Глава 4

— Я подумал, что мы можем вдвоем пройтись до театра, — сказал Селдом, начиная свертывать сигарету. — Мне хотелось бы знать… — Он запнулся, словно ему было нелегко сформулировать свою мысль. Уже совсем стемнело, и во мраке я не мог различить выражение его лица. — Мне хотелось бы удостовериться, — произнес он наконец, — что мы оба видели там одно и то же. Я имею в виду… до

приезда полиции, до того, как прозвучали некие гипотезы и были сделаны попытки объяснить случившееся… Первый кадр, увиденный нами. Меня интересует ваше впечатление, ведь вы, в отличие от меня, ни о чем таком не подозревали.

Я на миг задумался, стараясь напрячь память и восстановить каждую деталь; при этом я прекрасно сознавал, что мне ужасно хочется, блеснув остротой ума, произвести впечатление на Селдома, по крайней мере не разочаровать его.

— На мой взгляд, — произнес я, старательно подбирая слова, — все совпадает с версией судебного врача, кроме, пожалуй, одной мелочи, упомянутой им в самом конце. Он сказал, что убийца, увидев кровь, бросил подушку и поспешил покинуть место преступления, даже не попытавшись еще что-то сделать…

— А вы полагаете, что все было иначе?,.

— Возможно, он действительно не попытался навести хотя бы видимость порядка, но одно он безусловно сделал, прежде чем уйти: он повернул лицо миссис Иглтон к спинке шезлонга. Ведь именно в такой позе мы ее нашли.

— Вы правы, — очень медленно роизнес Селдом. — И о чем это, по вашему мнению, свидетельствует?

— Не знаю, наверное, он не вынес открытых глаз миссис Иглтон. Если он и на самом деле убивал впервые, то, пожалуй, лишь увидав эти глаза, понял, что натворил, и захотел любым способом избавиться от мертвого взгляда.

— А как вы считаете, был он прежде знаком с миссис Иглтон или выбрал жертву по чистой случайности?

— Вряд ли здесь можно говорить о чистой случайности. И еще… Позднее вы обмолвились, что миссис Иглтон была больна раком. Вот что мне пришло в голову: а вдруг убийца знал о ее болезни, то есть знал, что она все равно скоро умрет. Тогда это вполне укладывается в гипотезу о чисто интеллектуальном вызове, словно преступник старался причинить поменьше зла. Даже способ, который он выбрал для убийства, можно было бы считать достаточно милосердным. Он ведь рассчитывал, что миссис Иглтон не проснется… Но он, думаю, наверняка знал, что вы знакомы с миссис Иглтон.

Он верил, что вы непременно среагируете на его записку.

— Возможно, да, возможно, — сказал Селдом, — кроме того, я с вами целиком и полностью согласен: некто замыслил убить ее наиболее безболезненным способом. Именно об этом я и подумал, слушая судебного врача. А как бы повернулось дело, если бы план удался и нос миссис Иглтои не начал кровоточить?

— Никто, кроме вас, не заподозрил бы, что это отнюдь не естественная смерть. А вы узнали бы правду только благодаря записке.

— Совершенно верно, — отозвался Селдом, — и сперва полиция не обратила бы внимания на смерть миссис Иглтон. Полагаю, первоначальный замысел был именно таким — бросить мне личный вызов.

— И что он будет делать теперь, как вам кажется?

— Теперь, то есть когда полиция знает о преступлении? Понятия не имею. Полагаю, постарается в следующий раз быть осторожнее.

— Иначе говоря, следующее преступление никто не сочтет преступлением?

— Да. Именно так, — промолвил Селдом едва слышно, — это я и имел в виду. Преступления, которые никто не сочтет преступлениями. Да, кажется, я начинаю что-то понимать: это будут незаметные убийства.

Мы немного помолчали. Селдом, очевидно, погрузился в свои думы. Мы уже почти дошли до Университетского парка. На противоположной стороне дороги у ресторана притормозил лимузин. Из него вышла невеста, за которой тянулся тяжелый шлейф свадебного платья. Рукой она придерживала украшавший ее голову изящный головной убор из цветов. На тротуаре уже стояла небольшая шумная толпа, сверкали вспышки фотоаппаратов. Я заметил, что Селдом не обратил абсолютно никакого внимания на эту сцену — он шел, сосредоточенно глядя вперед, у него был совершенно отсутствующий вид, как у человека, целиком поглощенного своими мыслями. Но я все равно решился прервать его размышления и спросить о том, что больше всего меня заинтриговало:

— Я все думаю про то, что вы сказали инспектору по поводу круга и логической серии… Но ведь тогда должна существовать какая-то связь между символом, в данном случае кругом, и выбором жертвы, вернее, выбранным способом убийства, разве не так?

— Да, разумеется, — отозвался Селдом как-то рассеянно, словно уже успел проанализировать этот вопрос много раньше. — Проблема в другом: мы не можем с уверенностью утверждать, что речь идет о круге, а, например, не об излюбленной гностиками змее, пожирающей собственный хвост, или не о букве «О» из слова «omert[9]. Вот в чем трудность… Если знаешь только первое звено серии, как определить контекст, в котором следует прочитывать символ? Что я хочу сказать? Надо ли воспринимать его с чисто графической точки зрения, скажем, в синтаксическом плане, лишь как фигуру, или же в плане семантическом, по какому-либо из возможных смысловых значений… Есть одна очень известная серия, которую я описываю в качестве первого примера в самом начале книги, дабы наглядно показать такую двойственность… Подождите, надо посмотреть, — сказал он и принялся рыться в карманах, затем вытащил оттуда ручку и блокнот. Он вырвал листок, положил на блокнот и, продолжая шагать, старательно нарисовал три фигуры и протянул мне, чтобы я на них посмотрел. Мы дошли до Модлин-стрит, и я без труда смог разглядеть рисунки благодаря редкому желтоватому свету, падавшему от фонарей. Первой фигурой была, вне всякого сомнения, заглавная «М», вторая напоминала сердце, подчеркнутое прямой линией; третья представляла собой цифру 8:

— Какой, на ваш взгляд, должна стать четвертая фигура?

— «М», сердце, восемь… — повторил я, стараясь найти в этом какой-либо смысл.

Селдом, откровенно забавляясь, подождал еще пару минут.

— Уверен, что вы решите задачу… Поломайте над ней голову сегодня вечером, когда вернетесь домой, — сказал он. — Я хочу продемонстрировать вам одно: мы в данный момент получили только первый символ. — Он закрыл рукой то место на листе, где были нарисованы сердце и цифра восемь. — Если бы вы увидели только вот эту первую фигуру, только букву «М»… Как бы вы ее истолковали?

— Я бы подумал, что речь идет о серии из букв или же о начале слова — слова, которое начинается на «М».

— Вот именно, — подхватил Селдон. — То есть для вас данный символ был бы не просто буквой — буквой вообще, — а конкретной, точно обозначенной прописной «М». Но ведь стоит вам увидеть второй символ, как ход ваших мыслей резко изменится, так? Вы ведь сразу поймете, что речь идет не о каком-то слове. С другой стороны, второй символ достаточно отличается от первого, он из совсем другого ряда, он может, допустим, натолкнуть на мысль о французской колоде карт. В любом случае появление второго символа ставит до определенной степени под вопрос изначальное толкование, которое мы дали первому символу. Мы по-прежнему будем утверждать, что это буква, но теперь нам уже не будет представляться столь важным, какая именно это буква — «М» или любая другая. А когда в игру включается третий символ, снова возникает первоначальное желание — перестроить все в соответствии с тем, что мы знаем; если мы будем воспринимать третий символ как цифру восемь, то нам придется разгадывать смысл серии, которую начинает буква, продолжают сердце и цифра. Но заметьте, мы все время рассуждаем о значении, которое придаем — почти механически — тому, что по сути является всего лишь рисунками, набросками на бумаге. В этом кроется злая ирония всякой серии: трудно отделить эти три изображения от их самого очевидного и непосредственного толкования. Так вот, если вам, хотя бы на краткий миг, удастся увидеть в них чистые символы — просто определенные фигуры, — вы обнаружите константу, которая перечеркивает все предыдущие значения и дает ключ к цепочке.

Мы прошли мимо освещенного окна заведения под названием «Орел и дитя». Внутри люди столпились у стойки и, как в немых фильмах, молча смеялись, поднимая кружки с пивом. Мы пересекли дорогу и повернули налево, обогнув какой-то памятник. Перед нами возникла круглая стена театра.

— Вы хотите сказать, что в нашем случае, чтобы выявить контекст, необходима по крайней мере еще одна составляющая…

— Да, — подтвердил Селдом, — имея только первый символ, мы пребываем в полной темноте; пока мы не в состоянии даже определиться с первым разветвлением, не знаем, как отнестись к начальному символу — всего лишь как к закорючке, начерченной на листе бумаги, либо придать ему некий смысл. К несчастью, нам остается только ждать.

Продолжая разговаривать, мы поднялись по ступеням театра, потом я дошел вместе с Селдомом до вестибюля — мне очень не хотелось с ним расставаться. Внутри здания было пустынно, но ориентироваться помогали звуки музыки, которые несли легкую радость танца. Стараясь шагать потише, мы одолели одну из лестниц и далее последовали по устланному ковром коридору. Селдом приоткрыл боковую дверь, украшенную ромбами, и мы попали в ложу, откуда был виден маленький оркестр, расположившийся в центре сцены. Они репетировали, играя что-то напоминающее венгерский чардаш. Теперь музыка долетала до нас отчетливо и мощно. Бет сидела на стуле, наклонившись вперед, тело ее было напряжено, смычок яростно поднимался и опускался над виолончелью; я слышал головокружительную последовательность звуков, словно хлыст непрерывно обрушивался на круп лошади. И я, обратив внимание на контраст между легкостью и жизнерадостностью музыки и отчетливо видимым напряжением музыкантов, сразу вспомнил, что сказала мне Бет всего несколько дней назад. Теперь лицо ее было искажено от усердия. Пальцы двигались с невероятной быстротой, но даже при этом можно было заметить в глазах девушки отсутствующее выражение, словно только часть ее находилась здесь, на сцене.

Мы с Селдомом вернулись в коридор. Он замкнулся и посерьезнел. Я понял, что он сильно нервничает. Он механически стал скручивать сигарету, которую здесь, само собой разумеется, закурить никак не мог. Я пробормотал какие-то слова в знак прощания, и Селдом крепко пожал мне руку, еще раз поблагодарив за то, что я согласился проводить его.

— Если вы свободны в пятницу в полдень, — сказал он, — давайте позавтракаем в Мертоне; возможно, мы вместе до чего-нибудь и додумаемся.

— Договорились, пятница меня вполне устраивает, — ответил я.

Я спустился по лестнице и снова очутился на улице. Было холодно, и начался мелкий дождик. Дойдя до уличных фонарей, я снова достал из кармана листок, на котором Селдом нарисовал три фигуры, и принялся их рассматривать, стараясь уберечь от мелких капель. Я чуть не расхохотался вслух, когда вдруг понял, насколько простое решение за этим кроется.

Глава 5

Оставив позади последний поворот и приблизившись к дому, я увидел все те же полицейские машины, правда, к ним прибавились «скорая помощь» и голубой фургончик с логотипом «Оксфорд таймс». Долговязый мужчина с упавшей на лоб седой прядью подошел ко мне, когда я собирался спуститься по лесенке к себе в комнату; в руках он держал маленький диктофон и блокнот. Он не успел представиться, потому что как раз в этот миг в окно, выходящее на галерею, высунулся инспектор Питерсен и знаком подозвал меня к себе.

— Я хочу попросить вас не упоминать имени Селдома, — сказал он тихо. — Газетчикам мы сообщили только о вас, то есть что это вы обнаружили тело.

Я кивнул и вернулся к лестнице. Отвечая на вопросы репортера, я увидел, что у дома остановилось такси. Из него вышла Бет с виолончелью в руках и прошла мимо, явно никого и ничего не замечая. Она назвала свое имя полицейскому, дежурившему у дверей, и только после этого он пропустил ее в дом. Голос Бет звучал едва слышно и сдавленно.

— Значит, это и есть та девушка, — сказал репортер, глянув на часы. — Я должен побеседовать и с ней тоже… Кажется, поужинать мне нынче не придется. Последний вопрос: что вам сообщил Питерсен, подозвав к себе?

Чуть поколебавшись, я ответил: — Что скорее всего им придется побеспокоить меня еще и завтра — они должны задать мне несколько вопросов.

— Не волнуйтесь, вас они не подозревают, — бросил репортер.

Я засмеялся и спросил:

— А кого подозревают?

— Точно не знаю, но, по моим предположениям, девушку. Ведь эта версия сама собой напрашивается, разве не так? Именно ей должны достаться деньги и дом.

— Я не знал, что у миссис Иглтон имелись деньги.

— Пенсия ветерана войны… Не бог весть что, конечно, но для одинокой женщины…

— Бет в момент убийства была на репетиции. Мужчина быстро перелистал странички своего блокнота в обратном порядке.

— Сейчас посмотрим… Смерть наступила между двумя и тремя часами дня — так установил врач. Некая соседка столкнулась с девушкой, когда та выходила из дома, чтобы ехать в театр, — было чуть больше двух. Я недавно звонил в театр, и меня заверили, что девушка приехала на репетицию без опоздания — ровно к половине третьего. Но ведь остаются эти несколько минут — до того момента, когда она покинула дом. Иначе говоря, сразу после двух она еще находилась в доме и, значит, могла сделать это, и она единственная, кому смерть старухи выгодна.

— Вы собираетесь изложить свои домыслы в газете? — спросил я, и, кажется, в голосе моем прозвучали нотки возмущения,

— А почему бы и нет? Это куда интереснее, чем свалить все на заурядного вора и посоветовать домохозяйкам покрепче запирать двери. Пойду попробую поговорить с ней. — Он глянул на меня со злорадной улыбкой. — И не забудьте прочесть завтра мою заметку.

Я спустился к себе в комнату и, не зажигая света, рухнул на кровать, потом прикрыл глаза согнутой в локте рукой и попытался снова восстановить в памяти тот миг, когда мы с Селдомом вошли в дом, всю последовательность наших действий, но ничего нового не припомнил. По крайней мере ничего, что заинтересовало бы Селдома. Перед моим взором очень явственно всплыли вывернутая шея миссис Иглтон, ее лицо, открытые испуганные глаза. Я услышал шум заводящегося мотора, встал и выглянул в окно. Я увидел, как на носилках выносят тело миссис Иглтон, как его грузят в карету «скорой помощи». Две патрульные машины с зажженными фарами старались выехать на дорогу, и от мелькающего желтого света по стенам комнаты бегали фантастические тени. Фургончика «Оксфорд таймс» у дома уже не было, и когда последние машины скрылись за поворотом, тишина и мрак впервые показались мне тягостными. Я попытался вообразить, что делает сейчас Бет — там, наверху, совершенно одна… Я зажег лампу и заметил на письменном столе статьи Эмили Бронсон с моими пометками на полях. Я сварил себе кофе и сел, решив продолжить работу с того места, на котором ее не так давно прервал. Я читал больше часа, но далеко не продвинулся. Иначе говоря, мне никак не удавалось достичь милосердного успокоения, работа не становилась для меня особым интеллектуальным бальзамом, не даровала иллюзию порядка среди окружающего хаоса, которую человек обретает, следуя за доказательством теоремы. Вдруг я услышал что-то вроде приглушенного стука в дверь. Я рывком отодвинулся назад вместе со стулом и замер в ожидании. Стук повторился — уже более отчетливо. Я открыл дверь и различил в темноте смущенное и даже пристыженное лицо Бет. На ней был фиолетовый пеньюар, на ногах — комнатные туфли без задников, волосам не давала рассыпаться широкая лента. Впечатление возникало такое, будто что-то вынудило Бет спешно покинуть постель. Я жестом пригласил ее войти, но она продолжала стоять на пороге, скрестив руки на груди. Губы у нее едва заметно дрожали.

— Я хотела попросить тебя об одолжении. Только на сегодняшнюю ночь… — проговорила она прерывистым голосом. — Я не могу заснуть, там, наверху… Можно-я побуду до утра у тебя…

— Конечно, конечно, — ответил я. — Сейчас я разложу кресло-кровать, а ты устраивайся на моей постели.

Она с явным облегчением кивнула, потом поблагодарила меня и буквально рухнула на стул.

Рассеянно огляделась по сторонам и заметила разложенные на столе бумаги.

— Ты занимался, — сказала она. — Я помешала…

— Нет-нет, я как раз собирался сделать перерыв — мне никак не удавалось сосредоточиться. Хочешь кофе?

— Лучше чай.

Мы помолчали, пока я кипятил воду и отыскивал подходящую к случаю формулу соболезнования. Но тут снова заговорила она.

— Дядя Артур сказал мне, что вы вдвоем ее обнаружили… наверное, это было ужасно. Мне тоже пришлось на нее взглянуть: меня заставили опознать тело. Боже мой, — сказала она, и взгляд ее сделался прозрачным, текуче голубым и мерцающим, — никто не догадался закрыть ей глаза.

Она повернула голову и чуть задрала подбородок, словно желая таким образом удержать слезы.

— На самом деле мне очень жаль, — пробормотал я, — представляю, что ты теперь чувствуешь…

— Нет, вряд ли ты это представляешь, — сказала она. — Вряд ли вообще кто-нибудь может такое представить. Я ждала чего-то подобного… Много лет ждала. Ужасно в этом признаваться, но… Ждала с тех пор, как узнала, что у нее нашли рак. Я воображала, что все случится почти так, как оно и случилось: кто-то придет и сообщит мне новость прямо во время репетиции. Я молилась, чтобы все произошло именно так и чтобы я ее не видела, чтобы ее увезли без меня. Но инспектор решил, что я должна опознать труп. Ей даже не закрыли глаза! — снова прошептала она жутким шепотом, словно была совершена необъяснимая несправедливость. — Знаешь, я остановилась рядом, но долго не решалась посмотреть на нее; я боялась, что каким-то образом она все еще может навредить мне — схватит и не выпустит. И кажется, ей это удалось. Они ведь подозревают меня, — проговорила Бет. — Питерсен задал мне кучу вопросов — и все с такой подчеркнутой, такой наигранной вежливостью… А потом этот ужасный газетчик, он-то даже не старался скрыть свои мысли. Я сказала им единственное, что знала: когда я в два часа уходила из дома, она крепко спала — рядом со столиком, на котором лежала дощечка для скраббла. Но чувствую, у меня не хватит сил на то, чтобы защищаться. Я ведь, если честно, по-настоящему желала ей смерти, наверное, даже больше, чем тот человек, который ее убил.

Казалось, она никак не может справиться с нервами; руки ее не переставали дрожать, и, заметив мой взгляд, она спрятала ладони под мышки.

— На самом деле, — сказал я, протягивая ей чашку чаю, — вряд ли Питерсен всерьез подозревает тебя. Они знают кое-что еще, о чем предпочитают помалкивать. Разве профессор Селдом ничего тебе не говорил?

Она отрицательно покачала головой, и я пожалел, что проболтался. Но, увидев ее голубые, вспыхнувшие нетерпением глаза, которые все еще не решались обрести надежду, подумал, что латиноамериканская опрометчивость более милосердна, чем британская сдержанность.

— Я могу сказать тебе только это, потому что нас попросили хранить секрет. Тот, кто убил, оставил Селдому записку в почтовом ящике. Там значился адрес дома, а также час: три пополудни.

— Три пополудни, — медленно повторила она, словно понемногу с нее спадал тяжкий груз. — В три я была на репетиции. — Она испуганно улыбнулась, как будто долгий и трудный бой сулил победу, и вспомнила о своем чае. На меня она посмотрела с благодарностью — поверх чашки.

— Бет, — произнес я. Лежащая на колене рука оказалась совсем рядом с моей, и я едва удержался, чтобы не коснуться этой руки. — Раньше ты говорила… Если я могу чем-то тебе помочь с устройством похорон или еще чем-нибудь, обязательно скажи. Наверняка профессор Селдом или Майкл уже предложили тебе помощь, но…

— Майкл? — переспросила она и сухо засмеялась. — На него мне особенно рассчитывать не приходится, он в полном ужасе от всего случившегося. — И добавила с легким презрением, словно описывала невероятную трусость: — Он ведь женат.

Она встала и, прежде чем я успел помешать ей, приблизилась к умывальнику у письменного стола и начала мыть чашку.

— Зато я всегда могу обратиться к дяде Артуру, это мне часто повторяла мама. Видно, только она одна понимала, какой ведьмой была бабушка. Под маской… Мама не раз говорила, что, если я останусь одна и мне понадобится помощь, надо обратиться к дяде Артуру. «Если, конечно, тебе удастся оторвать его от любимых формул!» — добавляла она. Он ведь гений в математике, правда? —спросила она не без гордости.

— Один из самых великих, — ответил я.

— То же самое утверждала моя мама. Сейчас, оглядываясь назад, я рискнула бы предположить, что она втайне была чуть-чуть в него влюблена. Она всегда ждала визитов дяди Артура. Ой, но лучше мне помолчать, а то расскажу тебе сразу все свои секреты.

— Я бы с удовольствием их послушал.

— «Что такое женщина без секретов?» — Она сдернула с головы ленту и положила на тумбочку у кровати, потом двумя руками откинула волосы назад, сперва чуть приподняв их вверх. — Не обращай на меня внимания, — сказала она, — это начало старой уэльской песни.

Она подошла к кровати и сняла покрывало. Затем поднесла руку к вырезу пеньюара.

— Отвернись, пожалуйста, на минутку, — сказала она, — я хочу снять это.