Сергей Николаевич МАРТЬЯНОВ
      ОНИ ОСТАЛИСЬ
      Рассказ
      - Что же вам рассказать?
      Жизнь наша обыкновенная, ничем не примечательная. Служба, занятия... Впереди море, позади суша. До Ленинграда рукой подать. Может, на турецкой или там иранской границе что-нибудь и случается, а у нас тихо, спокойно. Какое-нибудь рыбацкое суденышко заплывет - вот и все происшествие. Зимой, правда, бывает труднее. Залив замерзает намертво, и по нему можно пешком пройти. Тут смотри в оба. Тут мы выдвигаемся далеко вперед и службу несем на льду и островах. Как-то раз на торосах след обнаружили. Вроде бы человек прополз. Искали всю ночь, а утром тюлениху на берегу нашли приползла рожать.
      Но ведь мог вместо зверя и человек пройти! И мы каждую зиму выходим на лед. Обычно лед устанавливается к пятнадцатому февраля и держится до десятого-двенадцатого апреля. Вот это время и живем там на положении полярников. Палатка, спальные мешки, рация, провиант - все как полагается. Холодновато, конечно, ветер дует, иной раз пурга зарядит, но жить можно. В палатке железная печь, топим, угля не жалеем. До того иной раз дотопимся, что талая вода поднимается по лодыжки. Дежурному все время приходится пробовать лед ломом: как бы не пойти ко дну. И как только угрожает опасность, переставляем палатку на другое место.
      Самое неприятное - это когда шторм и ветер начинают взламывать льды в заливе и относить их в открытое море. Бывает, что пограничники оказываются на льдине, а льдину относит к Финляндии. Однажды шесть солдат дрейфовали целых пятеро суток. Еле спасли на вертолетах: пурга, ни зги не видно. Хорошо, что у них продукты были с собой.
      Только об этом знаменитом дрейфе пусть вам расскажут очевидцы, я же, если хотите, расскажу о том, что случилось со мной. И не только со мной одним, понятно, а со всей моей группой.
      ...В ту зиму лед неожиданно установился не к пятнадцатому, а к десятому февраля, на пятеро суток раньше обычного. И поскольку служба прогнозов этого не предсказывала, командование ничего к нашей выброске на лед и острова не подготовило: ни палатки, ни провиант, ни аэросани. Но и откладывать выход нельзя! Мало ли что может случиться, пока мы собираемся. Острова хоть и необитаемы, а наши, советские.
      Поступил приказ: одиннадцатого числа в пятнадцать ноль-ноль прибыть на Гусиную косу, где принять командование над сводной группой и оттуда выступить на остров Безымянный, что в двадцати километрах к северу от косы. С собой иметь оружие и боеприпасы.
      Надо вам сказать, что сводной группой мне предстояло командовать впервые и на остров Безымянный тоже идти впервые. Оделся потеплее, с женой попрощался и вместе со своими людьми вступил на косу. Погодка была так себе: то солнышко, то тучи, то снежок, вот как сейчас. Залив до самого горизонта во льду, мертвый, пустынный.
      На косе собрались к назначенному сроку. Солдаты с разных застав, все больше молодые, по первому году службы. В сапогах и куртках, лица еще не обожжены нашими прибалтийскими ветрами. Только один и попался бывалый старшина из комендатуры, по фамилии Свист, здоровенный такой, красивый детина с грузинскими усиками. На нем ватные брюки и полушубок, вещевой мешок за плечами. У всех, конечно, оружие и боеприпасы, в больше никакого имущества.
      Приказал я старшине выстроить личный состав, поздоровался с бойцами, тут и подкатили на двух "газиках" начальник штаба отряда и наш комендант майор Рубахин. С ними еще был инструктор политотдела капитан Шариков. Интеллигентное такое лицо, и глаза добрые, близорукие.
      - Все собрались? - спросил начальник штаба.
      - Так точно, все - отвечаю.
      - Поступаете в распоряжение коменданта, он даст все необходимые указания, - сел в машину и укатил.
      Капитан Шариков остался, недоуменно поглядывает вслед укатившему "газику".
      Комендант тоже чувствует себя неважно, начал ласково, издалека: как у меня со здоровьем, да как супруга, то да се. Так бы сразу и сказал: саней нет, палаток и продуктов нет, прибудут, дескать, позже. А то тянет...
      Наконец и ему надоело.
      - Надо выступать, Николай Степанович, ничего не попишешь. Сани придут вслед за вами. Заминка вышла. Надо выступать.
      - Есть выступать! - говорю и замечаю, что капитан Шариков посмотрел на меня с любопытством и тревогой. А старшина Свист усы свои потрогал - он так всегда делал, когда острый момент переживал.
      - Вот и отлично, - проговорил Рубахин и стал показывать мне на карте остров Безымянный и объяснять, что я там должен делать. Выходило, что сразу же нужно организовать службу, для чего выставить на острове часовых, а с завтрашнего дня высылать наряды на лед. Одновременно разбивать лагерь для жилья.
      - Есть организовать службу и разбивать лагерь! - отвечаю.
      Рубахин повторил еще раз:
      - Не забывайте о компасе. Азимут тридцать шесть. Ветер должен дуть все время с левой стороны. Не собьетесь. Ну, ни пуха вам, ни пера... А сани подойдут вслед за вами, - успокоил он.
      Тут капитан Шариков подал голос:
      - А вы знаете, я, пожалуй, тоже с вами пойду.
      Рубахин удивленно посмотрел на него, а я подумал с недовольством: "Это вместо саней-то с продуктами!.." Но возражать не стал: капитан был старшим по званию и должности.
      Выступили мы ровно в шестнадцать. По моим расчетам, двадцать километров должны были пройти за три часа. Значит, к девятнадцати достигнем острова. Где наша не пропадала!..
      Идем. Лыжи скрипят, ветер дует слева.
      Сначала шли хорошо, ходко, а потом молодые солдаты стали сдавать. Растянулись длинной цепочкой, спотыкаются. Один даже упал несколько раз. Дорожка, конечно, не из легких. Ветер до костей прохватывает. Нам со старшиной еще сносно в полушубках, а каково солдатам? Иду, оглядываюсь на них - посинели, примолкли, но идут. Капитану Шарикову в шинели тоже не весело. Но помалкивает. Потом, подальше от берега, на льду пошли заструги, торосы - острые, твердые, как гранит; лыжи на них громыхают, разъезжаются. Но самое неприятное - это снег скрипит и потрескивает. Кажется, будто лед вот-вот проломится, а ведь под ним глубина жуткая. Неприятное ощущение.
      Идем. Прямо на север. По азимуту тридцать шесть. Начало темнеть, берег позади совсем исчез. Небо хмурое, низкое, рукой достать можно. Ничего кругом не видно. Только снег и торосы. Как в степи - я ведь родом с Кустанайщины, знаю что такое - идти по степи. Ориентиров никаких, можно кружить на одном месте, пока не сгинешь.
      Прошли уже три с половиной часа, а никакого острова нигде не видно. Что за чертовщина! Сверяюсь по компасу - правильно, триста шестьдесят, а острова нет.
      Догнал меня капитан Шариков:
      - Как вы смотрите насчет того, чтобы сделать привал?
      - Смотрю положительно. А как вы думаете, куда делся остров?
      Пожал плечами.
      Объявили привал. Многие, где стали, там и в снег повалились. Да, тяжелый случай. Позвал к себе старшину, велел доложить, что у него имеется в вещевом мешке.
      - Провиант, товарищ старший лейтенант. Четыре селедки и две буханки хлеба. Прихватил на всякий случай, - и улыбается.
      Разрезали две селедки и одну буханку на равные дольки, разделили людям. Капитан Шариков из своей порции только хлеб съел, селедку старшине вернул. Остальные уничтожили все. И стали глотать снег. Лежат и глотают.
      Где ж все-таки остров? Собрались втроем на военный совет. Решили, что старшина пойдет вправо, капитан влево, а я прямо: как только заметим землю, дадим сигнал одной красной ракетой. Разведку вести полчаса, потом возвращаться по своим следам и вместе думать, что делать дальше.
      Минут через двадцать справа, от старшины, взметнулась в небо ракета. Ну, все в порядке!
      Подошел к нему, гляжу - и впрямь вдали что-то чернеет.
      Подняли людей, повернули круто вправо, двинулись к острову.
      И до чего интересно устроен человек! Несколько минут назад солдаты наши угрюмо молчали, а тут повеселели, разговорились, выкрикивать стали всякие слова, вроде: "Давай, давай, братцы...", "Сарынь на кичку!.."
      Остров был низкий, маленький и, по всей видимости, необитаемый, как и предупредил нас комендант. Во всяком случае, никаких следов человека на подступах к нему мы не заметили, хотя и обошли кругом. Но почему он опоясан колючей проволокой? Комендант об этом ничего не сказал. Может, остров чужой, финский? Трудно определить.
      Навалились на столбы в проволочном заграждении, они рухнули, видно подгнили давно.
      Было уже десять часов вечера, когда мы наломали можжевельника и разложили костер. Но сырые ветки разгорались слабо, только чадили, и пришлось притащить вместе с проволокой несколько столбов. Дело пошло лучше.
      А ветер жуткий, прохватывает насквозь. Грудь греешь - спина коченеет, спину греешь - грудь зябнет. Да и огонь задувает, того и гляди потухнет. Крутились, крутились около костра, а толку мало. Вижу, некоторые прямо на корточках засыпают. Замерзнут ведь. Надо что-то предпринимать.
      Темень кромешная, в небе ни звездочки, ветер, снег стал хлестать. Хлещет и хлещет, твердый, как дробь, спасу нет. И как только в такую метель старшина Свист блиндаж отыскал - уму непостижимо. Подошел ко мне, усики потрогал и доложил:
      - Так что блиндаж, товарищ старший лейтенант, неподалеку нашел. Может, переберемся?
      Блиндаж давно обвалился, разрушился, вход в него был завален снегом.
      Снег мы быстро разгребли, протиснулись внутрь - ничего, жить можно. Не дует, не мочит, только плесенью уж очень пахнет и сыро.
      - Прекрасное убежище, - похвалил капитан Шариков и добавил в рифму: Привет тебе, уютный уголок, ты спас меня, я обогреться смог.
      - Уголок что надо, - согласился старшина Свист.
      Я приказал солдатам наломать веток, разостлать на полу и лечь отдыхать, а двоих выставил снаружи часовыми - нести службу по охране границы. Смена часовых через каждые два часа. Подъем в семь ноль-ноль.
      Набилось нас в блиндаже как сельдей в бочке. Солдаты улеглись вповалку, каждый со своим оружием; мы с капитаном и старшиной расположились поближе к выходу.
      Старшина меня тихонько спрашивает:
      - Товарищ старший лейтенант, а что делать с оставшейся селедкой и хлебом? Может, раздадим?
      - Оставить, - шепнул я. - До завтра. Все может быть.
      Старшина промолчал.
      Лежим, не спим. Снаружи ветер воет, снег в блиндаж задувает.
      Старшина кряхтел, кряхтел да и вызвался идти на поверку нарядов. Я разрешил.
      Он поднялся. Опустил на полушубке воротник, чтобы слышать лучше, вышел. Комья снега из-под ног его сыпались вниз.
      Мы с капитаном долго ворочались с боку на бок. Я думал о санях с палатками и продуктами и все ждал, что вот сейчас часовой или старшина подбегут к блиндажу и доложат о приближении к острову злополучных саней. Но никто на подбегал. Свистел ветер, снежная дробь хлестала снаружи.
      Капитан включил карманный фонарик, пошарил лучом по заплесневелому потолку, по стенам. И вдруг приподнялся на локтях, достал из кармана очки, торопливо надел их, впился в какую-то надпись на бревнах.
      - Что вы там нашли? - спрашиваю.
      - Смотрите, что тут написано, - громко прошептал капитан.
      Я тоже приподнялся. В свете фонаря виднелись вырезанные ножом слова: "Смерть фашистам! Да здравствует Ленинград!" И дальше шли подписи: "старшина второй статьи Худяков, матрос Дзюба, матрос Бары..." Окончание фамилии было неразборчивым, зато ясно виднелась дата: "7 ноября 1941 г.". Еще ниже другой рукой было написано: "Положение наше хуже губернаторского. Привет Марусе". Подписи не было. Может, это вырезал Худяков, может Дзюба, а может, тот, третий, с непонятной фамилией "Бары..."
      Мы помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра.
      - Вы были на фронте? - спросил Шариков.
      Я ответил, что когда началась война, мне было десять лет.
      - Простите, я упустил из виду, - извинился Шариков. - А мне пришлось. Под Ленинградом. Всю блокаду.
      Я с уважением посмотрел в ту сторону, где он лежал. Почему-то мне раньше и в голову не приходило, что этот близорукий вежливый капитан мог быть защитником Ленинграда. Теперь мне стало многое понятным в его поведении.
      Я ожидал, что он начнет рассказывать о разных блокадных эпизодах, но капитан только промолвил задумчиво:
      - Да, было дело... Вот на зрение подействовало. После блокады пришлось очки надеть. Без них не могу читать.
      И он заснул, положив очки рядом с собой.
      ...Утром нас разбудил грохот канонады. Пушечные залпы катились по заливу, сотрясая воздух. Я выбрался из блиндажа и ахнул. Лед взломало. Тот самый лед, по которому мы добирались сюда и по которому должны были проехать сани, трещал по всем швам и разламывался на наших глазах. Между льдинами образовались трещины и полыньи, над черной водой курился пар. А ветер свирепствовал с неимоверной силой, швыряя в небе низкие косматые облака. На горизонте в открытом море бушевал шторм. Он и сыграл с нами злую шутку.
      Мы стояли на самой высокой точке нашего острова и смотрели, как вокруг него грохотал и крошился лед.
      - Сани, братцы, сани! - крикнул кто-то.
      От невидимого в тумане берега к нам двигалась черная точка.
      - Куда? Назад! - крикнул я, как будто и впрямь на аэросанях могли услышать мой голос.
      Но водитель сам увидел, что ему не проехать. Сани медленно двинулись вдоль черной, курящейся паром воды, выбирая дорогу к нашему острову. Но это было безнадежное дело. В любой момент они могли быть отрезанными от материка, и водитель это, видимо, сообразил. Покружившись еще немного вдоль трещины, сани полным ходом покатили к берегу, увозя с собой палатку, провизию, рацию и железную печку.
      Да, вот такие дела. Полтора десятка вооруженных, голодных людей стояли вокруг меня и глядели, как удаляются от них блага жизни. Никто не кричал "Сарынь на кичку!" На всех нас оставалось две селедки и одна буханка замерзшего ржаного хлеба.
      - Что случилось?
      Я узнал бодрый голос капитана Шарикова и обернулся к нему. Он смешно моргал близорукими глазами.
      - Мы, кажется, отрезаны? - произнес Шариков громко.
      Старшина Свист, стоящий со мной, потрогал свои усы.
      Я коротко объяснил капитану, что с нами случилось и что нас ожидает, и заключил без улыбки:
      - В общем, положение наше, действительно, хуже губернаторского.
      - Пустяки! - возразил капитан. - Прилетит вертолет, сбросит продукты и мы заживем как боги. Гораздо хуже, что я лишился очков.
      - А где они?
      - Да, понимаете, ночью я машинально положил их рядом с собой, как это делаю дома. А вот сейчас, когда из блиндажа вылезали солдаты, кто-то наступил на них, и я долго искал в темноте, пока нашел вот эти жалкие остатки. - Он вынул из кармана роговую оправу без стекол.
      Старшина сочувственно крякнул и грозно посмотрел на столпившихся вокруг солдат. Те конфузливо пожимали плечами и отворачивались, только один из них, низкорослый и щуплый, как школьник, насмешливо сказал!
      - Подумаешь, очки! Тут скоро концы отдавать будем, а товарищ капитан об очках... - и зло сплюнул под ноги.
      Это был рядовой Цвириков, солдат первого года службы, тот самый, что падал несколько раз в торосах на пути к острову, потом горланил "Сарынь на кичку!", а потом, в блиндаже, норовил забиться в самый теплый угол - я приметил его. И мне стало стыдно за него перед капитаном, так стыдно, хоть проваливайся сквозь землю.
      Старшина свирепо повел усами, а капитан Шариков спокойно так, негромко спросил в наступившей тишине:
      - Как ваша фамилия, товарищ солдат?
      - Цвириков, - ответил тот.
      - Откуда вы родом, товарищ Цвириков? - спокойно продолжал капитан.
      - Ну, из Ленинграда, а что?
      - Так... Прошу за мной товарищ Цвириков. Прошу... Прошу...
      И они пошли к блиндажу, а вслед за ними двинулись и все остальные.
      В блиндаже капитан включил фонарик, осветил надписи и вежливо попросил Цвирикова:
      - Прочтите, пожалуйста, мне без очков не видно.
      Цвириков прочитал те самые надписи и, присмиревши, отошел в сторонку. Потом надписи прочли все. Проходили мимо капитана и при свете фонарика читали. Один за другим.
      ...Через полчаса старшина Свист разделил одну селедку и половину буханки на равные дольки и роздал всем пограничникам.
      Потом я приказал им почистить оружие и составить его в козлы.
      Затем был тщательно осмотрен остров, и на нем были обнаружены еще три блиндажа и не было найдено ни одного клочка земли, куда бы ни попали снаряд или бомба.
      А в девятнадцать ноль-ноль, как и положено по уставу, я провел боевой расчет, объявил кто и когда выходит на службу. Был выстроен весь гарнизон, за исключением часового.
      Вот так мы и начали нашу службу на острове...
      * * *
      - А как же с продуктами и всем прочим? - спросил я старшего лейтенанта Гаврилова, когда он кончил рассказывать.
      Мы шли берегом залива, по песчаной отмели, и холодные серые волны набегали на нее с глухим шелестом. Погода менялась через каждые пять минут. То солнышко, то тучи, то снег. Свинцовые воды в заливе морщинились белыми гребешками волн.
      - Насчет продуктов? - переспросил Гаврилов. - Ну, ясно-понятно, прилетел вертолет, и мы зажили как боги.
      - В тот же день?
      - Нет, на следующий. В тот день ни один вертолет из-за бурана не мог подняться.
      - А море потом замерзло?
      - Залив, - поправил меня Гаврилов. - Замерз.
      - Скоро?
      - Через неделю. Замерз, как миленький. Это вот только в нынешнем году долго не замерзает. Уже март, а мы еще на берегу прохлаждаемся.
      - Сожалеете? - неосторожно спросил я.
      Старший лейтенант усмехнулся:
      - Ну, чего ж тут сожалеть? На берегу все-таки лучше.
      Впереди, из-за сосен показалось здание заставы.
      Я провел здесь три дня и сегодня должен был уезжать.
      - В Ленинград? - поинтересовался Гаврилов, когда я сказал ему об этом.
      - В Ленинград.
      - Интересный город! - похвалил он и добавил: - Ну что ж, счастливого пути. Кстати, если будет время, зайдите к Валерию Семеновичу Шарикову. Он там живет после демобилизации.
      Я записал адрес и обещал зайти. Потом я уехал в Ленинград, а старший лейтенант Гаврилов и его солдаты остались на берегу залива.