ГЛАВА ШЕСТАЯ,

В милицейском “пикапе” с закрытым кузовом было тепло. Полина Никитичне отказалась сесть рядом с шофером и попросила Сашу ехать с нею в кузове. В кабину сел врач из городской поликлиники, Семен Семенович, который по совместительству исполнял обязанности судебно-медицинского эксперта.

Полина Никитична всю дорогу донимала Сашу вопросами, на которые он не мог ответить. Она еще не оправилась от потрясения, вызванного исчезновением внучки, а затем и известием о ее появлении, и хотела знать подробности, вообще никому пока не известные. “Какой же ты, Сашенька, милиционер, если ничего не знаешь?” — говорила она и плакала.

— Тетя Поля, — убеждал Саша, — о чем вы плачете? Радоваться надо, а не плакать. Анечка жива и здорова и ничего с ней не случилось. Сейчас вы ее увидите!

Но на Полину Никитичну его доводы не действовали.

Но вот наконец и фокинский сельсовет.

Их ждали, и председатель совета сразу же доложил, как только Саша вышел из машины:

— Девочка в полном порядке, чувствует себя хорошо и не чихает!

Если судить по тону, это последнее обстоятельство казалось председателю наиболее важным.

— Даже не чихает, — сказал Семен Семенович, торопливо проходя мимо них в дом. — Тогда мне здесь делать нечего!

— Это вы говорили по телефону с начальником милиции? — спросил Саша.

— Так точно, я.

— Что это за пленка? Слышимость была плохая, начальник не понял.

— Пленки больше нет.

— Кто первый увидел девочку на улице?

— Не на улице, на дороге, метрах в двухстах от околицы. А увидели ее два брата Седых, кузнецы наши.

— Где сейчас братья Седых?

— Тут, ожидают вас.

— Пойдемте! — сказал Саша.

Загадочная пленка не давала ему покоя. Он чувствовал, что именно в ней заключена была разгадка более чем странного факта, что трехлетний ребенок, совершенно раздетый, не замерз на таком морозе.

Анечку он увидел не сразу, ее заслоняла широкая спина доктора. Девочка сидела на коленях Полины Никитичны, закутанная в шерстяной платок, концы которого свисали до пола. Семен Семенович, видимо, только что закончил выслушивать ее и сейчас с озабоченным лицом медленно свертывал трубки фонендоскопа, пытливо смотря на юную пациентку, которая выглядела совершенно здоровой. В комнате находились еще две пожилые женщины и братья Седых.

В углу стояла большая круглая печь, от которой шел сильный жар. Видимо, в нее подкинули сухих дров, чтобы Анечка могла как следует прогреться.

“Уж не от жара ли исчезла пленка?” — подумал Саша.

Он и не подозревал, что снова, который раз в этот странный день, угадал верно. Была ли эта необычайная проницательность не имевшим до сих пор случая проявиться свойством его ума? Или сами необычные обстоятельства вызвали ее? Человек часто, особенно в молодом возрасте, сам не подозревает, какие способности в нем скрываются.

— Ну как, доктор? — спросил Саша.

— В высшей степени странно, — ответил Семен Семенович. — Девочка как будто здорова! Никаких показаний! В легких чисто! Просто чудеса какие-то!

— Вот и наш фельдшер говорил то же, — сказал председатель сельсовета.

— Кстати, где он? — спросил Саша.

Председатель усмехнулся.

— Ушел! Обиделся, что вы захватили с собой доктора. “Мне не верят, пусть сами разбираются”, — так он сказал и ушел. Он у нас, однако, сильно самолюбивый.

— Семен Семенович, — спросила Полина Никитична, — Анечку можно одевать?

— Не можно, а нужно. Давно пора. Да что вы, право, словно боитесь выпустить ее из рук! Никуда она не денется!

— Теперь-то никуда, а вот терять ребенка на дороге!.. — Председатель сельсовета укоризненно покачал головой.

— Одевайте, одевайте! — поспешно сказал Семен Семенович. — Девочка здорова, и нечего ее кутать в платок.

— Мы ее горячим молоком напоили, — сказала одна из женщин, оказавшаяся женой председателя, — вот и здорова.

— Побудьте сами голой на морозе, поможет вам тогда горячее молоко! — проворчал доктор.

Саше очень хотелось расспросить Анечку, но он подумал, что здесь, в присутствии людей ни во что не посвященных, не знающих даже, что эта самая девочка три часа назад таинственно исчезла. Этого делать, быть может, не следует.

Саша взялся за братьев Седых.

Кузнецы охотно рассказали обо всем. Они увидели Анечку метрах в трехстах от деревни, на дороге к кузнице. Девочка появилась перед ними внезапно, словно из-под земли. Почему они не заметили ее раньше, им самим непонятно. Увидели, и все! Откуда она взялась на совершенно ровном месте, где нет ни кювета, ни деревьев, ни одного, кустика, ничего, они товарищу младшему лейтенанту сказать также не могут. Просто увидели вдруг что-то маленькое и черное.

— Черное? — удивленно переспросил Саша.

— На ней было что-то черное.

— Почему “что-то”? Платок, платье, шубка?

— Нет, что-то! Вроде пленки, облепившей все тело. Только глаза и нос не были ею закрыты. Пленка совсем черная. Сначала мы решили, что перед нами неведомо откуда взявшийся негритенок, и притом совершенно голый. Только подойдя ближе, мы поняли, что это девочка, и отнюдь не негритянка. Глазки голубые, а носик розовый. Не красный, как бывает на морозе, и не белый, как должно быть, если бы она замерзла. Розовый, самый обычный, вот как сейчас. Но обо всем этом мы подумали только потом. Сначала очень перепугались: ребенок на морозе, почти голый! Пленка казалась совсем тонкой, да она и оказалась тонкой, хотя и не прозрачной. Что подобная пленка может согревать человека, нам и в голову не пришло.

— А рубашка? Разве на ней не было рубашки?

— Была, но под пленкой ее не было видно. Да и рубашка-то ведь не шуба, ею не согреешься! Рубашку мы увидели потом, когда пленка растаяла.

— Как растаяла, сразу или постепенно? — спросил Семен Семенович.

— Почти что сразу, как вошли в помещение. Сперва посветлела, потом стала серой, а не черной. А потом — смотрим, а ее и нет уже! Что это было?

Кузнецов больше всего заинтересовала пленка. Появлению девочки на дороге, где только что никого не было, они не придавали того значения, которое это появление имело в глазах Саши и Семена Семеновича. Они просто думали, что почему-то не заметили ее раньше, пока не подошли совсем близко.

Саша поспешно записывал слова Седых, стараясь ничего не пропустить. Братьев, конечно, допросят еще раз, но сейчас, под свежим впечатлением, они могут вспомнить подробности, которые потом забудутся. Кто знает, что здесь важно, а что не важно! Ведь в событиях этого дня будут разбираться не в милиции.

— Вернемся назад, — сказал он. — Когда вы подошли к девочке, что вы делали и что говорили?

— О чем тут было говорить? — ответил один из братьев. Мы не говорили, а действовали. Я скинул доху, завернули в нее ребенка, и обратно в деревню! Сильно торопились. Разве можно было думать, что ребенок совсем не замерз. Таких пленок мы прежде никогда не видели. Новое что-то! По дороге я спрашиваю: “Ты откуда?” — “Из дому”, — отвечает. А какой дом в той стороне? Лес только. Километрах в двадцати — верно, есть деревня. Не пришла же она оттуда? Я говорю брату: “Ехали и ребенка выронили. Не иначе, пьяные”. Василий отвечает: “Верно! Если не пьяные, обязательно заметили бы”. “Тебе не холодно?” — это я у девочки спрашиваю. “Нет, — отвечает. Мне тепло. Меня не уронили. А ты меня, дядя, к бабушке несешь?” — “Да, — говорю, — к бабушке”. А сам думаю: не может быть, чтобы ей было тепло. В дохе согреться еще не могла успеть. Наклонился к ее личику, а от нее и вправду теплом пахнет.

— А вы не подумали, что у девочки может быть повышенная температура? — спросил Семен Семенович.

— Ну не-ет! Разве ж я не почуял? Пахло, как обычно от здорового ребенка. Что у меня, детей нет?

— А во что превратилась пленка, когда растаяла?

— А ни во что! Следа от нее не осталось. Вот хоть его спросите! — Седых указал на председателя. Тот кивнул головой и сказал задумчиво:

— Странная штука! Верно Федор говорит — таких пленок у нас не видывали. Как трико, но гладкая что шелк. А на ощупь, однако, будто и нету ее. Я девочку от Федора принял, чувствую, что теплая, не замерзшая нисколько, а пленку эту только вижу. Но рассмотреть не успел, начала она как бы таять. Была черная, стала серая и исчезла. Вот так прямо взяла и исчезла!

Председатель развел руками, словно желая сказать: “Ну и ну! Вот чудеса-то! Чего только люди не выдумают!”.

Пора было кончать расспросы. Все вроде ясно (вернее, все более и более неясно!), а до конца разберутся другие, те, кому положено заниматься подобными происшествиями. Если, конечно, такие люди вообще существуют!…

Саша вспомнил, что еще не позвонил Кузьминых, как тот просил. Но в помещении сельсовета набралось довольно много народу, могут подойти еще, говорить при всех этих людях, разумеется, нельзя. Придется старшему лейтенанту еще потерпеть немного!

— Ну, все! — сказал он, вставая. — Спасибо за заботы о девочке!

— А тех, кто потерял ее на дороге, найдете? — спросил Федор Седых.

— Конечно!

В тоне вопроса Саше послышалась нотка иронии. Потом он увидел, как после его ответа переглянулись оба кузнеца, заметил мелькнувшую на мгновение усмешку под усами Василия Седых и понял, что ирония ему не померещилась, она действительно была и относилась именно к нему — не к Александру Кустову, разумеется, а к младшему лейтенанту милиции, который в глазах этих людей, далеко не столь простых и доверчивых, как показалось Саше, прилагал все усилия “навести тень на плетень”. Да и не так уж трудно было заподозрить что-то неладное во всей этой истории: чудесная пленка, предохранившая ребенка от замерзания при двадцатитрехградусном морозе, говорила сама за себя, красноречивее слов.

Саша обратил внимание, что никто не пытался получить какие-нибудь объяснения от приезжих, ни о чем их не расспрашивал. Такой выдержке можно было позавидовать!

“Но ведь и я сам, — подумал он, — выгляжу спокойным и ничем не выдаю смятения в моих мыслях. Откуда у меня это? Неужели только потому, что на моих глазах исчез Белка?”

Вспомнив о Белке, он тут же подумал и о том, что вот все трое — Анечка, бык и Белка — исчезли одновременно, а затем двое из них — девочка и бык — оказались в пятнадцати километрах к западу. Почему же исчезнувший кот нигде не появился? Не появился… А так ли это?… Может быть, и он тоже! Где? Да здесь же, в этой самой деревне! Появления быка в запертом кабинете не могли не заметить. Появления трехлетнего ребенка тем более! А кота могли и не заметить! Спрашивать о нем бесполезно. Только увеличивать этим подозрения! Жаль, но ничего не поделаешь, о Белке надо молчать!

Саша неприметно вздохнул.

— Прежде чем мы уедем, — сказал он, — покажите мне место, где впервые была замечена девочка,

— Это по дороге к городу.

Председатель и оба кузнеца вышли проводить гостей. Полина Никитична несла Анечку на руках, точно и вправду боялась поставить ее на ноги. На этот раз она села в кабину к шоферу. Семен Семенович забрался в кузов, а остальные пошли пешком.

Саша шел позади, рядом с Василием Седых. Неожиданно для себя он заговорил о том, о чем решил промолчать. Подсознательно желание разрешить мучивший его вопрос крепло в нем с того момента, как он вспомнил о Белке и подумал, что любимец их семьи может погибнуть здесь.

— Вот теперь, когда пропавшая девочка нашлась, — сказал Саша, обращаясь к своему спутнику, — я как-то невольно вспомнил, что три дня назад пропал наш кот и до сих пор не нашелся.

Он тут же подумал, что упоминание о кошке в связи с историей пропавшего и найденного ребенка звучит по меньшей мере странно. Но было уже поздно.

Седых удивленно посмотрел на Сашу и красноречиво пожал плечами.

— Что это вы вдруг вспомнили?

— Так, случайно, — сказал Саша, мысленно ругая себя за отсутствие выдержки.

Шедший впереди с председателем сельсовета Федор Седых обернулся.

— Уж не их ли кот бегает по деревне, а, Василий? Помнишь? Ульяна говорила.

— Сомнительно! Что же он, три дня добирался сюда из города? — (“Три дня” была Сашина хитрость — как и следовало ожидать, бесполезная.) — Видите ли, — обратился к нему Василий, — у нас видели сегодня чужого кота. Соседка рассказывала. Большой белый кот, породистый. Носится по деревне, как ошпаренный. А ваш пропавший кот какой, белый?

— Да! — У Саши дух захватило от этих слов кузнеца. — Большой белый!

— Если это ваш, то с чего бы, однако, он убежал так далеко от дома? Кошки этого обычно не делают.

— А трехлетние девочки? — не оборачиваясь, спросил Федор Седых.

Василий не реагировал, словно не слышал слов брата.

— Вы не тревожьтесь, товарищ младший лейтенант, — сказал он. — Этого кота мы поймаем, и кто-нибудь завезет его вам. Скажите только адрес. В город ездят каждый день.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

Саша Кустов напрасно тревожился о том, что не выполнил полученного приказания и не позвонил по телефону в Н…ск. Кузьминых было не до него, хотя он и не забыл, разумеется, о внучке Болдыревых. Не прошло и часа после отъезда Кустова в Фокино, как в отделение милиции поступило такое сообщение из городской поликлиники, что у старшего лейтенанта глаза полезли на лоб от удивления. Он поспешно оделся, отдал приказ дежурному встретить областное начальство, если оно прибудет до его возвращения, и чуть ли не бегом направился в поликлинику.

Никаких предположений или догадок в пути у него не возникало. События, одно поразительнее другого, следовавшие одно за другим в этот необычайный день, парализовали его способность вообще мыслить связно. Он и действовал не обдуманно, а просто в силу привычки. Случилось что-то, требующее его присутствия на месте происшествия, и он спешил туда, не думая ни о чем и не зная, что он будет там делать.

Если бы он мог рассуждать, как рассуждал обычно, то скорее всего остался бы в отделении, так как было очевидно, что точно так же, как и в случае с исчезновением Анечки и в других, произошедших сегодня, милиции делать было совершенно нечего. Это должны были хорошо понимать и те, кто вызвал его в поликлинику, но и они действовали, очевидно, по привычке. Случилось нечто выходящее из ряда обыденного, — значит, нужно сообщить в милицию!

Главный врач ожидал прихода Кузьминых в своем кабинете. Там же находился неизвестный старшему лейтенанту молодой человек — очень высокого роста, худощавый, со светлыми волнистыми волосами, чисто выбритый. Одет он был в новый с иголочки синий костюм.

— Познакомьтесь! — сказал главврач. — Это наш новый работник, доктор Фальк, прилетевший сегодня утром из Латвии. Кстати, у него есть к вам дело, товарищ Кузьминых.

— Дело мое может подождать. Не срочное! — Фальк говорил без акцента, но выговаривал слова очень замедленно.

— Мы попросили вас прийти потому, — нетерпеливо перебил его главврач, — что сами ничего не можем понять в том, что произошло.

— И думаете, что смогу я? Тогда расскажите подробно!

— Будет лучше, если вы увидите сами.

— Хорошо! — согласился Кузьминых. — Но почему вы не отправили капитана Аксенова домой?

— Мы собирались это сделать после того, как наложим давящую повязку. А для этого нужен рентгеновский снимок. Снимок был готов минут двадцать назад. У вашего начальника сломано два ребра.

— А потом вам помешало то, о чем вы сказали по телефону?

— Вот именно!

Доктор Фальк остался в кабинете. Идя по коридору, Кузьминых думал, что, как ни странно, он совсем спокоен и не чувствует ни малейшего волнения, хотя то, что его ожидает, более чем необычайное. Продолжительность возбуждения нервной системы имеет предел, а для него, старшего лейтенанта Кузьминых, таким, пределом явилась история с быком.

Возле одной из дверей, за которой, очевидно, и находился капитан Аксенов, толпилось человек шесть из персонала поликлиники.

Главный врач сказал недовольно:

— Праздное любопытство! Занимались бы лучше своим делом. Войдите! — обратился он к Кузьминых.

Старший лейтенанта перешагнул порог. За ним в палату вошли главный врач и медсестра.

Капитан, обнаженный по пояс, лежал на кушетке, обтянутой светло-серой клеенкой и покрытой белоснежной простыней. Было видно, как он равномерно и глубоко дышит, но дыхания не было слышно.

— Мы положили его сюда, — объяснила сестра, — чтобы он спокойно ждал, пока приготовят повязку. А теперь мы не можем…

— Постойте, — перебил ее главный врач, пристально всматриваясь в капитана. — Давно он так дышит?

— Как?

— А вы что, не видите? Разве может так глубоко дышать человек со сломанными ребрами?

— Я… Я не знаю. Как странно!

— Мне тоже показалось странным такое глубокое дыхание, заметил Кузьминых, — хоть я и не медик. Но, однако, я не вижу…

— Подойдите к больному! — сказал врач почему-то почти шепотом. — В том-то и дело, что мы тоже ничего не видим.

Старший лейтенант недоуменно пожал плечами. Между ними и кушеткой, на которой лежал Аксенов, не было ничего, и потому казалось, что подойти к больному ничего не стоит. Но Кузьминых помнил, ПОЧЕМУ его вызвали в поликлинику, и понимал, что слова врача не пустой звук. Именно на этом коротком, всего лишь метра в четыре, пути и ожидает его то неведомое, что заставляет этого пожилого и опытного хирурга так волноваться.

И все же он никак не мог ПОВЕРИТЬ…

Шаг… второй… третий… И вдруг старший лейтенант почувствовал, что четвертого шага он сделать не может. Что-то мягкое и упругое преградило ему путь. Казалось, что самый воздух внезапно сгустился перед ним и чуть заметно, но, несомненно, ОСТОРОЖНО толкнул назад.

Непреодолимое чувство протеста против какого бы то ни было насилия, свойственное характеру Кузьминых, заставило его сделать еще шаг вперед. И снова невидимая преграда остановила его. Снова ощутил он слабый, отчетливо воспринимаемый толчок назад. Не умом, а подсознанием он понял, что никакая сила не сможет преодолеть это “слабое” сопротивление. И дикая мысль, что перед ним не сгустившийся воздух и не завеса, а нечто обладающее разумом, сознательно не хотевшее причинять кому-либо вред, но запрещающее подходить к капитану Аксенову, сразу же превратилась в уверенность, что это так и есть.