Как-то вечерком 9-го мая сидел я дома, нагло пялясь в вяло мерцающий монитор. Тусклая лампа в углу отбрасывала слабый свет на боковую часть белого, но от времени немного заляпанного, принтера Hewlett Packard. Уже достаточно смеркалось, за окном моросил средней силы ранний весенний дождь, изредка попадая точным броском капли в окно, отчего создавалось ощущение отчуждённости мыслей. На чистом, недавно помытом, паркетном полу стояло узорчатое блюдце с двумя жёлтыми кусками грейпфрута, сверкающими своей красной кроваво-сочной мякотью. Ничто не предвещало беды.
      Уже почти решившись отдаться в руки Морфея и часов на десять уйти в мир снов, ибо что-то стал уставать – больше морально, нежели физически, хотя и это не отсутствовало, я задумчиво с противным скрипом потёр пальцем о засаленный угол моника. Моник не менее задумчиво померцал и угомонился на время. Время пока терпит, товарищ моник, время пока терпит; запомните эту фразу, ибо она может стать последней в вашей жизни. Кто мог ожидать, что в этот благодатный момент полного умиротворения и спокойствия, когда общение с иным миром вступило в свой апогей, когда планетарная система созвездия Девы всем своим видом указывала на восток, когда хитрый зверь вомбат жрал коноплю, когда... Кто мог предположить, что именно в этот поганый момент люди захотят зажечь пару десятков звёзд, запрятанных в снаряды салюта?
      Первым раздался приглушённый взрыв, а через несколько секунд от него пошла волна – эдакий гром в миниатюре. А ещё через секунду донёсся сперва один, затем другой, а затем уже множество голосов, кричащих в едином порыве оргазма «Ура». Тут же, будто подпевая им, раздалось ещё несколько залпов. Затемнённая комната моя вдруг озарилась слабым светом сверхновой звезды, взорвавшейся совсем неподалёку стараниями добрых людей. А толпа всё кричала: ей хотелось зрелищ и хлеба, а главное – крови девственниц. К общему хору присоединились новые голоса, басящие что-то своё, отрешённое от общественной мысли.
      Нехотя переставляя непомерно уставшие от утренней беготни и дневного прогруза ноги с головой, пришлось ковылять на балкон. Батюшки, да тут митинг! Знакомые все лица. Как поживаете? Хорошо? Ну и идите туда. О-о-о, здравствуйте, мадам. Позвольте представиться, Пьер Безухий. А вы что, любите конный спорт? Ну что вы, как можно. Скока? Полтос? Много дерёте, мадам, я и подешевле найду. Ну хорошо, вроде со всеми поздоровался, а кого забыл, ну и дитенахъ. Мы сами с усами. А усы хороший, пышные – сам клеил, хрен оторвёшь. Ой, толпа, вот ведь толпа.
      Тут снова громыхнуло, народ аж прослезился. Вон там где-то на отшибе стоит дедушка в форме с орденами без зонта мокнет. На груди аж три ордена, только не видно какие, но, судя по тому, как он держится, не хилые ордена. И вот стоит он, мокнет под несильным, но непрекращающимся дождём: прозрачные капли воды с гулким шлепкой падают на протёртую годами лысину, оставляя на ней мокрый след, и скатываясь по неровностям черепа на жиденькие седые волосы по краям. Он смотрит на салют, на тот отголосок прошлого, коим сам является, смотрит немигающим взглядом, встав из последних сил прямо, и высоко подняв голову. Молчит, лишь ноздри яростно вздуваются, засасывая мокрый воздух подобно насосам в это когда-то молодое, а ныне почти полностью увядшее тело. Толпа беснуется вокруг него, окружая со всех сторон, но он стоит один, как и в тот раз, он стоит один.
      Останавливаются машины на обочинах, заслоняя крайний правый ряд магистрали, мигают фарами и усиленно бибикают при каждом новом взрыве салюта. Какой-то оптимист достал из багажника небольшой серый чемоданчик, что-то ковырнул, и оттуда вылетела красивая светящаяся красным светом ракета. Она улетела ввысь, два раза перекувырнулась в полёте и взорвалась огнём сотен свечей.
      Вскоре, однако, салют закончился, а дождь усилился. Народ, как стадо свиней на водопое, повалил по домам. Вон бежит карлик в пиджаке, прикрывшись разворотом газеты с голым мужиком на обложке. Сразу позади него быстрой походкой идёт паренёк в плаще и тащит за руку довольно тучную девку в нелепом зелёно-голубом свитере. Так и хочется спросить, почему ж Володька сбрил усы. Вот первопроходцы проложили путь, а потом за ними двинулась основная масса толпы, заблокировав сразу две полосы своим движением. Но машины их молча объезжают, яростно вращая фарами на лбах.
      Сонным глазом я смотрю на них. Жалкое подобие человека – большинство из них даже не знают что это за праздник, это видно по глазам, по выхлопам. Они пытаются петь, но это плохо получается, больше похоже на крик больной на хвост кошки в полнолуние. Медленно отхожу от окна и направляюсь в комнату. Спать, спать и спать. Напоследок слышу невнятные крики, визг тормозов по мокрому асфальту и звук удара.
 

      – Я устал, я ухожу.
      Сколько раз я прокручиваю в голове эту фразу одного моего друга, кою он сказал несколько лет назад. Иногда начинаешь думать: а был ли у него выбор, а был ли другой путь, а был ли какой-нибудь выбор у нас? Иногда ведь так и хочется сказать, что мне всё надоело, что всё плохо, что хотелось как лучше, а получилось, как получилось. И рядом лежит прочная и длинная верёвка с мылом, неизвестно кем подложенная. Иногда привычный здравый рассудок уступает место какому-то чувству, отчаянию, которое при любой удобной возможности готово разорвать тебя на части, отправив к праотцам.
      Так было и сегодня, впрочем, как и всегда. Лёгкий ветерок простудным дуновением полился в оба уха сразу, оставляя в них некое паршивое ощущение, будто клоп в мозги нагадил. Справа пролетела большая жирная оса, которая свободно могла бы выбить мне глаз, не будь я в очках. Хорошая зелёная травка приятно шелестела под ногами, услаждая слух, опухший от жужжания кулеров. Да, я на даче.
      Какое прекрасное и ёмкое, вместе с тем и короткое слово – дача. Многие люди возраста больше сорока лет слышат в нём радостные нотки отдыха от повседневных забот, расслабления души и деградацию мозга. Однако ж все остальные представляют себе тяжёлый труд, изматывающие многочасовые нагрузки под палящим солнцем или проливным дождём, не оставляющем ни одной сухой молекулы на одежде.
      Итак, действовать было решено в лучших традициях нашего деды Ленина – берём бревно и таскаем. Брёвна таскать не надо, посему мне в руки дали газонокосилку и приказали косить газон, не покошенный ещё с прошлого лета. В итоге, натерев свои любимые ладошки в уродливые прозрачно-белые мозоли, прокосил сколько сумел и уехал домой со старшим братом, оставив родителей закрыть дом и приехать на своей машине. Красиво, удобно и мягко было в машине брата – так бы и уснул, может быть даже вечно.
      Вот тут-то это и началось; усталость брала своё. Брат пытался что-то смешное говорить, и я искренне верю, что это было смешно, но тело было в каком-то судорожном напряжении, и это напряжение отключало мозг, клоня его в сон. За непробиваемой линзой тёмных очков он не видел усталых сонных глаз, он видел лишь то, что на его реплики я улыбаюсь и смеюсь, можно сказать, адекватно реагирую на происходящее. Из динамиков звучит что-то из Би-2, но у меня в ушах сама собой звенит Света. Иногда меня спрашивают, как я могу такое слушать, там же нет смысла, да и музыка сакс, и ваще, как на комповых колонках можно что-то слушать, а я им всегда отвечаю, что я клал и на музыку, и на голос, и на смысл, да и качество мне не важно.
      Однако дорога заканчивается, повороты выпрямляются, очертания домов становятся более чёткими и белёсыми, появляются живые люди и машины. Кто выдыхает углекислый газ, кто угарный. Чуть тряхнуло на выбоине в чёрном пахучем и выделяющем ядовитые испарения асфальте местной магистрали, возвращая понемногу к жизни. В горле начинается резкая боль, засевшая глубоко в ткани – наверное, простуду на даче подхватил. Поправляю немного кепку и перевожу взгляд в окно, сохраняя с виду полную неподвижность и спокойствие. Зрение расфокусируется, объекты становятся мутными и неясными, как в плохом кино на старом проекторе – зажевало плёнку и конец, кина не будет. Только это не кино, хотя и зажёвывает не так часто.
      Совершенно не помню, как оказался около своей квартиры с ключом в руке, будто последние несколько минут жизни просто пропали, канули в унитаз, оставляя лишь продолжительные круги. Сколько раз я хотел это бросить, начать жизнь с начала, и сколько раз терпел неудачу. Призраки коммунизма следуют за мной по пятам, дыша ежеминутно в спину своим смертоносным дыханием. Их нельзя убить, они никогда не отстанут, никто этого не видит, никто не поможет, никто не поймёт.
      Выбор? А что, выбор есть всегда, только иногда выбирать не разрешают. Дьявол искушает христа земными благами, а подчас и неземными. Кто будет там раньше, кто придёт первым, кому выпадет честь открыть предметный указатель в конце книги? Если вы знаете, скажите. Скажите, и не мучьте, как мучили их, его, нас.
      Выбор сделан, ключ медленно с противным, внезапно появившемся для меня лично, скрипом входит во внутренности замка, щёлкая рычажками. За дверью внутри радостно скулит собак, мой собак, мой любимый собак, он радуется явлению хозяина, относясь к нему, как к богу.
      – Бедный, оставили тебя одного, – ласково говорю я, гладя его по затылку, – ну пошли.
      С этими словами пытаюсь надеть на него шлейку. Он не даётся, а весело катается по полу, пытаясь склонить меня к игре. Я знаю, что он голодный, что он хочет в туалет, что он ждал меня, чтобы я вывел его на улицу, а затем покормил. Но даже сейчас, одолеваемый этими чувствами, он хочет играть: игра движет им. Всё-таки надеваю шлейку и быстро вылетаю на улицу.
      Буквально через десять минут всё сделано – он сделал своё грязное дело, и не одно. Как всегда прогулка была под окнами своего же дома, на высокой, местами выкошенной, траве с примесью большого количества одуванчиков. Дома мою ему лапы и быстро насыпаю сухого корма. Он с жадностью набрасывается на еду, что-то похрюкивая и довольно урча. Меня клонит в сон, болят кисти рук и мозоль на левой ноге.
      Через час приходят родители, тоже не менее уставшие, чем я, который уже успел немного отдохнуть, погамав в бильярд на пальме. Ещё через час приступаем к ужину. Тут папа принимает решение сходить с собаком ещё раз на улицу, ссылаясь на то, что тот может ночью начать их будить. Сам не соображая что делаю, и не отвечая за свои поступки, вызываюсь произвести выгул самостоятельно, на что следует утвердительный ответ.
      Уже стемнело, даже стали видны некоторые звёзды, если долго всматриваться в небо. Вечер безлунный, хотя иногда летом можно видеть луну даже днём. Сразу на выходе чую, что что-то горит, причём горит поблизости. Как обычно захожу за дом, позволяя собаку погулять немного, а сам пытаюсь определить источник огня. Вокруг слышны звуки магистрали, опустевшей к этому времени, песни двух различных птиц и чей-то неспешный тихий разговор где-то вверху на балконе.
      Из магазина напротив выходит мужик с бутылкой пива, садится в машину и быстро уезжает. Буквально через секунду на магистрали появляется пожарная машина, уезжающая куда-то вдаль.
      – Вы что, не слышите, я с вами говорю, – с трудом различаю я человеческую речь.
      Тут-то до меня и доходит, что тот голос, который я принял с самого начала за чей-то дружеский разговор, на деле оказался направлен на меня, и он был далеко не дружественным. Говорила какая-то женщина; говорила настойчиво и с большим чувством, но, увы, тихо. Большинство слов я не мог расслышать просто из-за её удаления, к тому же мешалась магистраль, но и тех слов, что я услышал, было достаточно для осознания картины. Другого не следовало и ожидать – она в, сперва настойчиво, а затем в довольно резких выражениям просила меня удалиться в лес через дорогу, дабы там выгуливать собаку. Естественно, я этого делать не собирался.
      Папа мне как-то сказал, когда однажды в магазине впереди меня в очередь нагло пыталась вклиниться бабка, что она жаждет скандала, и что этому не надо пособничать. Гораздо интереснее не отвечать ей, тогда она не добьётся желаемого и будет жутко злиться. Как ни странно, но этот метод действительно работает. Тогда я чисто рефлексом пропустил её вперёд, ни толкнув, ничего не сказав, даже ухом не повёл. И тогда она действительно, за пару человек до её очереди, она как-то заелозила и быстро убежала, бормоча себе под нос что-то матерное. Как и тогда я не проявил никакого интереса к тому, что говорила мне женщина, я даже её не слушал, этому ещё сопутствовало то, что я её в большинстве и не слышал.
      По телевизору призывают убирать за своими питомцами, на что я заявляю: я плачу налоги, в которые входит уборка территории. И меня не ипёт. А тем, кому что-то не нравиться, и которые любят всем указывать, я по-дружески заявляю: свистните в куй, товарищи!

      В эту самую минуту зал как по команде встал и начал рукоплескать. Среди них были люди всех возрастов и поколений – от нескольких грудных младенцев, беспокойно сидящих на руках у своих мамаш, проходя через подростков и бизнесменов, заканчивая пенсионерами и ветеранами войны. И все они были восхищены и восторженны, все они аплодировали стоя. Ещё бы, после стольких лет молчания, после долгих и в большинстве своём безуспешных поисков себя, после бог знает, что случилось, после всего этого он вернулся, и вернулся с триумфом. Воистину, то, что он сделал, было одним из лучших, если не сказать больше – лучшим из всего, когда-либо сделанного не только им, но всеми.
      Прошло много времени с тех пор, когда он неожиданно пропал со сцены, просто ушёл в подполье, никому об этом заранее не сказав. Он перестал появляться в обществе и ходить на тусовки, перестал общаться с прессой, да и вообще стал мало заметен в толпе людей, почти с ней слившись. Совершенно неожиданно для своих поклонников и для всех остальных в целом он из звезды, почти человека-легенды мутировал в обывателя, ничем не отличимого от народа, безликого народа. В обществе о нём поползли недобрые слухи, пробудились и набрались сил завистники, которые не имели почвы для сплетен в своё время, но теперь им представилась такая возможность. Кто-то говорил, что у него проблемы с властями, другие сообщали, что он в творческом поиске, а третьи были уверены, что он умер. Однако домыслы так и оставались домыслами – никто не мог предъявить убедительных доказательств своей теории. Его стали забывать; даже те, кто был верен ему, кто готов был отдать жизнь за него, стали отпадать. А потом как гром посреди летнего дня: «Он вернулся с новыми силами и новыми идеями» – гласили газетные заголовки.
      И вот он стоял перед несколькотысячной аудиторией, мгновенно из низов взлетев до вершин. На нём был строгий, как положено на таких приёмах, костюм, сшитый на заказ в одном из лучших ателье. В правой руке он держал подаренную несколько секунд назад золочёную статуэтку, поднимая её над головой. Левой рукой он раздавал всем присутствующим воздушные поцелуи. Сверху сыпались мелкие блёстки, специально заготовленные для этого случая, обсыпая его и тех, кто был близко к сцене, лёгким сверкающим дождём. Он улыбался, пытался прокричать сквозь шум оваций слова благодарности, но у него ничего не получалось. Глаза его покрывали элегантные тёмные очки в тонкой металлической оправе, из-под которых он оглядывал разношёрстную публику тяжёлым, пронизывающим взглядом.
      Прошло полчаса после того, как торжественная часть приёма окончилась. Немного усталый, но довольный как бобёр, он направился окольными путями в небольшое подсобное помещение, тайно выделенное ему дирекцией театра пару лет назад. Здесь, не опасаясь быть потревоженным кем-нибудь, он мог спокойно думать, творить, отдыхать. И никто ему не мог помешать, ибо никто не знал. Иногда он целыми сутками не выходил оттуда, в стене за ещё одной дверкой был вмонтирован туалет, раковина, и небольшая электро-плитка для быстрого приготовления обедов на скорую руку, и ему никто не мешал. Директор был его хорошим другом, посему хранил этот секрет как зеницу ока, не давая даже намёка, что у него что-то не то в театре. Когда-то они вместе служили, сейчас уже вряд ли кто мог припомнить подробности, но однажды рухнуло здание больницы, где они были приставлены дежурить, и они вдвоём выносили оттуда всех, кого смогли до приезда спасателей.
      Подсобка находилась за всеми гримёрками: маленькая неприметная обшарпанная дверца с нарисованной жёлтой шваброй. С первого, да и со второго и третьего взглядов, можно было подумать, что там дворники хранят свои метла и прочую утварь, однако внутри был совсем другой мир. Небольшой по своей вместительности этот мирок был специально подстроен, чтобы расслаблять и успокаивать. Здесь было кресло-качалка, низкая односпальная кровать в углу, массивная настенная лампа у входа, и ещё одна лампа с лампочкой на шестьдесят ват на большом резном столе с туевой хучей ящиков. Особой достопримечательностью этого места было то, что, благодаря проведённым здесь по соглашению с дирекцией работам, сюда почти не поступал звук извне. Дверь и стены были покрыты звукоизоляцией, создавая в комнате полную тишину. Кому-то могло показаться диким, что нету звука, но его это устраивало, он сам этого хотел и не жалел о содеянном. Тишина не вызывала у него чувства беспокойства, как у большинства людей, а наоборот способствовала умиротворению и остроте мышления.
      В последний раз оглянувшись, убеждаясь, что никто за ним не последовал, он шмыгнул в комнатку. Его обдало свежей, не загубленной тишиной. Такой тишиной, коя бывает разве что в гробах, да и то не всегда. Скинув пиджак, и с размаху бросив его на кровать, он плюхнулся в кресло-качалку и расслабился. Временно у него был перерыв, несколько минут он мог отдохнуть, не задумываясь ни о ком, а потом снова придётся вернуться к народу, чтоб они не волновались вновь. Но это будет только потом, а сейчас... Сейчас он не думал об этом, просто начал впадать в сон.
      – Извините, – негромко сказал кто-то у двери.
      Он открыл глаза, судорожно прикидывая, что совершил досадную оплошность, пропустив постороннего. Теперь этот посторонний узнал о его секрете и не замедлит рассказать остальным об этом. Почему-то ему стало не очень хорошо от этой мысли; от головы до пят пробежалась дрожь, все предметы вдруг стали меньше, а руки вдруг утолщились. Он снял очки и потёр глаза. В дверях стоял невысокий человек приятной наружности, вроде бы ровесник ему самому. На незнакомце был длинный экстравагантный халат, надетый поверх пиджака, спортивные тёмные очки и иссиня-чёрная широкополая шляпа.
      – Простите, я вас отвлёк? – смущённо продолжил незнакомец, неуклюже вползая в комнату и прикрывая за собой дверь, – нет? Я просто увидел, что вы не заняты, вот и решил, дай, думаю, зайду. Ведь так редко случается встретить такого великого человека, как вы, а уж тем более поиметь возможность поговорить с ним наедине, – с этими словами он замялся.
      В комнате быстро становилось душно. Вытяжка пару дней назад немного поломалась и тянула воздух довольно слабо, хватало на одного человека, но он был учтив и не стал прогонять незнакомца. Лишь слабо растянул губы в улыбке.
      – Нет, не отвлекли, я просто хотел полежать, а, впрочем, это не важно. Давайте я дам вам автограф.
      – Автограф? – замешкался незнакомец. – Автограф, автограф, автограф... Конечно автограф... Я хотел бы вас ещё кое о чём попросить. Владимир Игоревич, а можно я вам длинный текст надиктую?
      – Ну давайте попробуем, – хмыкнул Владимир Игоревич.
      Незнакомец судорожно стал шарить руками по карманам в поисках бумаги. Искал он долго и с таким усердием, что, казалось, готов был разломить стену и использовать её заместо бумаги. Но вот, наконец, бумага была найдена в одном из многочисленных внутренних карманов плаща, а вместе с ней образовалась и ручка.
      – Пж-ж-жалте, – радостно протянул незнакомец, протягивая немного дрожащими руками найденное добро.
      Владимир Игоревич меланхолично взял бумагу, ручку, и переставил кресло-качалку поближе к столу. Там он привычным движением протёр локтём поверхность, хотя она и не была грязной, положил бумагу и застыл, приготовившись писать.
      – Так. Значит. В общем, вот так. Никите Сергеевичу от Владимира Игоревича. Дорогой Никита... – начал, было, подумавши, незнакомец.
      – Секунду! – резко прервал его Владимир. – Я знавал одного Никиту Сергеевича, только это было очень давно. Хотя, стоп! То-то я думаю, кого вы мне напоминаете. Никита, ты что ль?! – радостно вскричал он.
      – Да, Володь, это я.
      При этих словах Владимир засуетился, отодвинулся от стола и встал обнять старого друга. Однако для него было полной неожиданностью, когда, вставая, он получил мощный удар в челюсть. Взгляд его безвольно дёрнулся на стенку. Изображение поблекло, стена стала стремительно приближаться, пока резко не упёрлась в глаз. Вместе с этим ударом видение мира померкло окончательно. Он потерял сознание.
      Посреди темноты он увидел где-то вдалеке пляшущего олимпийского мишку. Он весело прыгал на задних лапах, пытаясь напевать что-то отдалённо знакомое и доброе. Вдруг на одном из прыжков он провалился вниз, в темноту, издав пронзительный смех. Из тёмной, почти не заметной ямы, в кою он провалился пошёл дым, подсвечиваемый снизу ярко-красным светом. Через пару секунд всё вокруг стало таким же красным; дым стремительно заполнял всё пространство. Послышались раскаты грома, очень близко мигнула молния.
      Очнулся он одновременно от резкой сверлящей боли в макушке и от противного запаха нашатыря под носом. Рефлекторно он отдёрнул голову и попытался отогнать противный запах рукой, однако ничего не получилось – руки были плотно связаны за спиной. Сознание возвращалось к нему частями. Сперва вернулось зрение, затем слух, а за ним и частичное осознание действительности. Прямо перед ним стоял Никита Сергеевич, до сих пор в очках и шляпе, но плащ был уже расстёгнут, и из-под него выглядывала деревянная рукоять старого трофейного ножа, который ему подарили на выпускном вечере. Он тогда очень любил всякие ножи, собирал дома коллекцию перочинных, но была у него мечта: красивый длинный нож.
      Владимир сначала не верил, а точнее не хотел верить в то, что так и вертелось на языке, однако, когда понял, что у него, помимо рук, связаны и ноги, сомнений больше не оставалось. Он глухо замычал в бессилии.
      – А, вижу ты проснулся. – сказал Никита, медленно вынимая нож. – Знаешь, Володя, расскажу я тебе вкратце историю одну. Жили, были два друга. Учились вместе, были не разлей вода. И вот один из них сделал другому одну такую поганую вещь, что даже в подробности вдаваться не буду. А друг ему в шутку так, пытаясь сохранить дружбу и призвать его к ответу, говорит, что, мол, убьёт его. А тот ему отвечает: «Не убьёшь ты меня». На том и кончилось дело. А тот друг-то запомнил это. Так что, в общем, делаю, как обещал тогда.
      С этими словами он схватил Владимира за голову и вогнал нож в горло. Через минуту, удостоверившись, что тот умер, он провернул нож пару раз, вынул, завернул в газету, сунул за пояс, застегнул плащ и вышел, захлопнув дверь.

      Сегодня, одиннадцатого июня две тысячи четвёртого года, в двадцать один час и двадцать минут я сижу перед чёрным бликающим монитором. Завтра ехать на дачу, с самого утра, не дожидаясь даже обеда. Родители едут первыми, а я заканчиваю последние приготовления и тоже вскоре отъезжаю, прихватив комп в охапку. По дороге ещё надо заехать в магазин за хлебом и бананами.
      Вяло верчу в руках трубку от телефона. Как-то неловко совсем. Вот сейчас я её держу, а завтра уже не будет её в моих руках, будет что-то другое, не совсем то. Да и весь дом как-то враз перестал быть таким домашним, обжитым. Привычным движением руки включаю трубку и молча смотрю на подсвеченные зелёным кнопки, после чего, ведомый неясным желанием, набиваю номер дачного телефона, хотя абсолютно уверен, что там никого нет.
      В трубке гулким треском набираются цифры, что ж, им можно. Слышится щелчок, двойное пиканье, и возникает чей-то старческий голос.
      – Ну так а ты что?
      – Дык это, – отвечает не менее старческий голос, – а я что, я как всегда.
      – Эх ты, опять не смогла. Все люди используют десять процентов своего мозга, а ты не можешь пробудить оставшиеся девяносто.
      – Вы простите, что я вторгаюсь в ваш разговор, – начал, было, я.
      – Ой, Нин, нас подслушивают! – громко зашипел первый голос.
      – Нет, нет, что вы. Я вас буквально только что услышал, нас случайно соединили.
      – Знаем мы ваше случайно, – вмешивается второй голос, – всё вы нас шпионите, всё вы нас подвысматриваете!
      – Но я просто решил поддержать разговор, внести свою лепту, дать вам повод подискутировать.
      – Нина! – вновь шипит первый голос. – Нина! Я думаю, он один из тех... этих... Ну, ты понимаешь, которые по квартирам ходят, про бога говорят. Эй, ты! – уже обращаясь ко мне.
      – Мадамы, я ничего не пропагандирую, никакого бога. Я просто сижу за компьютером и мне делать нечего, – всё-таки пытаюсь наладить разговор я.
      Тут оба голоса что-то затарахтели на своей мове, причём быстро-быстро и столь же неразборчиво. Прошла секунда, вновь послышался щелчок, а затем короткие гудки.
      Вновь набираю номер, вновь в трубке отбиваются цифры, провисает тишина. Длинный гудок. От скуки начинаю считать гудки. Первый. Второй. Третий. Четвёртый. Пятый. Шестой. Седьмой. Красивая всё-таки цифра – семёрка. Как-то так получилось, что вся жизнь меня с ней связала по рукам и ногам. А меж тем уже двенадцать. А потом тринадцать. Тоже неплохое число, кто-то его считает приносящим несчастье, другим оно приносит удачу. Четырнадцать. Пятнадцать. Снимают трубку, что-то бубнят. Рефлекторно жму на кнопку выключения, надеясь, что не туда попал.

      Затяжно пиликал будильник. Медленно открываю глаза; в предрассветных потёмках мир казался расплывчатым и неярким, будто картинка в старом телевизоре. Сумеречный рассвет, дымка на полях, когда в сон вклиниваются резкие звонки будильника, когда знаешь, что уже не уснуть, что сон отброшен, когда лежишь в постели, ловя ускользающие моменты чудного видения – тогда считаешь себя счастливым человеком. Я также грезил иногда, что-то пробивалось изнутри, фантазия строила немыслимые ситуации и пейзажи, но вот лицо всегда ускользало, лишь где-то внутри оставалась режущее чувство, что лица нет, что это подвох и мне не найти того, что я ищу.
      А потом внезапно, как кирпичом в поле по голове, как вспышка солнца из-за дождевых туч, появилась она. Тогда я не знал, да и не мог предполагать, что ситуация может дойти до того, что случилось. Сейчас у меня не очень много времени, однако, думаю, этого будет более чем достаточно, к тому же я быстро пишу. Я расскажу этим листам бумаги всё, что сочту нужным рассказать, а потом пойду, ибо более меня здесь ничто и никто не держит, скорее наоборот.
      Началось это всего пару-тройку дней назад, как раз когда выглянуло солнце и наконец перестали лить дожди, природа будто подготавливала почву. Я и моя довольно обширная семья живём за городом, в небольшом коттеджном посёлке. Здесь довольно мило, дружелюбные люди, хотя у каждого какие-нибудь странности. Год назад родители приобрели дом здесь, дом большой, рассчитан на три или четыре семьи, однако большую часть времени тут проживаю я и мои мама с папой. Только изредка на несколько дней или недель приезжают два моих старших брата, один дядя и друг семьи – Сергей. Он вообще молчалив и не влезает в наши семейные разборки, если таковые случаются; основная задача, которую он перед собой сам поставил – это развлекать нас по мере возможностей.
      Родители мои уже довольно старенькие, им под шестьдесят лет, однако у них ещё много пороха в пороховницах; этакие живчики. У меня есть два старших брата, один из них старше меня всего на год, но ещё с детства он пытался руководить мною, и вообще ставил себя выше всего. Однако, что-то я заболтался.
      День начался, как всегда начинаются дни во время летних каникул – ты просыпаешься согласно чёткому расписанию, к которому привык за год учебный, а потом делаешь всё, лишь бы не работать. Родня обещала на днях заехать погостить, да и сами мы недавно въехали, посему повсюду валялись неразобранные тюки с вещами, и мебель стояла не на своих, а в самых неожиданных местах. Родители с утра ушли на пешую прогулку в город, за покупками и прочим, что может пригодится, оставив на мне хозяйство.
      Тут, наверное, стоит немного рассказать о себе. Мне 19 лет от роду, росту высокого – под 185 сантиметров, соответственный вес около 90 килограмм. Все друзья, каковыми я их считал, звали меня толстым и, хотя со временем они стали избегать называть меня так впрямую, я читал это в их глазах. Что ж, спасибо им на этом.
      Когда родители ушли, я пытался читать какую-то книжку, завалявшуюся в недрах фанерного шкафа, однако это было настолько нужно, что я стал засыпать. Примерно через час с улицы донёсся грохот вперемежку с криком и скрипом. Через полминуты я был уже на улице прям так в домашней одежде – старых трениках и не застегнутой рубашке; на улице были сломаны старые хлипкие ворота, которые мы так и не удосужились заменить. Рядом стоял местный дурачок, которого по легенде уронили в детстве в прорубь, после чего у него и наметилось отставание в развитии: он пускал слюни, ничему не мог научиться, постоянно бубнил себе что-то под нос. В руках у него был ломик и сломанный замок. Заприметив меня, он как-то надтяжно хихикнул, побросал всё и убежал.
      Надо заметить, что в дом напротив несколько дней назад въехали наши новые соседи – супружеская пара, в среднем на 15 лет младше моих родителей. У них тоже был поломан забор, и они явно были в лёгком недоумении. Сам не знаю почему, но я решил, что надо прояснить им ситуацию.
      Не знаю, бывают ли ангелы, и спускаются ли они на землю, но в тот момент, когда я открыл их калитку, мне показалось, что я увидел одного из них. Мир вокруг вдруг окрасился в серый цвет и затемнился, лишь она одна была на фоне этого – белый ореол, и будто никого больше не было. Я смотрел на неё, будучи не в силах что-либо сказать: её лицо, её волосы, её глаза. Да! Я не знаю, о чём я тогда думал, мысли путались, не в силах соплестись в одно целое, а она смотрела на меня, а я на неё. Я боялся моргнуть, а вдруг она пропала бы, оказавшись видением, и я бы её больше не увидел.