— Отец Целестин, старый Хельги умирает. Торин велел позвать тебя, да не мешкать. И… поздравляю тебя с рождением твоего Бога! — Видгнир покосился на красовавшееся на стене распятие.

— Умирает, умирает… — недовольно пробурчал отец Целестин, поднимаясь и засовывая ноги с набухшими синими венами в меховые сапоги. — Он уже три месяца как умирает, да всё никак не отдаст Богу душу. Впрочем, к чему Богу столь многогрешная душа? Ну, что стоишь как истукан?! — прикрикнул монах на Видгнира, едва не сбив того с ног волной перегара. — Беги к Торину, скажи, что иду уже! Да, кстати, и тебя с Рождеством. Ну иди же!

Юноша, подняв свалившуюся шапку, нырнул в низкий дверной проём, и только снег захрустел у него под ногами. Монах же, по обыкновению бормоча под нос, снял с полки связку каких-то сушёных листьев, подвязал верёвкой рясу и, набросив толстый, подбитый мехом плащ, выбрался наружу.

Ночная метель прекратилась, небо над фьордом было чистым, и хотя дул только слабый ветерок с гор, отец Целестин закутался поплотнее. Свежо, однако.

Над Вадхеймом вились сизые дымки от очагов, откуда-то потянуло запахом свежеиспечённого хлеба, со стороны кузни доносились удары железа о железо — кузнец Сигурд не желал упускать и части короткого светового дня и уже вовсю гонял своих помощников и рабов. Мимо отца Целестина прошли собравшиеся на охоту мужчины, числом десять, негромко и деловито поприветствовав монаха, охота — дело нешуточное, но ни один не спросил, куда это он так рано направляется, — неписаное правило приличия. «Побольше бы им таких правил, — подумал монах, приветственно кивая и изображая на лице улыбку. — Вон даже Видгнир и тот не упустил случая сунуть снежок мне за пазуху, а ведь вырос, почитай, у меня на руках. Варвары…»

Но тут же отец Целестин заставил себя признаться, что в случае с Видгниром он, пожалуй, погорячился. Вот как раз им-то и следует гордиться как лучшим своим воспитанником, коих, впрочем, всего-то два. Вторым, а если быть точным, второй была Сигню — дочь Хагаира Кривого, заслужившего это прозвище тем, что в какой-то стычке ему выкололи правый глаз. Мать Сигню умерла давным-давно, беспутный отец постоянно отсутствовал, и воспитанием девочки занялись совместно отец Целестин да Сигурни — жена ториновского воеводы Нармунда, у которой и своих детей было четверо, да все, как назло, мальчишки (Нармунд, впрочем, был этим весьма доволен). Сигурни научила приёмыша всем женским премудростям — ткать, шить, обрабатывать мех, доить корову и прочему, а монах, твёрдо решив, что хоть кого-нибудь здесь надо воспитать как положено — то бишь по-христиански, — целеустремлённо обучал Сигню и с нею Видгнира всему, что знал сам.

С Видгниром приключилась похожая история. Он был сыном младшего брата Торина, убитого во время очередного похода в Британию, — пущенная чуть ни за два стадия из большого кельтского лука стрела пробила ему горло. А поскольку оба сына конунга умерли во младенчестве, Торин взял ребёнка к себе и объявил наследником. Так как отец Целестин в доме конунга был очень постоянным и желанным гостем, юный норманн просто заслушивался нескончаемыми рассказами монаха о чудесах Юга и Востока. Видгнир сам стал часто наведываться к святому отцу, приставая к нему с просьбами рассказать ещё что-нибудь, и наконец отец Целестин сдался и поставил мальцу условие: «Сначала я тебя буду учить читать („А что это такое?“ — удивился тогда Видгнир), а потом буду рассказывать истории».

На том и порешили. Отец Целестин с упоением гонял своего подопечного по лабиринтам латинской и греческой грамматик и иногда со слезами умиления драл его за уши. (Необходимый элемент воспитания. Это монах усвоил ещё в обители св. Элеутерия, ибо отец настоятель применял сей приём постоянно, что способствовало лучшему усвоению материала клириком Целестином.) А Видгнир, отмучавшись, слушал с открытым ртом рассказы странного толстяка, и воображение рисовало ему перетянутую цепью бухту Золотой Рог и зубчатые стены Константинополя, минареты Дамаска и пески Египта с возвышающимися над ними пирамидами.

Торин вначале смотрел на всё это сквозь пальцы, но после того, как Видгнир однажды заявил конунгу, что Один не бог, а вовсе суеверие, случилась неприятность. Видгнир отделался впечатляющим синяком на скуле и тем, что не мог сидеть с неделю, а у Торина состоялся с отцом Целестином напряжённый религиозный диспут, в течение коего святому отцу пришлось услышать о себе немало нового и признать, что в искусстве стихосложения язычник-викинг, пожалуй, не уступит и великим греческим пиитам. Правда, даже сии схизматики, от коих самого Бога тошнит, никогда не употребляли сразу столько богомерзких выражений. В конце концов оба спорщика призвали на головы друг друга проклятия своих богов, после чего отец Целестин откупорил кувшин с вином, и просидели они с конунгом в домике монаха до утра. О чём велась беседа, неизвестно, а Видгнир, нахально подслушивавший под дверью, мог разобрать только отдельные фразы, среди которых наиболее частыми были уверения во взаимном уважении.

Как бы то ни было, но Торин позволил своему племяннику посещать монаха, и отец Целестин продолжал обучать беловолосого паренька. Разве только занятия по теологии сократились у них весьма. Впрочем, кроме латинской Библии в первые два года читать было нечего, и Видгнир получил достаточное представление о христианском Боге, но ни друзьям, ни родичам ничего не рассказывал, помня печальный опыт. Позднее, в соответствии с заказами монаха, дружинники Торина начали привозить самые разнообразные книги, отобранные у франков и византийцев, и, хотя по тем временам любая литература была редкостью и изысканной роскошью, библиотека отца Целестина пополнялась исправно.

Конечно, то, что роскошные переплеты портились грубыми руками викингов, вырывавших из них самоцветы и драгоценные металлы, было донельзя обидно, но сами пергаменты обычно не страдали. К пятнадцати годам Видгнир уже знал историю Рима, Византии, Греции; в шестнадцать познакомился с Гомером, Софоклом и Сенекой. Стараниями отца Целестина наследник Торина мог свободно изъясняться на латыни, греческом и арабском, а также сносно понимать ещё с десяток наречий. Сигню, к слову, от него не отставала. С помощью монаха Видгнир составил травник, дабы знать, какое растение спасёт от жара, а какое — от лихорадки, но это интересовало его мало — то ли дело читать о походе греческого конунга Одиссея! Правда, отец Целестин нашёл-таки себе достойную замену на поприще целительства: Сигню такое занятие нравилось куда больше, чем Видгниру, да и усердия ей было не занимать.

Кончилась вся эта история тем, что шестнадцати лет от роду Сигню была крещена (тайно, конечно), и нарёк её монах именем пресвятой Девы Марии. Кроме монаха и девушки знал об этом только Видгнир, хотя сам от подобной процедуры отказался, не разобравшись до конца в своих мыслях. Отец Целестин смирился. А первую свою победу над норманнским язычеством в миссионерском деле праздновал три дня… Некоторые утверждали, что всё это время над домом монаха висело зелёное облако винных испарений. В хронике Вадхейма появилась о сём примечательном событии (крещении, понятно, а не о том, что за ним последовало) запись на латыни. Бояться было нечего, так как читать во всём Вадхейме умели только трое, а латыни никто, кроме них, не знал и подавно.

Отец Целестин сумел заинтересовать Видгнира и обучал его с немыслимым терпением и усердием, которые за семь лет передались и приёмному сыну конунга Торина. Но Вадхейм не монастырь, а Видгнир всё же не клирик. Книги — книгами, но молодому викингу необходимо владеть оружием и править кораблём, тем более если он когда-нибудь примет власть над людьми четырёх родов, уже не первое столетие живших на берегах Вадхейм-фьорда. И если все вечера Видгнир просиживал у монаха, то утро и день его тоже были загружены до отказа. Торин и другие бывалые рубаки выжимали из тела Видгнира все соли, обучая искусству мечного боя, стрельбе из лука и самострела и другим норманнским наукам. Вся молодёжь через это проходила, и не след наследнику Торина отставать от своих сверстников! Вначале были просто деревянные палки, потом перешли на незаточенные стальные мечи или боевые топоры — кому что нравилось.

Каждый день и по многу часов, до седьмого пота и до обморока. Со щитом и без него, с двумя клинками и с одним, — нужно уметь защитить свою жизнь и отнять жизнь врага. Торин и Нармунд не щадили никого — на упавших выливалась бадья воды, их поднимали на ноги, и всё продолжалось. Видгнир не только сжимал зубы и молча делал то, что от него требовали. Сложения он был не самого мощного (хотя стал повыше Торина, отличавшегося на редкость крепкой фигурой), но был более гибким и ловким, чем остальные ребята. Это давало Видгниру возможность одаривать своих — пока ещё ненастоящих — противников ударами с неожиданных направлений и позволяло выигрывать большую часть схваток. Торин оставался доволен: любимый племянник подавал большие надежды, невзирая на всю свою заумь. Конунг ухмылялся в бороду: нет, не зря он тогда согласился с этими посиделками Видгнира с толстяком; хоть не писано этого в древних законах, но преемник у него будет что надо! Все равно монах дурному не научит — добрый он человек, а без образования в наши времена никуда… Глядишь, может, и будет когда-нибудь на весь Север греметь имя Видгнира Мудрого из Вадхейма! Поживём — увидим, а сейчас… Эй, балда, он же сверху рубит! Не отбивать такой удар надо, а отводить! Дай покажу!..

Своего рода боевое крещение состоялось у Видгнира год назад, к концу зимы. Сам он об этом рассказывал мало, случилось же вот что. За два месяца до того подняли бонды в лесу медведя из берлоги, да убить не сумели — сбежал, подлец, заломав охотника с рогатиной, с несколькими стрелами в боку. Раны, видать, были не смертельные: искали косолапого по кровавым следам, да не нашли. Так дело и оставили — авось подох где-нибудь. А после этого начались неприятности. Осатаневший и голодный зверь задрал несколько собак, да ещё жертвой шатуна стали двое трэлей, отправленных за хворостом. Их тела, вернее, то, что от них осталось, отыскали через пару дней. Устраивали облаву, все окрестности обшарили — никакого толку. Потом стало тихо. Решили, что ушёл в горы, но не все в это верили, зная, что оголодавший людоед не покинет мест с лёгкой добычей. Так и вышло.

Видгнир с четырьмя молодыми парнями отправились в лес пострелять зайцев; всего оружия-то — лук да нож, уже и думать забыли они об этом медведе. Тем паче что жертв Одину за избавление от напасти принесено было достаточно, и годи со знанием дела заявил, что теперь-то всё будет в порядке. В лесу охотники разбрелись по сторонам, потеряв друг друга из виду, и Видгнир забрёл в широкое, поросшее сосняком ущелье меж двумя обветренными скалами, наткнувшись на лосиные следы и катыши. А вместо лося перед ним вдруг выросла гора бурого меха с горящими жёлто-коричневыми глазами. Где медведь прятался, осталось неясным — ни следов тебе, ни укрытия. Словно с неба свалился. Чудом увернувшись от толстой, как бревно, лапы с красовавшимися на ней когтями длиной с ладонь, Видгнир прижался спиной к сосне, понимая, что уйти не удастся: или ты, или зверь. Последний, предвкушая трапезу, после первого промаха забыл всякую осторожность и попёр напролом. Поднявшись на задние лапы и мерзко урча, мохнатое чудище прянуло на стоящего у дерева человека, раскрыло пасть с жёлтыми клыками и уже было готово сомкнуть смертельные объятия… Видгнира обдало немыслимым смрадом из бездонной глотки бурого, и всё же единственный его удар пришёлся как раз в шею безмозглой твари, и вовремя. Нож вошёл по рукоять, взлетел фонтан ярко-алой, дымящейся на морозе крови, щедро окропив ею и снег, и человека. Уже в агонии, медведь сумел порвать своему убийце одежду и сильно расцарапать грудь и руку. Но в поединке с силой разум взял верх, и у ног молодого викинга теперь лежала туша огромного зверя — дело, достойное любого мужчины из Вадхейма.

Уже смеркалось, когда Видгнир наконец приволок медведя к ограде поселения на сооружённом из палок подобии саней. Вид у героя был не ахти — в крови с головы до ног, и не поймёшь, где своя, а где звериная. Одежда разорвана, левой рукой шевелить больно, бок опять же болит… Торин только головой покачал и послал за отцом Целестином и Сигню с их травами. После состоялось сразу три события: великий пир в доме у конунга (как же, не каждому так везет!); затем очередное жертвоприношение в капище с долгими восхвалениями богов. Жрец и глазом не моргнул, сообщив, что скрытая воля Одина свершилась, а разговоры о том, что зверь покинул эти места, были только для отвода глаз, — мол, боги хотели испытать сына конунга, а я им, сколь мог, в этом помогал. Отец Целестин, слушая этого шута горохового, только глаза к небу возводил. Ну и третьим событием явилась благодарственная месса, отслуженная отцом Целестином в присутствии Торина и его стурманов. Конунг почему-то подумал, что к данной истории приложил руку и христианский Бог и обижать его невниманием не следует. Разубеждать конунга отец Целестин, само собой, не стал. Правда, во время молебна у монаха трещала голова и он слегка путался — так это всё из-за вчерашнего…

В общем, вот так в жилище духовного наставника появилась медвежья шкура, а сам Видгнир стал настоящим мужчиной не только по числу пережитых зим, но и по мнению всего Вадхейма. А исполнилось ему тогда полных семнадцать лет.

В тот же год Торин впервые взял своего будущего преемника в большой поход, будучи уверенным, что тот обучился всему, что нужно для приличного норманна. Два корабля, как уже сказано, шли к берегам Британии вместе с Эльгаром (жив, жив курилка, хоть и семь долгих лет прошло с тех пор, как расстался с ним монах!) и несколькими другими дружинами. Торин же, будучи человеком самостоятельным, решил податься на восток, к южным берегам Балтийского и Северного морей, на трёх дракарах и поразведать в прибрежных поселениях германцев и поморских да полабских словинов на предмет новых товаров. И тогда же, провожая своего воспитанника, отец Целестин впервые в жизни разрыдался, как дитя. Целый месяц монах изводил себя, проклиная день тот и час, когда нечистый надоумил его покинуть Константинополь. И теперь, обретя хоть две родные души, он вынужден расставаться с тем, кого вырастил и научил уму-разуму. Ну почему Видгниру не сидеть в Вадхейме, не учиться мудро управлять своим, пусть и очень малочисленным народом? Что ждёт его там, за морем? От чьей стрелы или меча примет он смерть?

У отца Целестина за несколько недель до ухода кораблей из фьорда состоялся по этому поводу очередной разговор один на один с Торином, но конунг был непреклонен, и вышла бы у них серьёзная размолвка, кабы не явился сам виновник и не положил спорам конец, заявив, что он всё равно пойдёт с дядей и пусть отец Целестин не беспокоится, всё будет хорошо.

В день отплытия монах сунул Видгниру целый мешок с травами, благословил и даже надел ему на шею тот самый серебряный крест, который был с ним с того дня, когда молодой монах-бенедиктинец покинул родное аббатство. Видгнир рассеянно благодарил, вполуха слушал наставления насчёт лечения всяких ран, а мысли его были уже далеко от Вадхейма. Начиналась новая жизнь, полная новых ощущений; над дракаром уже поднимался белый с синей звездой парус, дружинники втаскивали последние тюки с продуктами и бочонки с водой, даже шум прибрежных волн, разбивавшихся о каменистый берег, звучал необыкновенно ново. Ещё немного, и он покинет знакомый до последней травинки мир Вадхейм-фьорда и выйдет на большой и неизвестный, — и от этого ещё более манящий — путь. И пусть знают даны и франки, фризы и германцы, что в дружине Торина появился ещё один меч! Так что до свидания, Вадхейм, до свидания, отец Целестин и Сигню, и да пребудут с вами Иисус и Один!

Монах стоял у самой воды и сквозь слезы смотрел на уходящий дракар Торина и на стройную фигуру Видгнира, стоявшего на корме рядом со своим конунгом. Вокруг кричали и махали руками женщины, визжали от восторга дети — неоперившиеся птенцы, но что-то снова заставило отца Целестина приглядеться внимательнее к своему ученику.

Все вроде в нём то же, обычное. Коричневая кожаная куртка с железными бляхами и тёплым меховым воротником-капюшоном, меч на боку, самострел за спиной. Волосы соломенные — почти белые — по ветру летят, даром что обрезал их Видгнир перед походом так, что и до плеч не достают; глаза, серо-голубые, словно воды фьорда, да серьёзные не по годам, смотрят спокойно и будто с вопросом немым. Спокоен он, как всегда впрочем, да только видимость это одна. Уж мне-то, старику, по свету немало побродившему, в людях ли не разбираться? И побаиваешься ты, приятель, и тут же рвёшься вперёд, словно ищешь что-то мне неведомое… Только вот что? Почему, зачем живёт в тебе эта странная тяга северного народа к путям-дорогам, как у птиц перелётных? На первый взгляд ты, дружок, такой же, как всегда, как год или два назад, повзрослел разве что… Но похоже, мне одному здесь виден свет, что исходит от тебя, Видгнир, сейчас. Мне и Сигню ещё, пожалуй.

Тайный отблеск величия некоей невообразимо древней расы, что старше греков, иудеев и египтян, отражение её силы и славы, в тебе живущее. Свет, истекающий из пучин времени, в которые заглянуть под силу лишь Господу Богу одному. Что за дар в тебе скрыт, норманн? Нет у меня, смиренного монаха, ответа, но я доберусь до истины, чего бы это мне ни стоило. Только возвращайся живым, Видгнир…

Монах развернулся и, тяжело ковыляя по поросшим мхом камням, стал подниматься наверх, к деревне. Пять кораблей, зримых с берега теперь лишь тёмными силуэтами, уходили на юго-запад, становились всё меньше и меньше и вскоре совсем скрылись от взора собравшихся на берегу. Обернувшись, отец Целестин ещё раз всмотрелся в ущелье фьорда и вдруг увидел, — или почудилось то? — сверкнула будто яркая золотая искра на горизонте и тут же погасла, словно солнце на волосах его ученика. Или неведомая мощь, сосредоточенная в нём, дала о себе знать на прощание?

Отец Целестин испуганно перекрестился. Монах заметил странности в Видгнире почти сразу после их знакомства и вначале не придал им значения. Ну, может быть, ребёнок от природы одарён и схватывает всё на лету, да и память у него хорошая, и соображает он что к чему быстрее, чем Сигню. И историю древнюю, ещё дорийскую, принимает как само собой разумеющееся. Но почему у Видгнира вид такой, словно не что-то новое он узнаёт, а попросту вспоминает забытое и утерянное? Отчего этот десятилетний ребёнок может одним словом утихомирить насмерть грызущихся собак и даже двумя-тремя фразами разрешить спор у взрослых, да так, что те и не видят потом причины своих разногласий и внимают словам мальчишки, как советам мудреца? Откуда этот потомок норманнов знает, какая погода будет завтра и через неделю? Зачем в ясные ночи проводит он многие часы на морозе, глядя на сияющие точки звёзд, будто бы ищет в небесах решения невысказанных сомнений, и мерцание далёких светил словно отражается в его глазах?

На эти и многие другие вопросы отец Целестин не находил ответа. И годы спустя, глядя, как Видгнир бьёт из лука навскидку в глаз белке и ясным днём, и в сумерках, как может ночью по далёкому хрусту веток в лесу, за оградой поселения, определить, прошёл ли лось там или олень, как в кромешной темноте зимней ночи умеет найти дорогу из самой дремучей чащи к дому… Видя это, монах понимал, что талантами ученик его награждён необычайными. А слушая и записывая древние легенды норманнов, повествующие о странных и непонятных событиях и народах, отец Целестин как наяву видел Видгнира средь главных героев давно отгремевших битв и удивительных историй, перед которыми меркли в книгах Моисея описанные штурмы Иерусалима и Вавилона, чудеса, явленные Исайей, Соломоном и другими знакомыми монаху с детства персонажами Вечной Книги. И библейские истории оставались, несомненно, истинными, но куда как более поздними и новыми, чем те, над разгадкой тайны коих уже несколько лет бился бывший смиренный инок из обители св. Элеутерия.

Нежданное и жутковатое подтверждение своим наблюдениям монах получил два года назад, летом 849 года. Видгнир, которому тогда едва минуло шестнадцать лет, ночами стал уходить из поселения куда-то в лес и пропадал там до утренней зари. На все расспросы отца Целестина он отвечал, что ходит гулять и охотиться и ничего больше. Как монах ни допытывался, узнать он более ничего не сумел, хотя таинственные экспедиции воспитанника возбуждали в нём вполне закономерный интерес и негодование, — мал ещё, чтобы ночами шляться бес знает где!.. Однажды — было уже за полночь — отец Целестин, выйдя подышать свежим воздухом, увидел знакомую тень, как кошка крадущуюся к воротам в ограде. Монах, соблюдая предельную осторожность, последовал за Видгниром, который направился к горам. Любопытство клирика было вознаграждено, хотя и ожидал он увидеть обычное амурное свидание под луной уже почти взрослого норманна с какой-нибудь юной девой, а не то, что произошло в действительности и повергло отца Целестина в состояние близкое к помешательству.

Невзирая на солидный возраст и ещё более солидную упитанность, отец Целестин пробирался по лесу, следуя за тёмным силуэтом Видгнира, проклиная про себя то и дело попадавшие под ноги сухие ветки, безбожно хрустевшие. Но Видгнир не оборачивался и был на диво невнимательным, просто на себя не похож — видно, весь уже находился там, куда так поспешал, — и продолжал углубляться в лес, пока не вышел на широкую прогалину, поросшую вереском. В центре довольно большой поляны, окружённой со всех сторон густым ольшанником и молодой сосновой порослью, возвышался тёмно-красный, заострявшийся кверху гранитный камень, похожий на остриё громадного копья. В Вадхейме это место, находившееся стадиях в двадцати пяти от поселения, считалось дурным, а острый монолит, совершенно не похожий на обычные валуны, люди звали не иначе как «Зубом Фафнира» и старались обходить поляну стороной. Отец Целестин, интересовавшийся местными легендами, не удовлетворился короткими и смутными упоминаниями про Зуб Фафнира, слышанными от женщин Вадхейма, и попытался поподробнее разузнать об этом камне и связанной с ним истории у годи, полагая, что он-то уж должен быть осведомлён больше других. Но плоды усилий на ниве краеведения оказались прискорбно малы: недолюбливавший монаха жрец наградил его обычной байкой о каких-то зловредных лесных духах, враждебных богам и людям, и довольно грубо посоветовал отцу Целестину не соваться в эти дела — целее, мол, будешь. В ответ на такое хамство отец Целестин высморкался на статую бога Локи, и оба священнослужителя расстались весьма друг другом недовольные. И вот тёмной августовской ночью монах получил возможность лично узреть то, что считал обычным норманнским суеверием.

Видгнир стоял у камня и оглядывался вокруг, явно чего-то ожидая. Притаившийся за кустами монах даже издалека и почти в полной темноте видел, как напряжён мальчишка — будто удара ждёт. Луна к тому времени зашла, и над долиной Вадхейма сгустился непроглядный мрак, разрываемый только светом звёзд. Ветер стих, предутреннюю тишину не нарушал ни единый шорох. Даже ночные птицы примолкли. Отец Целестин чувствовал себя так, словно его закрыли в бочке и бросили на дно моря. Полноту ощущений портил только сучок, впившийся в спину. Монах шёпотом выругался и тихонько присел на большую кочку, с которой обзор поляны был куда лучше.

Прошло совсем немного времени с того момента, как Видгнир остановился у Зуба Фафнира, и вдруг монах с изумлением понял, что на поляне стало светлее — свет изливался откуда-то, мягкий, золотистый, казалось, в ночной лес пробился луч закатного солнца из жаркого летнего вечера. Воздух начал вибрировать, до отца Целестина докатилась пришедшая неведомо откуда волна блаженного тепла, и он, почти за гранью слуха, уловил странные звуки — не то пение, не то музыку. В мерцающем золотом тумане, окутавшем поляну, глаза монаха различили смутные и полупрозрачные тени, словно порождённые самим колышущимся маревом, и вскоре стало ясно, что свет и тепло исходят от самих человекоподобных высоких фигур, окруживших гранитный камень, по граням которого скоро, как диковинные насекомые, забегали холодные голубые огоньки. Узрев всю эту бесовщину, отец Целестин с немыслимой скоростью горячо зашептал молитвы, на сей раз ставя перед всеми святыми задачу избавить и его, и Видгнира от сатанинского наваждения, но, увидев дальнейшее, осёкся на полуслове и тихонько застонал. И было от чего прийти в ужас: тени окружили молодого норманна, Видгнир протянул к ним руки, и такой же золотой свет стал исходить от него самого. Волосы словно вспыхнули, глаза казались двумя каплями росы, сквозь которые прошли лучи звёзд…

И в этот момент отец Целестин издал отчаянный и неблагозвучный визг, сменившийся ещё более неблагозвучными ругательствами на норманнском и латыни. Причин подобному безобразию было две: во-первых, монаха до смерти напугал происходивший у камня странный спектакль; второй же повод был куда прозаичнее: большая и мягкая кочка, где столь уютно устроился святой отец, на поверку оказалась громадным муравейником, обитатели которого выразили своё возмущение тем, что беспощадно искусали соглядатая за филейные части. Последствием сих мученических воплей явилось мгновенное исчезновение призрачных теней — словно ветром сдуло, хотя ветра-то не было. Свет погас, мелодичные звуки оборвались, а Видгнир, видимо сам донельзя перепугавшись, опрометью кинулся прочь от Зуба Фафнира. Охая и проклиная себя за недолготерпение, отец Целестин поплелся обратно, будучи весьма и весьма озадачен и устрашён увиденным. Иисус и все святые, ответьте, что это было?!

На следующий день отец Целестин пребывал в таком смятении, что чуть не забыл про пиво…

Видгнир не заглядывал к монаху с неделю и всё это время ходил как в воду опущенный, но ночами больше не исчезал. Шесть дней монах ну просто с ума сходил от любопытства и заодно изводился оттого, что Видгнир явно обиделся, и, похоже, довольно серьёзно.

Когда юнец всё-таки пришёл, отец Целестин, не медля ни минуты, набросился на него с расспросами и требованиями объяснений. Видгнир же угрюмо отмалчивался, а когда монах стал чрезмерно назойливым, заявил, что он сейчас уйдёт и никогда больше не вернётся, буде допрос продолжится. Когда придёт время, он сам всё объяснит. Сейчас же он не скажет ничего.

Святой отец повздыхал, покачал головой, но оставил всё как есть. Тем более что случившееся той августовской ночью стало лишь ещё одним звеном в цепи необъяснимых событий, уже который год заставлявших отца Целестина смущаться в сердце своём. До самого смертного часа монах не забудет колдовское сияние золотого тумана, кружащихся в танце бестелесных созданий и сияющие светом звёзд глаза своего воспитанника, встретившегося с чем-то вышедшим из странных преданий своего народа — с тем, что ему, Видгниру, было знакомо всегда и что не могло принести никакого зла или вреда. С одной из величайших тайн, с удивительным отблеском сгинувшего мира из северных легенд. Да и не из легенд вовсе, а из истории.

Отгремевшей, ушедшей, забытой почти всеми, но бывшей, до безумия правдивой истории прошедших веков.

Ещё не раз и не два отец Целестин наблюдал явления скрытой в Видгнире силы. Один такой случай произошёл за неделю до стычки молодого норманна с медведем. Монах выдал Видгниру книгу с историей Платона, а сам начал разбирать изрядно потрёпанные Жития деяния апостолов, собираясь заново переплести старинные листы, покрытые расплывшимися от сырости строками. Домик освещался только лучиной, да тлели в очаге раскалённые угли, — надобно будет испросить у Торина привезти приличную жаровню! Сигню в тот вечер ушла домой рано, и они остались вдвоём, целиком погружённые в свои занятия. Монах, мурлыча себе под нос григорианские песнопения, разбирал и скреплял страницы, изредка посматривая на Видгнира, с головой ушедшего в описание гибели древнего острова, стоявшего среди моря.

И вдруг отца Целестина как ударило что-то. Он поднял взгляд, и глаза его округлились: фигура склонившегося над фолиантом юноши снова, как и тогда в лесу, окуталась золотым сиянием, и в монаха ударили волны тепла, исходившие от Видгнира. По его соломенным волосам пробегали струи огня, кожа приобрела цвет старого белого вина, сквозь которое прошёл солнечный луч, — казалось, что Видгнир стал неким сосудом, золотой свет вмещающим. Монах ясно увидел даже появившиеся на стенах и полу тени от находящихся в комнате предметов. Сила разливалась от Видгнира, распространяясь вокруг и будто питая собой всё встреченное на пути, — даже бревенчатые стены стали словно бы янтарными. Сам же Видгнир и вовсе ничего не замечал — сидел как сидел, подперев щеку рукой. И вот тут рукопись начала тлеть.

Отец Целестин, хоть и был напуган, среагировал моментально: могучим ударом выбил из-под воспитанника скамью и бросился тушить бесценный памятник, даже и не разобравшись сразу, что всё прекратилось — Видгнир уже выглядел как обычный человек и сам с удивлением смотрел на переполошившегося монаха. Тот, с опаской косясь в его сторону, одним махом осушил полпинты пива и с совершенно отрешённым видом уставился на Видгнира.

— Ты, сын мой, похоже, и сам не ведаешь о заключённой в тебе тайне и не знаешь, как ею распоряжаться и что она такое, — подвёл итог происшествию отец Целестин. — Когда надумаешь всё объяснить, верней, рассказать то, что знаешь, — сделай это. Я тебя выслушаю и постараюсь помочь. — Монах вздохнул и осенил себя крестом. — Иди домой, Видгнир. Я хочу побыть один.

Покамест страстно ожидаемый отцом Целестином разговор так и не состоялся, однако святой отец не терял надежды и по-прежнему с великим рвением и усердием собирал старинные предания норманнов, сравнивал их с греческими и римскими. Но кто же ответит, какая связь между Геродотом и Платоном и проявлением в семнадцатилетнем парне один Бог знает какой силы? Что общего у танцующих вокруг камня призраков, погибшей в волнах океана земли и воинственного северного народа? А в том, что эта связь есть, отец Целестин был готов поклясться на Библии. Как-то Видгнир обмолвился, что, читая книгу, ровно сам видел всё происходившее: гору воды, обрушивающуюся на многолюдные города, пылающие багровым пламенем горы и разверстую пропасть, поглотившую в своих недрах дивный остров. И корабли с порванными парусами, пробивающиеся через невиданную доселе на земле бурю. Корабли, так похожие на дракары… Отец Целестин не знал, что тут и думать.

И тогда, солнечным апрельским днём, он до боли в глазах вглядывался в горизонт, в голубой туман, куда канул флот конунга Торина, надеясь, что Видгнир ещё раз даст о себе знать своему старому учителю, но ничто более не нарушало закатного покоя. Воды фьорда, окружённые отвесными скалами, оставались недвижны, а дальше на запад разливалось лазоревое сияние океана, и различить там что-либо было невозможно.