- Кэнтон. Слышу вас хорошо. Все понял. Могу сейчас же сообщить для передачи на Мыс, что было необычного. Проклятые тормоза не сработали. Для начала хватит?
      Оператор на станции связи поперхнулся от смеха.
      - Седьмой, слушай. Сдается мне, они знают об этой пустяковине. Я...
      Оператор замолчал. Он знал Дика Пруэтта. В период подготовки космонавтов немало часов провел он с ним за работой в Хьюстонском центре пилотируемых полетов. Несколько раз они вместе изучали материальную часть радиостанций в капсуле. Ему нравился Пруэттзамечательный летчик и парень что надо.
      Оператор покачал головой: Пруэтту оставалось жить сорок восемь часов, а он... он еще шутит. Оператор перешел с языка переговорных таблиц на простой, человеческий.
      - Дик. Сделай одолжение. Мне лично.
      - С удовольствием. Чего тебе?
      - Между нами, Дик. Прошу тебя, дыши неглубоко и обязательно пореже. Ладно?
      Пруэтт так расхохотался, что задрожал динамик на пульте оператора.
      - Ладно, станция свя..., ладно, Сэм. Но только в порядке личного одолжения, понял?
      - "Меркурий-7", слышимость ухудшается. Переходите на связь с Гавайями.
      - Говорит "Меркурий-7". Отказываюсь. Сзм, повторяю. Отказываюсь от связи с Гавайями. Передай на пункт управления, что вызову его, когда войду в их зону. Хочу немного пошевелить мозгами по их просьбе. Слышите меня?
      - Седьмой. Ваше сообщение принял, передам на пункт управления. До встречи на следующем витке, Дик.
      Пруэтт ослабил привязные ремни. Его тело медленно всплыло над креслом и остановилось. Дальше ремни не пускали. С каждым часом непродолжительного пребывания в космосе ему все больше хотелось испытать полную свободу движений в невесомости. Конечно, в капсуле не развернешься. Каждый кубический сантиметр ее пространства изобретательно использован. В обитаемом отсеке этой отличной маленькой машины места было не больше, чем в телефонной будке. Но то, что казалось неудобным и даже вредным в земных условиях, при невесомости оказывалось не только терпимым, но даже необычайно удобным... Вообще многое приходится пересматривать. Да, космос для человека-среда незнако
      мая. И многие обычные земные понятия здесь теряют свою достоверность.
      И главнейший урок заключается в том, что в космос нельзя отправляться с ограниченными, косными представлениями. Будьте уверены-космос взорвет их, да так, что обломки вас придавят. С самого начала работ над программой освоения космоса никому так не изменяло чувство реальности, как ведущим ученым Штатов.
      Сейчас это уже позади, но многие хорошо помнят, как несколько лет назад ученые сбрасывали человека со счетов; этот беспомощный комок крови и мяса, говорили они, не выстоит перед неистовыми силами, возникающими при выводе корабля в космос, в полете и при его возвращении на Землю... Безраздельное господство "черного ящика" ("Черный ящик" - в кибернетике автоматическое устройство (блок), выполняющее определенные операции по сигналу датчика. Прим. перев.) тянулось утомительно долго. Летчики ходили с кислыми минами. Волшебники с вершин своих сверкающих башен из слоновой кости изрекли, что пилоты больше не нужны. Электроника - это да! Электроника, системы из готовых элементов, огромный электронный мозг. Они надежнее человека. Раз дело дошло до космических полетов, от человека толку мало.
      Конечно, все это было просто смешно с самого начала. Такая точка зрения была столь же далека от реальности, как и ее противоположность-отрицание всякой механизации и электроники и возвеличивание мозга, мускульной силы и рефлексов.
      Ответ на вопрос был буквально под носом у ученых, но они не удосужились разглядеть его. Они шли к нему самым трудным путем. Они пренебрегли системой "человек-машина", воплощенной в современном самолете, где живое существо и машина сливались в единое целое для достижения максимальной эффективности и надежности,-единственной системой, которой органически присущ фактор безопасности.
      Пруэтт закусил губу. Его подстерегло что-то непостижимое-ни чудодейственная электроника, ни человеческий разум не сумели этого предусмотреть. И человек и машина спасовали... Ведь его корабль работал безотказно весь срок по графику- почти сорок восемь витков.
      Все лучшее, что было в образцовом полете Ширры, в эпопее Купера, все было учтено, вплоть до оледенения.
      Почти семьдесят шесть часов-время по графику-все было в порядке. Капсула... Она была прекрасной, послушной птицей. До того самого момента, конечно. Последний виток он заканчивал превосходно, скользнул над северо-западным берегом Новой Гвинеи, быстро приближаясь к той точке пространства и времени, когда ему надо было включить три тормозные ракеты. Контрольный радиосигнал должен был подать "Радар Куин", один из четырех кораблей связи и слежения, входивших в глобальную сеть обеспечения полетов по программе "Меркурий". Он курсировал вдоль северного берега Новой Гвинеи, остальные-в других районах.
      Пруэтт передал последние данные на станцию Мучеа.
      Все шло как нельзя лучше.
      Бортовая система отсчета времени отставала на полсекунды, и он немедленно внес поправку. Затем сориентировал капсулу в расчетное положение для торможения. Теперь теплозащитный экран был направлен вверх под углом тридцать четыре градуса к горизонту. Положение продольной оси капсулы и крен выдерживались точно. Капсула была идеально послушна.
      Он отключил источник света в кабине, закрепил все свободные предметы. Рукоятку подачи охладителя в скафандр перевел на цифру "восемь". Температура воздуха, поступавшего в скафандр, снизилась до восемнадцати с половиной градусов. Ему стало прохладно. К моменту включения тормозных двигателей температура упадет до семнадцати градусов, намного ниже уровня, который поддерживался все трое суток полета. Это обеспечит дополнительное охлаждение на период сильного нагрева капсулы в атмосфере.
      Пруэтт доложил обо всем проделанном на станцию Мучеа.
      Он проверил двигатели ориентации на минимальную и максимальную тягу, опробовал коррекционные двигатели, быстро проверив готовность всех систем управления ими, настроил радиосредства, проверил герметизацию визира, управление давлением и температурой в кабине и скафандре. Затем запустил гироскопы системы стабилизации и включил ток в систему зажигания.
      За пять минут до включения тормозной установки он снизил давление в кабине и в скафандре. Температура в кабине не поднималась выше тридцати градусов. На входе в скафандр, к его удовлетворению, воздух имел температуру всего шестнадцать с половиной градусов.
      Капсула вышла из зоны приема Мучеа. Пруэтт установил связь со станцией на борту "Радар Куин". Все было готово. Он включил автоматическую систему ориентации и стабилизации. Теперь пусть электронный мозг последит за ориентацией капсулы.
      - Тихоокеанский корабль управления, говорит "Меркурий-7". Как слышите меня? Прием. - Пруэтт был официален.
      -."Меркурий-7", говорит тихоокеанский корабль управления. Слышим хорошо, Дик. Как ты там?
      - Тоже хорошо. Прекрасная слышимость.
      - Седьмой, по-моему, ты уже достаточно покрутился по Вселенной. Готов спуститься на грешную землю?
      Пруэтт рассмеялся. Дерек Ларсен терпеть не мог казенных штампов переговорных таблиц. Установив связь и приняв ответ на позывной, он посылал инструкции ко всем чертям.
      - Понял, Дерек. Прогулочка кончается. Я тут все уже настроил. Вот и включатель зажигания уже под током. Я даже чуть-чуть опередил график...
      - Не волнуйся, Седьмой. Мы же дадим контрольный счет перед пуском.-Ларсен, сам того не замечая, сменил дружеский тон на строго деловой.- Я понял так, что вы хотите включить автоматическое управление, а ручное управление оставляете как резервное.
      -. Подтверждаю, станция связи. Сейчас рукоятка в крайнем положении, я тяну ее... вот... и ставлю на автоматическое управление с ручным дублированием.
      - Хорошо, Седьмой. Нам разрешено дать вам подтверждение. Ориентация у вас такая, что хоть сейчас нажимай кнопку.
      - Точно. Моя птичка отлично слушается меня. Само совершенство. Она впишет новую главу в книгу о космической технике.
      - Вас понял. Седьмой.
      На пульте перед Пруэттом вспыхнула сигнальная лампочка-до начала торможения осталось пять минут. Ларсен подтвердил точность счета времени.
      - Отлично, Дик. Даю отсчет. На "пять" включай замедлитель запала. Начнем. Так... десять, девять, восемь, семь, шесть, пять!..
      - Есть запал!
      -Понял вас, Седьмой. Капсула держится отлично, Дик. Скоро начнешь торможение...
      "Меркурий" послушно следовал командам, которые нашептывал ему электронный мозг. Машина гироскопами обеспечивала стабилизацию, инфракрасными искателями цеплялась за горизонт и по их показаниям удерживала капсулу под углом в тридцать четыре градуса, гасила крен". Пруэтт ограничивался ролью пассажира.
      У Уолтера Ширры в капсуле "Сигма-7" автоматика на этапе торможения сработала блестяще. Гордону Куперу в капсуле "Фейт-7" не так повезло, но он не подвел космонавтов и поразил ученых, показав такое мастерство управления вручную при торможении и возврате в атмосферу, что электроника могла бы позавидовать. Но Пруэтта не влекли лавры Купера, его вполне устраивала роль дублера при счетно-решающем устройстве.
      Он держал левую руку в готовности над кнопкой ручного зажигания тормозных ракет. Все же не исключено, что автоматика не сработает вовремя... А могло быть и так, что двигатели сработают прекрасно, а сигнал на пульте не вспыхнет...
      Скотт Карпентер на "Авроре-7" попал в переделку при торможении. Пруэтт изучил до мелочей этот этап его полета. Карпентер точно выполнил все операции по подготовке к торможению. Наземная станция в Калифорнии дала ему отсчет времени для включения тормозной установки. Оператор сказал "нуль", но запалы не сработали. Прошло две секунды после нуля, а тормозные двигатели все не включались. Тогда Карпентер ударил по кнопке ручного управления. Прошла еще секунда, прежде чем он ощутил и услышал, что одна ракета включилась. Эти три ничтожные секунды означали перелет запланированного района посадки по меньшей мере на двадцать пять километров. А кто знает, насколько запоздало бы включение, если бы Карпентер не "воткнул" ручное управление?
      Помня все это, Пруэтт был готов подстраховать автоматику. Ему совсем не улыбалась перспектива болтаться в море, где-нибудь вдалеке от намеченного района, и превратить нормальную посадку в опасное морское приключение. Он вполне мог обойтись без этого.
      - "Меркурий-7", пора. Начинаем отсчет с пяти для включения тормозной установки.
      - Седьмой готов.
      - 0'кей, сейчас... Начали: пять, четыре, три, два, один, нуль.
      Пруэтт напрягся в ожидании резкого торможения.
      Тишина.
      Почти бессознательно, как будто палец его действовал по собственной воле, Пруэтт резко ткнул кнопку ручного включения зажигания.
      Ничего...
      Пруэтт надавил кнопку сильнее.
      Капсула не дрогнула. Ракеты молчали.
      Он отпустил кнопку и снова бешено ткнул в нее пальцем. Капсула продолжала нестись сквозь вакуум со скоростью примерно пятьсот километров в минуту.
      - Проклятие! - вырвалось у него.
      - "Меркурий-7", ракеты у вас сработали?
      - Нет! Не сработали! Я уже почти загнал кнопку в панель, но зажигания нет.
      До него донесся совершенно бесстрастный голос Дерека Ларсена:
      - Станция связи вызывает Седьмого. Немедленно проверьте показания электрической системы.
      - Бесполезно, Дерек. Я уже проверил все приборы. Показания прежние. Питание максимальное, все в полном порядке. Никаких признаков неисправностей. Продолжаю удерживать капсулу в положении для торможения. Все в порядке. Но торможения нет. Повторяю, нет торможения.
      - "Меркурий-7"... Не прекращай связи...
      Теперь Пруэтт мало что мог сделать. Он всматривался в пульт управления, в светящиеся приборы, цветные сигнальные лампочки, различные счетчики. Все показания были отличные! Ничто не вышло из строя. Предохранители, сигнальные лампочки, измерители, шкалы приборов, переключатели, рычаги управления, ручки-все было в порядке. Он досконально знал пульт и любое устройство на борту капсулы, всю систему управления, насчитывающую почти полтораста контрольных приборов, узлов, пусковых рычагов и кнопок.
      Во время подготовки Пруэтт буквально жил в тренажере "Меркурий", который был точной копией капсулы.
      Перед полетом он провел в общей сложности несколько недель в настоящей капсуле. Схемы размещения приборов на пульте управления он прибил дома на стенах спальни, гостиной и даже ванной. Он не считал себя готовым к выполнению задания до тех пор, пока не изучил все так, что мог безошибочно начертить на листе бумаги расположение, форму, размеры каждой детали и указать ее назначение. Он мог по памяти найти любой переключатель, рычаг или кнопку управления в полной темноте.
      И тем не менее сейчас он тщательно обследовал и осмотрел все средства управления и приборы. Он проделал это десяток раз, чтобы удостовериться, что ничего не пропустил.
      Нет, он ничего не пропустил. В конце сорок восьмого витка он должен был войти в плотные слои атмосферы, а затем приводниться. Но капсула неумолимо продолжала свой полет, и тормозные ракеты молчали. "Меркурий-7" снова пронесся над территорией США. Он пересек восточное побережье страны, севернее мыса Кеннеди, который до Дня Благодарения 1963 года назывался мысом Канаверал. Проекция сорок девятого витка точно соответствовала четвертому, девятнадцатому и тридцать четвертому. У него было еще много времени, чтобы поработать со всеми операторами наземных станций и еще раз проверить все, до последней детали...
      Когда тормозные двигатели отказали, он внезапно похолодел, кровь застыла в жилах.
      Длительная психологическая подготовка к нагрузке на организм, которая должна была возникнуть при торможении после трех с лишним суток состояния невесомости, сделала свое дело-тело и мозг ждали этого момента. Когда же перегрузка не пришла, организм воспринял это как своего рода шок.
      В ту же минуту Пруэтт понял, что попал в беду, страшную, непоправимую беду. Человек мог исправить любые неполадки, возникшие на борту космического корабля. Только богу известно, что пришлось испытать другим космонавтам. Но даже если все разладилось-черт побери, вы все-таки можете сориентировать капсулу для возвращения в атмосферу, нажать кнопку ручного торможения почти в любой точке орбиты и пойти на посадку. Даже если вы приводнитесь в самой пустынной точке океана, спасательные команды, разбросанные по всему миру, придут к вам на помощь через каких-нибудь несколько часов.
      Можно найти выход почти из любой аварии. Любой-кроме аварии тормозных двигателей.
      Несмотря на катастрофический характер неполадки, отлично понимавший ее последствия Пруэтт не пал духом. Еще не все кончено-инженеры с Земли подскажут выход из положения...
      Нет, сказал он себе. И это вряд ли спасет. Предположим, инженеры, разбирающие до последней детали дубликат капсулы, найдут-таки, в чем загвоздка. Но это ведь далеко еще не значит, что он сам в силах ликвидировать неисправность. Он может точнейшим образом знать, где и что вышло из строя, но это не поможет ни черта, когда последний кислород, шипя, вырвется из баллона.
      Радиограмма из Кэнтона нисколько не улучшила его настроения. Если уж мыс Кеннеди предлагает ему покопаться в памяти и припомнить подробности, пусть самые незначительные, чтобы помочь определить причину аварии... ну, это вряд ли что сулит ему.
      Это означает лишь одно - инженеры сами не могут ничего найти, они ничего не нашли. Это означает также, что они пришли в отчаяние и судорожно хватаются за соломинку.
      Вдруг ему показалось, что температура в капсуле значительно понизилась...
      Пруэтт взглянул на указатель кислорода, на стрелку часов. Он почти слышал их тиканье. Каждая маленькая дуга, которую проходила стрелка, означала, что запас кислорода поубавился. И с каждым оборотом секундной стрелки... проходила еще минута жизни, проходила навсегда, безвозвратно...
      Он снова, в который раз, испытал восхищение перед удивительной гармонией равновесия между центробежной силой и земным притяжением. Его корабль, летящий в космосе, казался ему воплощением этой совершенной гармонии. Все явления в космосе происходили с математической точностью. Все здесь подчинялось законам небесной механики, иногда порождающим чертовские парадоксы. Чтобы вернуться на Землю, он должен падать. Чтобы ворваться назад в манящую атмосферу, он должен падать.
      Но именно это и происходило с ним. Он был невесом потому, что падал. Он все время падал, двигаясь к Земле.
      Законы небесной механики исключительно точны и гармоничны. Они прекрасны, они всегда восхищали его.
      Но они оказались и западней, прекрасной, гармоничной западней.
      Капсула неслась сквозь вакуум, падая по самой пологой дуге, какая только возможна. Ничто не могло противостоять закону притяжения. Но его можно было, так сказать, "изогнуть", что и сделали люди. Под действием земного притяжения капсула падала. Как и все другие тела, она падала по направлению к центру Земли.
      Но она одновременно неслась в космосе с огромной скоростью. И под воздействием этой скорости падение капсулы было не крутым, а пологим, по плавной, обманчиво отлогой кривой, которая удивительно точно совпадала с кривизной поверхности нашей планеты. Это казалось чудом - земная поверхность уходила из-под "падающего" корабля, и падение превращалось в движение по замкнутой орбите. Чтобы вывести корабль с орбиты, нужно было сделать покруче эту пологую кривую "падения", изогнуть ее по направлению к Земле.
      Здесь-то и должны были сказать свое слово тормозные двигатели. Они должны были замедлить скорость его капсулы. Тогда притяжение немедленно взяло бы верх над центробежной силой. Капсула начала бы снижаться и очень скоро пересекла бы верхнюю границу земной атмосферы и вошла в сильно разреженные верхние слои огромного воздушного океана, распростершегося ниже.
      Капсула в своем стремительном падении начала бы сталкиваться с молекулами разреженного воздуха. Сначала это были бы только сотни столкновений, но по мере снижения капсулы их число продолжало бы неуклонно возрастать почти по вертикали и составило бы сначала тысячи, а затем миллионы, миллиарды, словом, огромные, неисчислимые величины.
      И тут опять проявлялось это поразительное равновесие. Чтобы вывести капсулу на орбиту, требуется кинетическая энергия - тепло. Эту энергию давали ревущие огнем сопла огромной ракеты "Атлас". Ракета преобразует тепло, его кинетическую энергию, в тягу, в скорость.
      Таким образом, капсула, летящая по орбите, представляла собой плотнейший сгусток, заряд энергии.
      С виду это как будто совсем не так, но при вхождении в атмосферу этот заряд энергии дал бы о себе знать. Чтобы вернуться на Землю, капсуле пришлось бы отдать именно такое количество энергии, какое было затрачено для ее вывода в космос.
      Капсула отдаст эту энергию в форме трения. Атмосфера превратится для нее в огнедышащую топку. Капсула устремится к Земле, а впереди, далеко впереди ее теплозащитного экрана, будет нестись головная волна сильно сжатого воздуха-фактически ударная волна, как от взрыва, раскаленная чуть ли не до семи тысяч градусов-горячее, чем поверхность Солнца! В какихнибудь тридцати сантиметрах за спиной Пруэтта теплозащитный слой из пропитанного смолой стекловолокна, поглощая тепло, нагреется до тысячи шестисот градусов и раскалится добела; под воздействием этой невероятной температуры из него полетят во все стороны струйки газов и расплавленной смолы.
      А он будет сидеть в кабине...
      - Хватит этой чепухи! - сердито скомандовал он себе. И сам удивился своей вспышке. Многолетний опыт приучил его к выдержке и самообладанию. Пруэтт отлично понимал, почему так размечтался о возвращении в атмосферу, но он всегда был и сейчас оставался безжалостным к своим слабостям.
      Он сосредоточился на запросе мыса Кеннеди. Попытался вспомнить все. Он отдавал себе отчет в том, что мог упустить что-нибудь второстепенное, показавшееся ему незначительным. Такое случалось в полетах, случалось и с летчиками-новичками, и с умудренными опытом ветеранами, налетавшими по двадцать-тридцать тысяч часов. Потому-то сейчас, так же как и несколько лет назад, были в ходу печатные бланки контрольных листов и карандаши все еще изготовляли с резинками на конце.
      Но он понимал, что бесполезно ломать голову и пытаться сразу восстановить каждое из тысяч мелких событии за последние трое суток-это было все равно, что искать иголку в стоге сена. Полет проходил по строгому четкому графику. Он неустанно тренировался перед полетом, пока не почувствовал себя так же уверенно, как опытный боксер перед выходом на ринг. И все же это был его космический дебют.
      Выполняя напряженную программу полета, проводя научные эксперименты, докладывая строго по графику на наземные станции, разбросанные по всему земному шару, упиваясь красотой неба и огромного мира внизу,он, разумеется, вполне мог что-нибудь упустить. Правда, он верил в себя. Но прошлые ошибки и многолетний опыт научили его никогда не зазнаваться.
      Надо все вспомнить. Но-не спеша! Любая поспешная попытка обнаружить ошибку, если такая действительно совершена, только собьет с правильного пути. Нужно успокоиться, расслабиться, освободиться от напряжения, навалившегося на него и мешавшего сосредоточиться. Только полная объективность! Отделаться от леденящего сознания неизбежной близости рокового конца. Отдохнуть. Хоть на несколько минут выбросить из головы этот проклятый вопрос. Пусть ненадолго, но поставить себя мысленно вне событий, а затем нетороплш о вернуться к реальности, полностью владея всеми своими мыслями и чувствами.
      Он закрыл глаза, забыв, что летит над огромным миром. Его тело слегка покачивалось над креслом. Он был зажат между герметичными переборками, гудящей аппаратурой, пультом управления. Но в этом ограниченном пространстве ничто не мешало ему свободно плавать в невесомости.
      Он отдался на волю мыслей, медленно, неторопливо скользивших от одного воспоминания к другому, извлекавших из памяти самое дорогое...
      ГЛАВА III
      Он жил в Хантингтоне, на северном берегу Лонг-Айленда, и добираться оттуда до аэродрома Рузвельт-Филд на попутных лучше всего было ранним утром. Тридцать километров-немалый конец, если идти пешком, и он усвоил, что выходить надо пораньше. Когда солнце еще только поднимается над горизонтом, дороги почти пустынны. Бензин в те дни был нормированный, легковые машины на дорогах попадались редко, зато грузовиков было полно. Ранним утром шоферы охотно брали улыбающегося подростка, который останавливал машины поднятым кверху большим пальцем - жестом, освященным десятилетиями. Тотчас раздавалось громкое шипенье воздушных тормозов, весело визжала резина, и машина замедляла ход. Он радостно бежал вдоль обочины и прыгал в кабину огромного тягача с широкими потертыми кожаными сиденьями.
      Он обычно рассказывал водителю, что едет на аэродром Рузвельт-Филд под Минеолой. Он говорил, что, если ему повезет, его даже могут взять полетать. Водить громадные тягачи - работа для настоящих мужчин, но шоферы всегда слушали его с интересом, и время в поездке бежало незаметно. Он вылезал из кабины, громко кричал "спасибо!" и бежал к аэродрому.
      Когда Дику Пруэтту исполнилось четырнадцать, один знакомый летчик впервые взял его полетать. Самолет был старенький, перкалевая обшивка выгорела и покрылась желтыми пятнами, а из двигателя на землю капало масло. Во время полета воняло бензином, и весь самолет ходуном ходил. Но пилот не обращал на это никакого внимания, а Пруэтт был в диком восторге от этой дребезжащей, страдающей одышкой машины.
      Он часто приезжал на Рузвельт-Филд просто поглазеть на самолеты. Вдалеке, с аэродрома Митчел-Филд, взмывали в небо истребители и бомбардировщики. Иногда он выходил на дорогу, пролегавшую у самого конца взлетной полосы Митчел-Филд, и с трепетом следил за тем, как истребитель вспарывал воздух в нескольких метрах над его головой и, убирая шасси, словно птица с подбитыми лапами, взмывал в небеса.
      Но на Рузвельт-Филде он мог подходить к самолетам поближе. Он смотрел, как пилоты кричат механикам "контакт!", как вдруг начинают вращаться деревянные пропеллеры и захлебываются кашлем моторы. Он любил стоять позади самолетов, когда летчики давали газ на месте, проверяя мотор. Вздымая пыль, хлестала назад воздушная струя, воняло маслом и бензином. Трава прижималась к земле, точно уши испуганной собаки; лицо обдавал сильный горячий ветер.
      Не раз ходил он к дальнему концу одной облюбованной им взлетной полосы. Там сбоку был маркер. Иногда он осторожно клал руку на этот сигнальный знак и осторожно гладил по его поверхности. И тогда он представлял себе: вот серебряный моноплан бежит по траве все быстрее и быстрее, набирает скорость, подпрыгивает, пока хвост не оторвется от земли, и, наконец, взлетает. Разинув рот, он слушал ветеранов, которые вспоминали великое мгновение, когда Линдберг открыл дроссель на своем "Райяне" и отправился в сказочный полет к славе.
      "С этой самой взлетной полосы, с этого самого места!"-думал Дик, вспыхивая от восторга, - ведь он сейчас находился на том самом месте, где проходил Линдберг.
      Но сам он больше не летал. Его друг с дребезжащим старым самолетом куда-то переехал, и Пруэтту остались только запахи, ревущие моторы да ветер, швыряющий пыль в лицо. Он просто стоял у ангаров и смотрел. Однажды какой-то летчик выкатывал из ангара блестящий новенький "Ласком". Ему требовалась помощь, а поблизости никого не было. Заметив Пруэтта, летчик подозвал его:
      - Эй, мальчик! А ну-ка помоги! Живо!
      Пруэтт рванулся к маленькому двухместному самолету с такой поспешностью, что даже споткнулся. Он обежал правое крыло и, схватившись за стойку, стал толкать. Красивая машина легко катилась по траве.
      - Спасибо, - сказал летчик и пошел в диспетчерскую.
      Когда он вернулся, Пруэтт стоял на ящике у носа машины и полировал его своим носовым платком. Он уже вытер стекло фонаря кабины и трудился над боковыми стеклами. Некоторое время летчик молча наблюдал.
      - Хочешь прокатиться, сынок? - спросил он. Широкая улыбка Пруэтта сказала ему все. - Ладно, тогда залезай.
      Мальчик глубоко вздохнул, чтобы впитать в себя запах "Ласкома". Это был новый самолет, чистенький и сверкающий. Два сиденья бок о бок, приборная доска поразили Пруэтта своим великолепием, и он очень осторожно погладил пальцами ручку управления, которая была у его кресла.
      Двадцать минут спустя они уже поднялись на тысячу восемьсот метров и лениво плыли над белыми клубочками облаков. Пруэтт молчал и не спускал глаз с пилота, стараясь не пропустить ни одного его движения. Он не поверил своим ушам, когда летчик повернулся к нему и сказал:
      - Хочешь попробовать управлять сам?
      - Еще бы!
      Летчик рассмеялся.
      - Ладно. Но помни: самолет очень чуткий и слушается малейшего движения ручки.
      Когда мальчик сомкнул пальцы вокруг ручки, они слегка дрожали. Летчик улыбнулся ему и поднял руки вверх, показывая, что передает управление самолетом. Пруэтт с трудом сглотнул ком в горле - страшно было поверить, что он по-настоящему, сам ведет самолет.
      Впрочем, он пока еще не вел самолет, он его дергал.
      А с такими самолетами надо обращаться нежно: скажи шепотом, чего ты хочешь, и серебристая машина покорно выполнит твое желание. Через десять минут летчик снова взял управление на себя.
      Он приземлился в Ист-Хэмптоне, в глубине ЛонгАйленда.
      - Я скоро вернусь, - сказал он. - Покарауль самолет, чтобы тут никто не набезобразничал.
      Через час летчик вернулся, и они вырулили на конец взлетной полосы.
      - Возьмись легонько за ручку и поставь ноги на педали, - приказал летчик.Ну, теперь ты будешь вместе со мной вести самолет и поймешь, в чем тут секрет.
      Пруэтт кивнул. "Ласком", слегка подпрыгивая, помчался по полосе. Пруэтт едва ощутил, как ручка чуть подалась к нему, но самолет подчинился и оторвался от земли.
      Они были в пятидесяти километрах от Рузвельт-Филда, когда летчик велел Пруэтту проверить, крепко ли затянут привязной ремень.
      - Ты когда-нибудь пробовал высший пилотаж, сынок?
      - Нет... нет, сэр, никогда.
      - Ладно, держись покрепче. И скажешь мне сразу, если тебя станет сильно мутить.
      Небо исчезло. Там, где прежде было небо, Пруэтт увидел вертикальную линию и вдруг понял, что это и есть край земли, что горизонт теперь стал дыбом. Но "Ласком" продолжал переворачиваться, как бы катясь по стенке внутри невидимой бочки, и вот уже земля наверху, а небо внизу. Мальчик едва успел перевести дух, как самолет ринулся вниз. А когда нос стал задираться все выше и выше, Пруэтта легонько толкнуло к спинке сиденья и начало прижимать к ней все сильнее и сильнее. Потом горизонт снова исчез, и мотор самолета, перешедшего в пике, взревел. Но вот нос опять стал подниматься выше и выше; мотор натужно ревел, преодолевая нагрузку. Солнце ударило в глаза, и Пруэтт понял, что лежит на спине, а "Ласком" описывает в небе великолепную мертвую петлю.
      Было еще много других фигур, и глаза Пруэтта сияли от восторга, когда серебристый самолет прошелестел по траве Рузвельт-Филда.
      После этого умопомрачительного полета мальчик уже не знал удержу. Он бредил полетами во сне и наяву и своими длительными отлучками из дому доводил родителей до отчаяния. Он натащил в дом груды книг из библиотеки и зачитывался ими далеко за полночь. Тут были и книги о приключениях и трагедиях, случавшихся с летчиками, и серьезные труды по аэродинамике. Он окунулся в мир полетов, как в веселую игру, и это чувство стало медленно ослабевать лишь после того, как он налетал уже немало часов. Игра постепенно становилась профессией.
      Всю вторую половину дня после школы он работал.
      Он старался не тратить денег, копил, подрабатывал не только после уроков, но и по субботним вечерам. Почти каждое воскресенье он проводил на аэродроме и там тоже брался за любую работу. Плату он требовал только одну - полетать; даже пятнадцать минут в воздухе значили для него много.