Глава 24

Ожидание длилось бесконечно долго, но наконец закончилось.

Мэттью стоял на палубе «Норвича» и смотрел в сторону французской эскадры в массивную подзорную трубу. Суда противника напоминали темные бусины, нанизанные на вогнутую линию горизонта. Ветер, свежий и устойчивый, дул в борта и французам, и англичанам, позволяя выйти на намеченную позицию. Оба флота двигались прочь от Кадиса, направляясь к мысу Трафальгар.

Два дня назад под покровом темноты, с неразвернутыми парусами французы и их союзники — испанцы покинули порт. Этот маневр позволил им незаметно подойти к английскому флоту достаточно близко. Дозорные увидели их только на рассвете, и тотчас сигнальщики передали с судна на судно тревожную весть: противник находится совсем рядом!

Сейчас Мэттью беспокойно ходил взад-вперед по шканцам, время от времени поднося к глазам подзорную трубу и бормоча под нос проклятия. Оставалось надеяться, что прославленная маневренность флота Нельсона, отвага и мастерство капитанского состава позволят выиграть сражение, ловко навязанное французами.

Судя по наблюдениям, тридцать один корабль эскадры Нельсона оказался лицом к лицу с тридцатью тремя судами противника. Обычная стратегия Вильньсва заключалась в том, чтобы, избегая атаки, вести оборонительный бой, широко используя заградительный огонь, затрудняющий нападение с тыла, абордаж и погоню при необходимости спешного отступления.

Абордаж, однако, был одним из излюбленных приемов Нельсона. Пушки его судов наводили таким образом, что мишенью им служила не палуба, а борта. Как только те удавалось достаточно повредить, моряки тут же шли на абордаж, причем за каждый занятый корабль полагалось крупное денежное вознаграждение: капитану причиталась тысяча фунтов, а каждому члену экипажа, занятому в штурме, — по двести фунтов, что превышало месячное жалованье…

Мэттью сложил подзорную трубу и подошел к поручням, всматриваясь в мягко колышущееся море. Свежий ветер бил в лицо, наполняя паруса с такой силой, что те едва слышно гудели. Это было весьма кстати, так как освобождало от необходимости постоянно выравнивать их. С пушечной палубы доносились звон и побрякивание, еще ниже волны ударяли в корпус судна и откатывались с тихим шипением. Неделя за неделей англичане высматривали противника, маневрировали, проводили учения, и вот теперь, когда сражение приблизилось, Мэттью чувствовал, что не в состоянии думать о нем. Мысли его рассеивались и уводили далеко от окружающего.

Он думал о Джессике: о том, каким тяжелым было прощание, сколько отчаяния и тоски было в ее глазах. Еще капитан вспоминал слова Грехема Пакстона и заново осмысливал их: о том, что любовь нелегко дается большинству мужчин. Ему, пожалуй, даже тяжелее других. Слишком большая любовь чаще всего заканчивается большой болью, и невозможно забыть об этом.

Этот риск не каждому по плечу. Стоило только вспомнить дни, когда он верил, что Джессика ему изменяет. Что за сокрушающая, всеобъемлющая боль владела им тогда! Казалось, сердце не в состоянии вынести ее и попросту откажет. Любовь означала боль, и Ситон боялся этой боли. Грехем прав, когда говорит, что трус прячется от битвы, в том числе и от великой битвы жизни.

Он, Мэттью, трусливо отказывался любить Джессику.

Но любовь оказалась сильнее его…

Мэттью заслонил глаза рукой, пытаясь различить знакомые суда в составе эскадры противника, потом снова поднял трубу и тщательно сфокусировал ее. Да, так и есть. Они стали ближе сейчас, французские «Редутабль» и «Бюсентор», испанский «Сан-Хусто». Других ему до сих пор не приходилось

видеть, но общим счетом дюжина судов вытянулась в линию впереди и столько же сзади. Это производило внушительное, даже несколько пугающее впечатление, и каждый моряк на «Норвиче», без сомнения, думал так же.

Возможно, глядя на приближающиеся вражеские суда, каждый моряк сейчас задавал себе вопрос, встретит ли он новый день.

Мэттью решительно оттеснил неприятную мысль и, повернувшись спиной к строю кораблей, зашагал к рулевой рубке. Там в напряженном ожидании собрались вес офицеры «Норвича». Палубы корабля очистили перед сигналом к атаке, ядра и порох подняли со складов и держали наготове в непосредственной близости от пушек. На массивных железных стволах мелом было выведено: «Победа или смерть!»

Хотя все моряки, пушкари особенно, уже обнажились до пояса и успели обвязать головы скрученными платками (мера, рассчитанная на то, чтобы защитить барабанные перепонки от грохота орудийных залпов), офицеры, наоборот, надели парадные мундиры, отлично выстиранные и отглаженные, сверкающие позолотой пуговиц и эполетов. Многие надели также личное именное оружие, выданное за отвагу в бою. Британская скрупулезность была известна во всем мире и отражала определенное моральное превосходство этого народа.

Являть собой образчик офицера и пример для нижних чинов — традиция, которую Мэттью считал не самой разумной. Яркие мундиры офицеров делали их легкой мишенью для противника, а потери среди офицерского состава не шли на пользу боевому кораблю.

— Мы сближаемся, сэр! Думаю, вскоре сойдемся на расстояние пушечного выстрела.

Это сказал лейтенант Донелли, давно мечтавший отличиться в бою. Губы его так и разъезжались в широкой улыбке, и Мэттью невольно спросил себя, как долго эта улыбка сохранится на его губах.

— Лево руля на борт и так держать!

— Есть, сэр!

Отлогая волна приподняла «Норвич» на своем гребне, и издалека донеслась мелодия «Правь, Британия, морями!», которую играли на борту «Виктории».

Словно желая оборвать звуки гимна, французский корабль «Фуго» дал залп. Ядра не достигли цели, но начало сражению было положено.

— Пусть дадут ответный полузалп, — приказал Мэттью. — Туча порохового дыма позволит нам подобраться поближе.

Сигнальщик с «Виктории» передал: поднять флаг. Как раз в это время «Норвич» рванулся вперед, и гордое полотнище развернулось на свежем ветру. Французы ждали атаки и сразу же дали бортовые залпы. Ядра со свистом обрушились на верхнюю палубу, нанеся первый урон: два члена экипажа были убиты на месте, около дюжины ранено осколками.

Потери на «Виктории» были несколько своеобразными: залп угодил прямо в оркестр, продолжавший играть на верхней палубе, и звуки гимна затихли. На некоторых кораблях, однако, оркестры продолжали играть: откуда-то доносилось «В бой, британцы!». Было что-то неестественное, зловещее в том, как звуки разносились над волнами.

На дистанции в тысячу ярдов от противника «Норвич» сделал первый полный бортовой залп по цели. На этот раз отдача была так сильна, что палуба под сапогами Мэттью буквально заходила ходуном. Орудия «Бюсентора» немедленно откликнулись, начисто срубив верхушку бизань-мачты. Новый залп «Норвича» расколол корпус «Бюсентора» чуть выше ватерлинии, и вслед за этим воздух наполнился свистом картечи.

— Ложись! — рявкнул Мэттью, сбивая с ног юного Донелли, с раскрытым от ужаса ртом таращившего глаза на раненых, корчившихся на палубе с криками боли.

Ручейки крови уже текли по палубе, до блеска надраенной песком, удлинялись прямо на глазах и меняли направление в зависимости от того, на какой борт кренилось судно. Местами кровь образовала целые лужицы и просачивалась на нижнюю палубу. Грехем Пакстон устремился к одному из раненых, присел рядом — и через мгновение над головой у него что-то просвистело, а пробегавшего мимо гардемарина буквально разорвало в клочья.

Залп за залпом сотрясали корабль и даже окружающий воздух. Летели на палубу куски дерева, паруса повисли на ветру клочьями. Одна из мачт сломалась, но так и осталась свисать за борт, таща по волнам ярды белой парусины. Нижний парус на брам-стеньге сначала располосовало пополам, потом и вовсе унесло за корму.

Расстояние между противниками сокращалось, «Норвич» находился теперь в непосредственной близости от одного из судов, и пушкари воспользовались этим, чтобы дать залп сначала из пятидесяти бортовых орудий, а потом еще из двадцати пяти. Однако, прежде чем Мэттью сумел оценить нанесенный ими урон, ядро заставило его шарахнуться, пронесясь почти у самой поверхности, палубы в непосредственной близости от него. Несколько штуртросов лопнуло, по меньшей мере полдюжины матросов рухнуло на палубу с переломанными ногами.

Вокруг творился ад кромешный. Над водной гладью носились облака порохового дыма. Обломки мачт, обрывки парусов и куски веревок дождем сыпались в волны. Пороховая вонь была такой сильной и едкой, что от нее щипало в носу, дым заставлял глаза слезиться, от рева пушек раскалывалась голова и болели барабанные перепонки. Мундир Мэттью почернел от гари и пропитался потом, на ладони от прикосновения ко лбу оставались грязные разводы.

Сражение продолжалось почти целый день, а к вечеру «Норвичу», и без того сильно поврежденному, пришлось отстреливаться сразу от трех судов. Многие из орудий сбросило с лафетов, перевернуло и завалило обломками, поэтому целая команда матросов работала в поте лица, стремясь снова вернуть им боеспособность. К этому времени одежда Мэттью больше походила на грязные лохмотья, на брюках разводами запеклась чужая кровь.

— Держитесь! — надрывая голос, крикнул он, видя, что нок-реи «Норвича» вот-вот перепутаются с нок-реями «Сан-Хусто».

Послышался громкий треск расщепляемого дерева, скрежет металла — и корабли столкнулись. Грохот пушек сменился треском ружейных выстрелов, свист пуль наполнил воздух. Те, кто не устоял на ногах, пытались подняться, устоявшие падали на палубу, сраженные выстрелами. Трупов было столько, что команда расчистки просто сбрасывала их за борт, освобождая место для раненых.

— Приготовить абордажные крючья!

. Некоторое время спустя через искромсанный ядрами борт «Сан-Хусто» хлынула волна английских моряков. Наступила очередь холодного оружия, и теперь россыпь выстрелов перемежалась свистом клинков. Испанцы, известные своей доблестью, защищались отчаянно, предпочитая смерть в бою сдаче в плен, поэтому путь по палубам приходилось буквально прорубать, заливая их кровью. Некоторые из испанцев сумели перебраться на борт «Норвича» и дрались там.

С абордажной саблей в руках, занося и обрушивая ее наравне со своими людьми, Мэттью пробивался к рубке. Рукоятка под пальцами стала мокрой от крови, ноги скользили на алой влаге, но он ничего не замечал, одержимый одной идеей: завладеть вражеским кораблем. Мушкетный огонь со всех сторон возобновился, и Си-тон подобрался всем существом в неосознанном стремлении пережить эту переделку, пережить все: залпы ядер и картечи, мушкетные и пистолетные выстрелы, удары абордажных сабель, — все одинаково смертельное для человеческой плоти.

Он не думал о том, что должен вернуться живым, но подсознательно стремился к этому.

Над головой блеснуло занесенное лезвие, и Мэттью бездумно отразил удар, как если бы полностью утратил всякие эмоции. Но в следующую секунду на фоне искаженных яростью и болью лиц, на фойе облаков черного дыма появилось лицо Джессики. Как это могло случиться? Возможно, находясь в опасной близости от смерти, сознание сделало усилие противопоставить что-то ужасу разрушения. Мэттью вдруг понял с кристальной ясностью, что любит жену, любит давно и, позволь им судьба снова встретиться, не оставит ее больше ни ради чего на свете.

Испанский моряк перемахнул через перила шканцев, на бегу занося окровавленный тесак. Затем опустил его с такой силой, что Мэттью услышал свист возле самого уха. Испанец замахнулся снова, Ситон увернулся, и лезвия скрестились. Могучие мышцы так и бугрились на руках противника, и Мэттью не удалось полностью отразить удар. Острая боль полоснула руку, когда тесак рассек ее скользящим движением. Кровь брызнула на мундир, добавив алой краски к разноцветной палитре. Однако и сабле Мэттью суждено было найти цель. Она глубоко вонзилась в грудь испанца, который издал хриплый вопль боли. В следующее мгновение тесак со стуком выпал из его рук на палубу, а сам он повалился ничком, накрывая его своим громадным телом.

Тем временем через перила уже лез другой испанский матрос, которого Мэттью удалось свалить метким выстрелом из пистолета. Он скатился с возвышения и распростерся с раскинутыми руками, но следом за ним, как чертики из табакерки, выскочили еще двое. Один целился из старинного длинноствольного пистоля, не слишком удобного, но обладающего большой убойной силой. Мэттью удалось ранить его в руку и выбить пистоль, который выстрелил, ударившись о палубу. Однако те несколько секунд, которые потребовались для этого, дали второму испанцу достаточно времени для выстрела. Следом за трескучим звуком Мэттью ощутил ужасную боль, пронзившую, казалось, вес тело, так что невозможно было понять, куда он ранен.

Ситон попятился, споткнулся об убитого и едва не упал навзничь, но уперся спиной в перила, идущие по краю шканцев и прямоугольником окружающие палубу. Темные круги замелькали перед глазами, расплываясь и грозя полностью заслонить окружающее. Все же Мэттью продолжал размахивать саблей, не надеясь отразить смертельный удар, просто инстинктивно сопротивляясь слабости, а с ней и смерти.

Нечеловеческим усилием, неуклюже и тяжело он увернулся от мелькнувшего лезвия, схватил рукоятку обеими руками и слепо нанес удар из последних сил. Мэттью не ощутил того, как сталь вошла в податливую плоть, не услышал крика, но каким-то образом понял, что удар достиг цели.

В этот момент он думал только о том, что сталось с Грехемом Пакстоном, жив ли тот сейчас и останется ли в живых после сражения. Мэттью знал, что Пакстон непременно выполнит последний долг дружбы — навестит обитателей Белмора и расскажет о том, как погиб сын и муж. Он передаст Джессике слова любви, которые сам Ситон так и не решился сказать.

Он знал, чувствовал, что смерть очень близко. Эта густая, бархатная и по-своему приветливая тьма, которая наплывала и манила, уговаривая погрузиться и наконец отдохнуть. Тьма была благословением, потому что милосердно скрывала смерть и разрушение, царящие вокруг. Мэттью чувствовал, что парит, дрейфует к бархатной черной бездне, а навстречу ему, простирая руки и смеясь, плывет Джессика в голубом шелковом платье, с белокурыми волосами, перебираемыми ветром и позолоченными солнцем. И еще что-то светлое, радостное вырисовывалось вдали, близилось, — может быть, залитые солнцем поля Белмора, где бродила, собирая цветы, маленькая Сара, или выгон, где щипали траву шоколадно-коричневые чистокровные кони. А Джессика была уже совсем близко, и губы се беззвучно твердили: «Люблю тебя… люблю…»

— Джесси… — прошептал Мэттью, оседая на скользкую от крови палубу.

Почему-то ему вдруг стало грустно до слез. Это встрепенулся затуманенный рассудок, предупреждая, что все эти образы нереальны, что Джессике из грез он не сможет сказать о любви. И вместе с грустью тьма охватила Мэттью.

Реджинальд Ситон, Джессика и Сара сидели в малой комнате для завтраков за накрытым столом. За окнами уныло клонились под ветром чахлые городские деревья, по низкому серому небу неслись обрывки туч. На столе лежал полупрочитанный номер лондонской «Тайме». Заголовки передовицы, вдвое более крупные, чем обычно, кричали: «Трафальгарская битва позади! Франко-испанский флот разбит! Тысячи пленных! Адмирал Нельсон убит!» Это были первые новости с фронта, достигшие столицы.

— Как скоро… — сказала Джессика, но голос поднялся слишком высоко и сорвался, так что ей пришлось начать снова. — Как скоро весточка от Мэттью может достичь Лондона, как по-вашему, папа Реджи?

Маркиз поставил чашку на блюдце и выпрямился на стуле. Он, как обычно, был безукоризненно выбрит и причесан, но тревога еще глубже заложила морщины на впалых щеках.

— Думаю, достаточно скоро, дорогая моя. За первыми сведениями вскоре последуют более подробные, а там и военная почта доставит все, что полагается. Пока же нам остается только верить и ждать. Газеты утверждают, что потери англичан всего лишь один к десяти, значит, достаточно велик шанс, что Мэттью жив и невредим.

— Ну конечно, он жив и невредим! — нервно воскликнула Джессика, встретила взгляд маркиза и отвела глаза. — Папа Реджи… я бы знала… знала сердцем, если бы он погиб.

— Ни минуты не сомневаюсь в этом, дорогая, — заверил маркиз с твердостью, которой явно не чувствовал.

Прошло еще три бесконечно долгих дня, и наконец долгожданная весть пришла. Джессика в этот момент читала Саре, устав почти непрерывно стоять у окна.

— Миледи, — провозгласил дворецкий, появляясь в дверях гостиной, — прибыл курьер от командования флота Ее Величества королевы Англии.

— Иду! — ответила она, бледнея.

— Письмо от папы? — с надеждой спросила Сара. — Папа возвращается?

— Пока еще нет, милая, но скоро вернется.

Джессика торопливо поцеловала девочку в макушку и поспешила к дверям. На этот раз в вестибюле навытяжку стоял плотный рыжеволосый сержант; при виде нее он вытащил из-за пазухи запечатанный по всем правилам пакет. Джессика попыталась протянуть руку, но та просто отказалась подняться и взять письмо. Маркиз молча принял его.

Джессика стояла, глядя расширенными глазами и не решаясь задать вопрос из страха, что горло издаст только хрип. Она следила за тем, как маркиз ломает печати и вскрывает пакет. Прежде чем начать читать, он посмотрел в ее сторону и потрепал по плечу холодной как лед рукой.

— От адмирала Данхевена, — сообщил маркиз, глянув на подпись.

— Боже мой…

Прошло несколько минут, показавшихся часами, потом маркиз вдруг улыбнулся, и у нее сразу ослабели ноги от невыразимого облегчения.

— Мэттью был тяжело ранен, но теперь дело идет на поправку. Адмирал пишет, что он вне опасности.

— Он жив! Слава Богу, он жив!

— Здесь сказано, что к концу этого месяца Мэттью сможет отправиться в дорогу. Адмирал Данхевен тоже едет в Лондон, и они прибудут сюда вместе с другими ранеными. Предполагается большое торжество в честь победы в Трафальгарской битве, на которое соберется весь командный состав флота, вплоть до высших эшелонов власти. Похороны Нельсона также обещают быть очень пышными, со всевозможными воинскими почестями.

Неожиданно для себя Джессика несколько раз подпрыгнула от радости и захлопала в ладоши — поступок, едва ли приличествующий леди. Это привлекло внимание Сары, и девочка появилась на пороге гостиной с озадаченным выражением на личике.

— Милая, мы получили письмо от папы… ну, почти от папы. Скоро мы увидим его!

Счастливая улыбка тотчас озарила лицо Сары.

— Мама! — крикнула она (совсем недавно она освоилась с этим обращением). — Дедушка! Папа приезжает!

— Я бы предпочла, чтобы мы ожидали Мэттью в Белморе, — сказана Джессика маркизу, подходя к девочке, поднимая ее и сажая на бедро, как маленькую. — По правде сказать, я на это надеялась, но раз уж все складывается так, что он приезжает в Лондон…

— То мы, конечно, останемся на торжества по случаю победы, — подхватил Реджинальд Ситон (он тоже широко улыбался, и Джессика могла бы поклясться, что маркиз помолодел по меньшей мере лет на десять), — Теперь ожидание покажется одновременно и более тягостным, и вполне терпимым. Подумать только, всего несколько недель — и все мы сможем вкусить долгожданное безоблачное счастье! Ах, я, кажется, заговорил выспренним слогом… впрочем, время от времени это не вредно!

— Да-да… — Джессика рассеянно кивнула, думая о своем. — Скоро мы будем вместе, папа Реджи, Мэттью и я.

На этот раз, думала она, надо постараться стать именно такой, как хотел бы Мэттью. Она сделает все, приложит все усилия, чтобы муж полюбил ее, пусть самую малость. Теперь, когда все позади, у нее появляется шанс начать все сначала, избегнуть прежних ошибок и добиться большего.

Джессика не сознавала, что улыбается так же широко и счастливо, как и остальные.

Недавно пронесшаяся гроза распугана пешеходов, и улицы Лондона были менее многолюдны, чем обычно. Только экипажи катились как ни в чем не бывало, но и их поубавилось. Нищие и бродяги попрятались в свои норы, даже карманные воришки и воры покрупнее предпочли выгодам своего ремесла уютные притоны и бордели трущобных районов.

Каролина Уинстон выглянула из приоткрытой дверцы фаэтона, поморщилась на крупный холодный дождь и пронизывающий ветер, но храбро ступила на подножку. Кучер остановился как раз на углу Боу-стрит, перед красным кирпичным зданием. Что делать, в такую погоду не до предосторожностей, подумала Каролина, кутаясь в подбитую мехом накидку. Сыщик Мак-Маллен назначил ей встречу в этот час, и нельзя позволить погоде вмешаться в столь важный вопрос.

— День добрый, миледи!

— Добрый день, мистер Мак-Маллен.

Помещение оказалось уже не таким захламленным и пыльным, как в прошлый раз, и Каролина даже снизошла до того, чтобы устроиться на краешке жесткого стула перед столом сыщика. Стол, правда, был все так же завален.

— На прошлой неделе я получила ваше письмо. Но не приехала бы сегодня, если бы не отец, у которого есть несколько близких друзей среди офицеров королевского флота. Наша семья приглашена на торжества по случаю победы над французами и, разумеется, на похороны нашего славного адмирала Нельсона.