Пятьсот шестьдесят миль — ровно столько укладывается между Парижем и Прагой, и с 1611 по 1612 годы я изучил эти мили и расположенные на них постоялые дворы также хорошо, как коридоры и лестницы Консьержери. Париж — Шалон-на-Марне или Реймс — Мец — Саарбрюккен — Майнц — Вюрцбург — Нюрнберг — Регенсбург — Плезень — Прага. На хороших лошадях и при удачном стечении обстоятельств — три недели туда, три недели обратно. Уж и не упомню, сколько раз мне пришлось проезжать этими дорогами — в компании и одному, зимой и летом. Но первый свой визит в Прагу, как первую любовь и первую дуэль, я, наверно, не забуду никогда.
      К середине лета 1611 года мой архив пополнился еще несколькими прелюбопытными документами, и во всех них упоминались одни и те же лица, кружившиеся в непонятном хороводе. По поручению отца Мюллера я спешно изучал хитросплетения политики Священной Римской империи за последние пять лет, но выяснил только то, что известно всем: Империей правит престарелый Рудольф II Габсбург, после недавнего мятежа безвылазно засевший в неприступном Карлштейне, покровитель алхимиков и магов, заигрывающий с усиливающимися протестантами, то и дело даруя им новые привилегии. Власть в Златой Праге захватил назначенный императором Тройственный совет, сейчас ставший Двойственным, ибо, как совершенно верно передал нам фон Краузер, один из наместников сгинул этой весной неведомо куда. В высоких сферах поговаривают о том, что Рудольф зажился на свете, и из его брата Матиаса вышел бы куда лучший правитель... Пражские обыватели по большей части игнорируют указы Совета, и вообще Прага, в особенности университетские кварталы — редкостный рассадник вольнодумства и ереси.
      От таинственного кардинала Маласпины писем больше не приходило, всю остальную почту я добросовестно относил герру Мюллеру, мимолетно ее проглядывающему, а затем тщательно изучал в обществе отца Мак-Даффа и отца Фернандо — наш начинающий инквизитор выказывал немалые успехи в деле связывания между собой нитей тайных человеческих устремлений.
      Вот они, эти послания, приходившие к нам из неведомого края. Привожу подробно самое главное, послужившее (как и сообщения фон Краузера), основой для удивительного и поныне памятного мне «Пражского Дела о демоне Леонарде»:

      «Смею донести до сведения трибунала священной Инквизиции, что прошлой зимою мной были замечены при отправлении сатанинского обряда следующие лица: посол Венецианской республики Аллесандро делла Мирандола, известный как маркиз Кьянти, пани Андреа Фраскати, а также алхимик Филипп Никс, и с ними еще некоторые, чьи имена мне пока неизвестны. В имении последнего все вышеуказанные особы творили безбожное празднество, хуля имя Господне, поклоняясь сатане и в качестве дьявольского причастия потребив живьем поросенка.
      Аллесандро Мирандола также не является тем, чье имя якобы носит, истинного посла он убил и, глумясь над таинством брака, собирается жениться на девице Фраскати, коя все знает и все покрывает. Таким образом, замышляется великое осквернение святых обрядов, коего я потерпеть не в силах. Имею все основания полагать, что самозванец этот — демон и пьет кровь человеческую, дабы жить, затем и был им убит посол делла Мирандола. С теми же дьявольскими целями покровительствует он театру, что недавно прибыл в Прагу, рассчитывая обучить актеров своим богомерзким сатирам и направлять их на развращение душ.
      Дело же пока не свершилось, но благоразумие не придет к актерам, только если их «покровитель» в страхе перед гневом Церкви публично от них не отречется. Смею смиренно предполагать, что только тогда всякий театр, научаемый этим примером, обратиться к постановке благочестивых пьес, одобряемых Церковью, отвернется навеки от всякого, что уводит от Света Истинного.
      Остаюсь преданным сыном Святой Матери Церкви — Доброжелатель».

      — Я все больше склонен полагать, что под названием «дом, полный личин» скрывается не театральная труппа, но посольство Венеции в Праге, — заметил отец Алистер. — Что вам сразу приходит на ум, если упомянуть Венецию?
      — Карнавал, — быстро сказал я. — Думаете, во всем повинны венецианские маски?
      — А что говорит по данному поводу эта размазня фон Краузер? — осведомился отец Фернандо. Мне пришлось развести руками:
      — Ничего. Клянется, будто не помнит, что говорил, будучи одержимым. В основном жрет за наш счет да дрыхнет. Выгнать бы его, охламона... Читать еще?
      — Читайте, — махнул рукой отец Мак-Дафф. — Слушайте, Райан, отче Мюллер видел эти эпистолы?
      — Разумеется, — подтвердил я. — Кажется, в его тевтонской голове зреют далеко идущие замыслы.
      — Догадываюсь, какие, — мрачно заметил отец Алистер. — И не только у него. Лабрайд, заразившись идеями нашего легата, тоже твердит: надо явиться с шумом да треском в Прагу и запалить ее с четырех концов...
      — Что в этом плохого? — осторожно уточнил любознательный отец Фернандо. — Или вы так шутите?
      — Почти, — я перебирал растолстевший архив, выискивая листы с пометкой «из Праги». — Спалить столицу Чехии нашему святому отцу, конечно, не позволят, но, если там действительно есть столь хорошо скрывающиеся еретики, они в общем шуме преспокойно улизнут, оставив герра Мюллера в дураках. Тоньше работать надо, верно, отец Алистер?
      — Всенепременнейшее, — согласился наш искушеннейший отче.

      «Святой инквезиции, что в Паруаре. Главному.
      В городе Прага происходют богомерские вестчи. Например, скорости случитца шабаш ордена Черного Казла где прайдут выборы всиобщего магиштра тьмы. А намесник имперский Мортинис громагласно (в присутсвии гишпанской инквезиции) гаварил што ему двести лет, и он восстанит из гробу...»

      — Восхитительно... Писали явно в трактире, закусывая жареной свининкой и попивая светлый «Пилзен», — поделился наблюдениями отец Мак-Дафф, изучив россыпь жирных пятен на мятом листке. — Чует мое сердце, ехать нам вскорости в Прагу...
      Он, как обычно, не ошибся. Густав Мюллер (временно сдав самые насущные дела его преосвященству епископу Парижа Арману дю Плесси) с упорством взявшего след лисы фокстерьера рванулся в Прагу — дознавать, расследовать и (если потребуется) пожигать — разумеется, потянув за собой и наш инквизиционный конклав. Однако, господин нунций и легат не забыл выправить через Рим надлежащие верительные грамоты от самого Папы Павла, ибо нет на свете ничего более убедительного чем багровая печать наместника св. Петра и его корявая подпись. После трех недель тряски в седле через осеннюю Европу я вслед за каретой святых отцов прогрохотал по мосту через Влтаву-Мольдау и въехал в этот город, ставший моим проклятием и радостью.
      Если Париж — город непрекращающегося хвастовства, ветреных заигрываний и затаенной готовности в любой миг бросить вызов и ответить на таковой, то в Праге, свернув за угол, ты либо угодишь в карнавальную толпу, либо врежешься в очередной крестный ход, либо попадешь в стычку между верными католиками и не менее верными Чешскими Братьями — так зовутся местные протестанты. Город, который никогда не засыпает, всегда настороже и всегда прекрасен, хотя красота его обманчива и сродни позолоте, скрывающей под собой... Что? Этого я пока не знал. Но человек, побывавший в Праге и рассказывавший мне об этом городе, бросил непонятную фразу: «Только здесь ощущаешь, как пронзительна легкость бытия, и как оно проскальзывает у тебя меж пальцев». Теперь мне начинало казаться, что понимаю смысл сего высказывания.
      Мы приехали ранним утром, и теперь карабкались вверх по узким улочкам, к главенствующей над городом крепости, которую, как нам уже объяснили, называют Градчаны — Верхний Город. С холма на холм, то вверх, то вниз под любопытствующими взглядами обывателей, уставшие лошади выбивают дробь из мелких камешков мостовой. Кажется, я даже слышу летящий нам вслед шепот: «Инквизиция налетела, аж из самого Парижа... Никак жечь кого будут?.. Опять небось студиозусам не повезет... А вдруг прикажут кабаки закрыть?.. Может, они из-за фон Клая приехали? Неплохой человек был, по сравнению-то с остальными... Мартиниц, наверное, уже вертится, как карась на горячей сковороде... Поделом ему!»
      Долгий путь наверх завершился у вычурных кованых ворот старинного здания на Градчанской улице — главному пути ведущему сквозь невообразимую кутерьму построек к Пражскому Граду и далее: через Малостранскую площадь, мимо Новой ратуши к Карлову мосту. Наше появление вызвало сдержанный переполох, сменившийся хлопотами по устройству гостей из блистательного Парижа, перетаскиванию имущества из карет в отведенное нам жилище, составлению письменных уведомлений о нашем прибытии, которые надлежало отправить господам наместникам, и еще тысячей и одним делом. Однако беготня не помешала мне выкроить мгновение, чтобы выяснить, где находится венецианское посольство и сходить глянуть на него. Оно оказалось неподалеку, в соседнем квартале Малой Страны, на Влашской улице. Там расположилась довольно большая итальянская колония с лавками, дорогими заведениями сомнительного предназначения и массой мастерских художников.
      Барочный особняк, именуемый «Лобковицким дворцом», стоит напротив Итальянского госпиталя, над входом трещит полагающийся синий флаг с золотым львом. И никаких злокозненных еретиков поблизости пока не видно. Меня заинтересовали болтавшиеся на огромной деревянной доске бумажки, оказавшиеся копиями последних указов наместников, а в углу скромно приютилось объявление, сообщавшее, что в Нижнем городе каждый вечер дает представления театральная труппа под названием «Таборвиль», приглашая всех желающих. Значит, театр у них все-таки есть и кое-что в доносах соответствует истине...
      С этими обнадеживающими известиями я вернулся к Мак-Даффу, узнав, что в скором времени нам предстоит нанести официальные визиты всем сильным мира сего, и начнем мы, как нетрудно догадаться, с посольства Венецианской республики. Видно, частые упоминания о нем в доносах сделали свое дело — отец Мюллер весьма заинтересовался его обитателями. Мы все помнили слова из доноса неизвестного «доброжелателя» — посол Алессандро делла Мирандола может быть не тем, за кого себя выдает, а может быть и вообще (страшно подумать!) вампир, демон под людской личиной и еще один черт знает что именно, но скорее всего просто ловкий авантюрист (как любой итальянец), вызвавший недовольство соперников, кои решили расправиться с неугодным при помощи разящего меча грозной инквизиции. Ложные доносы в нашей практике встречались часто, а в просвещенном XVII столетии хватать человека по первой же глупой цидульке как-то не принято (что иногда ужасно мешает работе)...
       Придется начинать следствие и в точности выяснять, какие тайны скрывает в себе венецианский особняк. Опять гора бумажек и нескончаемые пинты дорогих чернил изведенных на столь любимую герром Мюллером бюрократию! Тьфу!
      Приехавший с нами недотепа Краузер (поживши на дармовых хлебах инквизиции, он, похоже, уже зачислил себя в штатные осведомители) улизнул еще по прибытии в город, пообещав вернуться, как только узнает что-нибудь интересное. Подозреваю, помчался разыскивать свою таинственную Марысю Маштын или как там ее.

      Должно быть, привратник у входа в посольство пережил несколько мгновений изрядного ужаса, когда напротив него остановилась черная карета в сопровождении верховых, и тип, говоривший с изрядным германским акцентом, сообщил, что «его высокопреподобие Густав Мюллер, легат и нунций Апостольского престола, желает видеть венецианского посла». Захлопали двери, забегали слуги, напоминая разворошенный муравейник, я немедленно подобрал валявшуюся на столе серебряную маску, изображавшую то ли плачущее, то ли смеющееся лицо, с намеком продемонстрировав ее сначала понимающе кивнувшему Мак-Даффу, а затем презрительно скривившемуся отцу Мюллеру, не признававшему радости светских развлечений и считавшему, что я переигрываю в изображении легкомыслия. Маску у меня отобрал вечно хладнокровный Лабрайд, молча вернув ее на место.
      Господин посол изволил задерживаться. Святые отцы обсуждали недопустимое попустительство императора, почти уравнявшего в правах католиков и протестантов, причем с каждым новым аргументом герр Мюллер становился все раздраженнее. Я от нечего делать прогуливался по зале, краем уха ловя — не донесется ли чего любопытного из-за запертых дверей?
      Предчувствия, как говорится, меня не обманули. Откуда-то из глубин дома прозвучал визг, или, скорее короткий отчаянный вскрик, сменившийся топотом быстро бегущих ног. Топот стремительно приближался, наше благочестивое общество недоуменно переглянулось, я вовремя отступил от дверей, потому что с другой стороны в них врезалось некое быстро летящее тело, ворвалось внутрь, захлопнуло створки, помчалось дальше, но запнулось о край ковра, шлепнулось на пол и оказалось точно у ног сурово нахмурившегося отца Мюллера.
      — Спасите... — всхлипнуло тело. — Он хочет меня убить!
      В коридоре загромыхали шаги преследователя, во всеуслышанье обещавшего «прикончить этого негодяя». Беглец сделал неудачную попытку забраться под кресло, укрывшись складками белоснежной сутаны и черного плаща преподобного Мюллера, а двери распахнулись во второй раз, впустив новое лицо неведомой нам драмы.
      Упомянутое лицо имело самое непосредственное отношение к Матери нашей Римской Церкви, ибо носило ярко-красное облачение кардинала и лихо съехавшую набок бархатную шапочку (и что кардинал делает в чужеземном посольстве? Странно...). Лет ему было около тридцати, и никто бы не усомнился, что длинная череда предков незнакомца происходила из благословенной Италии. Увидев нас, он в некоторой растерянности остановился, быстро убрав правую руку за спину, однако я успел заметить, что в ней зажат короткий хлест, коим погоняют верховых лошадей. Весело у них тут...
      — Соблагоизвольте объяснить, что происходит! — на редкость вовремя вострубил отец Лабрайд, разрушив немую сцену и заставив все придти в движение. Незнакомец в кардинальском одеянии, сообразив, что к чему и кто наведался в посольство, грохнулся на колени. Преследуемый им молодой человек весьма резво пополз на четвереньках к ближайшей двери, намереваясь тихонько исчезнуть, но был уловлен за шкирку Мак-Даффом и ввергнут в прямостоячее положение, в коем и остался пребывать, поглядывая на нас из-под рыжей челки взглядом опасливым и лукавым. Почему-то я проникся к нему симпатией — в юнце чувствовалось причудливое смешение порочного и незамутненного, эдакое веселое нахальство и самоуверенная убежденность в том, что ему все сойдет с рук.
      — Он хочет меня убить, — повторил молодой человек, тщетно стараясь привести в порядок порванные кружева на рубашке и расшитом золотом, вызывающе ярком камзоле. — Он сумасшедший, святые отцы, честное слово, сумасшедший! Его недавно выпустили из приюта скорбящих на голову, а зря — там ему самое место!
      — Заткнись, кобелиное отродье — рыкнул итальянец, но мигом прикусил язык и уже почти спокойно представился: — Луиджи Маласпина, кардинал этого многострадального города, к вашим услугам. Покорнейшее прошу вашего прощения, святые отцы, за то, что вам невольно пришлось стать свидетелями столь безобразной сцены, но кое-кто здесь иногда нуждается в хорошей трепке!
      — А вы кто? — рявкнул громоносный отец Мюллер и повернулся к переминавшему с ноги на ногу молодому человеку.
      — Станислав фон Штекельберг, секретарь при его светлости имперском наместнике Мартинице, — назвался тот, и я подумал, что от судьбы не уйдешь: вот перед нами человек, которого так рьяно обвинял во всех грехах злополучный Краузер. Однако мне по-прежнему казалось, что самые страшные преступления этого потрепанного красавчика — участие в пьяных дебошах и наставление рогов неосторожным мужьям. — И если вам угодно видеть господина посла делла Мирандолу, святые отцы, то его здесь нет. Его вообще нету в Праге, он вернется завтра или дня через три. Все городские головы сейчас в совете, кроме этого, — он выразительно ткнул пальцем в кардинала. — Его туда не пускают, вдруг еще блеять начнет, опозорит высокое собрание... Ай! Спасите!
      Давненько же я не принимал участия в растаскивании драк. Нам с отцом Фернандо выпало держать Штекельберга, вопившего, что его убили и незаслуженная гибель во цвете лет требует отмщения, а здоровенному Лабрайду и престарелому Мак-Даффу — Маласпину, размахивавшего хлыстом и громогласно требовавшего, чтобы ему дали спустить шкуру с «этого мерзавца». Страсти кипели, пока не были заглушены поистине тевтонским ревом отца Мюллера, больше подходившим для какой-нибудь битвы при Грюнвальде :
      — Шайсен Готт! Пре-кра-тить!! Немедля! Ваше преосвященство, стыдитесь! Фон Штукельберг или как вас там, придержите язык! Shtill bleiben!
      — В самом деле, почему бы вам для разнообразия не помолчать? — мой совет предназначался только для одного человека, но, как водится, пропал втуне. Обвинения сыпались, как горошины из дырявого мешка, нам оставалось только внимать:
      — Святой отец, все имеет свои пределы, и мое терпение в том числе! Неужели для вас не имеет значения, что забота о душах пражан угодила в руки самозванцу, да еще и еретику! Он таскается в Нижний горд, якшается с фон Турном и его протестантами, я сам видел!
      — Лучше якшаться с протестантами, нежели с сатанистами, подобно вам!..
      — Кто сатанист? Я сатанист?! Нет, вы послушайте этот лепет! Маласпина, вам лавры Торквемады не дают спать спокойно? Да вы Pater Noster не способны прочитать без запинок! Сидели бы в своем захолустье и не лезли, куда не просят!
      — Штекельберг, вам не приходило в голову, что покровительство — вещь не слишком надежная? — в голосе кардинала просто заструился отравленный поток. — Вдруг во время ночных прогулок Мартиницу попадется на глаза кто-то более привлекательный? Что вы тогда будете делать, выскочка несчастный?
      — Позаботились бы лучше о том, чтобы снова не угодить к любезным вашему сердцу умалишенным, — не замедлил с ответом секретарь наместника. — Кстати, Маласпина, как это вы в ваши пятьдесят восемь лет умудряетесь выглядеть на тридцать? Не поделитесь секретом, что за подарки вам присылают со Златой улички от некоего Никса? И, кстати, святым отцам наверняка будет любопытно узнать имена тех дам, что каждый вечер устремляются к вам на исповедь... Очевидно, на них действуют ваши вдохновенные проповеди?
      Аристократическая физиономия Маласпины пошла яркими багровыми пятнами, сменившимися зеленоватой бледностью, отчего кардинал стал похож на изваяние карающего ангела, разве только положенный по канону огненный меч заменяла плеть. Отец Мюллер многозначительным кивком указал мне на дверь в коридор, и я на редкость вовремя выскочил из приемной залы, утащив за собой порывающегося что-то сказать юнца. Вслед нам громыхнули створки и понеслись рьяно дискутирующие голоса черного и белого духовенства.
      — Вам не дорога жизнь, вы терпеть не можете церковников или развлекаетесь от нечего делать? — поинтересовался я, когда мы удалились на безопасное расстояние. — Что за шуточки насчет сатанизма в присутствии святейшей инквизиции? Да будет вам известно, что в Консьержери уже не знают, куда деваться от доносов на пражских сектантов, в число коих якобы входит ваш патрон Мартиниц и вы сами.
      — Правда? — почему-то обрадовался фон Штекельберг, но тут же погрустнел: — Вот сволочи... Его сиятельная светлость Мартиниц обожает заводить врагов, а расхлебывать, как всегда, приходится мне... — от уныния он мгновенно перескочил на нахальную деловитость, осведомившись: — Знакомиться будем? Вы, судя по всему, тоже подвизаетесь в роли канцелярской крысы? Вы англичанин?
      — Во времена моего дедушки за такой вопрос было принято убивать на месте, — хмыкнул я, и мой собеседник в притворном ужасе попятился:
      — Матерь Божья, неужели шотландец? Заранее прошу прощения, я не хотел, не знал, и вообще всегда уважал ваших соотечественников и сочувствовал несчастной королеве Марии...
      — Почти верно, хотя выражать соболезнования по поводу кончины мадам Марии Стюарт лучше не мне, а отцам Мак-Даффу или Лабрайду. Мои родные края несколько южнее, — я представился и с затаенным удовольствием полюбовался, как новый знакомый ломает язык, стараясь без запинки произнести мое имя. После третьей попытки он сдался, махнул рукой и прислушался к отдаленной полемике благочестивейших отцов церкви. Она затихала, как отползающая за горизонт гроза, значит, там пришли к общему решению.
      — В сейм собрались, — озабоченно сказал фон Штекельберг. — Так я и знал! Хотите глянуть на представление? Куда забавнее того, что дают в балаганах или зверинцах, и, что немаловажно, совершенно бесплатно!
      — Хочу, — кивнул я. — А вы опять станете бузить и пиявить Маласпину?
      — Стану! — сердито рявкнул молодой человек. — И его, и кто под руку попадется! Они, между прочим, ничуть не лучше!
      Он сорвался с места и устремился навстречу двуцветному угольно-снежному отряду доминиканцев, предводителем которых на сей раз оказался пражский кардинал, и, не дожидаясь разрешения, затарахтел:
      — Совершенно правильно, святые отцы, воистину верно! Власти духовной и светской надлежит идти рука об руку, изничтожая всех врагов, начиная с тех, что ловко прикидываются друзьями... За мной, святые отцы, вперед, прильнем к шатающимся столпам отчества в поисках истины!
      — Бойкий мальчик, — высказал свое мнение Мак-Дафф, как обычно, не рвавшийся в первые ряды. — Как полагаете, многое в его россказнях — правда?
      — Если он — сатанист, то я — Екатерина Медичи, — честно сказал я. — Между прочим, просветите меня, отче — сей отрок что, стремится, кроме секретарского, обзавестись тем же званием, кое носили разнообразные миньоны блаженной памяти короля Генриха III Валуа?
      — Если верить Маласпине и Краузеру... — пожал плечами отец Алистер, признававший только свидетельство собственных глаз и строгие логические выкладки. — Хотя вид у него, надо признаться, наводящий на размышления... Слушайте, Райан, вы все равно отправитесь шастать по здешним злачным местечкам, так прихватите господина имперского секретаря с собой и потолкуйте по душам о смысле жизни.
      — Сделаем, — легкомысленно пообещал я.
      Наше сообщество вывалилось из венецианских владений на залитую осенним солнцем Влашскую улицу, разместилось по каретам и седлам, и небольшой кавалькадой отправилось к оплоту имперской власти — королевскому дворцу, ныне отданному во власть совету наместников.

      Возможно, причиной того, что в Праге бытовало несколько странное отношение к представителям Святейшей инквизиции, послужило именно наше внезапное появление на очередном собрании местных власть предержащих. Можно даже сказать — «явление». И на этот раз вся вина целиком и полностью лежала на господине Станиславе фон Штекельберге и его не всегда оправданной неуемной жажде деятельности.
      Пражский Град, без всякого сомнения был когда-то мощной оборонительной крепостью — «Порогом» (собственно от этого чешского слова — «Prah» и произошло название города), а как говорят увлекающиеся историей многомудрые мужи из Сорбонны первый храм во имя Пресвятой Девы Марии был заложен на холме еще неким князем Борживоем году эдак в восемьсот девяностом. Ничего себе, семь с лишним веков пролетело... Конечно, от столь древних построек сейчас ничего не осталось, а собор святого Вита начали возводить сравнительно недавно — только в 1344 году, когда печально знаменитый Папа-скупердяй Иоанн XXII повысил статус пражского епископата до архиепископата. Храм и сейчас недостроен, однако уже обрел более чем величественный вид (хотя, конечно, до Нотр Дам или Реймского собора не дотягивает...).
      Мы спешились на Градчанской площади, миновали первый двор, перестраиваемые за счет казны в итальянском стиле Матиашовы ворота, замковый ров и наконец достигли центрального двора кремля. Прямо впереди — собор святого Вита с Золотыми воротами украшенными потрясающей по красоте венецианской мозаикой изображающей Страшный Суд (говаривали, будто посол Венеции, фигляр и зубоскал делла Мирандола, сделал этот подарок Праге, а заодно и господам имперским наместникам с намеком — вскоре после приснопамятного полета Мартинца и Славаты из окна в навозную кучу. Я бы обиделся, честное слово...).
      Чуть слева, меж двух главных башен храма утвердился трехэтажный приземистый дом пробста под умилительной черепичной крышей. Прямиком перед собором — позеленевшая статуя святого Георгия, отлитая Мартином Клаузенбергским лет триста назад, а дальше за Святым Витом и находилась наша цель: Владиславский зал и чешская наместническая канцелярия: знаменитая на всю Европу арена легендарных «дефенестраций». Что ни говори, а чехи — оригинальный народ. В скучной Англии низвергнутым правителям рубят головы, или, если уж совсем не повезло, вешают. Но здесь... Как выразился этот гугенот Матиас фон Турн в дни последнего мятежа — «Из окна! По старочешскому обычаю, из окна!!»
      Ну что ж, как видно добрые традиции созданные Яном Гусом живы и не позабыты потомками первого чешского реформатора. Ох, как бы и нам не отправиться однажды в недолгое воздушное путешествие — от сумасшедших пражан и знамя инквизиции не спасет...
      Имперский секретарь, не забывая на каждом шагу препираться с еле сдерживающимся кардиналом, повел нас в обход (ремонт и строительство всегда доставляют жуткие неудобства что хозяевам, что гостям) какими-то террасами, открытыми галереями и внутренними дворами Градчан, пока вокруг не появились деревянные подпорки, уставленные ведрами с резко пахнущей краской, глыбы обтесанного гранита и уходящая в недра строительства широкая деревянная лестница. Фон Штекельберг бодро затопал по ней, остальные цепочкой потянулись следом — смертельно опасная змея двух несмешивающихся оттенков с ярко-алой, атласно поблескивающей головкой, неотступно выискивающая добычи, и беспечный золотой мотылек, порхающий впереди. В какой-то миг в мое душе зацарапалось подозрение: больно велика и несуразна по пропорциям казалась дверь, через которую мы вошли в зал Совета, но я давно усвоил, что в присутствии высокопоставленных особ такой личности, как я, лучше держать язык за зубами или срочно прикинуться немым с рождения.
      Вацлавский зал поднимался над нами своими вычурными дубовыми перекрытиями, облепленными в равной степени многолетним слоем осаждающейся факельной копоти и недавней, обильно наляпанной позолотой разбавленной белой штукатуркой стен. В разноцветные окна лился дневной свет, превращая зал в подобие китайского калейдоскопа, еле пробивавшийся внутрь ветер с усилием шевелил тяжелые бархатные знамена, свисавшие со стен и потолка, дергал серебряные кисти и затихал на высокой резной кафедре председателя, заваленной горами очень официально и устрашающе выглядящих бумаг.
      На первый взгляд, в зале собралось около полусотни человек, но, вспомнив наставления моих учителей, я принялся выискивать предводителей, ибо все остальные — лишь живая приставка к тем, кто ведет их вперед. Они говорят словами своих вождей, думают их мыслями, закрывают глаза на мелкие отступления и прегрешения, но, если достаточно умны и наблюдательны, имеют шанс когда-нибудь позволить себе роскошь иметь собственное мнение и выбраться из положения безликих «соратников» в чины «советников», «доверенных лиц» и «верных помощников».
      Чешская верхушка слегка изумленно смотрела на нас, мы — на нее, фон Штекельберг незаметно стушевался куда-то в темный угол, а я пытался свести увиденное и замеченное в краткий памятный список и соотнести мелькающие передо мной лица с известными мне именами пражских правителей.
      Толстяк в малиновом из рода «злых толстяков». Маленькие темные глазки, вроде бы полусонный, а на деле — все замечающий, опасный взгляд, взгляд хищного зверя, до поры сытого, но по впитанной в кровь привычке прикидывающего, кого бы загрызть следующим. Такой на словах хранит неколебимую верность власть предержащим, на деле — умудряется угождать(а заодно и гадить...) и нашим, и вашим, при этом никогда не забывая о собственной выгоде, а что думает на самом деле — ведомо только ему и Господу Богу, и то я не совсем уверен в последнем.
      Вот он какой, камер-премьер, первый среди чешских наместников, Ярослав фон Мартиниц, благодетель для одних, заклятый враг для других, всегда себе на уме, всегда во славу Империи. Рьяно ненавидим местными протестантами, а у нас уже по которому доносу проходит как сатанист, покровитель алхимиков и устроитель Черных месс. Что это? Глупость, неосторожность, забавы скучающего дворянства, далеко рассчитанная игра или нечто иное, возможность чего вообще не приходила в мудреные инквизиторские головы? Меня предупреждали: «Попадете в Прагу — не рискуйте связываться с Мартиницем. Он там и император, и Господь во плоти, и Люцифер во славе своей». Мартиниц, независимо то того, имеет он отношение к сатанистам или пресловутому Ордену Козла — противник опасный и серьезный. Вот на нем наш твердокаменный герр Мюллер вполне может пообломать зубы...
      Моложавый высокий блондин в золотистом камзоле, с зеленовато-синей лентой перевязи, небрежно перекинутой через плечо. Рассматривает нас не без интереса, но довольно-таки равнодушно, несколько отсутствующе, как взирают на привлекший ваше внимание пейзаж за окном кареты, удавшуюся картину или группу проходящих мимо людей, чем-то отличающихся от прочих обывателей. Мы еще не представляем для него ни опасности, ни возможности использования в своих целях, хотя в этой голове наверняка уже складываются какие-то свои, неведомые нам, политические перестановки и сочетания. Это — Вильгельм фон Славата. По слухам — обладатель холодного, до крайности расчетливого разума, молчалив, не примыкает ни к одной из многочисленных сеймских группировок, сам по себе и сам за себя, хотя какие-то последователи и далеко идущие замыслы у него имеются. Человек-загадка, но, в отличие от Мартиница, загадка, ответ на которую имеет некую определенность. Славата предпочитает дурной мир хорошей ссоре, а потому держится в стороне.