сидор.
      - Ну, рассказывай, - скомандовал Костя, не предложив пришедшим сесть.
      Широкоскулый снял патефонную головку с пластинки.
      - Мы сработали сельмаг на семнадцатом торфоучастке. Ночью заныкали, что взяли, здесь, рядом, у старицы... - Котыша мотнул забинтованной головой в сторону, показывая, где они прятали ворованное. - А утром приходим ничего нет. Пусто.
      - Значит, у вас увели под утро? - уточнил Костя блекло, без выражения.
      - Значит, - согласился Котыша.
      - Ага, - поддакнул Сидор.
      - Он говорил, - Котыша показал заскорузлым пальцем на Леньку, - что у него деньги бывают в воскресенье, а во вторник не бывают... А вчера был вторник, и он был при фанере.
      - Все?
      - Все.
      - Теперь ты растолкуй, - предложил Костя, не глядя на парня.
      - В субботу "красилка" выходная. Мы берем оттуда товар. В воскресенье от молдаван с рынка за товар приходят деньги, - с большими паузами, преодолевая внутреннюю дрожь, говорил Ленька, пытаясь формулировать четко и ясно, чтобы не поняли как-нибудь иначе. - Вчера действительно был вторник, у меня оставалось рублей двенадцать, и я сел с ними в карты...
      - А ты где был под утро? - Костя повернул голову к Леньке.
      - Дома. Спал.
      - Мамка с папкой видели? - усмехнулся Костя и продолжил сам, растягивая слова, как это делают, когда убаюкивают ребенка. - Ну, у них мы спрашивать не будем... А кто еще может подтвердить? Думай! - Это прозвучало уже угрожающе.
      Ленька оцепенел. Внезапно ему стало жарко. Пока он искал ответ, и Костя, и Булка, и тот, другой с ними внимательно и жестко смотрели на Леньку.
      - Могут подтвердить, - вспомнил Ленька, - и даже двое. Я утром, только рассвело, пошел поссать. А возле уборной очередь... Валька Шалавая Вовкина сестра. Он как раз с ними в деле был. А перед ней Семен, сосед. Дверь к двери...
      Булка и широкоскулый развернулись к Коновалову.
      - Ты его сукой назвал? - Тяжелый взор Кости уперся в Котышу.
      - Назвал, - сухими губами пролепетал Котыша. - А что такого! - Он вдруг вскинулся и тут же заглох.
      - Пори, - коротко бросил Костя, и Булка протянул Леньке свинокол острый кинжал, смастыренный из ромбического напильника.
      Ленька оцепенело глядел на блестящие ребра кинжала и водил головой из стороны в сторону. Не лучше чувствовали себя и Котыша с Сидором.
      - Я не могу, - наконец выдавил Ленька.
      Булка и широкоскулый вопросительно посмотрели на Костю.
      - Снимай тапочки, - приказал тот.
      Ленька, понимая, что сейчас произойдет что-то отвратительное, снял черные чешки.
      - Целуйте... Ноги ему целуйте, - первый раз повысил голос Костя и встал.
      Котыша и Сидор опустились на колени к потным Ленькиным ногам.
      Костя стал позади них.
      Они чмокали пальцы Ленькиных ног, он поджимал их и подтягивал колени к груди.
      Костя смотрел на это действо, презрительно ухмыляясь
      - Ну хватит! - Он резко ударил Котышу ногой в зад, отчего тот ткнулся лицом в Ленькину голень. - Линяйте, и чтобы я вас не видел!
      Котыша с Сидором исчезли, а Ленька сидел, поджав пальцы.
      - Выпей!
      Ленька выдул стакан и тут же опьянел.
      - Я пойду? - попросил он.
      - Иди, - согласился Костя.
      - Ты нам машину покажи, которой их напугал, - добавил Булка.
      Ленька вяло кивнул и пошел к забору холодильника.
      В спину ему зазвучал голос Лещенко:
      На Кавказе есть гора
      Самая большая,
      А под ней течет Кура,
      Мутная такая.
      - Лень! - остановил его оклик Кости. - Тапочки забыл!
      Ленька вернулся, пошатываясь, поднял тапочки и снова двинулся.
      Если на гору залезть
      И с нее кидаться,
      Очень много шансов есть
      С жизнию расстаться,
      вещал теперь Лещенко.
      Отец метался по комнате - шестнадцати квадратных метров было мало для его движения, - он задевал за стол, за стулья, за открытую почему-то дверцу шкафа. Волосы его растрепались, цепляя бахрому абажура, который раскачивался и то высвечивал, то бросал тень на худое обострившееся лицо.
      - Ты должен уехать из этого проклятого города! - почти кричал отец Леньке, сидящему на "лобном месте" - у стола.
      - Папа, почему "проклятого"?
      Отец резко вынул из шкафа серо-зеленую книжицу.
      - Вот твой паспорт. Здесь написано: место рождения - Москва, год рождения - 37-й. Ты не задумывался, почему мы тут живем с года твоего рождения?
      - Мама говорила - вам в Москве негде было жить.
      Мать, сцепив руки, сидела у стены на диване и скорбно смотрела на сына.
      - Да, нам стало, - отец налег на слово "стало", - негде жить в столице. Я был выдворен за ее пределы как недостаточно лояльный к власти. И с тех пор я слоняюсь по провинции, записываю и довожу до какого-нибудь смысла бредни руководителей, которые не могут связать двух слов, а мнят себя передовиками, философами, организаторами побед! Они издают это под своими именами, а мне бросают крохи с барского стола. Я - негр, я литературный негр!
      - При чем же здесь город? - возразил Ленька.
      Отец сник и, остывая, согласился:
      - Да. Город ни при чем. Ты прав. Ни при чем - для меня. А для тебя кладбище любой твоей мечты. Отсюда тебе прямая дорога в колонию.
      Теперь вскинулся сын:
      - Это почему?
      - А потому, что наши прекрасные соседи с удовольствием рассказали матери, что они знают про тебя... остальное я в состоянии вообразить.
      - Но у меня здесь... друзья, - не соглашался Ленька.
      - Будем мужчинами, сын, не только друзья, но и подруги. И ты вполне можешь податься в казарменные приймаки.
      - Не надо, папа, - угрожающе встал Ленька.
      - Надо, - устало ответил отец, положив руки на колени, - называть вещи своими именами. Уезжай отсюда немедленно... - И, предвидя вопрос сына, продолжил: - Я созвонюсь со своим другом Семеном Гутченко...
      - То гарна людына, - вставила доселе безмолвная бабушка.
      - ...Он в Краматорске. Он примет.
      Ленька стоял не отвечая. Встал и отец.
      - Впрочем, думай сам. Ты взрослый.
      - Клевая машина! - Костя повертел в руках "вальтер" и протянул его Булке - тот осмотрел и спросил Леньку:
      - Шмолять умеешь?
      - Второй разряд из мелкокалиберного. - Ленька ответил небрежно и слегка оскорбленно - разряд по стрельбе был его гордостью, и он всегда привинчивал на пиджак значок разрядника, отделяющий его от "простых смертных".
      Они стояли в густом сосновом лесу с подлеском у того же холодильника, где произошло правило. Булка отошел шагов на десять, наколол на сухой сосновый обломанный сук спичечный коробок и, вернувшись, протянул "вальтер" Леньке:
      - Шмаляй.
      - Патронов всего пять, - предупредил Ленька.
      - Маслины мы найдем, стреляй, - успокоил его Костя.
      Ленька выстрелил.
      Пуля врезалась в ствол сосны, отщепив кору.
      Еще раз.
      Снова в ствол.
      Еще.
      Коробок разлетелся.
      - Умеешь, - сказал Булка и протянул руку за пистолетом.
      Ленька вопрошающе посмотрел на Костю.
      - Отдай ему пока. Он ведь тебе не нужен.
      Ленька отдал.
      Булка и Костя переглянулись, и Костя предложил:
      - А может, ты с ним на дело пойдешь? Булка собирается ювелирный в Куровской брать. Ты там будешь очень кстати.
      Собственное молчание показалось Леньке бесконечным, и он ответил, что есть силы стараясь казаться спокойным:
      - Я подумаю.
      - Подумай. - Костя смотрел на него тяжелым взглядом. - Подумай.
      - Вызывали? - Ленька стоял в заплеванной комнатенке районного отделения милиции перед столом, похожим на школьный, за которым расположился приветливый мужчина в штатском костюме.
      - Вызывали, - откликнулся участковый Гальян, примостившийся на табурете у стены.
      - А почему через соседку? - недоуменно спросил парнишка.
      - Чтобы родичей твоих не волновать, - объяснил Гальян.
      - Ты садись, - предложил штатский и, ощупывая его взглядом, добавил: Знакомец.
      - Я вас не знаю. - Ленька уселся на стул против стола и попытался вспомнить, знает ли он штатского. Ничего не вспоминалось.
      - Зато я тебя знаю, - заключил штатский, дав парнишке покопаться в памяти. - Портрет Берии сгорел? - ухмыляясь, напомнил он. - Сам сгорел?
      - Сам. Сгорел, - понимая, куда он клонит, уперся Ленька.
      - Да, сгорел. А система охраны государства не сгорит. Система осталась!
      Ленька не знал, что он должен ответить, и пожал плечами.
      - Про пожар на первой ткацкой слышал?
      - Слышал.
      - Значит, "Голос Америки" слушаешь, - заключил штатский.
      - При чем тут "Голос" - про это весь город знает! - возмутился Ленька.
      - Да, знает. А "Голос Америки" откуда знает? Подумай.
      - Кто-нибудь им передает...
      - Кто? - Вопрос штатского прозвучал теперь, как хлопок двери.
      - У твоего отца авторские права есть? - нелепо конкретизировал вопрос участковый.
      Ленька оторопело перевел взгляд со штатского на Гальяна.
      - Вы что? Думаете, что это мой отец? Да он фронтовой офицер, он всю войну...
      - Помолчи. Ты сам помоги нам снять с отца подозрения, - ласково попросил штатский. - Он ведь на машинке под копирку печатает. Ты вторые экземпляры дашь нам почитать, а потом положишь на место.
      - Я не Павлик Морозов! - резко возразил Ленька.
      - Ишь ты. Как заговорил! А ведь год назад писал про него сочинение...
      Штатский открыл свой блокнотик и зачитал:
      - "Вера в справедливость Советской власти толкнула Павлика на разрыв с отцом-подкулачником и дала ему возможность совершить подвиг - разоблачить заговор против колхоза". Твои писания.
      - Это... так... сочинение. Писалось для отметки, - только и смог ответить Ленька.
      - Значит, для отметки - одно, а в деле - другое?
      Ленька молчал.
      - Значит, с двойным дном растет человек? - не унимался штатский.
      - Вам что, Звонилкин обо мне доложил? - вслух предположил парнишка.
      - Ты здесь вопросы не задавай, а отвечай, - рыкнул на него участковый.
      Штатский жестом остановил его.
      - Да. Ваш учитель верно понимает свой долг.
      - Я никому не должен, - выдавил парнишка.
      - Если надо будет, мы твои долги найдем! - вмешался Гальян. - В восьмую казарму ходишь? С Костей Коноваловым дружишь?
      Штатский опять жестом прервал участкового.
      - Что же ты, - обратился он к Леньке, - дружишь с рецидивистом, с матерым уголовником, помогать нам не хочешь и собираешься еще и в институт поступать? Ты прикинь к носу: нужны ли нам такие... Обмозгуй все. Соображения в тебе достаточно. И позвони вот по этому телефону...
      Штатский протянул вырванный из блокнота листок.
      Ленька сидел у дровяных завалов так близко к линии железной дороги, что пролетающий мимо поезд дыбил его волосы. Стучали рельсы под колесами, скрипели буксы, лязгали буфера - паренек не слышал их. Он пытался услышать себя.
      Парадная тисненая обложка "Книги о вкусной и здоровой пище" открылась - и цветная реклама "Жигулевского" и "Рижского" пива с зеленым горошком заполнила взор. Под рекламой красовалась надпись: "Пиво - жидкий хлеб".
      Стеклянные банки, красиво расставленные, с жестяными крышками и яркими этикетками приманивали. Подпись убеждала: "Повидло и джем - полезны всем".
      Стол на цветной рекламе ломился от яств - поросенок, шампанское, коньяки, балыки в хрустале - и над всем этим великолепием призыв: "Брось кубышку, заведи сберкнижку".
      Красная и черная икра в открытых банках сочилась свежестью и манила. Бутерброды были приготовлены так, что хлеба за икрой не замечалось. И все это значило: "В наш век все дороги ведут к коммунизму!" (В. Молотов).
      Ленькин отец долбил клавиши "Ремингтона", еле умещавшегося на тумбочке, затем вытащил напечатанный лист из каретки и положил его на стол, поскольку иного места не было.
      Хлопнула дверь - отец обернулся, приветливо кивнул, заправил чистый лист в машинку и снова принялся долбить.
      Ленька подошел к отцу, стал рядом.
      Отец прекратил работу и посмотрел на сына снизу вверх.
      - Я уеду, - сказал Ленька.
      - И правильно, - вглядевшись в сыновние глаза, поддержал отец. - Я уже связался с Гутченко. Он, конечно...
      - Только не провожайте меня, - прервал сын, - ни ты... ни мать.
      На рассвете, крадучись, он нес чемодан вдоль железнодорожной линии. Мимо казарм, клуба, сараев... Забрался на пустынный перрон станции со стороны входного семафора. Фонари еще не выключили, и световые круги ровным рядом уходили вдаль.
      Он поставил чемодан у ног и, засунув руки поглубже в карманы синего прорезиненного плаща, приготовился к ожиданию скорого.
      Мать Риты в этот утренний час боролась со сном, с привычного места за стойкой оглядывая зал, - единственный посетитель спал, уронив голову на грудь. Буфетчица поднялась, забрала со стола спящего пустой графинчик чтобы не разбил - и, возвращаясь, увидела за окном Леньку рядом с чемоданом.
      Перронный репродуктор щелкнул и захрипел.
      Ленька задрал голову на эти звуки.
      - Поезд "Горький-Москва" прибывает через три минуты, - сообщила дикторша.
      - Уезжаешь? - Перед ним в замызганном распахнутом халате стояла мать Риты.
      - Да, - он торопился в объяснениях, как вор, пойманный с поличным, - я Рите письмо написал. Наверное, сегодня получит...
      - А времени дойти до нее не было? - Мать спрашивала резко и зло.
      - Так... Не получилось...
      Она поглядела на объемистый фибровый чемодан.
      - Куда едешь?
      - Отдыхать. На юг, - опять соврал Ленька. - Я скоро вернусь....
      - Вернешься? Ой ли! - криво усмехнулась мать Риты.
      Он не смел поднять глаз.
      - Говорила я Ритке, - мать погрозила ему пальцем, - не связывайся с этим... козлом, ничего у тебя с ним путного не будет - бросит он тебя... И плаксиво передразнила: - А она: люблю, люблю...
      Мать подошла на шаг ближе и дохнула ему в лицо запахом стойкого перегара:
      - Катись ты к ядрене фене! Кому ты нужен!
      Плюнула Леньке под ноги и ушла.
      Загудел подходивший дизель. Ленька, глядя вслед Ритиной матери, не сразу нащупал ручку чемодана, чтобы взять его на изготовку.
      - Скорый поезд на Москву отправляется, - звучало из репродуктора, а Ленька еще стоял на перроне.
      Но вот двинулись шпалы, исчезая под колесами дизеля. Мелькнул на обочине километровый столб с табличкой "101". И полетела навстречу дорога, бесконечная дорога.
      Здравствуй, cтолица!
      (Кинодрама)
      Здравствуй, столица,
      Здравствуй, Москва,
      Здравствуй, московское небо!
      В сердце у каждого эти слова,
      Как далеко бы он ни был...
      Слова бодрой, зажигательной песни звучат в темноте и исчезают в предрассветной мгле подмосковного пейзажа.
      По узким мосткам через речку - такие зовут лавами, их сооружают на лето, после того как сойдет лед, чтобы удобнее было обывателям перемещаться из городских районов в дачные места, - по узким лавам идет парень в кепочке-восьмиклинке, ведя рядом шуршащий приспущенными шинами велосипед.
      Из прибрежных кустов за велосипедистом наблюдают четыре глаза.
      - За нашим пошел, сучара! - шепчет из-за кустов Булка.
      - Булка, заткнись, - обрывает Вова Новый.
      Мостки опустели - велосипедист скрылся в зарослях противоположного берега. Только качнулись ветки орешника - и был таков.
      - Сейчас он похиляет обратно, и я его запорю, - шепчет Булка в своем укрытии.
      - Перебьешся. - Вова Новый, останавливая напарника, приподнимает пятерню. - Без мокрухи. Он просто - потонет.
      - Как? Он же плавать умеет...
      - Тут не поплывешь - тут по пояс всего.
      - А как же? - не унимается Булка.
      - Покнокаешь... - Вова Новый пошевелил ветку - с нее ссыпался град капель.
      И тотчас на противоположном берегу так же зашевелилась ветка.
      - Чего теперь? - спросил Булка.
      - Там верзила. Он знает чего. - Вова Новый, не отрываясь, наблюдал за мостками.
      - Зря ты наших никого на это дело не позвал. Мы бы этому сучаре устроили. Это надо же - у своих ворованное красть, - не переставал причитать Булка.
      - Булка, последний раз говорю: умолкни, - прохрипел Вова Новый, вывернув губы, отчего лицо его стало брезгливым.
      На мостках у противоположного берега появился парень в восьмиклинке, ведя теперь уже навьюченный велосипед: два внушительных мешка на раме и один на багажнике.
      Вова Новый, передернув затвор "вальтера", вышел из-за кустов навстречу и стал у начала мостков, держа перед собой "машину".
      Одновременно с ним у противоположного берега на мостки вошел верзила, держа руки за спиной.
      Велосипедист замер на полушаге.
      Обернулся и, увидев верзилу, снова замер.
      - Кто тебя, сучья рожа, на товар навел? - спросил Вова Новый.
      - А отпустите? - выдавил велосипедист.
      - Скажешь - своими ногами уйдешь по воде, - заверил Вова Новый.
      Велосипедист торопливо застрекотал:
      - Булка говорил, на двоих удобнее товар делить, чем на троих
      Булка дернулся и исчез в прибрежных кустах - только качались ветки и стучали по листьям потревоженные капли.
      - А меня кто заложил? - теперь велосипедист говорил медленно и еле слышно.
      Вова Новый криво усмехнулся:
      - Тоже Булка. При любом раскладе хотел в порядке быть, падла! Ну его-то мы достанем, с ним отдельно потолкуем... А ты - иди. - И он показал стволом, куда следует идти велосипедисту.
      Велосипедист отпустил руль, навьюченный велосипед, глухо звякнув, свалился на доски мостков.
      Велосипедист прыгнул в речку.
      И в этот момент верзила, выхватив рогатину из-за спины, с мостков пригнул ею к воде шею велосипедиста.
      А затем вдавил голову и все тело под воду.
      Он напрягаясь держал рогатину, пока поверхность речки не успокоилась.
      - Сам оступился и утонул, на корягу напоролся, - проронил Вова Новый.
      - Товар заберем? - спросил верзила.
      - А товар оставим здесь, - Вова Новый был категоричен.
      - Меня жлоба давит, - слабо возразил верзила и перешагнул лежащий под грузом велосипед.
      - А идти по мокрому - не давит? - Вова Новый прятал пистолет под пиджак.
      Верзила согласно кивнул и зашвырнул рогатину подальше в воду.
      - Ну-ка, покаж. - Вова Новый сам поднялся с корточек и взял листочки из рук Севы.
      Он стоял у сарая и перебирал страницы, а Сева с тревогой наблюдал за выражением лица Нового.
      - Молоток, - одобрил Вова Новый, вывернув губы, отчего лицо приняло брезгливое выражение, - молоток, что кликухи заменил, а иначе - стук... все по правде. В Москву поедешь? Фарт ловить?
      - Поеду, - сказал Сева, как о давно решенном.
      - Только учти: в столице мира правды не любят, ни на бумаге, ни в толковище, - предупредил Вова Новый.
      Сева передернул плечами.
      - Я - не салага. Соображаю...
      - Но все равно, ты - молоток, - поддержал Севу Бадай, вмешавшись в разговор, - вырастешь - кувалдой станешь!
      Бадай поднял с земли гитару и под парочку блатных аккордов запел:
      Заболеешь, братишки, цингою
      И осыпятся зубки твои,
      И в больницу тебя не положат,
      Потому что больницы полны.
      Там же, братцы, конвой заключенных,
      Там и сын охраняет отца,
      Он ведь тоже свободы лишенный,
      По приказу убьет беглеца!
      Рецензент держал картонную папку в одной руке и, похлопывая другой по обложке, растолковывал Севе, сидевшему рядом на скамейке в сквере Литинститута:
      - О ком ты написал? О знакомых урках? И ничего хорошего в жизни не нашел. Не нужно нам этого... у нас Литературный институт, а не библиотека блатных воспоминаний.
      Мимо скамейки проходили веселые удачливые абитуриенты, оживленно бросали на ходу:
      - Он думал, я Олешу не знаю! А я с ним лично знаком!
      - А меня мучил метафорами!
      - Ну, главное - все завершилось.
      Рецензент глянул на Севу, заметил его почти скорбное выражение лица и успокоил:
      - Но ты не расстраивайся! Научиться быть писателем в институте нельзя... - рецензент поднялся, - сам пиши и читай хороших писателей.
      - Что ж вы сами в институте преподаете? - поднялся следом Сева.
      - Я? Я... Кормиться семье надо.
      Консультант протянул Севе его "творения" и ушел, влившись в Бульварное кольцо.
      Он сидел за столиком, уткнувшись взглядом в чашечку остывшего кофе. Разлившаяся невзначай кофейная жижа накрыла часть надписи на блюдце и можно было прочесть "фе "Националь".
      Напротив него на пустующее место плюхнулся кто-то солидный - он видел только рыхлый живот, прикрытый широким пестрым галстуком. Поднял взор и обнаружил пятидесятилетнего мощного мужика в темно-синем габардиновом пиджаке с привинченным к отвороту орденом Ленина, которым награждали до войны - штучно.
      Рядом с мужиком уже стояли официантка с метрдотелем. Мужик диктовал:
      - Банку крабов с майонезом...
      - Нужно узнать, есть ли...
      - Узнайте, - тоном, не терпящим возражений, перебил посетитель и продолжил: - И два раза пожарские котлеты с макаронами в одну тарелку.
      Он узнал посетителя.
      Обслуга ушла, и посетитель обратил свое незанятое внимание на него: тельняшка, суконка - непривычный наряд для этого заведения.
      - Ты знаешь, кто я? - спросил посетитель.
      - Вы кинорежиссер.
      - И народный артист, - похоже угрожающе добавил режиссер, - а откуда меня знаешь?
      - Ваши портреты висят в кинотеатрах.
      - Какие фильмы я поставил?
      Сева приготовился было отвечать, но подошел метрдотель и угодливо поставил перед режиссером банку с крабами:
      - Нашли последнюю...
      Режиссер с упоением занялся принесенным, а Сева, чтобы не мешать мэтру, на блокнотном листке перечислил все творческое наследие режиссера и протянул реестр...
      Режиссер облачился в золотые очки явно забугорного изготовления и глянул в листок.
      - Правильно! Ты что - моряк?
      - Недавно демобилизовался
      - Где служил? - допрашивал народный артист, глядя поверх золотых очков.
      - На Балтике.
      - Точнее!
      - Рижская военно-морская база...
      - О! - оживился режиссер, - я поднимал в Риге национальное кино. Там тогда командовал адмирал Головко-младший...
      - Он и сейчас командует...
      - Хочешь у меня работать? - великодушно спросил народный.
      Вопрос не требовал ответа.
      На этой съемке ни Севе, ни его нынешнему коллеге ассистенту режиссера Певзнеру нечего было делать. Командовал съемочной площадкой представительный мужчина с обширными залысинами и волевым профилем - второй режиссер Иван Иванович, которого в обиходе для удобства звали Ван Ванычем.
      - Мотор! - Ефим Давыдович - режиссер, которого мы видели в "Национале", откинувшись в кресле, командовал тихо, не затрачивая энергии.
      И Ваныч так же негромко вторил через микрофон:
      - Мотор!
      Сторож с берданкой на плече стоял, подперев дверь магазина.
      - Сторож, высморкайся и уйди налево, - приказал шеф.