Харли кивнула.

— Пора брать судьбу в свои руки.

Черные глаза, прищурившись, взглянули на нее.

— Харли, я не завожу длительных связей.

—Да, да, конечно, — пробормотала она. — Я помню об этом.

— Слушай, — начал он, заводясь и теряя душевное равновесие, — ведь я пытаюсь быть честным с тобой и хочу объяснить, что ты можешь распроститься со своим отпуском, свободой, а возможно, и сердцем, если вдруг по глупости увлечешься мной. Лучше бы тебе держаться от меня подальше, Харли. Нам надо остановиться прямо сейчас. Потом нас уже ничто не остановит…

Харли понимала, что улыбается совершенно глупой улыбкой, но ничего не могла с собой поделать. Она понимала, что радоваться особенно нечему. Это его «люби меня — оставь меня» совершенно выбило ее из колеи. В нем нет отеческого опекунства Бойда. Не дает он и ощущения безопасности и какой-то надежности. Он весь — сплошная опасность, и не только из-за этих французов; он пробудил в ней новые чувства, заставил мечтать об осуществлении самых потаенных желаний. Чувственных желаний. Желаний сердца.

— Надо наслаждаться жизнью каждый миг, — едва слышно изрекла она чью-то мысль.

Глаза Дункана широко раскрылись. Он соскользнул со стола.

— Харли?

— Поужинай со мной сегодня вечером. В семь. Выбор надежного убежища — за тобой.

Дункан уставился на нее.

— Апартаменты пентхауза тебя устроят? Я предупрежу, чтобы тебя пропустила моя охрана… Харли, ты уверена?

— Никаких сомнений, — откликнулась она, поднялась из кресла и решительно направилась к двери, борясь с желанием снова поцеловать Дункана. — Я не сомневаюсь, ты — отменный повар, если же нет, то мы что-нибудь закажем. Удачи тебе с бриллиантами, Бойдом и агентом Салливаном.

— Харли, — он схватил ее за локти. Она остановила его взглядом.

— Дункан, отпусти сию же минуту. А то прямо здесь узнаешь, насколько я опасна.

Черные глаза моргнули. Он медленно выпустил ее руки из своих.

— В семь, говоришь? А сколько осталось до семи?

— Чуть больше пяти часов.

— Ладно, я попытаюсь дотерпеть.

Каким-то образом ей удалось выйти из кабинета, дверь за ней плотно закрылась. Теперь она снова обрела возможность дышать.

— Ты пыхтишь, как паровоз, — прокомментировала Эмма.

Харли заставила себя сосредоточиться.

— Я?

— Хм-м, — Эмма изумленно оглядела ее с ног до головы. — Ты, должно быть, уже на финишной прямой.

Харли удивленно уставилась на нее. Эмма Тент — проницательная и удивительно чуткая женщина.

— Считаешь, я должна сойти с дистанции?

— За это я сверну тебе шею собственными руками.

Харли рассмеялась.

— Почему?

— Да потому что за те два года, что я работаю с ним, я впервые вижу его счастливым.

Харли обогнула стол Эммы и протянула ей руку:

— Будешь моей подругой?

Эмма с усмешкой пожала ее. — Навеки.

Примерно часа в четыре, просматривая полицейский отчет об осмотре машины, из которой были похищены жискаровские бриллианты, Дункан случайно поднял голову и обнаружил на пороге кабинета Эмму.

— Чего это ты так улыбаешься?

— Улыбаюсь как? — спросила она, входя и кладя ему на стол папку.

— Как-то ангельски, но в то же время с хитринкой, словно хочешь мне сказать: «Я-знаю-то-чего-ты-не-знаешь».

— Ах, это. Действительно знаю. Вот записи моих опросов свидетелей по делу о транспортировке бриллиантов.

— Не подозревал, что ты можешь быть такой загадочной, Эм, — посетовал Дункан.

— Вообще-то я придерживаюсь мнения, что в нашей работе все средства хороши. Я переговорила с большинством из людей Жискара, занятых в доставке бриллиантов в нашу страну. Но пока ничего, — и она с достоинством удалилась из его кабинета.

Раздраженно ворча, Дункан отбросил полицейский отчет, прочитанный уже раз семь, и открыл папку с опросами.

В течение следующего часа он методично барабанил по столу средним пальцем правой руки, замедляя темп лишь тогда, когда перед ним мысленно возникал образ Харли. Правда, надо честно признать, случалось это в конце каждого предложения. Время от времени Дункан тихо ругался, но продолжал читать. Он не будет вспоминать о соблазнительной позе Харли, расположившейся сегодня напротив него в кресле в коротеньком красном платье, той позе, которая грозила лишить его остатков благоразумия. Он не будет думать о манящих губах, отзывающихся на его поцелуи. И уж конечно, он не будет думать о предстоящем ужине.

Незаметно для себя он начал бормотать.

«Что подойдет, „Пино-Гри“ или „Орвьето“, к тем омарам и креветкам под соусом, которые будут у нас сегодня на ужин? Наверное, стоит остановиться на салате по-итальянски. Еще вопрос — какой кофе? Что она предпочитает — черный, капуччино, или эспрессо, или…»

— О черт! — выругался он вслух и заставил себя перечитать отрывок из беседы Эммы с Майком Гонсалесом, шофером лимузина, в котором перевозили бриллианты.

Но на последней строчке последнего абзаца его мысли сами собой переключились на Харли. Дункан вновь поразился тому, как она стремилась к нему, несмотря на полное отсутствие каких-либо обещаний с его стороны. Это причиняло странное неудобство. Ведь он был честен, он действительно ее предостерег. Она же предпочла броситься с головой в омут, а там будь что будет. Хватит мучить себя мыслями об ответственности, пора подумать и об удовольствии. Возможно, она девственница, и значит, такого рода отношения для нее внове, а он совсем не подходит на роль первооткрывателя. И потом, она вовсе не из тех женщин, с которыми он вообще был готов завязывать отношения, — она была опасна для него потому, что пробудила в ней не только плотское желание, а затронула душу, проникла в сердце.

Он недовольно нахмурился и отложил опросный лист Гонсалеса в растущую стопку бумаг справа. Эмма просунула голову в кабинет.

— Половина шестого, шеф. Я ухожу. Тебе ничего не нужно?

Осталось всего полтора часа, и он встретится с Харли, дотронется до Харли, услышит ее голос…

— Смирительная рубашка была бы к месту, — пробубнил он.

— Что?

— Иди, иди домой и вкушай свою суточную норму си-эн-эновских новостей. Увидимся утром.

— Вы в плохой форме, шеф, — усмехнулась Эмма.

Дункан тяжело вздохнул.

— Да знаю я. Давай-ка сматывайся отсюда, пока я не послал тебя раздобыть мне что-нибудь из запрещенной фармакологии.

— Уже ухожу, — быстро проговорила Эмма и исчезла.

Дункан поднялся, со стоном потянулся и двинулся, как ему самому казалось, уверенным шагом к лифту в апартаменты наверху, минуя кабинет отца. Можно было уже не беспокоиться по поводу встречи с Колби-старшим. К счастью, его отец придерживался строгого распорядка дня и покидал офис ровно в пять.

Дункан проходил мимо приемной Брэндона, и брат окликнул его. Дункан с неохотой вошел в его кабинет. После кражи коллекции они почти не разговаривали. Ему было мучительно сознавать, что его идеальный братец — человек, которого он ревновал и которым восхищался всю жизнь, — верил в его виновность. Сидевший за столом Брэндон выглядел точно так, как парень с плаката «Городу и стране». На нем был костюм с иголочки от Бриони, светлые волосы были тщательно уложены, отполированные ногти поблескивали на ручке, замершей над не проставленной подписью на каком-то контракте.

— Я слышал, ты решил заняться делом Жискара, — произнес Брэндон, кладя ручку и откидываясь в кресле.

— Похоже, я единственный, кто заинтересован в доказательстве моей невиновности, так что мне необходимо хотя бы поучаствовать в нем.

— Это мое дело, брат, и я не потерплю твоего вмешательства.

Дункан вопросительно поднял брови.

— Опасаешься, что перехвачу часть твоих лавров в поимке настоящего грабителя?

— Нет, — отрезал Брэндон. — Я боюсь, что ты окончательно взбесишь отца и навлечешь на себя дополнительные неприятности.

— Я учту твою заботу, братец.

— Черт возьми, Дункан, это не игра! У тебя и так большие неприятности, зачем же ты так стремишься сделать себе еще хуже?

— Мне казалось, что, подойдя к делу с разных сторон, мы сообща быстрее вычислим настоящего преступника.

Брэндон с грустью взглянул на него.

— Неужели ты не можешь быть честным даже со мной?

Дункан остолбенел.

— Просто удивительно, что человек, знающий меня всего четверо суток, не сомневается в моей невиновности, в то время как вся моя семья готова стать и судьей, и присяжными, и палачом.

— Если бы ты мог предъявить хоть какие-нибудь доказательства.

— А моего слова недостаточно? — спросил Дункан ледяным тоном.

— Дункан, ты же должен понимать, что с твоим прошлым даже мне, брату, нужны хоть какие-то гарантии.

— Подтвержденного полицией алиби тебе мало?

— Мог быть кто-то, кто работал на тебя в этом деле.

— О да, именно версию сообщника подсовывали мне в полиции сегодня утром в течение двух часов. Ну что же, видимо, с твоей подачи… Спокойной ночи, брат.

— И наконец, заканчивай ты с этой Миллер. Она тебя только отвлекает, а тебе сейчас это совсем не нужно. Отошли ее обратно к Бойду Монро, где ей самое место…

— Нет.

— Проклятие, Дункан! Тебе надо сосредоточиться на своих, а не ее проблемах! От нее одни неприятности.

Дункан горько улыбнулся.

— Знаю.

— Вот и избавься от нее.

— Нет. И не лезь в мои дела. Увидимся.

— Дункан…

— Брэндон, я спешу к себе наверх. У меня свидание, а дел еще по горло.

— Свидание? — поперхнулся Брэндон. — И это когда все твое будущее под вопросом?

— В своем будущем я уверен. Никаких вопросов. Я уже сказал, у меня свидание. Увидимся, Брэндон. И успокойся ты. Если меня в самом деле арестуют по обвинению в грабеже, я, по крайней мере, исчезну из конторы, и в ней опять воцарится мир.

Он покинул кабинет брата, чувствуя себя так, как будто его раздавили и размазали. Лишний раз он удивился, что же увидела в нем Харли, что позволяет ей, в отличие от его семьи, раз за разом верить ему на слово, даже тогда, когда многое, включая его прошлое, говорит против него.

Эмма тоже верит ему. Это можно было бы назвать женской интуицией, да вот только его мать совсем недавно выразила горячую надежду на то, что он сам отдаст себя в руки полиции прежде, чем компания и семья столкнутся с еще большими неприятностями.

Какое-то время он еще размышлял над своими проблемами, стараясь не обращать внимания на терзавшую сердце боль, и едва успел остановиться, чтобы не влететь в охранника, стоявшего около лифта в пентхауз.

— Привет, Пит, — сказал Дункан, рассеянно набирая секретный код на панели вызова лифта. — Никаких событий?

— В общем, все тихо, — ответил бывший армейский сержант. — Днем Гвен засек этих двух французских ребят в гараже, но они убрались, не причинив никакого вреда. И больше не появлялись.

— Отлично. — Двери лифта распахнулись. — Они могут болтаться около мисс Миллер, когда она появится здесь вечером. Скажи всем, чтобы держали ухо востро.

— Слушаюсь.

Двери лифта закрылись и открылись этажом выше. Там стоял еще один охранник.

— Добрый вечер, мистер Ланг, — приветствовал Дункана стоявший на часах курсант Полицейской академии.

— Пора тебе уже научиться звать меня Дунканом, Том, а то у меня появится какой-нибудь комплекс.

Парень покраснел.

— Прошу прощения… Дункан. Трудно отвыкнуть от правил.

— Нет проблем, — ответил Дункан, вставляя личную карточку в прорезь замка на двери своих апартаментов. — Пока, Том.

Закрыв дверь и включив сигнализацию, Дункан наконец сбросил с себя личину холодности и спокойствия. Он устремился в душ, на ходу сбрасывая одежду.

Через двадцать минут он вышел из душа и начал так лихорадочно соображать, что бы такое ему надеть, что самому стало смешно. Да, парень, похоже, дело зашло далеко. Внезапно раздался звонок в дверь.

Он взглянул на небольшие часы в ванной. Только шесть. Черт! То ли отец решил не давать ему покоя, то ли что-то случилось и Том пришел доложить. А у него всего час на то, чтобы одеться и приготовить ужин.

Вздохнув, Дункан натянул первые попавшиеся джинсы и босиком пошел к входной двери. Он включил камеру слежения и уставился на возникшую на экране Харли Миллер, выглядевшую немного напряженно.

Он распахнул дверь.

— Харли! В чем дело? Что-то стряслось?

На ней было то самое красное платье. Ее глаза сузились при виде его полуголого тела.

— Прости, — сказала она, проходя в комнату. — Я знаю, что пришла на час раньше. Я себя сдерживала, честно. Но ждать больше не могла.

Харли захлопнула дверь. Дальнейшего развития событий Дункан предвидеть не мог. Она обхватила руками его голову, прижала его к стене своим телом. Ее рот жадно прильнул к его губам. Если бы обычное чувство юмора не покинуло в эту минуту Дункана, он сострил бы что-нибудь по поводу насильниц-женщин.

Радость, какую он испытал, пронеслась по его жилам, унося всю боль, горести и проблемы. Со сдавленным возгласом он крепко обнял Харли. Его руки были повсюду; он гладил ее упругие ягодицы и прижимался к ней все теснее, чтобы она почувствовала его собственное голодное исступление. Ее тихий вскрик слился с его стоном в то мгновение, когда губами она прикоснулась к его уху. Она стала покусывать его мочку, зажигая по всему телу Дункана мучительный огонь. А потом ее влажный язык скользнул внутрь ушной раковины, доводя его почти до безумия.

Он рванул вниз «молнию» у нее на спине, и преграда между его руками и теплым, шелковистым телом Харли исчезла.

Затрепетав, она задышала часто и прерывисто, когда он губами стал ласкать ее ушко и нежную шею. Лифчика на ней не было. Его руки беспрепятственно преодолели весь путь до маленьких трусиков, которые, впрочем, не являлись препятствием. Его пальцы дерзко проникли под шелковистую материю, устремляясь к ее нежной плоти, в то время как она вновь и вновь шептала его имя слабым голосом, сводящим его с ума. Он может вот так касаться ее… его руки могут вызвать столь чувственное волнение. Она вернулась к его губам, проникая в них языком и приводя его в неистовый восторг.

И еще раз она поразила его, когда начала торопливо и жадно расстегивать его джинсы, а потом резко дернула их вниз. Она медленно гладила и сжимала его ягодицы, а затем вдруг стремительно скользнула вверх по спине и снова вниз, едва сдерживая нарастающую страсть.

Руки Харли, ее восхитительные руки, ласкали, терзали и возбуждали его.

Он начал тянуть вверх ее красное платьице, позволяя ей покрывать поцелуями и ласкать языком его шею.

— Да! — выдохнула она, впервые коснувшись своей высокой грудью его обнаженной вздымающейся груди. — Дункан, где, черт побери, твоя спальня?

Это рассмешило его, и он все еще смеялся, когда снимал через голову и платье и кулон, нашедшие пристанище у них под ногами на полу. Он коснулся языком ее набухшего соска, затем последовал ниже к ребрам и мягкому животу, наслаждаясь ее стонами. Он не мог и вообразить такого — удивительного сочетания обостренной женственности и страстно ищущей наслаждения плоти. Он вновь ощущал себя девственником, впервые вступающим в мир чувственных наслаждений.

Он приник губами к впадине между ее бедрами, и тело Харли содрогнулось от удивления и удовольствия, когда его пальцы принялись, не спеша, стягивать узенькую полоску красного шелка вниз.

— Так намного лучше, — прошептал он, касаясь светлых завитков. Он поднялся, прижимаясь к ней всем телом.

Дункан не был готов к такому неожиданному открытию — у Харли были обнажены все чувства. Не готов он был и к доверчивому сиянию ее распахнутых небесно-голубых глаз.

— Надеюсь, у тебя здесь достаточно презервативов? — спросила она хрипло, чем окончательно его добила.

Он почувствовал облегчение, лишь проведя губами по ее нежной шее. Он слегка покусывал ее.

— Есть одна важная вещь, которой в свое время обучили меня бойскауты, — выдохнул он, касаясь горящей кожи Харли и мечтая погрузиться в ее сладкую плоть, — быть всегда готовым.

— Я уже… Я готова, Дункан, — воскликнула она. Его самообладание испарилось, а пальцы проникли в горячую, влажную плоть. С захлестывающим чувством восторга он осознал, что мог бы взять ее прямо здесь, в прихожей, рядом с Томом, стоящим за звуконепроницаемой дверью, и она вкусила бы наслаждение, но эти чертовы резинки находятся за целую милю отсюда, в спальне, а Харли здесь — в его объятиях. Опасная, славная, благословенная Харли. Она заслуживала любой возможной защиты, и он жаждал обладания ею долгие часы. Пол прихожей для начала явно не подходил.

— Ты вообще-то понимаешь, — шепнул он ей на ухо низким, грудным голосом, — что сдержанность не самое сильное мое качество.

— Слава Богу! — пылко отозвалась Харли. Он улыбнулся, и его пальцы еще глубже погрузились в сладостную плоть.

— Однако сведения, собранные «Колангко», заставляют предположить, что это будет впервые в твоей жизни. Ты нервничаешь? Не боишься?

— А что, я произвожу впечатление человека, у которого шалят нервы? — спросила она, обхватывая его одной ногой, чтобы облегчить путь его пальцам.

— Ты производишь неотразимое впечатление, — застонал Дункан, приподнимая ее вверх.

Она скинула свои красные ковбойские сапожки и плотно обвила ногами его талию, доведя его почти до исступления, пока он нес ее в спальню.

Она вновь прикусила мочку его уха и принялась ласкать ее со страстью, рушившей всякие сдерживающие помыслы. Только величайшим усилием воли он заставил себя удерживаться на ногах, пока не почувствовал, что наткнулся на кровать. Он устремился вперед, опуская ее на атласное стеганое одеяло.

Обнаженная Харли, раскинувшаяся на серебристом шелке, — ничего более сексуального в своей жизни он не видел.

Не владея собой, Дункан искал ее рот с отчаянным стремлением утолить свою голодную страсть. Он приник к ней, взяв в плен одной лишь силой своего желания, содрогаясь и ужасаясь невозможности контролировать себя. Ее тело, возбуждающее и желанное, изогнулось в ожидании.

Никогда прежде не охватывало его такое безудержное желание подарить удовольствие женщине, любое удовольствие, какое только способно выдержать ее тело. Он буквально упивался телом Харли, а ее вздохи, возгласы и стоны превосходили всякое физическое удовлетворение, которое он мог себе представить. Она извивалась под ним — извивалась от наслаждения, которое он дарил ей, — и ничто не могло сравниться с этим.

Его губы не могли насытиться молочной белизной ее груди, ее пальцы запутались у него в волосах, а тела их слились в единое целое.

Дункан то проводил по ее коже языком, то захватывал ее губами, то слегка покусывал, и все двигался и двигался вниз, к животу, извлекая из уст Харли всевозможные восторженные восклицания.

Оказалось, что ее талия и бедра столь же чувствительны, как грудь и шея. Стоило ему припасть к ним ртом, как она задрожала так сильно, что ему на мгновение показалась, что она уже близка к финалу, и он устремился еще ниже — туда, к самому сокровенному и манящему — ее женской сокровенной сути.

Ее отчаянный вскрик почти довел его до вершины блаженства.

Дункан скользнул еще ниже, покрывая поцелуями ее бедра, а пальцами слегка приоткрывая нежные складки разгоряченного лона. Дункан пьянел от ее запаха, от исступленного сексуального жара, излучаемого ею. Застонав, он наконец проник языком в самое средоточие этого жара, и тут в тишине спальни раздался крик.

Харли то ругалась, то молила его о чем-то, то угрожала и сыпала проклятиями. Он упивался тем, что имеет над ней такую власть.

Дункан испытывал восторг, когда жар ее возрастающей страсти зажигал огонь в его собственной крови. Его язык меж тем не спеша продолжал свое сладостное исследование.

Он поражался той трепетной и чуткой связи, что соединила их и помогала ему понять каждое ее недосказанное слово, каждый ее сдавленный стон, заставляющие его то вести ее дальше к вершине, то возвращаться к легким, едва ощутимым ласкам. А когда у обоих уже не оставалось сил сдерживаться, он приник ищущими губами к упругому набухшему бутону, притаившемуся в недрах ее трепещущей плоти.

Дункан растворился в ее благоухающей плоти, в ее отчаянной жажде достичь блаженства, неведомого ей прежде, и это наполняло его гордостью, которой он не испытывал до сих пор. Он смог дать ей то, о чем она так страстно молила, и это удовлетворяло и восторгало его больше, чем любое иное деяние в его жизни.

— О, моя дорогая, — выдохнул он.

Он ввел два пальца в ее разгоряченную плоть, и она достигла вершины, захлебнувшись отчаянным криком. На каждое его движение она отзывалась всем своим существом, и он почувствовал, что она готова к новому восхождению.

— Я не могу, — выдохнула она. — Пожалуйста, Дункан! — пронзительно вскрикнула Харли, когда он вновь приник губами к ее чувствительной плоти. Она вновь вознеслась ввысь, разлетевшись, казалось, на миллионы крошечных брызг, ливнем обрушившихся на все вокруг.

И на него. Едва владея собой, он медленно двинулся вверх, вдоль ее упругого тела, ощущая ее напряжение и чувствуя, как настойчиво ее пальцы скользят по нему, приглашают его, молят и требуют. Отстраниться от нее в эту секунду в судорожных поисках пачки с презервативами было, пожалуй, тяжелейшим испытанием за всю его жизнь.

Он стоял на коленях, спиной к ней, и его дрожащие пальцы нетерпеливо сражались с кусочком латекса. Он почувствовал прикосновение ее мягкого тела, тесно прижавшегося к его спине и бедрам, в то время как ее руки обнимали его, а пальцы нежно скользили по груди.

— Дункан, пора, — пробормотала Харли ему на ухо.

Смеясь, он повернулся, чтобы вновь утонуть в бушующей пучине ее глаз.

— Меня кое-что отвлекло, — попытался оправдаться он, потянувшись к ее сладостному рту и накрыв ее губы своими.

— Приступим? — с неожиданным кокетством спросила Харли, откидываясь на кровать и увлекая его за собой. — Интересно, что имеется в арсенале у известного плейбоя…

Дункан посмотрел на нее сверху вниз: губы, припухшие от его поцелуев, растрепанные шелковистые волосы, страсть, отразившаяся на ее выразительном лице, страсть, какой ни одна женщина еще не дарила ему.

Что ж, он не разочарует ее.

Теперь он готов раствориться в ней и в сжигающей его страсти.

— Я знаю дюжины вариантов, — выдохнул он, зарывшись губами в нежную белизну ее шеи. — Мы не вылезем из этой постели до тех пор, пока не испробуем их все.

Он легонько куснул ее, и она издала вопль, в котором смешались смех, облегчение и нежданная радость.

Как же, черт возьми, ему удавалось так долго удерживаться от нее на расстоянии?

— Проклятие, Дункан, — взмолилась она, а он всем телом почувствовал биение ее сердца, — сделай что-нибудь с этой болью. Я больше не могу ее терпеть.

Сжав лицо Харли руками и не отрывая от нее взгляда, он вторгся в нее, слившись в единое целое с другой своей половиной. Он познал острое чувство радости, увидев смешавшиеся в голубых глазах боль и страсть, пронзившие все ее существо.

— О-о-о-х! — простонала она, приподнимаясь, чтобы вобрать его в себя целиком — с кровью, плотью, дыханием. — Ты мой…

Завороженный взглядом этих голубых глаз, без колебаний и сомнений принимающих его, Дункан начал медленно двигаться, упиваясь той естественной готовностью, с которой эта женщина открывалась ему. Он неотступно следил за меняющимся выражением ее лица, на котором радость неизведанного наслаждения удесятерялась от открытия того, что и ее собственные движения способны дарить не меньший восторг.

Никогда раньше у Дункана не было женщины, которая, занимаясь любовью, отдавалась бы вся целиком, так, как это делала Харли. Он одновременно был преисполнен блаженства, исступления и какой-то опустошающей нежности. Он никогда так не хотел отдать самого себя, как сейчас: это было всего лишь ничтожной благодарностью за дар, который получил от нее он.

Все чудесным образом переменилось: испытанные столько раз физические удовольствия уступили место чему-то несравненно более глубокому и неподдельному, чему-то тревожному и в то же время совершенному.

— Да! — прошептал он, принимая Харли. — О, дорогая! — воскликнул Дункан в ту секунду, когда она обвила его ногами, помогая ему проникнуть в самую глубь ее естества.

Харли выгнулась ему навстречу, трепетом тела отвечая на каждое движение, с которым он все глубже и глубже входил в нее. И с каждым этим движением он отбрасывал все дальше и дальше прежние страхи перед новизной собственных ощущений, да и всю свою жизнь, в которой подобным ощущениям не было места. Он рвался вперед к чему-то, что не мог ни назвать, ни даже представить, но без чего уже не мог обойтись. Ни сейчас, ни потом, никогда.

Она выкрикнула его имя, когда достигла пика наслаждения. Их тела слились, а с ними и их сердца и души. Раньше он не испытывал такого восторга. Это чары. Это Харли. Это блаженство.

Ему захотелось видеть в эту секунду ее глаза.

— Харли, — простонал он. — Взгляни на меня!

Она приподняла голову, ее глаза широко распахнулись, и Дункан уже не смог дальше сдерживаться.

Он ринулся внутрь ее, отчаянно, изо всех сил, чувствуя, как она близится к пику страсти, и мчась дальше, в стремительном порыве, дав волю пламени, бушевавшему в нем, вокруг него, повсюду. Он ощущал, как внутри ее все выше и выше подымается волна исступления, заставляющая ее руки с невероятной силой вцепиться в него.

— Еще, еще! выдохнула она, обвившись вокруг него своим горячим телом, впитывая все, что он так долго удерживал внутри себя.

Прошло несколько минут, прежде чем сознание вернулось к Дункану. Оно возвращалось мало-помалу, небольшими волнами, и каждый его вздох был наполнен запахом Харли, каждая клеточка его тела ощущала ее жар. Он медленно провел языком по губам, чувствуя на них вкус Харли.

Было невероятно трудно открыть глаза, но он был вознагражден за свои труды. Разлепив их, Дункан увидел Харли, прижавшуюся к нему. Затаив дыхание, он оглядывал ее изумительное тело сверху донизу, вновь и вновь возвращаясь глазами к прекрасному лицу, застывшему в спокойном сне.

Невероятное озарение пришло к нему неожиданно, в единый миг. Его взгляд застыл в изумлении. Харли только что показала ему всю разницу между сексом и любовью.

В его прошлом было множество часов сексуальных развлечений, удовольствий, а порой и неудовлетворенности. Его опыта было вполне достаточно, чтобы сразу понять, что сейчас это потрясающее ощущение не имело никакого отношения ни к женщинам, которых он знал, ни к ласкам и удовольствию, которые он прежде испытывал.

Он никогда не занимался любовью, потому что никогда не любил. Но сейчас он любит. Он любит Харли. Он любит ее, и для него это — потрясение, ибо он был уверен, что не способен на глубокое чувство, не говоря уж о том, чтобы любить женщину с только что испытанным беззаветным восторгом, который он все еще до конца не осознал.

Он ее любит.

Он любит женщину, которой только что довелось испытать восторженное чувство свободы и независимости.

Он любит женщину, которая впервые познала мужчину и чья страстная натура на этом не остановится.

Он любит женщину, которую не в силах удержать.

Харли проснулась от пьянящего ощущения близости тела Дункана. Ее руки скользнули вниз и наткнулись на его горячую твердую плоть, обжигающую пальцы.

Он даже успел позаботиться о ее безопасности. Очень предусмотрительно с его стороны.

Она приподнялась и прихватила зубами мочку его уха, нежно лизнув языком.

— Иди сюда, — прошептала она, щекоча его своим дыханием.

Он прошептал ее имя, а она направила его туда, где с каждым биением сердца разрасталась сладостная боль.

— Ты хочешь так? — спросил он, слегка войдя в нее.

— Да, — у нее перехватило дыхание.

— А так? — шепнул он, проникая чуть глубже.

— Да.

— А так? — Он вонзился в нее сильно и глубоко.

— О, да! — закричала она, выгнувшись и принимая его целиком, вновь потрясенная тем, как прекрасно было это соединение его разгоряченной плоти с ее телом.

Она мечтала во время каникул разобраться в том, какие же ощущения хотела бы испытать, и вот теперь она знала какие. Ей хотелось вновь и вновь переживать чувства, такие, как сейчас. Она любовалась сильным телом Дункана. Она наслаждалась его близостью. Она упивалась его страстью.

Ей нравилось его стремление к безоглядному риску; ей хотелось броситься вместе с ним, зажмурив глаза, с самого пика горы в пучину огня, сжигающего их обоих; ее слух ласкали его стоны, победный крик, когда они в единый миг совершали оглушительный взлет на вершину страсти. А потом она любила лежать в его объятиях, находя там покой и умиротворение. Они шепотом повторяли, словно заклинание, имена друг друга.

Мир медленно возвращался на круги своя, а вместе с ним приходило и осознание того, что огненная буря поглотила Дункана. И этой бурей была Харли.

Она никогда прежде не воспринимала жизнь с такой полнотой. Она не знала, как прекрасно очутиться в сильных мужских руках, прижаться к теплому телу, одновременно могучему и нежному.

Она не ведала, что у секса есть запах, острый и терпкий запах с привкусом пота; что он обволакивает, как паутина, и захватывает тебя целиком. Она не знала, что в эти мгновения ты можешь смеяться, рыдать и сквернословить — все разом. Она не предполагала, что можно испытать такое исступление чувств и выжить.

Дункан пошевелился рядом с ней, слегка отстранившись.

— И все? — прошептала она, уткнувшись лицом в его обнаженную грудь.

Его тихий, гортанный смешок был ей ответом.

— Если окажется, что ты помешана на сексе… — начал он.

— Ну и что тогда?

— Я буду счастлив по гроб жизни.

Тут уже Харли захихикала и, перекатившись ему на грудь, с улыбкой вгляделась в его радостно поблескивавшие черные глаза.

—Я стесняюсь…

— С чего бы это? — поинтересовался он, взъерошив ее волосы.

— Потому что я совершенно не стыжусь самой себя.

— А что, тебе должно быть стыдно?

— Ну как же! Девственница, нежный оклахомский цветок так и кидается на мужчину и чуть ли не под дулом пистолета укладывает его в постель. Мне должно быть стыдно, — заявила Харли.