Так размышлял Клевакин, хладнокровно наблюдая, как его товарищи ползают по колючим кустам.
      7
      Но обо всем этом мы узнали потом, а сейчас ждали в дежурной комнате. Прошло полтора часа после объявления тревоги.
      И тут впервые прозвучало слово "чинара".
      - Так... а дальше чинары следы не идут? - переспросил Баринов в трубку. - Возвращаются обратно к тропе? Давайте еще посмотрите, не идут ли дальше чинары?
      В следующую секунду мы все обалдело смотрели на Пушкаря.
      - Товарищ капитан, так это же мои следы! - крикнул он, вскакивая с пола.
      - Как ваши?
      - Это я подходил к чинаре.
      Если тишину можно называть мертвой, то именно такой она и была в нашей дежурке.
      - Зачем подходили? - спросил капитан, бледнея.
      - Чтобы сорвать листочек, товарищ капитан. На память.
      Пушкарь был великолепен в своем чистосердечии!
      - Какой листочек? На какую память?
      - Ну, на память о границе. С самого крайнего дерева в Советском Союзе. Вот он, - Пушкарь быстро вынул из кармана зеленый, чуть привядший листок и протянул капитану. - Я хотел отправить его Катюше, в Суздаль, да еще не успел... Тревога помешала, - и он беспомощно обвел руками вокруг.
      Мы покатились со смеху. Несколько здоровенных молодых глоток долго сотрясали стены заставы: что ни говорите, а такое увидишь не каждый день.
      Побагровел и капитан. Но он был начальник, и ему надлежало разобраться в случившемся.
      - Вы понимаете, что вы наделали? - спросил он тихо, когда мы умолкли, сообразив, что смеяться все-таки не над чем. - Вы отдаете себе отчет в том, что совершили?
      Что мог ответить Пушкарь? Он стоял понурив голову, не поднимая своих смущенных глаз выше начищенных сапог капитана.
      - Почему вы сразу не признались в этом? Ведь вы же слышали, что следы в районе восьмой розетки?
      - Я не догадался, что это возле чинары, - вымолвил негромко Пушкарь.
      - Он ведь новенький! - поддержал его кто-то из нас.
      - Разве что новенький, - обронил капитан. - А то бы... - он протяжно выдохнул воздух, повертел в руках злополучный листок, сунул его зачем-то в стол и приказал дежурному дать сигнал отбоя.
      В открытое окно было видно, как в черное небо взвилась белая ракета.
      Бедный Пушкарь, он растерянно стоял посреди комнаты и не смотрел на нас. Но, странное дело, мы не испытывали к нему ни презренья, ни злости. На душе у нас даже стало как-то светлее и легче. И все мы уже хотели, чтобы капитан не кричал на него и разобрался как следует.
      Капитан допрашивал Пушкаря с пристрастием. Он, конечно, понимал побуждение солдатской души, но нельзя же так!.. А еще в "Огонек" сфотографировали. Черт знает что! Корреспондент уже уехал, и теперь придется звонить в отряд и просить, чтобы приехал снова и сфотографировал Клевакина.
      Тут капитан вдруг запнулся, и кто-то из нас отгадал его мысль.
      - Постойте, а разве Клевакин не видел с вышки, как Пушкарь подходил к чинаре?
      "Действительно, разве Клевакин не видел?" - И сколь ни тяжело было нашему капитану подозревать Клевакина, он тоже спросил Пушкаря об этом.
      - Не знаю, - ответил Пушкарь.
      - А если подумать? - настаивал Баринов.
      - Не знаю, - повторил Пушкарь.
      И мы понимали его. Чего он не знает, того не знает. Зачем наводить на человека напраслину? Кроме того, он и подумать не мог, что Клевакин способен на такую пакость. Одно дело - завидовать из-за фотографии, насмешничать, а другое - поднять тревогу. Нет, он не допускает такой мысли.
      Это еще больше заставило капитана поверить в виновность Клевакина. О нас и говорить нечего.
      А с границы уже возвращались наряды. Вернулся лейтенант Симаков со своей группой, вернулись все остальные. На них было жалко смотреть. Шестая тревога за неделю!
      Клевакин был немедленно вызван в канцелярию и пробыл там до тех пор, пока мы не почистили оружие. О чем они разговаривали с капитаном, мы могли лишь догадываться. Вышел оттуда Клевакин бледный как смерть, а капитан велел выстроить весь личный состав.
      И мы узнали всю правду.
      - Рядовому Пушкарю за романтику трое суток ареста, - объявил капитан. - А насчет вас, ефрейтор Клевакин, - он сурово посмотрел в его сторону, насчет вас пусть решат ваши товарищи.
      Мы расходились молча. Никто не смотрел на Клевакина, никто не подходил к нему. Что решать? Все было ясно.
      И все же Вася Брякин, тот самый Вася Брякин, который выбежал по тревоге без одной портянки, не выдержал и взмолился:
      - Ребята, дайте я ему морду набью!
      - Не положено, - угрюмо обронил сержант Удалов.
      - Разве ж только, что не положено... - вздохнул Вася и философски добавил: - Вот поди разберись, кто хороший человек, а кто вредный.
      Через неделю Клевакин сам стал просить нас:
      - Ну, ребята, ну, набейте мне морду. Только скажите хоть слово.
      Но теперь нам самим уже не хотелось связываться с ним.
      Жизнь на заставе шла своим чередом.