На песчаном берегу, разумеется. А если такого берега нет? Где лучше всего спрятать мертвого солдата? На поле боя, разумеется. А если никакого боя нет? Генерал может развязать бой, а скульптор… может его придумать. Царь Ниссан, бесконечный воин, никогда не участвовал ни в одной битве, ибо эпоха его правления была на редкость мирной и спокойной, а убивал он разве что беззащитных женщин. Но хотя военная тема на фризе и выглядела довольно неожиданной, она польстила царю: ему понравилась мысль выставить нечто подобное во дворце для устрашения соседних правителей. Ниссан, а потом многие следующие поколения видели только то, что художник хотел, чтобы они увидели; навязчивую череду образов, от которых взгляд весьма скоро устает, потому что якобы угадывает повторение и улавливает закон этого самого повторения, ведь ему чудится, будто каждая часть или сцена представляет целое. Ловушка — множество раз изображенная фигура с мечом. Но есть крошечный фрагмент, тайный фрагмент, который идет вразрез с остальным и опровергает остальное — этот фрагмент, эта часть фриза сама по себе тоже представляет целое. Так вот, мне не понадобилось ждать столько времени, сколько Нассири. Я тоже хотел, чтобы кто-нибудь, по крайней мере один человек, открыл тайну, чтобы кто-нибудь узнал правду и стал судьей. Думается, мне повезло: в конце концов вы это увидели.

Селдом встал и открыл окно за моей спиной, потом принялся скручивать сигарету. Он продолжал говорить стоя, словно уже не мог заставить себя снова сесть.

— В тот первый день, когда мы с вами познакомились, я действительно получил послание, да, но написал его не кто-то неизвестный и никакой не безумец, а человек, к сожалению, очень мне близкий. Человек этот признавался в том, что совершил преступление, и в отчаянии молил о помощи. Письмо лежало в моем почтовом ящике, как я и сообщил Питерсену, еще до того, как я вошел в аудиторию, но достал я его и прочел лишь час спустя, в кафетерии. Я кинулся на Канлифф-клоуз и столкнулся с вами у дверей. Я еще надеялся, что все не так скверно. «Я совершила нечто ужасное», — говорилось там, но я далее вообразить себе не мог, что мы обнаружим. Если вы носили на руках ребенка, какую-нибудь маленькую девочку, то для вас она на всю жизнь останется девочкой. Я всегда ее защищал и оберегал и теперь ни за что бы не донес на нее в полицию. Будь я там один, то скорее всего постарался бы убрать следы, вытереть кровь, спрятать подушку. Но рядом оказались вы, и я вызвал полицию. Я читал о расследованиях Питерсена и знал, что, если он возьмется за дело, если он заподозрит Бет, если начнутся серьезные допросы, ее уже ничто не спасет. Пока мы ждали полицию, передо мной встала дилемма Нассири. Где лучше спрятать песчинку? На песчаном берегу. Где спрятать воина с мечом? На поле битвы. А где спрятать преступление? Только не в прошлом — этого делать нельзя. Ответ был простым и ужасным: остается только будущее, преступление можно спрятать только в серии преступлений. После выхода в свет моей книги я действительно получал всякого рода письма от людей с расстроенной психикой. Мне особенно запомнилось одно: автор утверждал, что убивает homeless[47] всякий раз, когда в автобусе ему достается билет под номером один. Без особого труда я придумал убийцу, который на месте преступления всякий раз оставляет — в качестве своеобразного вызова — символ, являющийся частью логической серии. Но, разумеется, я не собирался и на самом деле совершать убийства. Сперва я и сам не знал, как все это устроится, но времени на раздумья у меня не было. Когда врач установил час смерти — между двумя и тремя дня, — я понял, что ее немедленно арестуют, и решил закрыв глаза прыгнуть в бездну. В тот день я выкинул в корзину черновик с неудачными расчетами, а потом вдруг захотел получить его обратно и проанализировать собственную ошибку еще раз, но опоздал. И сомнений в том, что Брент запомнил этот листок, у меня не было. Я придумал короткий текст. В первую очередь требовалось обеспечить Бет алиби, и тут самым важным было время. Я выбрал три часа дня, то есть нижний предел отрезка, объявленного врачом. Как я знал, в три она уже точно была на репетиции. Когда инспектор поинтересовался, не содержалось ли в послании чего-нибудь еще, мне вспомнилось, что мы с вами разговаривали по-испански и, глянув на формочки с буквами, я заметил сложенное там слово «aro»[48] и тотчас подумал о круге: именно такой символ сам я называл в своей книге в качестве начала серии, угадать продолжение которой особенно трудно.

— «Aro» — вы хотели, чтобы я это увидел на фотографиях?

— Да, и я пытался подсунуть подсказки. Только вы — не будучи англичанином — могли соединить буквы и прочесть слово, как прочел его я. После того как нас допросили и мы шли к театру, я пытался выведать, обратили вы внимание на буквы или нет. А вдруг в глаза вам бросилась другая деталь, ускользнувшая от меня, деталь, которая могла ее погубить. Зато вы обратили мое внимание на то, как повернута голова жертвы — лицом к спинке кресла. Позднее она призналась, что да, она не вынесла взгляда этих остановившихся открытых глаз.

— А зачем было убирать плед?

— Придя в театр, я потребовал, чтобы она рассказала мне все, шаг за шагом и очень точно. Как она это сделала. Ради чего я, собственно, и настоял на том, что должен сам известить ее о случившемся: мне надо было поговорить с Бет раньше полицейских. Я решил поделиться с ней своим планом, но в первую очередь узнать, не оставила ли она каких-нибудь следов. По ее словам, она, чтобы не оставлять следов, надела длинные бальные перчатки, но потом ей и на самом деле пришлось бороться со старухой, и каблуком она порвала плед. По этой детали полиция могла заподозрить, что убийцей была женщина. Плед лежал у нее в сумке, и я уничтожил его. Бет ужасно нервничала, и я не знал, выдержит ли она первую встречу с Питерсеном. Если подозрение падет на нее, из когтей инспектора ей не вырваться. И еще я понял: чтобы подтвердить версию о серийном преступлении, я должен как можно скорее организовать второе убийство. К счастью, именно вы во время нашего первого разговора подали мне удачную мысль… Помните, когда мы говорили о незаметных преступлениях? Преступления, которые никто не считает преступлениями. И тогда мне пришло в голову: а ведь по-настоящему незаметное убийство вовсе не обязательно должно быть убийством. Я тотчас подумал о палате, в которой лежит Фрэнк. Оттуда на моих глазах каждую неделю вывозили покойников. Нужно было только запастись шприцем и, как правильно угадал Питерсен, терпеливо ждать, пока в комнатку на том же этаже доставят очередной труп. Дело было в воскресенье, Бет уехала на гастроли. То есть для нее все складывалось великолепно. Я специально посмотрел на время, указанное на бирке, которую привязывают к руке покойного, чтобы и себе тоже обеспечить алиби. Потом ввел иглу ему в руку… Шприц, понятное дело, был пустым, но след остался. И на этом я решил поставить точку. Предварительно я провел некоторые изыскания, изучив историю ряда нераскрытых преступлений, когда врачи даже заподозрили существование некоего химического вещества, которое бесследно распадается за несколько часов. Это мне и было нужно. Пусть ищут разгадку. Кроме того, этот мой вымышленный преступник должен был быть достаточно хитроумным, чтобы бросить вызов еще и полиции. Я уже решил, что следующим символом будет рыба и что серия будет состоять из первых чисел пифагорейцев. Покинув больницу, я немедленно изготовил подобающее послание — похожее на первое, прежде описанное мною Питерсену, — и прикрепил его к стеклянной двери института. Тут инспектор все разгадал правильно и, кажется, некоторое время даже держал меня под подозрением. Во всяком случае, после этой второй смерти Сакс всюду таскался за мной по пятам.

— Но ведь на концерте вы не могли ничего сделать! Вы все время сидели рядом со мной! — воскликнул я.

— Концерт… концерт стал первым звоночком… этого я И боялся. Кошмар, не отпускающий меня с самого детства. Мой план предполагал, вернее, я ждал, что непременно случится автомобильная авария — как раз на том месте, которое потом выбрал Джонсон, чтобы пустить автобус под откос. Ведь именно там разбилась и наша машина… Это была единственная возможность выдать несчастный случай за третье преступление в серии, и тогда третьим символом стал бы треугольник. Я намеревался третье письмо послать a posteriori, чтобы придать обычной аварии вид преступления, преступления, доведенного до абсолютного совершенства: когда не остается никаких следов. Так я решил, и это был бы последний эпизод. Я тотчас обнародовал бы якобы найденную мною разгадку серии. Мой предполагаемый интеллектуальный соперник признал бы свое поражение и тихо исчез, а может, оставил бы какие-нибудь фальшивые следы, чтобы полиция еще какое-то время гонялась за призраком. Но тут случилась эта история на концерте, Вот она, смерть, а ведь мне и нужна была смерть. С наших мест и вправду казалось, будто музыканта душат. Нетрудно было поверить, что мы присутствуем при убийстве. Но самое потрясающее — треугольник, который он держал в руках. Я воспринял это как добрый знак, словно мой план одобрили в высших небесных сферах, словно сама реальная жизнь благоприятствовала моим замыслам. Как я уже говорил, мне никогда не удавалось правильно расшифровать символы или знаки материального мира. Тогда, на концерте, я быстро смекнул, что смерть

старика весьма удачно ложится в мой план, и, пока вы вместе с остальными кинулись к сцене, я, удостоверившись, что никто на меня не смотрит, вырвал из программки два нужных слова и составил послание: просто-напросто положил клочки на сиденье, после чего двинулся следом за вами. Когда инспектор подал нам знак и пошел в нашу сторону с другого конца ряда, я нарочно приостановился, чуть не дойдя до своего стула, словно меня парализовало от неожиданности, — чтобы он сам поднял клочки. Да, это был мой маленький фокус, даже, можно сказать, целый спектакль. Разумеется, мне повезло, по крайней мере я решил, что мне на помощь явилось невероятное везение, — достаточно сказать, что все случилось прямо на глазах у Питерсена. Потом на сцену поднялся врач, осмотрел несчастного и объявил то, что для меня было и так очевидно: естественная остановка дыхания, хотя выглядела смерть музыканта по-театральному эффектно. Я бы больше всех удивился, если бы при вскрытии обнаружилось что-нибудь подозрительное. Передо мной встала проблема, которую однажды я уже сумел решить: как превратить естественную смерть в преступление и незаметно подкинуть нужную версию, чтобы Питерсен включил и эту смерть в уже начатую серию. С музыкантом было труднее, я ведь не мог приблизиться к телу и, допустим, сжать ему руками горло. И тут мне вспомнилась история телепата. Ничего другого я придумать не смог, только намекнул, что и здесь речь может идти о гипнозе — о воздействии на расстоянии. Я знал наверняка, что Питерсена на такой крючок не поймать, это, так сказать, не стыковалось с эстетикой его рассуждений, не входило в круг того, что он считал правдоподобным. Но в конце концов обошлось и так: Питерсен с удивительной готовностью принял гипотезу, которая мне казалась куда более абсурдной, — гипотезу молниеносной атаки сзади. Да, принял, хотя сам присутствовал на концерте и видел то же самое, что и мы с вами: смерть и вправду выглядела театральной, но сзади-то никого не было, Он принял эту гипотезу по всегдашней человеческой логике — потому что хотел ее принять, хотел в нее поверить. Наверное, самое любопытное тут, что Питерсен даже на миг не допустил мысли о естественной смерти. По моим наблюдениям, если в других случаях он в чем-то и сомневался, то теперь был полностью убежден, что идет по следу серийного убийцы, поэтому и трупы стали попадаться на каждом шагу, даже когда он чуть ли не в первый раз отправился с дочерью на концерт.

— А вы не верите, что на музыканта мог напасть Джонсон, как считает Питерсен?

— Нет, не верю. Такое возможно лишь с точки зрения Питерсена. Иначе говоря, если бы именно Джонсон был повинен в смерти миссис Иглтон и Кларка. Но до концерта Джонсону было бы трудно связать воедино две первые смерти. Думаю, в тот вечер Джонсон, как и я, увидел некий ложный знак. Скорее всего он даже не присутствовал при смерти музыканта, ведь ему полагалось ждать детей в автобусе на стоянке. Зато на следующий день он наверняка прочел в газете всю историю целиком.

И увидел серию символов, серию, продолжение которой знал. Помните, он с одержимостью безумца читал про пифагорейцев и тут, как и я, почувствовал, что какие-то высшие силы помогают ему осуществить задуманный план, дают шанс. Число мальчишек в баскетбольной команде совпадало с числом тетрактиса. Его дочке оставалось жить не более двух суток. Все, казалось, говорило: вот удобный случай, и он последний. Именно это я и пытался объяснить вам в парке, рассказывая про кошмар, преследующий меня с детства: про последствия и бесконечные ответвления моих фантазий, про чудовищ, рожденных сном разума. Я хотел одного: не допустить, чтобы ее отправили в тюрьму, и вот теперь у меня на совести одиннадцать человеческих жизней.

Он немного помолчал, уставившись невидящим взором в окно.

— Все это время вы служили мне своего рода мерилом. Я знал: если удастся убедить вас, что существует такая серия, то удастся убедить и Питерсена. И если что-то пойдет не так, что-то ускользнет от моего внимания, вы меня вовремя об этом уведомите. И еще: я хотел быть с вами честным, если, конечно, в данной ситуации уместно говорить о честности, хотел дать вам все возможности самому обнаружить истину… А как вы в конце концов догадались? — спросил он внезапно.

— Я вспомнил то, что утром сказал мне Питерсен: трудно даже представить себе, на что способен человек ради своего ребенка. В тот день, когда на рынке я увидел вместе вас и Бет, я почувствовал, что между вами существует странная связь. Меня поразило то, как она обращается к вам, словно ждет одобрения… Она ведь решила выйти замуж. Все части головоломки встали на свои места. Разве могли бы вы совершить серию преступлений ради спасения постороннего человека, женщины, которую вы и видите-то не слишком часто.

— Да, в этой ситуации она твердо знала, к кому обратиться за помощью. На самом деле я понятия не имею, что у нее на уме. Понятия не имею, что рассказала ей мать о наших отношениях. Раньше мы никогда не затрагивали эту тему. Но тут нужно было сыграть наверняка — и она вытащила козырную карту. — Селдом порылся во внутреннем кармане пиджака, достал сложенный пополам листок и протянул мне. «Я сделала ужасную вещь, — написала Бет в первой строке удивительно детским почерком. А вторая строка была, видимо, добавлена в приступе отчаяния — большими неровными буквами: — Пожалуйста, пожалуйста, мне нужна твоя помощь, папа».

Когда я спустился по ступенькам музея, солнце еще не скрылось, кругом разлилась благодатная, бескрайняя ясность, как бывает только летними вечерами. Я возвращался пешком на Канлифф-клоуз, оставив позади золоченый купол обсерватории. Я медленно поднялся вверх по Банбери-роуд, раздумывая над тем, что мне делать с выслушанным признанием. В некоторых домах уже зажигались огни, и через окна я мог разглядеть бумажные пакеты с продуктами, экраны включенных телевизоров, сценки вполне цивилизованной жизни, которая продолжала течь в своей неизменности за зелеными изгородями. Где-то на уровне Ревлинсон-роуд я услышал у себя за спиной короткий и веселый сигнал, автомобильный гудок, повторенный два раза. Я повернулся, ожидая увидеть Лорну, Сзади стоял маленький открытый автомобиль, совершенно новый, сине-стального цвета, из которого мне махала рукой Бет. Я подошел, и она провела рукой по своим растрепанным волосам, потом откинулась на спинку сиденья и проговорила с широкой улыбкой:

— Хочешь, подвезу?

Наверное, она заметила что-то необычное в выражении моего лица, потому что рука, которую она протянула, чтобы открыть мне дверцу, застыла на полпути. Я машинально похвалил ее новую машину, а потом глянул ей в глаза, посмотрел на нее так, будто опять встретил ее впервые, и она показалась мне немного другой. Она была более счастливой, более беззаботной, более красивой.

— Что-то случилось? — спросила она. — Откуда ты идешь?

— Я… мы разговаривали с Артуром Селдомом. Первые признаки тревоги мгновенно промелькнули в ее взоре.

— Про математику? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Мы беседовали о преступлениях. Он мне все рассказал.

Лицо ее помрачнело, а руки снова легли на руль. Все тело ее вдруг напряглось.

— Все? Нет, не думаю, чтобы он рассказал тебе все. — Она нервно улыбнулась какой-то тайной мысли, и в глазах ее вроде бы снова появился — правда, на краткий миг — злой огонь. — Он никогда не отважился бы рассказать тебе все. Но вижу, — она снова смотрела на меня настороженно, — вижу, что ты ему поверил. И что ты теперь намерен делать?

— Ничего. А что я могу сделать? Он ведь наверняка тоже попал бы в тюрьму, — ответил я. Я глядел на нее, и мне надо было задать ей один-единственный вопрос. Я наклонился, чтобы снова поймать жесткую синеву ее глаз. — Что заставило тебя решиться на такое?

— А что заставило тебя приехать именно сюда? — отозвалась она. — Ведь ты явился не только для того, чтобы углубить свои знания математики, правда? Почему ты выбрал Оксфорд? — Я заметил, как большая слеза повисла у нее на ресницах, — Помнишь, что ты тогда сказал? В тот день, когда ты такой счастливый выходил с ракеткой из машины? Когда мы заговорили о стипендиях. «Ты должна попытаться», — сказал ты. И я без конца повторяла себе: «Ты должна попытаться». Я надеялась, что она скоро умрет и что у меня появится шанс начать новую жизнь. Но тут она прошла новое обследование: болезнь отступила, врач сказал, что она может прожить еще лет десять. Еще десять лет быть привязанной к этой старой гадине… Я бы этого не вынесла.

Слеза, висевшая на ресницах, теперь катилась по щеке. Бет резким движением смахнула ее, словно устыдившись, потом протянула руку, чтобы достать бумажную салфетку. Потом снова положила руки на руль, и я увидел ее тоненький палец.

— Ну что, ты со мной не поедешь?

— В следующий раз, — сказал я. — Слишком красивый вечер, я хочу пройтись.

Машина резко сорвалась с места и скоро сделалась совсем маленькой, а потом и вовсе исчезла за поворотом на Канлифф-клоуз. Я спрашивал себя: что имела в виду Бет, говоря, что Селдом никогда не отважится рассказать мне все? Неужели было что-то еще, что-то, что я боялся даже вообразить? Я задался вопросом, какую часть истины я в итоге знаю и как должен начать вторую половину своего отчета. У поворота на Канлифф-клоуз я опустил глаза на дорогу и уже не сумел узнать точное место, где упал опоссум: последний клок шерсти исчез, и асфальт, расстилавшийся под моими ногами, насколько хватало глаз был опять чистым, ровным и безобидным.

Примечания