Глава 16

Питерсен резко махнул Саксу, и лейтенант, который стоял, охраняя распростертое тело, поспешил к нам, раздвигая взбудораженную публику и показывая свою карточку.

— Пусть пока никто отсюда не уходит, — приказал Питерсен. — Мне нужен полный список всех присутствующих. — Он вынул из кармана мобильный телефон и протянул Саксу вместе с записной книжкой. — Соединитесь со служащими на стоянке, мы должны быть уверены, что ни одна машина ее не покинет. Вызовите дюжину полицейских для опроса свидетелей и патрульную машину для наблюдения за озером, еще две машины — чтобы перекрыть дороги из леса. Надо пересчитать всех зрителей и сравнить с количеством проданных билетов и занятых мест. Поговорите с капельдинерами и выясните, сколько стульев они поставили дополнительно. И добудьте еще один список — с фамилиями всей дворцовой обслуги. Добавьте туда музыкантов и тех, кто готовил фейерверк. Кстати, — спросил Питерсен, когда Сакс уже собирался идти выполнять данные ему приказы, — какое задание вы получили на сегодняшний вечер, лейтенант?

Я увидел, как побледнел Сакс под строгим взглядом Питерсена, — теперь он напоминал студента, которому достался очень трудный билет.

— Следить за всеми, кто приближается к профессору Селдому, — ответил Сакс.

— В таком случае будьте добры, разъясните нам, кто оставил вот это послание на его стуле.

Сакс опустил глаза и ошалело воззрился на два клочка бумаги. Лицо его окаменело. Он с самым несчастным видом качнул головой.

— Мне показалось, что кто-то на самом деле душит музыканта, с моего места именно так оно и выглядело — что кто-то схватил его за горло. Я заметил, как вы достали пистолет, и бросился вам на помощь.

— Но он умер не потому, что его удушили, правда? — спросил Селдом с мягкой вкрадчивостью.

Питерсен, чуть поколебавшись, ответил:

— По всем признакам речь идет о внезапной остановке дыхания. Доктор Сандерс — а это тот самый врач, который поднялся на сцену и пытался оказать несчастному помощь, — так вот, доктор Сандерс несколько лет назад делал ему операцию — по поводу эмфиземы легких — и не мог обещать больному больше пяти-шести месяцев жизни. Трудно объяснить, как тот вообще до сих пор держался на ногах, он ведь в буквальном смысле еле дышал. Во всяком случае, доктор полагает, что это естественная смерть.

— Да, да, — еле слышно пробормотал Селдом, — естественная смерть. Удивительно, какого совершенства он достиг, правда? Естественная смерть, разумеется, логический предел, идеальный образец незаметного преступления.

Питерсен вынул очки, нацепил их на нос и снова склонился над клочками бумаги.

— Вы оказались правы относительно следующего символа, — сказал он, а потом поднял глаза на Селдома, словно еще не до конца определил, союзник перед ним или своеобразный противник.

И я вроде бы понял настроение инспектора: в умозаключениях Селдома оставалось непостижимое для него звено, а Питерсен не привык, чтобы кто-то другой хоть в чем-то опережал его во время расследования преступления.

— Да, но вы же видите, знание символа никак нам не помогло.

— И тем не менее в послании есть любопытные новшества. Взгляните, на сей раз отсутствует указание на время преступления, к тому же края бумаги очень неровные — бумагу просто рвали, и довольно неаккуратно, явно в спешке, именно рвали — прямо пальцами…

~ А может быть, — перебил его Селдом, — дело в том, что именно такое впечатление он и хотел произвести. Разве сам эпизод — музыкальная кульминация, яркий луч света — не напоминает тщательно подготовленный номер иллюзиониста? Ведь по сути главное здесь не смерть ударника, главное — вот этот трюк: подсунуть нам, практически на наших глазах, клочки бумаги.

— Да, конечно, только тот человек на сцене все-таки мертв, по-настоящему мертв — хорошенький получился трюк, — холодно возразил Питерсен.

— Да, — сказал Селдом, — и это самое невероятное; словно все перевернулось с ног на голову; трагическое происшествие вроде бы поставлено на службу куда более ничтожной задаче. А ведь мы так и не поняли смысла всей фигуры. Можно пририсовать что-нибудь еще, можно попытаться продолжить серию… Но целого мы не видим, не видим так, как он.

— Хотя, если ваша гипотеза верна, вам, возможно, удастся каким-нибудь образом дать ему знать, что мы разгадали продолжение серии, — и тогда он остановится. В любом случае, как мне кажется, пора попытаться это сделать — отправить ему ответное послание.

— Пора-то оно пора, только ведь мы не знаем, кому его отправлять, — возразил Селдом. — Каким образом, по-вашему, попадет к нему послание?

— Именно над этим я и ломаю голову, с тех пор как получил ваш листочек с объяснением. И у меня появилась идея. Сегодня же вечером хочу обсудить ее с психологом, а потом приглашу для разговора и вас. Если мы хотим упредить его и не допустить очередного убийства, надо действовать как можно быстрее.

Мы услышали сирену «скорой помощи» и одновременно заметили, что к стоянке подрулил фургон «Оксфорд таймс». Боковая дверца открылась, и появились фотограф и долговязый репортер, который когда-то беседовал со мной на Канлифф-клоуз. Питерсен осторожно, кончиками пальцев, поднял клочки бумаги и спрятал в карман.

— Да, на сей раз это действительно естественная смерть, и я не хочу, чтобы репортер видел нас вместе, — быстро проговорил он. Потом вздохнул и повернулся лицом к толпе, окружавшей сцену. — Ладно, мне надо всех их пересчитать.

— Вы действительно полагаете, что он до сих пор здесь? — спросил Селдом.

— Думаю, в любом из двух вариантов — и если все на месте, и если кто-то успел улизнуть — мы узнаем о нем что-нибудь новое.

Питерсен отошел от нас на несколько шагов и заговорил со светловолосой женщиной, которая во время концерта сидела рядом с ним. Мы увидели, как Питерсен повел подбородком в нашу сторону и она кивнула в ответ. Через минуту она уже подошла к нам с вежливой улыбкой на устах.

— Отец сказал, что еще какое-то время отсюда не будут выпускать ни такси, ни частные автомобили. Я возвращаюсь в Оксфорд и могу вас подбросить.

Мы последовали за ней на стоянку и сели в машину со скромным полицейским значком на лобовом стекле. Когда мы выезжали из парка, навстречу нам попались патрульные машины — они прибыли по просьбе Питерсена.

— В кои-то веки мне удалось уговорить отца сходить на концерт, — сказала женщина, оглядываясь назад, — думала, это хоть немного отвлечет его от работы. В итоге вряд ли он вернется сегодня домой даже к ужину. Господи, этот старик… как он схватился за горло! Мне до сих пор не верится…

Отцу показалось, что его душат, он чуть не открыл огонь по сцене, ведь круг света, в котором находился несчастный, не позволял различить то, что происходило сзади, за его спиной. И я до сих пор не могу отделаться от вопроса: а может, все-таки следовало выстрелить?

— Что именно было видно с вашего места? — спросил я.

— Ничего! Все произошло так быстро… К тому же я отвлеклась, мое внимание занимало движение на крыше дворца, я~то знала, что вот-вот должен начаться фейерверк. И невольно следила за приготовлениями. Дело в том, что меня всегда просят помочь с подготовкой этой части программы. Считается, что раз я дочь полицейского, то должна лучше других ладить с порохом.

— А сколько людей находилось на крыше, я имею в виду тех, кто готовил фейерверк? — спросил Селдом.

— Двое, больше не требуется. Ну, вполне возможно, там был еще кто-нибудь из дворцовой охраны, ну допустим, еще один человек.

— Если я не ошибаюсь, — сказал Селдом, — ударник занимал на сцене особое место, его положение немного отличалось от позиции других оркестрантов. Он стоял дальше всех, почти на самом краю площадки, да еще на возвышении, на некотором расстоянии от остальных. Только на него и можно было напасть сзади так, чтобы коллеги ничего не заметили. И ведь любой зритель или дворцовый служащий мог обойти сцену, после того, как погас свет.

— Но отец сказал, что его смерть вызвана остановкой дыхания. Разве возможно спровоцировать что-то подобное извне?

— Не знаю, не знаю, — отозвался Селдом и совсем тихо добавил: — Надеюсь, что да.

Что хотел сказать Селдом этим своим «надеюсь, что да»? Я собирался спросить его об этом, но тут дочь инспектора Питерсена завела с ним беседу о лошадях, которая плавно — и для меня неожиданно — перетекла в выяснение общих шотландских корней. Я же все прокручивал в голове ту загадочную короткую фразу, раздумывая, правильно ли я понял английское выражение «I hope so»[27], — а вдруг от меня ускользнуло еще какое-нибудь его значение. Я пришел к выводу, что Селдом таким образом просто дал понять: версия нападения — самая разумная из всех версий, и с точки зрения здравого смысла предпочтительнее, чтобы так оно и было. Если смерть ударника не была спровоцирована тем или иным способом, если он и вправду умер естественной смертью, пришлось бы поверить в невероятное — в человека-невидимку, или в лучников-дзен, или в неведомые сверхъестественные силы. До чего любопытны те маленькие поправки и невольные швы, которые делает наш разум… Ведь я охотно поверил, что именно это подразумевал Селдом, и не стал его ни о чем спрашивать — ни когда мы выходили из машины, ни во время последующих наших встреч. Хотя, как я сейчас понимаю, проникновение в смысл произнесенной полушепотом фразы помогло бы мне заглянуть в глубины его мыслей. В свое оправдание я готов сказать лишь то, что меня тогда занимал совсем другой вопрос: я хотел непременно выведать у Селдома закон, по которому строилась вся эта серия. Символ-треугольник не помог мне ни на шаг продвинуться вперед, я так же блуждал в потемках, как и в самом начале пути. Поэтому, сидя на заднем сиденье и вполуха слушая их разговор, я безуспешно пытался найти что-то общее между кругом, рыбой и треугольником и не менее безуспешно пытался угадать, каким будет четвертый символ. Я решил заставить Селдома открыть мне его версию, как только мы выйдем из машины, поэтому с некоторой тревогой ловил улыбки дочери Питерсена. Я не до конца понимал их разговорный язык, какие-то нюансы от меня ускользали, но трудно было не догадаться, что беседа стала более интимной и сидевшая за рулем женщина вдруг весьма провокационным тоном — тоном всеми покинутой маленькой девочки — повторила, что нынче ночью ей придется ужинать одной. Мы въехали в Оксфорд по Банбери-роуд, и дочь Питерсена остановила машину у поворота на Канлифф-клоуз.

— Ты, кажется, просил высадить тебя здесь, да? — бросила она с очаровательной и вместе с тем властной улыбкой.

Я вышел из машины, но еще до того как она снова тронулась с места, вдруг решительно постучал в окошко с той стороны, где сидел Селдом.

— Вы должны сказать мне, — проговорил я по-испански очень тихо, хотя и очень настойчиво, — хотя бы дать небольшой след, скажите еще хоть что-нибудь про разгадку этой серии.

Селдом удивленно глянул на меня, но вид мой, вероятно, был весьма красноречив, и он, кажется, сжалился надо мной.

— Кто мы такие — вы и я, кто такие математики? — проговорил он, и губы его растянулись в печальной улыбке, словно к нему вернулось воспоминание, которое он считал утерянным. — Мы, по словам одного поэта из вашей страны, не более чем пылкие ученики Пифагора.

Глава 17

Я стоял у дороги и смотрел вслед уносящейся в темноту машине. В кармане у меня лежал рядом с ключом от комнаты ключ от бокового входа в институт, а также магнитная карточка, с помощью которой можно в любое время попасть в библиотеку. Идти спать еще слишком рано, решил я и направился к институту по освещенной желтым светом дороге. Улицы были пустынны, и только дойдя до Обсервэтори-стрит, я увидел живых людей и движение — за окнами ресторана «Тандоори», где два официанта переворачивали стулья и ставили их на столы, а женщина в сари задергивала шторы, готовясь к закрытию заведения. Сент-Джайлз тоже выглядела безлюдной, но в некоторых институтских окнах горел свет, а на стоянке я заметил пару машин. Как известно, некоторые математики работают только по ночам, другим же приходится частенько заглядывать сюда. Я поднялся в библиотеку. Там тоже горел свет, и, войдя, я услышал чьи-то приглушенные шаги — кто-то тихонько бродил вдоль стеллажей. Я нашел отдел истории математики и провел пальцем по корешкам, отыскивая нужный том. Одна книга чуть выступала из общего ряда, словно ею совсем недавно пользовались и не удосужились аккуратно поставить на место. Книги стояли очень плотно, так что мне пришлось двумя руками вытаскивать нужную. На обложке изображалась десятиконечная пирамида, охваченная пламенем. Но огонь не касался названия — «Братство пифагорейцев». Если приглядеться, десять вершин пирамиды оказывались десятью головами с тонзурами, увиденными сверху. Языки пламени следовало понимать не как символ пылких страстей, которые таила в себе геометрия, а как вполне конкретный намек на страшный пожар, покончивший с этой сектой[28].

Я направился к одному из столов и, включив лампу, открыл книгу. Мне достаточно было перевернуть пару страниц. И я нашел. Нашел разгадку. Все это время она таилась тут, рядом — в своей оглушительной простоте. Самые древние и элементарные понятия о математике, еще не до конца расставшиеся со своим мистическим облачением… Представление о числах в пифагорейском учении как о архетипических началах божественных сил. Круг — это один, цельность в своем совершенстве, монада, начало всего, идея единства, бесконечности и законченности, фигура, образованная правильной кривой линией без начала и конца. Два — символ множественности, полярности, разделенности, споров и соперничества, символ Великой Матери. Двойка — овальная, миндалевидная фигура, завершающаяся в центре и носящая название Vesica Piscis, брюхо рыбы. Три — триада, первое равновесие единиц, мудрость и понимание. Дух, соединяющий смертное с бессмертным в одно целое. А еще: один — это точка, два — линия, соединяющая две точки, три — треугольник и в то же время плоскость. Один, два, три — вот и все, эта серия представляла собой не что иное, как последовательность обычных чисел. Я перевернул страницу, чтобы узнать, какой символ соответствует цифре четыре. Тетрактис — пирамида с десятью вершинами, которая была изображена на обложке книги, эмблема и священный знак секты. Десять вершин — сумма, которую составляли при сложении один, два, три и четыре. Символ материи и четырех стихий. Пифагорейцы верили, будто вся математика зашифрована в этом символе, что это одновременно и трехмерное пространство, и музыка небесных сфер, которая в зародыше несет сложные числа случайности и числа умножения жизни, которые через века вновь откроет Фибоначчи[29]. Я снова услышал шаги, теперь уже совсем близко. Я поднял глаза и не без удивления увидел Подорова, моего русского коллегу, с которым мы делили один кабинет. Как раз в этот миг он обогнул стеллаж и, заметив меня, двинулся в мою сторону с вопросительной улыбкой. Меня поразило, насколько другим казался он в этой обстановке, словно попал в свою стихию. Я даже подумал, что, наверное, по ночам он чувствует себя хозяином библиотеки. Когда он приблизился к моему столу, я увидел у него в руке сигарету, которой он легонько постучал по стеклу, прежде чем ее зажечь.

— Да, — сказал он, — я прихожу сюда в этот час, чтобы спокойно покурить и подумать. — Он улыбнулся мне гостеприимной улыбкой, но в улыбке проскользнула ирония, когда он закрыл мою книгу, чтобы взглянуть на название. Подоров был небрит, и в глазах у него блестел жестокий огонек. — А! «Братство пифагорейцев»… Это, разумеется, имеет отношение к символам, которые были нарисованы на грифельной доске… Круг, рыба… если не ошибаюсь, первые символические числа секты, правильно? — Он явно напряг память, чтобы затем продекламировать, словно с гордостью демонстрируя свои возможности: — Третий символ — треугольник, четвертый — тетрактис.

Я в изумлении уставился на него. Только теперь я понял: этому человеку, наблюдавшему, как я в задумчивости стою перед доской, где нарисованы два символа, даже в голову не могло прийти, что речь идет не только о забавной математической задаче, но и о чем-нибудь еще… Он знать ничего не знал о совершенных преступлениях и все это время мог легко объяснить мне, как следует продолжить серию… Ему достаточно было встать со стула, подойти к доске и взять в руки мел.

— Эту загадку вам загадал Селдом? — спросил он. — Именно от него я впервые услышал об этих символах. Дело было на лекции, посвященной последней теореме Ферма. Вам ведь известно, что теорема Ферма есть не что иное, как развитие загадки Пифагоровой священной триады, тайну которой в секте хранили строже всего.

— Когда это было? — спросил я. — Довольно давно, правда?

— Да, давно, много лет назад, — ответил он. — Так давно, что, как я убедился, Селдом успел меня забыть и теперь не узнает. Еще бы! Он уже тогда был великим Селдомом, а я всего лишь скромным аспирантом из маленького русского городка, где и проходила конференция. Я принес ему свои работы по теореме Ферма, в то время она занимала все мои мысли, ни о чем другом я и думать не мог. Я попросил помочь мне установить связь с группой теории чисел в Кембридже, но, по всей видимости, все они были слишком заняты, чтобы прочесть мои разработки. Вернее, не все, — добавил он, — один из учеников Селдома их прочел, подправил мой не слишком хороший английский и опубликовал под своим именем. Он получил медаль Филдса — за самый значительный вклад десятилетия в решение задачи. И теперь Уайлс готов сделать заключительный шаг. Благодаря мне. Когда я написал Селдому, он ответил, что в моей работе крылась ошибка и его ученик ее исправил. — Подоров сухо засмеялся и с силой выпустил вверх облачко дыма. — Моя единственная ошибка, — сказал он с сарказмом, — в том, что я не англичанин.

А мне больше всего на свете хотелось заставить его замолчать. Я снова, как и совсем недавно, во время прогулки по Университетскому парку, почувствовал, что вот-вот увижу главное: пожалуй, если мне удастся сейчас остаться одному, решение неподатливой головоломки, которое однажды уже ускользнуло от меня, снова всплывет на поверхность и все ее части встанут на свои места.