— Какой огромный гроб, — с восхищением сказал священник. — Я не представлял себе Ее такой крупной.

— Это не Она крупная, — объяснил Галарса. — Нам пришлось заполнять гроб камнями с кирпичами.

— Так даже лучше. Можно подумать, мужчина. Настоящий, крепкий мужчина.

Мадурини вблизи был поразительно похож на Пия XII: тот же восковой цвет лица, те же длинные, тонкие пальцы, двигавшиеся как в замедленной киносъемке, тот же орлиный нос, на котором сидели круглые очки в металлической оправе. Он уселся в омнибусе за руль и пригласил Галарсу занять место рядом. Монахини суетливо устраивались на задних сиденьях. Вид у них был возбужденный. Они беспрерывно переговаривались.

— Я было подумал, что Ее у меня украли, — сказал Галарса с облегчением. — Даже в горле пересохло.

— Это была глупейшая путаница, — согласился священник. — Никто не виноват. Когда ящик такого размера, любой может перепутать.

— Я не терял Ее из виду все время плаванья. Кто мог подумать, что стоит на минуту отвлечься, и вот вам…

— Можете больше не волноваться. Сестры остановили людей с катафалком и все им объяснили.

Преодолев крутые подъемы по склонам Апеннин, священник свернул на проселочную дорогу. По обеим сторонам широко раскинулись пшеничные и цветочные поля. Несколько ветряных мельниц вдали перемалывали свои собственные скелетоподобные тени.

— Кто-нибудь за вами следил, падре?

— Зовите меня Алессандро. Люди из Службы прислали мне фальшивый документ. Пока не закончится операция, меня зовут Алессандро Анджели.

— А я — де Маджистрис, — сказал Галарса. — Джордже де Маджистрис.

— Я вас сразу узнал по шраму. Очень заметный.

Они приехали в Павию около двенадцати. Остановились на полчаса на постоялом дворе рядом с железнодорожным вокзалом, где священник, вздыхая, помочился и слопал две огромные порции вермишели с грибами. Затем сел в омнибус и, ненадолго скрывшись в рисовом поле, возвратился весь разгоряченный.

— Опасности нет, — сказал он. — Кто-нибудь следил за вами на пароходе, Джорджо?

— Не думаю. Я был начеку. Ничего особенного не заметил.

— Теперь здесь тоже никого нет. Осталось еще сорок километров по прямой дороге. Нам надо проехать через рощу.

— Куда теперь едем? — спросил Галарса. Он хотел знать точно.

— В накладной груза сказано, что Покойницу следует доставить Джузеппине Аирольди на улицу Меркади, 23 в Милане. Сестра Джузеппина едет с нами там, сзади, и ее жильем является этот омнибус. Мы можем везти тело куда захотим.

Стоял жаркий субботний день. В Милане возле ворот Гарибальди прохаживались по узким улицам женщины в халатах и шлепанцах, у большинства на висках трепетали веерочки морщин. Неистово верещали птицы и набрасывались на омнибус с крон араукарий. В начале третьего часа омнибус остановился перед колоннами кладбища Мо-нументаль. Сквозь решетку были видны гробницы Фаме-дио[121] , в центре, среди черных ангелов со сломанными крыльями, вздыхала статуя Мандзоно.

По кипарисовой аллее они прошли до западной границы кладбища. Здесь уже не было мраморных памятников, чванливых готических башенок, не стало даже непритязательных распятий. На участке 41 уже были только плиты. Мадурини, еще в автобусе надевший сутану и епитрахиль, теперь монотонным голосом читал заупокойную молитву. Одна из монахинь размахивала кадилом. Персону с большим трудом опустили в цементированную яму ее ближайшей вечности. Пока могильщики воевали с гробом, Мадурини шепнул на ухо Галарсе:

— Вам надо плакать, Джорджо. Вы вдовец.

— Я не умею. Как-то так вдруг…

К соседнему надгробию была прислонена плита из серого мрамора, которую должны были установить на могиле. Галарса прочитал: «Мария Маджи де Маджистрис 1911-1941».

Все кончилось, подумал Галарса. Больше я Ее не увижу. Он почувствовал облегчение, почувствовал горе, и без всякого усилия к горлу подступили рыдания. Он не плакал с детских лет, и теперь, когда плач заполнил его глаза терпкой и скорбной жаждой, он показался Галарсе благословением Божьим.

Полковник уже почти месяц дожидался тела. За это время в один воскресный вечер Фескет и двое унтер-офицеров изъяли копию, погребенную в церкви на улице Оливос, и заменили ее оригиналом. «24 апреля эта женщина отплывет на „Кап Фрио“, — сообщил ему лейтенант в шифрованной радиограмме. — 20 мая Она прибудет в порт Гамбурга. Адресована на имя Карла фон Моори Кёнига, радиолюбителя. Запомните, ящик сосновый, с надписью „LV2 „Голос свободы“. Но следующее сообщение встревожило Полковника. „Отплываю на «Кап Фрио“. Тело везу я сам“.

С одной стороны, Полковник был рад, что его угрозы Фескету возымели действие. Уже много раз он писал лейтенанту, что намерен изобличить его как гомосексуалиста перед военным советом. И он не шутил, он готов это сделать. С другой стороны, дело заходит слишком далеко. Фескет явно дезертировал из армии. Иначе с чьего разрешения он отплывает на «Кап Фрио»? Быть может, он с отчаяния помешался? Или притворился больным? Как знать, как знать, сокрушался Полковник. Теперь он даже не мог остановить лейтенанта и приказать ему вернуться — тот вне пределов его досягаемости. И можно ли быть уверенным, что в этом состоянии крайнего отчаяния эмоции Фескета не разыграются? Он послал на «Кап Фрио» несколько шифрованных телеграмм с вопросами. Замечал ли Фескет, что кто-нибудь за ним следит? Принял ли меры предосторожности, чтобы в трюме никто не приближался к гробу? Не желает ли он, чтобы Полковник ему раздобыл медицинскую справку для возвращения в Службу? Он повторял эти телеграммы в течение трех дней, но ответа не было.

Вся жизнь Полковника сосредоточилась на этом пароходе. Пребывание же в Бонне казалось ему пустой тратой времени. Он снимал два верхних этажа в пережившем войну особняке. Жильцы нижних этажей также были служащими посольства: он жил в замкнутом мирке, без всякого выхода, в мирке, где каждый заранее знал все, что могут сказать окружающие. Иногда Полковник уклонялся от своих обязанностей — которые состояли главным образом в переводе военных сообщений из немецких газет и отправке их в Буэнос-Айрес под видом его собственных изысканий — и тайно встречался с торговцами оружием и агентами стран Востока. Они вместе выпивали, беседовали о прошлых проигранных сражениях, не упоминая никаких дат. Говорили все, кроме правды.

За отсутствием других развлечений Полковник посещал почти ежедневные вечеринки дипломатов. Он занимал внимание дам пикантными историями из жизни «беглого диктатора», который, по его мнению, теперь набирал жирок в знойной Венесуэле. Полковнику казалось неправдоподобным, что тот еще возбуждает страсти: последняя из жен Перона настигла его в Панаме и продолжала преследовать в Каракасе. Она была танцовщица, исполнительница фламенко, на тридцать пять лет моложе его, играла в фортепианном дуэте с Роберто Галаном.

Полковнику была нестерпима мысль, что Эвита могла так безумно любить этого старика. «Он мое солнце, мое небо, все мое существо принадлежит ему, — говорилось в Ее завещании. — Все — его, начиная с моей собственной жизни, которую я отдала ему с любовью и навсегда без малейшего колебания». Какой слепой должна была быть Она, говорил себе Полковник, какой слепой, или одинокой, или беззащитной, чтобы с такой жадностью лизать единственную руку, которая Ее приласкала, не унижая. Бедняжка, как Она была глупа и как величественна, повторял он. «Я хочу, чтобы в этот момент все знали, что я любила и люблю Перона всей душой». А это к чему было говорить? Он, Перон, Ее предал, оставил, когда его свергли, во власти мумификатора; он, Перон, был виноват в том, что Ее тело кочевало по свету, вожделенное, непогребенное, безродное, безымянное. Что представляет собой Персона на «Кап Фрио»? Багаж. Если судно потонет, никто не подумает спасать Ее. Она станет вечным укором экс-деспоту. Такие вот мысли мучили Полковника, но он их никому не открывал. На вечеринках он изо всех сил старался казаться беспечным.

По воскресеньям, чтобы избежать воркотни дочек, он укрывался в посольстве, где выслушивал донесения своих агентов, наблюдавших за доньей Хуаной в ее изгнании. В постоянном трауре, вынужденная вести замкнутую жизнь в чилийском Сантьяго, мать покидала дом только ради посещений казино в Винья-дель-Мар[122], где крупье узнавали ее издали и освобождали ей место за игорным столом. Она красила свои седые волосы в легкие голубые тона и проводила утренние часы, советуясь с предсказателями. Две загадки лишали ее спокойного сна: местопребывание Эвиты и сколько раз в игре нынешнего вечера выпадет вторая десятка.

Один из предсказателей был информатором Полковника. Он завоевал доверие доньи Хуаны, прочитав по двум трефовым тузам и бубновой даме, что Эвита наконец покоится на освященной земле. «Ваша дочь лежит под мраморным крестом», — сказал он в состоянии транса. Через несколько часов после этого пророчества пришло письмо от аргентинского президента, прервавшего высокомерное, почти двухлетнее молчание, — ответ на умоляющие письма матери: «Уважаемая сеньора, мне известно, что ваша дочь вчера похоронена по христианскому обряду. Вам теперь уже нечего опасаться. Вы вольны возвратиться в Буэнос-Айрес, когда пожелаете. Никто Вас не потревожит. Даю в этом слово чести».

Однако шифрованные донесения, которые чилийский агент присылал в посольство в Бонне, были бесцветны и бесполезны. Это были записи монологов доньи Хуаны о детстве Эвиты в Лос-Тольдосе, так как память матери застряла на этой полосе жизни и не было стимула, способного сдвинуть ее с этого периода. В них шла речь о фиговых деревьях и галерках, где Персона воображала себя цирковой акробаткой, и о рамах с листьями шелковицы, в которых Она растила шелковичных червей. К чему столько ненужных историй, говорил себе Полковник. То, чем Она была, не в этом прошлом. И вообще ни в каком прошлом, ибо Она ткет самое себя ежедневно. Она существует только в будущем, там Ее единственное стабильное место. И будущее приближается на «Кап Фрио».

Первое, с чего начиналось утро Полковника, было изучение по карте маршрута судна. Он потерял след «Кап Фрио» у Жуан-Песоа[123] и снова отыскал его у Азорских островов. Красным карандашом он отмечал дни погрузки и выгрузки, зеленым — дни плаванья. Он доводил консулов до бешенства телеграммами и требованиями информации о пассажирах-аргентинцах на борту и о скорости, с которой судно перемещалось от одного порта к другому. Он едва не захворал от тревоги, когда судно на три дня задержалось в Виго[124], чтобы выправить вмятину на гребном винте, и когда потеряли целое утро в Гавре из-за недоразумения с таможенными документами. 18 мая он наконец получил шифрованную телеграмму от лейтенанта Фескета: «Кап Фрио» прибудет в Гамбург во вторник 21-го, в три часа дня. Жду вас с половины шестого у причала номер 4. Примите меры предосторожности. За мной следят».

Вместо тревоги, которой он ожидал, Полковника охватило чувство глубокого покоя. Персона уже в пределах досягаемости, сказал он себе. Отныне мы никогда не расстанемся. Он даже не задумывался над тем, что будет с Нею делать, какая кочевая или бездомная жизнь ждет их обоих. Он только хотел владеть Ею, снова видеть Ее.

Он нанял на три месяца машину «скорой помощи» — «опель» с металлическими рейками на полу кузова и откидным сиденьем, с которого он мог смотреть на фоб сколько душе угодно. Между его домом и посольством лежал ничейный участок земли, где дипломаты и полицейские офицеры ставили свои автомобили. Полковник приказал отметить там белыми полосами пространство под окном своей спальни и повесил записку с уведомлением: «Kranken-wagen. Parken verboten»[125]. Однажды поздно вечером жена спросила у него, как они справятся с такими расходами.

— Никто так не роскошествует, — сказала она. — Машина «скорой помощи»! Зачем она нам? Мы здоровы.

— Не твое дело, — отрезал Полковник. — Иди спать.

— Что с тобой происходит, Карлос? — настаивала она — Почему ты мне не говоришь, что с тобой происходит?

— Ничего такого, что касалось бы тебя. Это мои секреты, служебные.

Он выехал в Гамбург в понедельник 20-го утром. Ему не терпелось пораньше прибыть на место, изучить выезды из города, топографию порта, характер дорожного движения. Он записался под именем Карла Гелибтера в скромном отеле на Макс-Брауэр-аллее, напротив станции Альтона. Запись в гостиничной книге он сделал каллиграфическим почерком с любовным наклоном вправо, и портье с удивлением прочитал его фамилию — «Гелибтер», Любящий. Стояла весна, и даже в туннели метро залетали будоражащая пыльца и роскошные запахи лавров и каштанов. Город пахнул морем, а море пахло Персоной — Ее соленой, химической, нетленной жизнью.

«Примите меры предосторожности. За мной следят», — написал ему Фескет. Никогда еще Полковник не готовился так тщательно, как в этот раз, дать отпор противнику. Он уже знал наизусть все хитрости коварного врага. За поясом у него был «вальтер», в кармане две запасные обоймы. Если Фескет путешествует без оружия, он даст ему «беретту».

С наступлением темноты он заблудился в лабиринте улочек, которые именовались «Тропа Дев», «Море Удовольствий», «Холм Венеры». Из зияющих дверных проемов появлялись матроны, туристы в шортах, старики, пялившиеся на окна, исполосованные неоновыми лучами. Нечаянно он вышел на широкую Реепербан, по которой прогуливались женщины и собаки. Женщины роняли сигареты и наклонялись их поднять, выставляя напоказ свои прелести. Шлюхи, повторял про себя Полковник, поскорей надо выбраться из этого вертепа. А они преграждали ему дорогу и звали: «Schatzchen, Schatzchen!»[126].

Наконец он вышел на площадь Ганс-Альберс и, присев на каменную скамью, перевел дух. Сумерки веяли прохладой, кое-где в прихожих готовили что-то горячее. Вокруг площади тускнели вывески старых гостиниц, светились красными огоньками окна. Рядом с входом в отель «Келлер» стояли три женщины, равнодушно выставив ногу вперед. Все три поигрывали мундштуками сигарет и с презрением глядели в пустоту. Они не шевелились, но Полковник чувствовал, что их большие глаза пристально следят за передвижениями жертв. Казалось, все они вышли из одной плаценты и, быть может, потерпели поражение на одинаковых поворотах жизни. Издали осанкой они походили на Нее, напоминали Ее. Он мог бы заговорить с ними, узнать, какие невзгоды привели их сюда.

Слева от отеля «Келлер» загорелась желтыми огнями витрина. Там были выставлены перчатки с шипами, бичи, «утешители» с батарейками и другие принадлежности для искусственных наслаждений. К гостинице подъехал «фольксваген» и резко затормозил. Полковник, укрывшись за деревом, наблюдал, что будет дальше.

За рулем «фольксвагена» сидел молодой человек, подстриженный в кружок, — его прическа напоминала раскрытый зонтик. Высунув руку в окошко, он сделал знак самой высокой из трех женщин. Она даже не удостоила его взглядом. Стояла все так же, высоко приподняв ногу на ступеньку, выставляя напоказ веретенообразное колено. Два мускулистых парня — вероятно, сутенеры — подошли к машине. Ни одна из женщин не заинтересовалась торгом: они стояли, не замечая вечерней росы и страстей, пробуждаемых ими. Наконец мужчина со стрижкой в кружок вручил сутенерам пухлую пачку банковских билетов и вышел из машины. Он бегло оглядел купленную им женщину, опустил ей юбку и распрямил ногу. Затем взял женщину за руки и легко уложил на заднее сиденье. Все произошло так быстро, так было насыщено скрытым насилием, что Полковник испугался, как бы ему не потерять зря эту ночь, и удалился быстрыми шагами.

Пора возвращаться в отель, сказал он себе. Он попросил принести ему легкий ужин и обдумал свои действия на завтра. Если все сложится удачно, он сможет вернуться в Бонн еще до полуночи. Подождет рассвета в машине. Больше никогда он с Эвитой не расстанется.

Он решил вернуться на Реепербан, но в дельте темных улиц не находил дороги. Внезапно перед ним возникла высокая ограда, в которой почти незаметно открывалась металлическая решетка. У входа прохаживался гигант — несмотря на теплый бриз, он был в непромокаемом плаще и в котелке. Он тихонько подозвал Полковника:

— Komm her! Komm her![127] — У него был высокий контральтовый голос, словно по недоразумению оказавшийся в этой глотке.

— Не могу, — извинился Полковник. — Мне надо поскорей выйти на Реепербан.

— Проходите, — сказал гигант. — Здесь можно спрямить дорогу.

За решеткой лежала узкая улица, Герберштрассе, окаймленная с двух сторон балконами и окнами во всю стену, напоминавшими аквариум. За стеклами окон плавали женщины с обнаженными грудями. Все имели очень занятой вид, пришивали кружевные фестоны к миниатюрным штанишкам, которыми они прикрывали свои прелести, и на прохожих обращали внимание лишь тогда, когда те, прищурившись, изучали анатомию их тел. В таких случаях призрачные фигуры лениво поворачивали голову и протягивали прохожему руки в жесте не то умоляющем, не то угрожающем. На аквариумы щедро проливались лучи фиолетового света и лютеранские песнопения на старонемецком. «Alles gent und wird verredet»[128], — послышалось Полковнику. «Alles gent». Если какой-нибудь прохожий приближался к стеклу, чтобы поговорить, женщины открывали незаметные окошки и высовывали выпяченные губы или призрачные пальцы.

Дойдя до конца улицы, Полковник попытался пройти через вторую калитку, но ему преградил дорогу другой гигант. На этом также был дождевик и круглая фетровая шляпа. Если не считать продавленной переносицы, он был точной копией предыдущего.

— Du kannst nicht[129], — остановил он Полковника таким же контральто.

— Почему я не могу пройти? Я иду на Реепербан. Мне сказали, что это самая короткая дорога.

— Мы не любим соглядатаев, — сказал гигант. — Сюда приходят веселиться, а не подглядывать.

Полковник бесстрашно окинул его взглядом сверху донизу и, не задумываясь о последствиях, отстранил пренебрежительным жестом. В какой-то миг он подумал, что гигант может огреть его по затылку, однако ничего такого не произошло — светились неоновые огни проспекта, толпы моряков высаживались на берег шлюх, и невыразимое блаженство объяло Полковника при мысли, что следующий день уже за поворотом.

Он спал так спокойно, что ему еще раз приснился один из забытых снов юности. Он идет по покрытой пеплом луне под небом, в котором сияют шесть или семь огромных лун, тоже серых. Иногда он проходит по городу с минаретом и венецианскими мостами, иногда бежит по ущельям среди скал и пещер с летучими мышами, среди сверкающих молний, сам не зная, чего ищет, и жаждая поскорей найти это неведомое.

Он поднялся еще до рассвета, купил газеты и стал их читать в кафе железнодорожного вокзала. В рубрике отбытия и прибытия пароходов упоминалось прибытие «Кап Фрио», однако в разных газетах по-разному: в одной указывалось время 7:55, в других 4:20 или 11:45, и нигде не разъяснялось, идет ли речь об утренних или о вечерних часах. Нельзя было себе представить, что пароход уже прибыл, но в то же время Полковника не переставала тревожить мысль о какой-либо умышленной катастрофе. Он побежал в отель, расплатился и повел свою машину к порту. Не было времени ни побриться, ни принять ванну ради встречи с Персоной. Сердце у него ни на миг не ведало покоя.

Он припарковал машину на Гафенштрассе, напротив причала номер 4. Было очень трудно ориентироваться в этом пейзаже, испещренном кранами и мачтами, находящимися в непрестанном движении. Он поспешил к высоким романским аркам входа на пристань, надеясь найти в какой-нибудь конторе человека, который ему расшифрует каверзы расписания. Возле стеллажей с металлическими инструментами, глядя на спокойное течение реки, беседовали два сонных служащих. Рассвет наступил быстро, и белое сияние Эльбы заполонило все вокруг, однако солнце, достигнув господствующего положения, казалось, так и застыло в небе, не позволяя утру продвигаться вперед. Полковник спросил, известно ли что-нибудь о «Кап Фрио».

— Его ожидают в три часа, — сухо ответил один из служащих и повернулся к нему спиной.

Полковник возвратился в свою машину. Время как будто остановилось. Полицейский патруль несколько раз делал ему замечание и просил уехать. Полковник предъявлял дипломатические документы.

— Я должен быть здесь, — сказал он. — Я жду прибытия покойника.

— В котором часу? — спросили его.

— В двенадцать, — солгал он в первый раз. А во второй: — В четверть первого.

Вскоре кончился его запас можжевеловой. Полковника мучила жажда, но он и не думал трогаться с места. В какую-то минуту его от усталости сморил сон. Пароходы перемещались взад-вперед среди стай чаек, и время от времени над сводами здания пристани появлялась верхушка трубы. В полусне Полковнику почудилось, что он видит горделивую и свирепую, как лето в Буэнос-Айресе, мачту и слышит стон сирены. Голубой «опель» с крестами «Скорой помощи» внезапно остановился у причала номер 4. Двое крепких мужчин в круглых фетровых шляпах оставили дверцы открытыми и притащили с сортировочной площадки длинный ящик, который осторожно погрузили в машину. Все происходило медленно, как будто в нерешительности, и Полковник все это видел, не зная, в какой области своего существования он находится, во вчерашней или в завтрашней. На часах Гафентор[130] он увидел, что уже полвторого, и в тот же миг под романской аркой пристани заметил Фескета. Старший лейтенант Густаво Адольфо Фес-кет смотрел то на одну, то на другую сторону улицы с выражением растерянности или уныния. И люди и время, казалось, были не на своем месте, и сам Полковник тоже почувствовал себя чуждым происходящему, находящимся на какой-то для него не предназначенной грани реальности. Он поспешил к пристани, а в уме у него вертелись какие-то бессмысленные образы: кости, глобусы, металлические провода.

— Что вы делаете здесь так рано, мой полковник? — приветствовал его Фескет. Лейтенант похудел, волосы у него были перекрашены в белокурые.

Полковник ответил не сразу.

— Вы приехали на другом пароходе, лейтенант, — сказал он. — Вы приехали не на «Кап Фрио».

— «Кап Фрио» стоит на причале. Вон, смотрите. Он вошел в порт час назад. Дело обернулось скверно.

— Оно не могло обернуться скверно, — сказал Полковник. — Где Она?

— Ее забрали, — пролепетал Фескет. — Случилась беда. Что теперь будем делать?

Полковник положил руки ему на плечи и ледяным, невероятно звонким голосом сказал:

— Вы не могли Ее потерять, Фескет. Если вы Ее потеряли, клянусь, что я вас убью.

— Вы не поняли, — ответил лейтенант. — Я тут ни при чем.

Видимо, кто-то уже давно все готовил, говорил ему Фескет, так как все действовали четко и неожиданно. Капитан приказал выгружать багаж прежде, чем начали сходить с судна пассажиры. Первыми вынесли из трюма два деревянных сундука и ящик с радиоаппаратурой. Кто и как забрал ящик, неизвестно. И служащие «Кап Фрио» могут помочь ему, Фескету, только после окончания бюрократических процедур выгрузки.

— Надо набраться терпения, — сказал Фескет, — и подождать капитана.

Полковник погрузился в оцепенение, предвещавшее жесточайшие бури. Он смотрел на спускающуюся по трапу немощную череду стариков, на парящих чаек, на рыжие краски послеполуденного часа и время от времени усталым голосом, устремлявшимся не вовне, а внутрь его тела, повторял:

— Он Ее потерял. Он Ее потерял. Я его убью.

Это была глупейшая сценка, одна из тех, которые действительность обычно не допускает: Полковник опирался всем своим грузным телом на столб пристани, а Фескет, стоя неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на него с фальшивым сочувствием.

Наконец к ним подошел капитан и попросил пройти с ним в контору. На ступеньках лестницы он с досадой повторял:

— Радиоаппаратура, радиоаппаратура. Ее всегда похищает мафия.

Они вошли в ангар из металлических конструкций и стекла, где пахло сушеной рыбой. Капитан повел их между стойками, на которых лежали пачки накладных на груз с прибывающих пароходов. Там было кошмарное количество бумажек, испещренных мелким каллиграфическим почерком немцев. Они долго искали, пока не наткнулись на таможенные документы, касающиеся «Кап Фрио», и еще дольше искали доверенность, предъявленную обманщиком: «Герберт Штрассер, по поручению Карла Моори Кёнига».

— Моори Кёниг — это я, — сказал Полковник, — но я не знаю никакого Штрассера.

Однако это имя покзалось ему знакомым. Да, он где-то слышал его недавно.

— Это все, что мы в состоянии узнать, — сказал капитан. — Теперь вам надо заявить в полицию.

Полковник втянул голову в плечи, как черепаха. Ему требовалось приспособить свои мысли к этой враждебной реальности.

— Не стоит терять времени, — сказал он. — Я знаю, кто Ее похитил.

— Кто? — спросил Фескет, поглядев на него с недоверием.

— Голубой «опель». На дверцах у него нарисованы белые кресты, как на машине «скорой помощи». Если рассуждать логически, в данный момент он направляется к границе.

Он говорил одновременно и по-немецки, и по-испански, с синтаксисом, не свойственным ни одному языку. Один Бог знает, что из его слов поняли капитан «Кап Фрио» и лейтенант Фескет. Полковнику это уже было совершенно безразлично.

— Надо их догнать, — сказал Фескет.

— Герберт Штрассер, — повторил капитан парохода. — Возможно, это не фамилия. Возможно, какой-нибудь городок в Вестфалии. Или улица в Германии.

— Улица в Гамбурге, — внезапно сказал Полковник.

— Was nimmt man hinuber?[131] — заметил капитан. — Что может человек везти в это место, на Гербертштрассе? Шлюх, кукол. Радиоаппаратура там никому не нужна.

Полковник пристально смотрел на него, боком ощущая холод «вальтера».

— Я знаю, где эта улица. Поеду их искать. Лейтенант, вы едете? Принесите свои вещи.

Машина долго не заводилась. Желтое солнце над рекой стало красным. Было еще рано, однако на всех углах уже двигались медленные вереницы проституток — девицы в этот вечер были цветущие и задорные, не боящиеся яркого света. Полковник проезжал по улочкам, нисколько не похожим на те, что он видел ночью: Реепербан, на которую он всего несколько часов назад никак не мог выйти, теперь то и дело попадалась на его пути. Наконец он выехал на площадь Ганс-Альберс. Вражеский голубой «опель» стоял перед отелем «Келлер».

— Это они, — сказал Полковник.

— Может быть, они в отеле? — предположил Фескет.

— Нет. Они на Гербертштрассе. Машину оставили здесь, потому что на той улице стоянка запрещена. Та улица вроде внутреннего двора. При входе стоит гигант-тяжеловес. Хотите револьвер? Вероятно, нам придется сражаться.

— Вы думаете, Ее увез Отряд Мести?

— Уверен, что это они. Те самые, что сошли на берег в Роттердаме. Надо спешить.

Фескет остановился посреди площади и уставился на Полковника своими большими грустными глазами.

— Почему вы меня ненавидите? — спросил он вдруг.

— Вовсе я вас не ненавижу. Вы слабак, лейтенант. Слабакам не место в армии.

— Нет, я сильный человек. Я Ее привез вам. Никто другой не привез бы.

— Не такой уж сильный. Ее у вас забрали, — сказал Полковник. — А теперь — чего вы хотите?

— Письма, фотографии, доказательства того, в чем меня обвиняют.

— Доказательств нет. Единственное — это донесение одного курсанта, причем давнее. Оно есть в вашем деле, лейтенант, но только я провел опрос, который следовало провести. Идете вы или не идете?

— Дайте револьвер, — сказал Фескет.

Полковник приготовился встретиться с гигантом, охранявшим вход на Гербертштрассе, но там не было никого. Дверца в ограде была открыта, несколько мужчин уныло прохаживались между витринами, за которыми жизнь только еще пробуждалась. В некоторых аквариумах были задернуты шторы, и большинство клиентов разглядывали пару андрогинов в леопардовых шкурах, щелкавших в воздухе бичами из сыромятной кожи с шипами. Полковник, терзаемый нетерпением, смотрел на эту сцену презрительно. Фескет изумленно повторял:

— Прямо не верится. Как будто другой мир.

По мере приближения к выходу оба ускорили шаг. Полковник заглядывал в прихожие и прижимался лицом к стеклянным стенам, словно хотел проникнуть сквозь стекло в этот необычный театр. Перед последними витринами уже не было любопытствующих. За одной из них женщины с обнаженной грудью вязали распашонки и туфельки для новорожденных. В витрине напротив вяло танцевала валькирия с бычьей шеей, меж тем как другая блондинка в длинной белой тунике предавалась неге. У обеих глаза были закрыты, и в ультрафиолетовом свете они казались призраками.

Внезапно Полковник остановился.

— Это Она! — сдавленным голосом произнес он.

Да, было нелегко узнать Ее в этом порочном чуждом аквариуме. Ее уложили на диван в форме египетской ладьи с крокодильими лапами. Она лежала на боку, в положении, несвойственном покойникам, обернувшись лицом к оскорбительной уличной возне и сложив руки с переплетенными пальцами на поясе. Полковник сильно ударил по стеклу. Внутри валькирия, передвигаясь с преувеличенной медлительностью, приоткрыла незаметную дверцу в стеклянной стенке.

— Где те люди, которые привезли сюда эту женщину? — спросил он по-немецки, просовывая руку в проем, чтобы помешать закрыть дверь.

— Это кукла, — ответила валькирия. — Я ничего не знаю. Те, кто их покупает, еще не приходили.

— Я хочу ее купить, — сказал Полковник.

— Эта не продается. Ее держат как образец. Там, в задней комнате, есть много кукол вроде нее. Есть китаянки, африканки, греческие богини. Я лучше них. Я умею то, чего они не умеют.

Полковник наставил на нее свой «вальтер».

— Открой дверь, — сказал он. — Я хочу посмотреть на эту женщину вблизи.

— Дверь я открою, — сказала валькирия. — Но если вас застигнут, вам придется очень плохо.

Послышалось жужжанье засова, и Полковник увидел узкую прихожую, обитую черным бархатом. Салон аквариума был справа.

— Сюда, Фескет! — позвал Полковник. — Помогите мне взять Ее!