Эли привыкал к образу жизни, мало похожему на прежний. Прошло десять лет, прежде чем ему стало ясно, что для еврейского мальчика из Лейпцига проходить курс обучения в маленькой деревушке в Новой Англии так же обычно, как для врача, получившего образование в Гейдельберге, жить и работать здесь же. Возможно, изгнание доктора Брауна связано со шрамом, проходившим по его левой щеке и напоминавшим верхнюю половинку буквы Z; остальная его часть укрывалась бородой. Но Фридрих Браун никогда не обсуждал две темы: полученный им шрам и жизнь до приезда в Уитли, в штат Род-Айленд.
      Что касается остального, то Эли и герр доктор обожали общество друг друга как учитель и ученик – в дневное время, и как друзья и равноправные собеседники – вечером, когда ужинали вместе или сидели, углубившись в книги, в кабинете доктора.
      Чтобы позволить Эли соблюдать диетические законы его религии и облегчить участь вдовы Вильямс, доктор тоже отказался есть смешанную пищу, приготовленную из молока и мяса.
      – Считаю это более полезным для здоровья, – философски заметил он, а когда Эли заявил, что доставляет слишком много хлопот, вдова возразила:
      – Совсем нет.
      В течение положенных одиннадцати месяцев после похорон Азраила каждый день Эли вставал на час раньше – в жару, дождь или снег – и в погребальной молитве скорбел о дорогом усопшем. Когда официальное время оплакивания закончилось, каждую субботу он ходил на холм, расположенный среди необработанных земель доктора читать на могиле отца субботние молитвы и уверять его, что продолжает оставаться евреем.
      Вне дома Эли и доктор Браун говорили, конечно, только по-английски; дома же по большей части пользовались немецким, чтобы не забыть язык. Эли также старался найти время, хотя бы полчаса каждый день, и почитать молитвенники Азраила и Библию, не столько по большому желанию, сколько для того, чтобы сохранить разговорные навыки на иврите. Доктор также настойчиво заставлял его, хотя Эли казалось это пустой тратой времени, изучать греческий и латынь.
      К двадцати годам Эли пробыл учеником у доктора Брауна в два раза больше времени, чем большинство других начинающих врачей, желающих получить от своих наставников квалификационное свидетельство, дающее право на частную врачебную практику.
      С соответствующей торжественностью доктор Браун выписал такое свидетельство по своей дисциплине на самой лучшей пергаментной бумаге и самым изящным почерком. Затем, скатав его, перевязал черной лентой.
      – Держи, Эли. Ученичество закончено: ты знаешь анатомию и остеологию человеческого тела, соблюдаешь клятву Гиппократа, говоришь и пишешь на пяти языках и овладел искусством аптекаря в составлении лекарств; как прекрасный хирург, умеешь вправлять кости, рвать зубы, обрабатывать и бинтовать порезы и раны, а также удалять пули. Кроме того, на тебя не действует вид крови и, в отличие от меня, ты, кажется, овладел умением лечить нервных и страдающих ипохондрией пациентов. Короче говоря, сэр, – получи законную лицензию исцелителя и право работать самостоятельно и успешно бороться с болезнями.
      Эли еле сдерживал смех, хотя и спросил немного удрученно:
      – Вы хотите сказать, что пришло время покинуть ваш дом, герр доктор? А я собирался продолжать практику здесь вместе, так же, как и все это время, пока учился, и таким образом, когда вы, конечно, постареете, переложить часть вашей ноши на свои плечи.
      Доктор Браун растроганно обнял Эли.
      – Мальчик… мальчик мой, – сказал он с нежностью в голосе. – Нет ничего более желанного для меня, но не хочу, чтобы твой талант пропадал в этой маленькой деревеньке, где сельские жители убивают себя лекарствами, приготовленными в домашних условиях, и обычно вызывают нас, когда уже слишком поздно. Был бы счастлив увидеть тебя работающим в городской больнице. Такое место позволит не только совершенствовать твое мастерство, но и даст возможность обслужить больше пациентов за месяц, чем здесь за год. Кроме того, принимая во внимание все обстоятельства, думаю, тебе необходимо получить университетскую степень. Эли пожал плечами.
      – Равносильно тому, чтобы заставить меня собирать маргаритки на луне.
      – Вот и нет. Все эти семь лет я откладывал деньги на твое обучение.
      – Какие деньги?
      – Твои собственные. Помнишь аукцион, где мы продали фургон и все содержимое?
      – Помню, – ответил Эли охрипшим голосом. Это был мучительно тяжелый день, подумал Эли, окидывая мысленным взором всю свою сознательную жизнь и последние восемь лет после смерти отца. Доктор предлагал сохранить все, что ему хотелось, но, кроме книг и одного медного подсвечника, принадлежавшего еще матери, он не оставил ничего.
      С большим трудом Эли вернулся к действительности.
      – Ты отдал все вырученные от продажи и оставшиеся от отца деньги мне, – продолжал доктор. – Это была плата, как ты вполне серьезно объяснял, за твое обучение. – Он искренне засмеялся. – Я взял тогда эти деньги, Эли, чтобы не пострадала твоя гордость, но всегда считал их твоими. Мало того, вложил их в одно из предприятий в Ньюпорте, торгующее кораблями. Выросла кругленькая сумма, вполне достаточная, чтобы покрыть расходы на морское путешествие и трехлетнее обучение в любой европейской медицинской школе.
      – Герр доктор, ваша забота обо мне в течение всех этих лет… – пробормотал Эли первую часть своего заявления, затем твердо закончил: – Не могу ни взять деньги, ни уехать так далеко от вас – вы не всегда будете таким здоровым и крепким, как сейчас, может возникнуть необходимость в деньгах и во мне.
      Снова доктор Браун положил свои тяжелые руки на крепкие плечи Эли.
      – Сын мой, – сказал он, впервые называя Эли так, – благодарю тебя. Что касается моего здоровья, то никогда не чувствовал себя лучше, и я выходец, – его лицо слегка омрачилось, – из семьи долгожителей. Ну а что касается денег, то ты, конечно, не думаешь, что я живу за счет продуктов и цыплят из моего хозяйства и на те случайные заработки, которые имею в Уитли. У меня есть, пусть не слишком большое, богатство, и по сравнению с моими собственными средствами сумма, сохраненная для тебя, представляется совершенно незначительной. Три года пролетят быстро, и когда вернешься, откроем практику в Ньюпорте или Бостоне, возможно, даже в Филадельфии, где сложилась своя медицинская школа с шестьдесят пятого года. Кроме того, – закончил он, – потребуется помотаться по городам и найти тебе еврейскую невесту, возможно, даже в Европе.
      – У меня впереди еще много времени, чтобы обзавестись невестой, – сказал, посмеиваясь, Эли. Его красновато-золотистые волосы, выразительные глаза и престиж профессии толкали не одну отважную девушку в его объятия за стогом сена или в амбаре, и даже в собственной гостиной, пока родители находились в спальне. С таким же легким добродушным юмором, который сопровождал лечение их порезов и ушибов, кашлей и простуд, он оказывал услугу каждой девушке, и она на собственном опыте убеждалась, что та ужасная вещь, которая проделывалась с каждым еврейским мальчиком в младенчестве, никаким образом не уменьшила силы этого еврея-мужчины.
      Доктор Браун предпочел бы, чтобы Эли поступил в университет в Гейдельберге, но Эли счел это невозможным.
      – Не могу вернуться на землю, где отец разрушил свою жизнь, чтобы спасти мою, и сомневаюсь, что она тоже примет меня.
      Видя его решительность, герр доктор не стал настаивать, а предложил на выбор Эдинбург. Через несколько недель Эли находился в пути. Его наставник знал, что от него по прибытии только и потребуется сдать экзамен по классическим языкам и предъявить счет в банке, достаточный для того, чтобы закончить образование.
      Эдинбург привел Эли в восторг. К концу первого года в его английском появился шотландский акцент. Немного смущало то, что первые три года придется изучать только теорию. Его диссертация для получения ученой степени в конце третьего курса должна быть написана на латыни, и если бы не семь лет обучения у герра доктора, он вернулся бы в Америку с дипломом доктора медицины, даже ни разу не осмотрев живого или мертвого человеческого тела!
      После первого года обучения, посоветовавшись с доктором Брауном и руководствуясь собственным здравым смыслом, он открыл маленькую бесплатную амбулаторию, чтобы не потерять навыки лечения пациентов. Вскоре к нему присоединились и другие студенты-медики с просьбой взять их в помощники, практикуясь у него. В последующие восемнадцать месяцев, в тайне от университетских властей, медицинская бригада, состоящая из четырех человек и возглавляемая Эли, действовала как небольшая амбулатория скорой помощи для бедных.
      Однажды его пациентом оказался рослый мужчина около тридцати лет, сильно изрезанный накануне в ножевой драке заклятым врагом его клана.
      Пациент пел, время от времени отпивая большими глотками из бутылки с дешевым ромом, и, будучи слишком пьяным, явно не чувствовал боли. Многие порезы были незначительными, и их было легко обработать, но глубокий разрез на правой руке оказался инфицирован и воспалился. Когда мужчина потянулся за бутылкой снова, Эли тоже протянул к ней руку, чтобы убрать со стола инструменты. Она упала, и ром вылился на глубокий разрез, заставив жертву взвыть от боли.
      Обработав и забинтовав рану, Эли предложил мужчине прийти на следующий день. Если инфекция вызовет гангрену, его придется направить в соответствующую больницу для ампутации.
      Когда больной пришел на следующий день, Эли с удивлением обнаружил, что краснота, воспаление и гной исчезли.
      Пораженный, Эли уставился на это чудо, затем вспомнил о разлитом роме.
      В его амбулатории его не было, нашлась только бутылка с дешевым виски на дне, оставшаяся после последней проведенной здесь студенческой вечеринки. Эли обработал все порезы на правой руке с помощью виски, выливая его на раны, отчего пациент рычал, не столько от боли, сколько от гнева:
      – Пропала такая хорошая выпивка!
      Остальные порезы на левой руке и один на шее Эли обработал обычным способом, без спирта. Несколько дней спустя, когда пациент появился в амбулатории снова, чудо подтвердилось – порезы, продезинфицированные при помощи виски, зажили быстрее и аккуратнее, чем те, которые обрабатывались обычным способом.
      «Мой дорогой Эли, – писал ему доктор Браун по-немецки четыре месяца спустя. – Следуя твоему совету, я использовал любые спиртные напитки для обработки всех открытых ран и порезов, испробовав их сначала на себе, а потом уже на инфицированных пациентах. Результаты оказались такими же, как и у тебя. Даже из-за одного случайного открытия тебе стоило провести эти годы в Эдинбурге».

      Осенью 1772 года Эли бен-Ашер во второй раз в своей жизни прибыл в порт города Бостона и продолжил путь в почтовой карете в Провиденс штата Род-Айленд, там купил горячую лошадку, назвал ее Скотти и немедленно выехал, направляясь домой в Уитли. Все в нем: темное пальто с серебряными пуговицами, франтовато укороченное по последней европейской моде, вьющиеся волосы, перевязанные коричневой сатиновой лентой, короткая элегантная бородка такого же красновато-золотистого цвета, как и волосы; выразительные карие глаза и длинные, как у девушки, ресницы; интересное бледное лицо – в Эдинбурге слишком много времени пришлось провести в помещении – и полные чувственные губы – привлекало внимание женщин, особенно с престижным словом «Доктор» впереди имени.
      Уитли не стал исключением: если приветствия герра доктора были теплыми и добрыми, вдовы Вильямс – любящими и слезливыми, то город просто разразился неумеренными комплиментами: модная одежда, титулованное имя, произносимое как «доктор Бенраш», – все обеспечило ему радушный прием.
      – Боюсь, герр доктор, – пожаловался однажды вечером Эли, – если это радушие продолжится, однажды утром могу проснуться в кровати с женой, не имея представления, где, когда и как ее подцепил.
      Хихиканье герра доктора перешло в громкий смех.
      – Я больше верю в твою стойкость, нежели ты сам.
      – Надеюсь на это, но… – Эли уныло пожал плечами и подошел к существу вопроса. – Вы составили какие-нибудь определенные планы на наше будущее, пока меня не было?
      Доктор Браун вздохнул.
      – Много планов, Эли. Остановился на Филадельфии, но…
      – Мне тоже нравится Филадельфия, – нетерпеливо прервал его Эли.
      – …но, – герр доктор продолжил спокойно, – боюсь, что человек предполагает, а Бог располагает.
      – И чем Он располагает на этот раз? – тихо спросил Эли, неожиданно потеряв весь свой юмор.
      – Под угрозой наши общие планы, но это определишь ты – мне важно знать твое мнение, как коллеги по профессии.
      Они прошли в заднюю комнату, имевшую отдельный вход и используемую только для пациентов. Молодой доктор провел обследование кропотливо и тщательно, старый в это время насмешливо смотрел на своего протеже.
      – Ну как, Эли? – потребовал он ответа.
      Эли сглотнул от волнения несколько раз, лицо стало бледнее обычного.
      – Запомни, – спокойно подбодрил его герр доктор, – ты должен говорить как врач и коллега, а не как друг.
      Эли через годы услышал голос своего отца: «Если ты хочешь стать мужчиной, должен научиться не избегать правды».
      Большим усилием воли он заставил себя собраться.
      – Наверно, соглашусь, – сказал он, – с диагнозом, который вы себе, безусловно, поставили.
      – Никогда не слышал, чтобы излечивались такие раковые опухоли, а ты? – спросил тихо доктор Браун.
      – Нет, герр доктор. – Его голос был твердым, но слегка охрипшим.
      – Поэтому тебе следует поехать в Филадельфию одному.
      – Нет, герр доктор – останусь с вами на столько времени, сколько буду нужен вам.
      – Не могу возражать против того, чего очень хочется. – Он улыбнулся Эли. – Это продлится недолго – год, возможно два.
      В течение следующих двенадцати месяцев доктор Браун и его помощник работали вместе, что вошло в привычку еще в то время, когда Эли не уезжал в Эдинбург. Но болезнь прогрессировала, боли усилились, и доктор стал оставаться дома, принимая только тех пациентов, которые приходили к нему сами.
      Но вскоре даже это стало ему не под силу – боль стала постоянной, и Эли заказал в Ньюпорте вино, ром, виски и все, что герр доктор мог пить, облегчая страдания.
      Однажды вечером доктор Браун, совершенно трезвый, отказался от стакана, предложенного Эли, когда тот укладывал его в кровать.
      – Подожди минутку, – попросил он. – Сначала хочу поговорить с тобой, пока голова ясная. Сядь возле меня, мой сын.
      Тронутый этим редким нежным обращением, Эли поставил стул рядом с кроватью.
      – Все время думаю, – обратился к нему герр доктор почти мечтательно, – о молитвах, которые ты читал каждое утро в течение одиннадцати месяцев после похорон твоего отца. Как они называются, забыл.
      – Мы называем их поминальной молитвой, герр доктор.
      – Да, правильно. – Он улыбнулся. – В то время, признаюсь, Эли, я восхищался твоей настойчивостью и преданностью, позже стал осмысливать это с другой стороны… с точки зрения твоего папы: как, должно быть, ему было приятно знать, что ты будешь почитать и вспоминать его, и не только в молитвах, но и зажигая свечу в годовщину смерти, которая горит целых двадцать четыре часа. Умереть не страшно, но умереть в забвении, не оплаканным… Эли, я не твой отец… у меня нет права…
      Руки Эли сжали ладони герра доктора.
      – У вас есть право: вы оказали мне большую честь, сделав из меня нынешнего Эли. Вы все это время были мне вторым отцом, и я буду помнить вас точно так же, как своего первого.
      – Благодарю тебя, мой сын. – Герр доктор глубоко вздохнул, затем оживился. – Все мои дела в порядке: завещание и все документы, которые могут тебе понадобиться, лежат в третьем ящике письменного стола. Дом и земля завещаны вдове Вильямс – чтобы заставить тебя уехать из Уитли, а вдове Вильямс остаться в доме. Остальное оставляю тебе, Эли, – доход, который достался мне от матери. Милая женщина, моя мама, прекрасная женщина. – Гримаса боли исказила на минуту его черты. – Не желая того, много лет назад разбил ей сердце, полюбив жену брата, а она меня. Я бы оставил их в покое – Элизу и Карла, – если бы он был добр к ней, но его жестокость не знала предела: даже летом она носила платья с высоким воротником и длинными рукавами, скрывая следы побоев. Увидев синяки на ее лице, я не выдержал, настаивал… нет, упрашивал, умолял ее уехать со мной. К несчастью, – продолжал доктор низким и хриплым голосом, – в нашем фаэтоне сломалось колесо, и погоня легко настигла нас. Карл и я дрались на дуэли, а он всегда лучше меня владел шпагой – играл со мной, оставляя кровавые метки то здесь, то там, порезав вот здесь, – он потрогал шрам на левой щеке. – Затем вонзил шпагу в грудь и оставил одного, наполовину живого, истекать кровью, а ее увез. Я все еще слышу ее крики в ночных кошмарах.
      Он разволновался, и Эли попытался остановить его.
      – Нет, хочу рассказать тебе, – настойчиво сказал герр доктор. – Один раз и никогда больше.
      Эли сел снова и продолжал слушать.
      – Возница отвез меня в гостиницу, а его жена остановила кровотечение и, выполняя мои указания, спасла мою жизнь. Я послал весточку матери, против воли отца она приехала ко мне с одеждой и деньгами. После этого я странствовал по всей Европе. Когда, наконец-то, ее письмо застало меня в Англии, мне стало известно, что Элиза умерла от родов и ее страдания закончились. Во время моих скитаний мать умерла тоже, и все, что у нее было, перешло ко мне.
      Его тело сотряс приступ сухого кашля.
      – До смерти устал от жизни, устал от Старого Света, поэтому решил начать все снова в Новом и вот остановился здесь – впустую потраченная жизнь, не имеющая смысла, пока ты не вошел в нее, Эли.
      Эли сжал руки герра доктора.
      – Достойная жизнь. Прекрасная. Жизнь, которая дала мне все.
      – Как ты думаешь, Эли, твой отец будет возражать, если меня положат рядом с ним? Мы были, во всяком случае, едины с ним в нашей любви к тебе.
      – Я уверен, он поймет, отец.
      Герр доктор улыбнулся, затем боль снова исказила его лицо.
      – Дай мне теперь виски, Эли. Моя душа успокоилась, и я могу выпить свою бутылку и затем мирно отдохнуть.
      Более часа сидел Эли возле герра доктора, наблюдая, как тот молча и упорно напивается, но после ухода Эли он не был настолько пьян, чтобы не найти содержимое маленькой бутылочки, приготовленной к этому дню, – яд сделал свое дело, пока он был в пьяном состоянии. Когда Эли нашел его на следующее утро, пустая бутылка стояла на столике рядом с кроватью герра доктора.
      На следующий день после похорон Эли сердечно попрощался с вдовой Вильямс, любимыми Азраилом бен-Ашером и Фридрихом Брауном, лежащими вместе на одиноком, обдуваемом ветрами холме, затем, отправив три ящика книг и медицинского оборудования в Ньюпорт, последовал туда же, чтобы устраивать новую судьбу получившего наследство человека.
      В его первоначальный план входило быстрее добраться до Филадельфии, но после недельного пребывания в Ньюпорте решение переменилось: он давно, наверно с того дня, как вместе с Азраилом прибыл в Новый Свет, не чувствовал себя так беспокойно, не имеющим корней человеком, и, поддавшись порыву, купил фургон и хорошую сильную лошадь, привязав Скотти позади фургона.
      Почему бы не добраться до Филадельфии, путешествуя по стране? Останавливаясь только там, где понравится, занимаясь врачеванием тогда, когда захочется? Транспортируя библиотеку герра доктора самостоятельно?
      Путешествие в фургоне после двенадцати лет оседлой жизни принесло ему спокойствие и утешение; особенно радовало то, что годы, проведенные за столом вдовы Вильямс, не испортили его, и ему не пришлось заново учиться разжигать костер и приготавливать пищу.
      Он каждый раз громко смеялся, разглядывая свой фургон, оборудованный с учетом его пожеланий и соответствующей надписью. Он просил написать: «Доктор Эбен-Ашер», – продиктовав это маляру по буквам, но у того вышло: Доктор Эбенезер Аш.
      Когда Эли увидел это, то хохотал до упаду и разрешил оставить неправильное написание, довольный, что хоть что-то улучшило его настроение.

      В ноябре 1774 года, только что миновав деревянный указатель с надписью «Сентервилль, округ Орэндж», Эли услышал позади себя пронзительный крик, и на дорогу из кустов, растущих вдоль нее, опасно близко от фургона выскочила девочка.
      – Ты с ума сошла, девочка? – крикнул он. – Что ты думаешь, бросаясь таким образом под лошадь?
      – О, сэр, мистер Аш, доктор, если вы… Извините, – задыхаясь произнесла она, – но необходимо было остановить вас. Это чудо, что мне попался фургон с именем на нем. – Покачнувшись, девочка сделала реверанс. – Прошу прощения, сэр, меня зовут Энни Эндрюс, и вы очень нужны моей маме – у нее преждевременные роды, а акушерки нет дома. Эли протянул ей руку. – Прыгай сюда, малышка, и показывай, куда ехать.
      Несколько минут спустя, повернув на узкую пыльную дорогу, Эли спросил:
      – Сколько лет твоей маме, Энни? Она была озадачена.
      – Точно не знаю, сэр, но… – Она начала считать на пальцах. – Помню, ей было семнадцать, когда она вышла замуж за папу, и на днях упомянула, что я родилась через девять месяцев после замужества, а мне будет четырнадцать в следующем январе. Значит, ей, – она немножко помолчала, заканчивая подсчеты в уме, – наверно, тридцать один, а может, тридцать два.
      – А есть другие дети, кроме тебя?
      – Другие дети… – Энни звонко рассмеялась. – Бог вас спаси, сэр доктор, кроме меня – еще семь, это только те, которые выжили: у мамы было два выкидыша, насколько я знаю, а Мэри умерла от воспаления, Томми – от кори. – Губы Эли поджались, и девочка спросила робко: – Я что-нибудь сказала не так, что вы рассердились, сэр?
      – Нет, Энни, конечно, нет.
      – Вы выглядели ужасно разозленным.
      – Только из-за собственных мыслей, Энни.
      Он не мог объяснить четырнадцатилетней девочке, что взбешен до крайности отвратительным обращением с человеческим существом – ее матерью. Женщина, которой не более тридцати двух, выносила одиннадцать – а может, и больше – детей за пятнадцать лет замужества.
      Когда фургон подъехал к унылому серому каркасному дому, оттуда высыпали дети, одетые в одинаково бесцветную, не по росту сшитую из грубой шерстяной ткани одежду; у некоторых на ногах были незашнурованные стоптанные башмаки, но большинство обходилось без них.
      Появился также мужчина, и Энни, спрыгнув с фургона, возбужденно рассказывала ему:
      – Акушерки нет дома, па, и я нашла этого фургонного доктора – он согласился помочь.
      Отец Энни нервно прокашлялся, увидев, что Эли достает из фургона ящик с медицинскими инструментами и бутылку рома.
      – У меня не хватит денег рассчитаться с вами, но…
      – Вам не надо будет платить, – резко ответил Эли. – Я пришел из сострадания к этой маленькой девочке. Пожалуйста, проведите меня к жене.
      Эли последовал за мужчиной в маленькую заднюю комнату, где тот обратился к стонущей, корчившейся от боли женщине, лежащей на большой кровати.
      – Посмотри, кого я привел к тебе, Сара, настоящего живого доктора.
      Женщина посмотрела на Эли, как побитое животное, тупым, безнадежным, наполненным болью взглядом.
      – Большое спасибо, сэр, за то, что вы пришли, – удалось выдохнуть ей. Крепко ухватившись за полотняные полосы, привязанные к спинке кровати, она хрипло закричала.
      Эли быстро отвернул изношенное одеяло, затем пожелтевшую простыню. Но как только наклонился, намереваясь поднять ее фланелевую ночную рубашку, мистер Эндрюс схватил его за руку.
      – Нельзя это делать без присутствия женщины, – изрек он возмущенно. – Так не пойдет.
      Эли яростно выругался по-немецки.
      – А как, черт возьми, можно помочь ей, мужчина? – закричал он.
      – Так не годится.
      – Тогда, ради Бога, приведите сюда Энни, она почти женщина. – И так как мужчина колебался, он жестко добавил: – Чего вам больше хочется – жену скромную или живую?
      Мужчина подошел к двери спальни и громко позвал Энни, которая прибежала с бледным испуганным видом.
      – Энни, нужна твоя помощь. Слушай внимательно. Пойди на кухню, закатай рукава и протри кисти рук щеткой, затем вымой мылом и горячей водой, после этого принеси сюда мыла, горячей воды и пару чистых фартуков, если они у вас есть.
      Прежде чем выбежать, Энни бросила испуганный взгляд на мать. Вернувшись в считанные минуты, протянула фартуки Эли.
      – Надень этот, – велел ей Эли, завязывая на себе другой, больший размером.
      – Осторожнее с водой, сэр доктор. Это кипяток.
      – Чем горячей, тем лучше, – проворчал Эли, тщательно намыливаясь. – А теперь, мистер Эндрюс, – сказал он, закончив мыться и вылив на руки, свои и Энни, немного рома, – станьте у изголовья кровати и помогайте жене любым способом – разговаривайте, разрешите сжимать ваши руки, но только смотрите на нее, не на нас. Энни, ты стань напротив меня и исполняй то, что буду говорить тебе, только быстро. Подсунь руки вот сюда… хорошо… приподними ее… подержи так еще немного.
      – Что вы делаете, док? – спросила Энни, больше изумленная, чем смущенная.
      – Разворачиваю ребенка – хочет родиться, но немного запутался, не зная, как это сделать.
      Мать снова пронзительно закричала.
      – Все идет хорошо, миссис Эндрюс, и уже недолго осталось.
      Действительно, прошло совсем немного времени, и на свет появился худенький маленький мальчик с густой копной черных волос, выражая свое возмущение всем происходящим таким громким криком, что Эли не пришлось шлепать его по крошечным ягодицам.