Глава 23

В среду 23 июня я проснулся около полудня. Из маленькой кухни Лорны доносился запах кофе и еще один божественный запах — свежеиспеченных вафель. Сэр Томас, кот Лорны, стянул на пол почти все покрывало и свернулся на нем клубочком. Я прошел мимо него, заглянул на кухню и обнял Лорну. На столе лежала раскрытая газета, и я быстро просмотрел новости. Серия преступлений под таинственными символами, писала «Оксфорд таймс» с нескрываемым провинциальным тщеславием, превратилась в главную новость для самых крупных лондонских газет. На первой полосе цитировались заголовки из вышедших накануне номеров. Вот и все. Явно не случилось ничего интересного в связи с занимавшим меня делом.

Я стал листать газету, отыскивая сообщение о семинаре в Кембридже, и нашел очень короткую заметочку под названием «Моби Дик среди математиков», где в хронологическом порядке перечислялись неудачные попытки доказать теорему Ферма. В конце говорилось, что в Оксфорде заключаются пари относительно того, чем завершится последний из трех объявленных докладов, и на сей момент ставки — шесть к одному, понятное дело, против Уайлса.

Лорна записалась на корт на час дня. Мы заехали за моей ракеткой, потом долго играли. Нам никто не мешал, и мы следили только за тем, как мяч летает над сеткой. Иначе говоря, мы находились на маленьком прямоугольнике, выпавшем из времени. Покидая корт, я глянул на клубные часы: было без малого три. Я попросил Лорну по пути завернуть к институту. Здание поражало непривычной пустотой, так что, поднимаясь по лестницам, я одну за другой зажигал лампы. Я вошел в компьютерную комнату, тоже пустую, и открыл свою почту. Там я нашел короткое послание, адресованное всем математикам мира: «Уайлс смог это сделать!»[43] Никаких подробностей; сообщалось только, что доказательство убедило специалистов и что в печатном виде оно займет около двухсот страниц.

— Хорошие новости? — спросила меня Лорна, когда я вернулся в машину.

Я пересказал ей сообщение, и, думаю, по моему восторженному тону она поняла, какую странную и противоречивую гордость за коллег-математиков я испытываю.

— Ты, наверное, предпочел бы сегодня быть там, — бросила она и потом, засмеявшись, добавила: — Я бы хотела каким-нибудь образом компенсировать тебе потерю…

Весь остаток дня мы провели в постели и были несказанно счастливы. В шесть, когда уже начало смеркаться, а мы все еще лежали и устало молчали, совсем рядом со мной зазвонил телефон. Лорна перевалилась через меня, чтобы взять трубку. Я заметил, как на ее лице появилось выражение испуга, а потом — ужаса. Она знаком велела мне включить телевизор и, прижав трубку плечом, стала быстро одеваться.

— Совсем близко от Оксфорда случилась авария, это место называют «слепым треугольником». Автобус снес ограждение на мосту и рухнул вниз. «Скорые» вот-вот доставят в больницу раненых, я должна срочно ехать в больницу.

Я принялся переключать каналы, пока не наткнулся на местную информационную передачу. Журналистка вела репортаж с места события, она о чем-то рассказывала, приближаясь к проломленному ограждению на мосту, за ней следовала камера. Я нажал на несколько кнопок, но звук так и не появился.

— Не пытайся, он не работает, — пояснила Лорна. Она уже полностью оделась и доставала из ящика форменный халат.

— А ведь Селдом вместе с другими математиками должен был приблизительно в это время возвращаться на автобусе из Кембриджа, — проговорил я, не скрывая тревоги.

Лорна резко обернулась, словно ее укололо дурное предчувствие, потом приблизилась ко мне.

— Боже мой! Значит, и они тоже ехали по этому мосту.

Мы в отчаянии уставились на экран. Камера показывала осколки стекла на мосту и опять то место, где было снесено ограждение. Журналистка наклонилась вниз и стала что-то показывать. Мы увидели автобус, превратившийся в груду искореженного металла. Камера неотступно следовала за журналисткой, которая решила спуститься по откосу к месту падения. Там, где автобус перевернулся, наверное, в первый раз, валялось изуродованное колесо. Затем камера показала автобус совсем близко, рядом уже стояло несколько «скорых». Крупным планом показывали трагические кадры: разбитые окна автобуса, кусок обшивки оранжевого цвета с незнакомой эмблемой. Я почувствовал, как Лорна сжимает мне локоть.

— Это школьный автобус, — выдохнула она. — Господи! Дети! Кажется… — прошептала она, не решаясь закончить фразу, потом глянула на меня с ужасом, словно игра, в которую мы беспечно играли, вдруг превратилась в настоящий кошмар. — Мне надо мчаться в больницу, — сказала Лорна и быстро чмокнула меня в щеку. — Захочешь уйти — дверь надо просто захлопнуть.

Я не мог оторваться от гипнотизирующей череды картинок, мелькающих на экране. Камера обогнула автобус и нацелилась на одно из окон, рядом с которым возились спасатели. Кому-то из них удалось проникнуть внутрь, и теперь он передавал через окно детское тело. Сначала появились худые голые ноги — они безжизненно болтались, пока снизу их не подхватили крепкие руки. Потом я увидел короткие спортивные штаны, сбоку запачканные кровью, и новенькие белые тапочки. Потом — верхнюю часть тела в спортивной безрукавке с большим номером на груди. Камера снова метнулась к окну. Две руки с бесконечной осторожностью поддерживали сзади голову мальчика. И с рук этих без остановки падали на землю крупные капли крови, стекавшие с затылка жертвы. Камера показала лицо ребенка, и я с изумлением увидел длинную растрепанную челку и совершенно особые черты — это был мальчик-даун. Вдруг за окошком автобуса впервые мелькнуло человеческое лицо. Рот беззвучно открывался и закрывался, человек что-то коротко объяснял, потом с нескрываемым отчаянием произнес еще пару слов и поднял вверх свои окровавленные ладони, жестом повторяя, что внутри больше никого не осталось. Камера последовала за теми, кто нес последние носилки к «скорой», стоявшей за автобусом. Кто-то преградил путь оператору, но камера тем не менее успела запечатлеть длинный ряд носилок. Тела лежащих там детей были с головой накрыты простынями. Передача снова шла из студии. Показывали фотографию группы мальчиков, снятых перед матчем. Это и вправду была баскетбольная команда специальной школы для детей-даунов. Они возвращались с межшкольного турнира, проходившего в Кембридже. В нижней части экрана заскользили имена детей: пять игроков и пять запасных. После последнего имени лаконично сообщалось, что все десять погибли. Затем появилась вторая фотография: лицо еще довольно молодого мужчины, которое показалось мне смутно знакомым, хотя, когда под фотографией возникло имя—Ральф Джонсон, — я понял, что никогда его не слышал, наверняка не слышал. Это был водитель автобуса, он, видимо, в последний момент успел выпрыгнуть из кабины, но спастись ему все равно не удалось — он скончался по дороге в больницу. Его лицо исчезло с экрана, и там поплыл новый текст — хронология несчастных случаев, произошедших на том же самом месте.

Я выключил телевизор и рухнул на кровать, накрыв глаза подушкой. Я пытался вспомнить, где видел лицо шофера раньше. Хотя, вполне возможно, фотография была сделана несколькими годами раньше. Очень короткие вьющиеся волосы, острые скулы, глубоко посаженные глаза… да, я видел его, но не за рулем автобуса, нет, совсем в другом месте… Где? Я в бешенстве вскочил с постели и долго стоял под душем, надеясь, что струи воды помогут мне вспомнить все лица, увиденные в городе. Одеваясь, а потом и по дороге в комнату за ботинками, я старался восстановить перед глазами лицо с экрана. Мелкие завитки, фанатичное выражение лица… Вот оно! От неожиданности я сел на кровать. От неожиданности и от самых противоречивых чувств. Ошибиться было невозможно, да и не так много людей я знал в Оксфорде. Я позвонил в больницу и попросил позвать к телефону Лорну. Едва услышав ее голос, я задал свой вопрос, непроизвольно понизив голос:

— Водитель автобуса… это отец Кэтлин, правда?

— Да, — ответила она после секундной паузы и почему-то тоже сразу перешла на шепот.

— Ты понимаешь, что я имею в виду? — спросил я.

— Не знаю, не знаю, что тут сказать… Уже известно, что одно легкое вполне подходит для пересадки, в смысле совместимости, Кэтлин только что отвезли в операционную. Есть надежда, что ее успеют спасти.

Глава 24

— В первые часы я думал, что это ошибка, — сказал Питерсен. — Я думал, что настоящей целью преступления был ваш автобус, который шел едва ли не следом за школьным. Наверное, кто-нибудь из математиков даже успел увидеть падение первого автобуса, правда? — обратился инспектор к Селдому.

Мы сидели в маленьком кафе. Питерсен назначил нам встречу именно здесь, а не в своем кабинете, словно чувствовал себя в чем-то виноватым и хотел принести свои извинения либо хотел нас за что-то поблагодарить. На нем был очень строгий черный костюм, и я вспомнил, что нынче должны состояться похороны погибших детей. Я встретился с Селдомом впервые после поездки в Кембридж. На его лице застыло суровое выражение. Он хранил молчание, поэтому инспектору пришлось повторить свой вопрос.

— Да, мы видели аварию, видели, как автобус ударился об ограждение, как перевернулся, падая под откос. Наш водитель тотчас остановился, кто-то позвонил в больницу Радклиффа. Многие потом вспоминали, что некоторое время из упавшего автобуса еще слышались крики. Самое поразительное, — добавил Селдом таким тоном, будто восстанавливал в голове детали кошмарной сцены, которой недостает логики, — заключается в том, что, когда мы подошли к краю дороги и глянули вниз, там уже стояли две кареты «скорой помощи».

— Да, совершенно верно, «скорые» находились там потому, что на сей раз послание от него пришло до, а не после преступлеия. Этот факт, конечно, не мог не обратить на себя внимания. И послание, кстати, не было адресовано вам, как все предыдущие, сигнал поступил непосредственно в местную службу «Скорой помощи». Оттуда мне и позвонили, пока машины готовились к выезду.

— И что конкретно он сказал?

— «Четвертый в серии — тетрактис. Десять точек в треугольнике». И не письмо, а телефонный звонок, который, к счастью, остался записанным на магнитофонной ленте. И хотя звонивший пытался изменить голос, тут сомнений нет. Мы даже знаем, откуда он звонил: из телефона-автомата на бензоколонке, расположенной на выезде из Кембриджа, где он остановился якобы для того, чтобы заправиться. И тут обнаруживается первая любопытнейшая деталь — на нее обратил внимание Сакс, проверяя расчетный чек: водитель залил в бак совсем немного бензина, гораздо меньше, чем при отправлении из Оксфорда. Когда эксперты осматривали автобус, они подтвердили, что бак и на самом деле был почти пуст.

— Он хотел избежать пожара — чтобы в результате падения автобус не загорелся, — произнес Селдом таким тоном, словно против собственной воли вынужден был согласиться с неоспоримым фактом.

— Да, — сказал Питерсен, — но я-то сперва на все смотрел в свете предыдущей версии и поэтому объяснил его поступок следующим образом; он заранее предупредил об аварии, потому что либо хотел — возможно, бессознательно, — чтобы мы его арестовали, либо это было частью игры — он ставил нам handicap[44]. Но, оказывается, ему было нужно только одно: чтобы тела не сгорели, а кареты «скорой помощи» подоспели вовремя и как можно раньше доставили погибших в больницу. Он рассчитал, что десять тел дадут хороший шанс получить подходящий для пересадки орган. И думаю, по-своему он одержал-таки победу. А мы опоздали. Да, операцию провели сразу, в тот же день, едва было получено согласие родителей одного из погибших… И как мне сообщили, девочка будет жить. На самом деле мы заподозрили его еще вчера, когда во время рутинной проверки нашли это имя в списке присутствовавших на концерте в Бленхеймском дворце. Он сопровождал туда совсем другую группу детей из той же школы и должен был ждать их на стоянке. Ему ничего не стоило незаметно приблизиться к сцене сзади, задушить ударника и, воспользовавшись суматохой, быстро вернуться на место. В больнице Радклиффа нам подтвердили, что он был знаком с миссис Иглтон: медсестры пару раз видели, как они беседовали. Нам также стало известно, что миссис Иглтон брала с собой в больницу вашу книгу о логических сериях и читала ее, сидя в очереди на прием к врачу. Возможно, она рассказала ему о том, что лично знакома с вами, не подозревая, какие это возымеет последствия. И наконец: среди его книг мы нашли одну про спартанцев, одну про пифагорейцев и пересадку органов в древние времена, и еще одну — про физическое развитие детей, страдающих болезнью Дауна… Он, видимо, хотел удостовериться, что их легкие годятся для трансплантации.

— А что случилось с Кларком? — спросил я.

— К сожалению, мне уже никогда не удастся доказать свою версию… Думаю, Кларка он не убивал. Он просто-напросто наблюдал за тем, что происходит на втором этаже, и заметил, как из палаты вывезли на каталке покойника. Именно из той палаты, куда часто наведывался Селдом. Тела умерших пациентов на некоторое время — порой даже на два-три часа — оставляют в маленькой комнатке на том же этаже без всякого присмотра. По сути он не совершил ничего преступного: только вошел в комнатку и ввел в руку Кларка пустую иглу — чтобы оставить след и симулировать убийство. Он и вправду старался — на свой, понятное дело, манер — причинять как можно меньше зла. По-моему, чтобы понять ход его мыслей, его логику, нам надо начать с самого конца. То есть с группы детей-даунов. Вероятнее всего, именно после того как провалилась вторая попытка получить донорское легкое для дочери, он и задумал нечто подобное. Тогда он еще не взял отпуск — каждый день привозил и отвозил на автобусе группу мальчиков. И он начал смотреть на них как на банк здоровых легких, которые уплывают у него из рук, в то время как его дочь умирает. Это превратилось в навязчивую идею. Видимо, сначала он замыслил убить только кого-нибудь одного, но ведь не было никакой гарантии, что легкое жертвы подойдет девочке. К тому же он знал, что родители многих детей из этой школы — ревностные католики. Обычно в своем горе они ищут утешения в религии, и порой это принимает крайние формы — кое-кто даже начинает верить, что их дети — своего рода ангелы. А он ни в коем случае не хотел рисковать, боялся опять натолкнуться на отказ родителей, что вполне могло произойти, если жертву выбирать наугад. Но и убивать снова и снова тоже было нельзя. Родители непременно заподозрили бы в таких преступлениях особую цель, и никто из них не дал бы разрешения на трансплантацию. Хорошо известно, что Джонсон буквально обезумел из-за того, что состояние его дочери с каждым днем ухудшалось и выхода, казалось, нет. Вскоре после того как девочку поместили в больницу, он даже наводил справки, позволяет ли английское законодательство использовать его органы, если он покончит с собой. Понятно, что детей должен был убить кто-то другой, во всяком случае, от себя он хотел подозрения отвести. Вот эту-то проблему он решить и не мог, пока в руки ему не попала глава из вашей книги о серийных убийствах — возможно, через миссис Иглтон или он прочитал ее в газете.

И тут его осенило. Он разработал план, очень простой план. Если не удается найти кого-то, кто убьет детей вместо него, он придумает убийцу. Воображаемого серийного убийцу, в которого все поверят. К тому времени он, вероятно, уже прочел про пифагорейцев, и ему нетрудно было отыскать цепочку символов, которые выглядели бы так, словно это вызов, брошенный некоему математику. Хотя, пожалуй, второй символ, то есть рыба, имел и еще один — дополнительный — смысл: это символ первых христиан[45]. Таким образом он, наверное, хотел также дать знак, что он мстит. Кроме того, как нам известно, убийцу особенно привлекал тетрактис — он изображен на полях почти всех его книг. По-моему, это связано с тем, что десять — число детей, входивших в баскетбольную команду, ведь именно столько мальчиков он задумал убить. Он выбрал миссис Иглтон, чтобы начать серию, потому что трудно было вообразить более доступную жертву, чем старая, больная женщина, которая часто оставалась дома одна. Но поначалу он не хотел привлекать внимание полиции. Это был ключевой пункт плана: первые убийства должны быть тихими и незаметными, чтобы мы не сразу бросились по его следу, чтобы у него хватило времени дойти до четвертого символа — и, главное, до четвертого преступления. Достаточно было дать знак одному человеку — вам. Но уже во время первого убийства что-то пошло не так, как задумывалось, и тем не менее он оказался умнее нас и больше ошибок не совершал. Да, по-своему он вышел победителем. Странно, но мне трудно винить его, ведь у меня тоже есть дочь. Невозможно даже представить, на что способен человек ради своего ребенка.

— А вы считаете, что сам он надеялся спастись? — спросил Селдом.

— Вот этого-то мы никогда и не узнаем, — ответил Питерсен, — экспертиза показала, что он чуть-чуть подпилил рычаг управления. Поначалу это отвело бы от него подозрения. Но, с другой стороны, если он планировал выпрыгнуть, то мог бы сделать это и раньше. На мой взгляд, он хотел оставаться за рулем до последнего, чтобы автобус наверняка свалился вниз. И только после того как тот перелетел через ограждение, водитель покинул кабину. Когда его нашли, он был без сознания и умер в «скорой помощи» по пути в больницу. Ладно, — проговорил инспектор, подзывая официанта и глянув на часы, — я не хотел бы опаздывать на отпевание. Я только хочу еще раз повторить вам, что сполна оценил вашу помощь. Это правда. — Он впервые искренне улыбнулся Селдому. — Я попытался прочесть книги, которые вы принесли, но, увы, математика для меня всегда была темным лесом.

Мы поднялись из-за столика вместе с ним. Потом проводили его взглядом — инспектор шел в сторону церкви Святого Джайлза, где уже собралось очень много людей. На некоторых женщинах были шляпы с черной вуалью. Кого-то вели под руки, казалось, сломленные горем родители сами не могут одолеть несколько ступеней, ведущих к входу в храм.

— А вы возвращаетесь в институт? — спросил меня Селдом.

— Да, — ответил я, — на самом деле мне и теперь следовало быть там, сегодня я должен непременно закончить отчет по стипендии и отправить его. А вы?

— Я? — переспросил он; потом бросил взгляд в сторону церкви, и на миг мне показалось, что передо мной очень одинокий и даже, как ни странно, несчастный человек. — Я, наверное, подожду здесь окончания службы… Хочу пойти вместе со всеми на кладбище.

Глава 25

Потом я несколько часов сражался с отчетом, сам себе напоминая бегуна на дистанции с препятствиями — точно так же, теряя последние силы, спотыкаясь все чаще и чаще, я стремился к финишу и заполнял смехотворные и нелепые таблицы. В четыре часа дня мне удалось наконец соединить все вместе и сунуть в большой конверт из плотной бумаги. Затем я спустился в секретарскую и отдал конверт Ким с просьбой отправить вечерней почтой в Аргентину. После чего вышел на улицу в легкой эйфории от вновь обретенного чувства свободы. По дороге на Канлифф-клоуз я вспомнил, что задолжал Бет плату за второй месяц проживания, поэтому решил сделать небольшой крюк и взять деньги в банкомате. Итак, я последовательно повторил почти тот же маршрут, что и месяц назад, — и почти в тот же час. Предвечерний воздух был столь же мягок, улицы столь же пустынны — все словно повторялось, дублировалось, давало мне последнюю возможность вернуться в прошлое, в тот день, когда началась эта история. И я, попав на Банбери-роуд, выбрал ту же сторону улицы — солнечную — и зашагал, держась почти вплотную к живой изгороди, — иначе говоря, поддался мистической игре совпадений и повторений. Но, дойдя до поворота на Канлифф-клоуз, увидел на дороге клок шерсти опоссума — вот его-то месяц назад здесь не было. Я заставил себя подойти поближе. Колеса машин, дождь и собаки сделали свое дело. Не осталось и следа крови. Только этот последний клок шерсти чуть заметно торчал над дорогой. «Опоссум готов на все ради спасения своего потомства», — сказала Бет. Стоп! А разве сегодня утром я не слышал нечто подобное? Да, инспектор Питерсен сказал: «Трудно даже представить себе, на что может пойти человек ради спасения своего ребенка». Я окаменел, вперив взор в последний клок шерсти опоссума и вслушиваясь в тишину. И вдруг я понял — понял все от начала до конца. Увидел именно то, что Селдом и хотел, чтобы я увидел. Он мне это сказал, почти буквально, а я не сумел услышать. Он мне это повторял на сто ладов, он сунул мне под самый нос фотографии, а я-то все время видел только букву «М», сердце и восьмерку.

Я повернул назад и прошел той же дорогой в обратном направлении. Мною руководило одно желание — немедленно отыскать Селдома. Я прошел насквозь рынок, поднялся по Хай-стрит, затем повернул на улицу Короля Эдуарда, чтобы как можно скорее добраться до Мертон-колледжа. Но Селдома там не было. Я на миг растерялся, не зная, куда двинуться дальше. Затем спросил, неужели никто не видел, вернулся Селдом после обеда или нет, и мне ответили, что да, кажется, только утром его и видели, а во второй раз — нет. Мне подумалось, что он может быть в больнице Радклиффа — у Фрэнка. В кармане нашлась какая-то мелочь, я позвонил Лорне и попросил соединить меня со вторым этажом. Нет, сегодня мистера Калмэна никто не навещал. Я попросил, чтобы меня снова соединили с Лорной.

— Как ты думаешь, где еще его можно поискать? На другом конце провода повисло молчание, и я не мог сообразить, почему молчит Лорна: просто раздумывает над моим вопросом или соображает, стоит ли говорить мне что-то, приоткрывающее суть ее истинных отношений с Селдомом.

— А какой сегодня день? — вдруг спросила она.

Было 25 июня. Я сказал об этом Лорне, и она вздохнула, словно подтвердились ее подозрения.

— В этот день умерла его жена, двадцать пятого июня произошла та самая автокатастрофа. Думаю, ты его найдешь в Музее Ашмола.

По Модлин-стрит я дошел до музея и поднялся по лестнице. Я еще ни разу здесь не был. Пересек небольшую галерею с портретами. Первым висел портрет Джона Дьюи[46] с суровым и непроницаемым лицом. Потом я пошел туда, куда указывали стрелки, — к большому ассирийскому фризу. В зале находился всего один человек — Селдом. Он сидел на банкетке, на некотором расстоянии от центральной стены. По мере того как я приближался, фриз разворачивался передо мной — как длинный-предлинный каменный свиток. Он занимал всю длину стены, из конца в конец. Приближаясь к банкетке, я невольно замедлил шаг. Казалось, Селдом целиком погрузился в свои мысли, вперив взор в некий фрагмент фриза. Глаза его были неподвижны, взгляд лишен всякого выражения, словно взгляд этот уже давно перестал что-то воспринимать. На миг я даже усомнился, стоит ли нарушать раздумья Селдома и не подождать ли снаружи. Но тут он повернулся ко мне и явно ни в малейшей степени не удивился моему присутствию. Он всего лишь произнес обычным своим ровным тоном:

— Что ж, раз вы сюда пришли, значит, вы все знаете или полагаете, что знаете, да? Садитесь. — И он указал на место рядом. — Если хотите увидеть весь фриз целиком, надо сесть именно сюда.

Я сел и увидел бесконечную череду разных образов, вместе составляющих то, что было огромным полем боя. Отдельные фигуры были совсем маленькими, но их вырезали на желтоватом камне с изумительной тонкостью. В повторяющихся и множащихся сценах боя, казалось, один и тот же воин противостоит целому вражескому войску. Этого воина легко было выделить среди прочих благодаря длинной бороде и большому мечу. Бесконечное повторение фигуры воина, если пробежать взглядом фриз из конца в конец, создавало иллюзию движения. При более внимательном рассмотрении зритель замечал, что последовательность поз героя воспринимается и во временном плане: постепенно вокруг воина появлялось все больше и больше поверженных врагов, словно он один сразил всех противников.

— «Царь Ниссан — бесконечный воин», — произнес Селдом с весьма странной интонацией. — Под таким названием фриз показали царю Ниссану, под тем же названием три тысячи лет спустя фриз попал в Британский музей. Но есть еще одна история, которую камень открывает только тому, у кого хватает терпения ее разглядеть. Когда фриз перевезли сюда, моя жена сумела эту историю полностью восстановить. Если вы прочтете висящую сбоку табличку, то узнаете, что фриз был заказан самому главному ассирийскому скульптору Нассири — ко дню рождения царя. У Нассири был сын Нимврод, которому тот передавал свое искусство и который работал на пару с отцом. У Нимврода была невеста — совсем молоденькая девушка по имени Агартис. В тот самый день, когда отец с сыном готовили камень, чтобы начать работу, царь Ниссан отправился на охоту и встретил Агартис у реки. Он хотел силой овладеть ею, но девушка, не узнав царя, попыталась убежать в лес. Царь легко настиг Агартис, надругался над ней и отрубил голову. Вернувшись во дворец, он прошел мимо двух скульпторов. Отец и сын увидели голову девушки, притороченную к седлу вместе с охотничьей добычей. Нассири поспешил с горестной вестью к матери Агартис, а сын, впав в отчаяние, вырезал из камня фигуру царя, который рубит голову коленопреклоненной женщине. Возвратившись, Нассири нашел сына обезумевшим, тот заканчивал сцену, которая стала бы для него смертным приговором. Отец оттащил его от стены и отправил домой, а сам принялся раздумывать над тем, как решить эту сложную задачу. Наверное, легче всего было бы уничтожить изображение. Но Нассири принадлежал к числу тех художников старой закваски, которые полагали, будто каждое творение несет в себе мистическую истину и в каждом поучаствовала божественная рука. А истину человек не должен уничтожать. Хотя, вполне возможно, он, как и сын, хотел, чтобы в будущем люди узнали о жестоком злодеянии. К ночи он завесил стену полотном и попросил, чтобы никто не присутствовал при его работе. Он будет делать фриз скрытно ото всех — за полотном, ибо новое творение станет совсем не таким, как все предыдущие, и первым его должен увидеть сам царь. Итак, перед Нассири встала та же дилемма, что и перед генералом в «Сломанной шпаге» Честертона. Где лучше всего спрятать песчинку?