Из ориентировки разведчикам, отправляющимся на занятую американцами территорию:

      «Ищите, но не пытайтесь приблизиться или задержать Лайзу Холлоуэй, возможно, называющую себя Лайзой Ван Гулик или Лайзой Микш, предположительно скрывающуюся на вражеской территории. Возраст – двадцать один год, выглядит моложе. Рост – выше среднего, стройная, с хорошо оформившейся фигурой. Волосы – бледно-золотистые, глаза – зеленовато-голубые. Согласно информации, исходящей из британской штаб-квартиры в Манхэттене, Бродвей, дом 1, за предоставление сведений о ее местонахождении объявлена награда в 200 фунтов стерлингов».

      Лайза Микэ Ван Гулик, младшая из пяти детей, росла в Холланд-Хаузе, деревенском поместье отца, расположенном на реке Гудзон со стороны города Джерси, с убеждением, что она – гадкий утенок среди прекрасных лебедей.
      Три старшие сестры – Эмили, Лизбет и Мэри – унаследовали от матери, гугенотки Кэтрин Микэ, светлую фарфоровую кожу и хрупкое изящное телосложение, небольшие голубые глаза под тонкими изогнутыми бровями, поджатые губы, изящно вздернутые носики и густые блестящие локоны, каскадом нависавшие над маленькими ушами. Даже их брат Аренд был больше похож на них, нежели она.
      Глаза Лайзы меняли цвет в зависимости от времени года, настроения или надетого на ней платья, становясь голубыми, зелеными или темно-синими. У нее был длинный нос с широкими ноздрями, всегда смеющийся рот с пухлыми губами. Волосы такого же золотистого цвета, как и у сестер, не поддавались никаким попыткам модно уложить их: Молли, служанка Кэтрин, сколько бы раз ни накручивала их на ночь на бумажки или ни пыталась завить горячими щипцами, ничего не могла поделать – они распрямлялись в считанные минуты и возвращались в прежнее состояние, прямыми прядями ниспадая на плечи.
      – Прекрасные густые волосы, – возразил жене Джорис Ван Гулик на ее очередную жалобу, наблюдая, как младшая дочь бежит к конюшням с туфлями в руках и с взлохмаченными волосами.
      – Наступит день, и один из мужчин оценит мягкость этих волос, рассыпанных по подушке, – намекнул он Кэтрин, и его голубые глаза заискрились смехом.
      – Сначала нужно привлечь внимание этого мужчины, – резко ответила Кэтрин. – А это вряд ли ей удастся, пока будет выглядеть мальчишкой, а не девушкой.
      – Зря беспокоишься, жена, – возражал Джорис. – Девочке только двенадцать, а в ней уже проглядывают черты Ван Гуликов больше, чем у ее сестер. Женщины нашей породы созревают поздно, но уж зато потом…
      Широким жестом он показывал то, что не смел сказать, и Кэтрин, выпрямив свое маленькое тело, притворилась шокированной.
      – Мистер Ван Гулик, – чопорно предостерегла его жена, – мы не наедине. Умоляю, не будь таким грубым.
      – Давай поднимемся в спальню, дорогая, – пригласил ее Джорис, ничуть не раскаиваясь, – уж там-то останемся одни.
      – Джорис! – выдохнула она возмущенно. – Только ведь середина дня.
      Джорис Ван Гулик посмотрел на окно и прищурился, глядя на солнце.
      – Да, действительно. Подождем, пока зажгутся свечи?
      Кэтрин царственно проплыла мимо, ее локоны скользнули по кружевному фишю платья из полосатого люстрина, но, не дойдя до двери, оказалась в железных объятиях мужа.
      – Когда мы впервые встретились, ты была в возрасте Лайзы, – говорил Джорис то ли ей, то ли себе. – Твои манеры в то время, моя Кэтрин, не были такими женственными, какими стали позже. Все, что тебе требовалось, моя любовь, это обучение. – Он поцеловал ее глаза и подбородок, откладывая напоследок долгий глубокий поцелуй в губы. – И не было в мире ученицы более послушной и способной, так что не отчаивайся из-за нашей маленькой Лайзы.
      Кэтрин, приподнявшись на цыпочки, обняла его. Легкая на помине Лайза, забежавшая в дом за несколькими кусочками сахара для Денди, старой любимой лошади отца, с интересом наблюдала, как целовались родители.
      Должно быть, приятно, раз они так часто делают это, но, хоть убей, девочка не понимала, почему.
      И только в пятнадцать лет начала смутно понимать, являясь свидетелем ранней влюбленности сестер, слушая их взволнованные тайные разговоры о поцелуях, ссорах и примирениях. Все трое – Эмили, Лизбет и Мэри – благополучно вышли замуж, получив хорошее приданое, и предсказания Джориса относительно Лайзы начали сбываться.
      Год назад она вдруг начала расти во всех направлениях, сравнявшись с шестнадцатилетним Арендом и большинством других юношей в графстве Юнион, – только грудь все еще оставалась по-девичьи небольшой, да грациозная походка напоминала мальчика-подростка, зато все остальное, с головы до ног, выдавало в ней совершенно взрослую женщину. Девушка формировалась так быстро, что ей не успевали сшить новую одежду, как она уже не влезала в нее.
      – Становится даже неприличным, – причитала мать в супружеской спальне. – Голубое кашемировое платье заказано всего месяц назад, а корсаж уже не зашнуровывается.
      Хохот Джориса наполнил комнату.
      – Ты бываешь когда-нибудь довольной, Кэтрин? Несколько лет назад жаловалась, будто она напоминала подростка, сейчас плачешься, что не влезает в корсаж.
      – И не только не влезает, – возразила Кэтрин. – Почти вываливается.
      – Если думаешь, что это делает ее менее пригодной для замужества, – заметил Джорис проницательно, – тогда смыслишь в мужчинах меньше, чем можно предполагать, дорогая женушка.
      – Конечно, глупо с моей стороны так беспокоиться, – призналась Кэтрин, когда он обнял ее. – Наша Лайза не такая богатая наследница, как девочка Сент-Джона, но любой молодой человек из Джерси может быть уверен, что женитьба на дочери Ван Гулика означает увеличение его состояния и укрепление положения в обществе.
      – Никогда не говори этого! – К удивлению Кэтрин, Джорис резко отстранил ее от себя с суровым выражением лица. – Предпочел бы, чтобы ее вообще не взяли замуж, чем использовать как приманку приданое.
      – Но Джорис! – воскликнула Кэтрин ошеломленно. – Ты был более чем великодушен по отношению к Эмили, Лизбет и Мэри. Разве не дашь за Лайзой такую же долю? – Ее лицо стало еще более озабоченным. – У тебя не хватает средств? Возникли трудности с состоянием?
      – Ошибаешься, жена, – спокойно ответил Джорис. – Я в состоянии сделать для Лайзы больше, чем для ее сестер, во всяком случае, не меньше – фермы процветают как никогда прежде, хороший доход приносит моя доля в мебельном магазине в Филадельфии.
      – Тогда что же?
      – Лайза не такая практичная, как ее сестры. По всей видимости, как раз наоборот, самая мягкая, нежная и ранимая в нашей семье. Узнай она, что отдала сердце мужчине, женившемуся на ней исключительно ради моих денег, – это причинит ей страдания.
      Он приподнял руку, предупреждая возражения Кэтрин.
      – Я не настолько глуп, – продолжил он еще спокойнее, – чтобы предположить, что ее поклонники пренебрегут преимуществом жениться на моей дочери, но нетрудно, – его голос стал жестким, – распознать тех, кто ставит это на первое место. Наша Лайза сама по себе сокровище, и я не допущу, чтобы его недооценили.
      Кэтрин, сдерживая слезы, положила руки на его широкую грудь.
      – Ты добрый человек, Джорис, – пропела она на старом голландском, которому выучилась у него. – Я счастлива, что ты – мой мужчина.
      – Мне еще больше повезло, – прошептал он хриплым голосом, – потому что ты – мое сокровище.
      Джорис и Кэтрин в тишине, нарушаемой лишь страстным шепотом, под красно-белым балдахином занялись любовью и не заметили, как Лайза с братом прокрались по черной лестнице и благополучно выбрались наружу, остановившись только для того, чтобы натянуть тяжелые кожаные башмаки, прежде чем рука об руку побежать к конюшням.
      Авессалом, черный раб, ухаживавший за лошадьми Джориса в течение двадцати лет, и Амос, семилетний мальчик, взятый к нему в помощники, стояли на коленях по обе стороны от Датч Квин – гордости конюшен Ван Гулика. Она лежала на боку, вся в жару, с побелевшими, дико вращающимися глазами.
      Лайза стремительно опустилась возле тяжело дышащего животного.
      – О, бедняжка. Не бойся, Квинни, любовь моя, – вполголоса проворковала она, ласково поглаживая потную шею и бок лошади. – Ты скоро справишься с… не правда ли, Авессалом?
      Авессалом покачал головой.
      – Если бы так, Лайза. Наверное, вам лучше вернуться в дом. Ваша мама, похоже, сдерет с нас шкуру живьем, если обнаружит, что вы присутствуете при родах.
      – Несчастный! – Лайза усмехнулась, увидев страх на лице юного раба. – Никто не сделает ничего подобного. Посмотри, как напугал Амоса. Не бойся, Амос, – успокоила его девушка. – Язык у мамы временами бывает острым, но это не мешает ей оставаться доброй и мягкой. Во всяком случае, – добавила Лайза уверенно, – она поймет, что виноваты не вы двое, а только Аренд и я.
      – Конечно, Аренд и ты! – Брат возвел глаза к небу. – Как будто папа когда-либо обвинит свое единственное драгоценное сокровище.
      Лайза засмеялась так заразительно, что и юный раб, и брат присоединились к ней и хохотали до тех пор, пока Авессалом сварливо не предупредил их:
      – Если вы прекратите свои споры, возможно, все вместе мы сможем помочь Датч Квин.
      Сестра и брат мгновенно успокоились. Больше никто не напоминал о том, что Лайзе лучше уйти, и следующие два часа все помогали страдающей кобыле.
      Вначале дело шло очень медленно, зато на последнем этапе – слишком быстро.
      – Лучше отойти от ее ног, мисс Лайза, – почтительно предупредил Амос, так как приближались роды, а Авессалом, увидев, что она не торопится, схватил ее за талию и отодвинул в сторону.
      Аренд покраснел, когда стал появляться жеребенок, однако Лайза лежала позади Датч Квин и наблюдала со сосредоточенным вниманием, все время шепча кобыле слова любви и утешения.
      Наверно, тревожно размышлял Аренд, ему не следовало разрешать Лайзе наблюдать это… это… и вдруг миниатюрный гнедой жеребенок с такой же, как и у матери, зигзагообразной белой полоской на лбу оказался лежащим на соломе, и Аренд, забыв о своем беспокойстве, закричал ликующе:
      – Хорошая работа, Квинни! – Затем с надеждой спросил: – Мальчик или девочка?
      – Девочка.
      – Проклятие! – раздраженно выругался Аренд, а Лайза ликующе захлопала в ладоши. – Тебе всегда везет, – бросил он сестре и снова чертыхнулся.
      Влажной салфеткой Лайза ласково протирала жеребенка.
      – Вчера папа пообещал, что одному из нас достанется жеребенок от Датч Квин, а второму – от Датч Леди, – смеясь, объяснила она Авессалому и Амосу. – Поэтому мы договорились, что, если Квинни родит девочку, она достанется мне первой, а ему – в случае появления мальчика.
      – Жеребенок от Датч Леди не то, что эта прекрасная девочка, – с завистью заключил Аренд.
      – Прекрасная девочка. М-мм-ммм. Прекрасная, – повторила Лайза. – Я так и назову ее.
      Брат и сестра поднялись, устало потягиваясь и не подозревая, что Джорис Ван Гулик в заправленной в брюки ночной рубашке и с фонарем в руках подошел сзади к спорящим отпрыскам. Первым предупреждением для них стало его громкое и грозное покашливание.
      – Разве мать не запретила тебе находиться на конюшнях, когда жеребятся кобылы, моя девочка?
      – Да, папа, но…
      Никаких «но», – прервал он ее строго, и Лайза, опустив голову, сделала вид, что раскаивается. – Разве мать не запретила и тебе приводить сюда сестру в такое время, Аренд?
      – Па, ты же знаешь…
      – Знаю только то, о чем сказал, – строго отчитал его отец, и Аренд тоже опустил голову, успев заговорщицки подмигнуть сестре.
      Джорис, поставив фонарь на землю, наклонился, осматривая жеребенка.
      – В самом деле, прекрасная девочка, – согласился он смягчившимся голосом.
      Минутой позже отец поднялся и с удивительной невозмутимостью отвесил тяжелые удары по облаченным в бриджи задницам каждого из отпрысков; мрачно усмехнулся, когда они, прикрыв руками горящие ягодицы, осторожно отодвинулись.
      – Чтобы помнили, – объяснил не без изрядной доли юмора, – что почувствуете, если повторите такое еще хоть раз. А тебе пора научиться поступать так, как подобает молодой леди, – обратился он к Лайзе. – Меньше чем через год уже исполнится шестнадцать, пора думать и о замужестве. А теперь, девочка, возвращайся в дом, пока не передумал и не выпорол. Я присмотрю за твоей прекрасной девочкой. – И добавил, обращаясь к сыну: – Если жеребенок от Датч Леди подкачает, Аренд, подыщем другого, который устроит всех, – и щелкнул пальцами. – А теперь марш в постель, – оба!
      Дойдя до ворот конюшни, Лайза обернулась, снова подбежала к отцу и обняла его за шею.
      – Спасибо, папа. Ни за что не уеду из дома, даже если выйду замуж, – где найдешь мужчину, которого сможешь полюбить так же, как тебя?

      Так самонадеянно и дерзко заявила Лайза о себе в свои пятнадцать лет.
      А в шестнадцать – страстно и горячо влюбилась.
      Подчинившись Кэтрин, настоявшей на посещении воскресной службы в пресвитерианской церкви – там появился новый священник, преподобный Теобальд Кордуэлл, – Лайза, надувшись, отсидела первые полчаса долгой и нудной проповеди, отдавая предпочтение голландской реформистской церкви, куда ходили отец и Аренд и где обещанный огонь в аду не казался таким страшным и неотвратимым.
      В течение второго часа громоподобные призывы преподобного Кордуэлла против греха неослабно продолжались, а Лайза сидела, сложив руки на коленях, – ее мысли блуждали в различных, более приятных направлениях. Она размышляла о скором визите лучшей подруги Крейг Сент-Джон, новом седле и янтарном ожерелье, полученных на шестнадцатилетие… Не отправиться ли им на пикник во время визита Крейг? Действительно ли папа возьмет ее с собой в Нью-Йорк следующей зимой? Многое нужно предусмотреть и еще больше подготовить.
      Обеспокоенная внезапно наступившей в церкви тишиной, она очнулась, – неужто, наконец, закончилась проповедь?
      Нет. Не тут-то было – преподобный Кордуэлл сделал паузу для большего эффекта, чтобы снова продолжить с пафосом читать нравоучения голосом, долетающим до самой задней балки. Ван Гулики в тот день стали не единственными прихожанами, открывшими рот от изумления. Ну и ну, удивилась Лайза, оказывается, этот многоречивый священник не без определенного восторга убеждал их бороться против правил родной страны!
      Священник, разделавшись с грехами, занялся подстрекательством к бунту. Лайза внимательно слушала конец проповеди, затем присоединилась к голосам хористов, певшим заключительный гимн. Ее зелено-голубые глаза лениво скользили по оставшимся прихожанам, Она подумала о том, что отец будет сожалеть о пропущенной церковной службе: как и трем поколениям Ван Гуликов до него, ему нужен был предлог, чтобы осознать – избавление от ига британских правил является необходимым и желанным.
      Гимн закончился. Лайза продолжала сидеть, улыбаясь про себя, и вдруг почувствовала, что кто-то наблюдает за ней. Она смело посмотрела вверх и вокруг себя, затем на боковой придел церкви.
      Ее глаза неожиданно увидели большие голубые, даже небесно-голубые глаза, более чистые, чем вода в Гудзоне, неподвижно застывшие на бледном нежном лице, покрасневшем, как только их взгляды встретились. Обладатель этих глаз сидел очень прямо на деревянной скамье, и лучи солнечного света, падающие из расположенного рядом окна, так осветили его волосы, что они казались не просто светлыми, а будто сотканными из золотых нитей. Высокий лоб, нос безупречного совершенства и широкий подвижный рот завершали это великолепное создание природы.
      В странном приступе стыдливости Лайза отвела взгляд в сторону и снова наклонила голову. «Он так прекрасен», – пылко подумала она. «Прекрасен» – единственно верное определение: если называют прекрасным жеребца, то почему нельзя мужчину? Этого голубоглазого божественного мужчину с золотистыми волосами?
      Через несколько минут преподобный Кордуэлл познакомил их на ступеньках церкви.
      – Разрешите представить моего племянника Филипа Фэртона из Принстона, обучающегося в колледже в Нью-Джерси и приехавшего на каникулы.
      Потеряв дар речи, охваченная благоговейным страхом – вблизи юноша оказался не менее прекрасным, – Лайза только приподняла юбки повлажневшими руками и молча сделала реверанс. Филип Фэртон. Какое подходящее для него имя! Она поразилась той легкости, с какой ее мать пригласила их двоих – преподобный Кордуэлл был бездетным вдовцом – на чай в Холланд-Хауз на следующий день.
      Увидев, что священник, перестав улыбаться, нахмурился, Лайза поспешно вмешалась в разговор.
      – Это не настоящий чай из Англии, сэр, а подбор растений из нашего сада – папа ненавидит его и пьет эль или сидр.
      После такого простодушного объяснения преподобный Кордуэлл снова заулыбался и принял приглашение.
      В экипаже, по пути домой, после минутного обсуждения довольно смелого подхода к религии преподобного Кордуэлла, Лайза не удержалась и сказала то, что вертелось на языке.
      – Он очень красив, не правда ли? – пробормотала она.
      – Красив? – удивилась Кэтрин, потому что священник был довольно грузным мужчиной с лицом хотя и обыкновенным, но отмеченным оспой.
      Находясь в состоянии любовного томления и смущения, Лайза ухватилась за эту подсказку.
      – Наверное, он был красив тоже, – вздохнула она.
      Кэтрин внимательно посмотрела на дочь, увидела пылкий взгляд ее зелено-голубых глаз, легкий румянец на щеках и растрогалась – первый раз ее похожая на мальчика дочь проявила хоть какой-то интерес к мужчинам.
      – Мне он показался очень приятным молодым человеком, – сухо отрезала мать.
      – Приятным! – повторила Лайза, недоумевая. – Ну, конечно же, приятным, – закончила она неубедительно, смущенная насмешливым взглядом матери.
      На следующий день, готовясь к чаепитию, Лайза не как прежде в спешке, небрежно – сменила утреннюю одежду на послеобеденное платье, а потратила почти час, примеряя лучшее нижнее белье и новое зеленое платье из люстрина. Когда корсаж уже был зашнурован, она вдруг решила, что оделась слишком нарядно, и громко позвала Молли на помощь – сменить шелковое платье на более простое ситцевое, которое и надела поверх стеганой нижней юбки.
      – Какая муха тебя укусила сегодня, что так нервничаешь, мисс Лайза? – укоризненно спросила Молли. – Прекрати вертеться или никогда не будешь готова.
      Лайза попыталась стоять спокойно, но через минуту уже трогала шелковистые волосы, рассыпавшиеся по спине.
      – Собираешься… хочешь попробовать завить волосы щипцами?
      Молли уставилась на нее, в ее взгляде смешались возмущение и удивление.
      – Ни за что на свете! – объявила она, и три ее подбородка негодующе колыхнулись. – В последний раз, припомни, кто грозился прижечь мою спину горячими щипцами?
      Лайза хихикнула.
      – Кому-то должно быть стыдно, – призналась она.
      – Должно, – согласилась служанка без особой уверенности. – Все, что можно сделать с твоими волосами, – это поднять их наверх и заколоть или уложить косу вокруг головы, но их нельзя завить, мисс Лайза, и это факт.
      Заметив удрученный взгляд Лайзы, она утешила девушку.
      – Не расстраивайся, моя любовь. Ты хороша и так. Все, что требуется, – это шляпка, – добавила она озабоченно, вытаскивая кучу красивых газовых и кружевных шарфов и шляпок из шкафа.
      – Ты же знаешь, Молли, я ненавижу их.
      – Но это очень модно, мисс Лайза, – убеждала Молли без особой надежды в голосе.
      К ее великому изумлению, Лайза тотчас же наклонила голову, давая возможность приколоть шляпку. Молли не догадывалась, что простое замечание вызвало у ее любимицы болезненное воспоминание о Филипе Фэртоне – таком прекрасном и модном в зеленых бриджах и шикарном жилете, чулках со стрелками, идеально обтягивающих стройные красивые ноги.
      Лайза, спустившись в гостиную, застала гостей уже там: преподобный Кордуэлл и мать пили чай, настоенный на садовых травах, а отец, Аренд и Филип потягивали пиво домашнего приготовления.
      Как и в церкви, сердце Лайзы отчаянно забилось при виде племянника священника. Память не подводила ее: волосы действительно солнечно-золотые, лицо – словно высечено из камня. Когда его голубые глаза останавливались на ней, ее сердце билось, как только что пойманная рыба в сетке.
      Покончив с напитками и множеством маленьких пирожных, уставший от звона чайной посуды, Аренд предложил молодому гостю:
      – Может, сходим в конюшни и посмотрим наших лошадей?
      – С большим удовольствием, – ответил Филип густым баритоном, так не похожим на резкий голос отца и хриплое ворчание брата.
      Все трое вышли из дома и степенным шагом отправились к конюшням. Налюбовавшись каждой лошадью в отдельности, особенно Прекрасной Девочкой Лайзы и Голландской Девочкой Аренда, Лайза, помня, что Аренд собирался поработать с Авессаломом, предложила Филипу прогуляться.
      Украдкой взглянув на его плотно сжатые губы и заметив появившийся на бледных щеках румянец, девушка с удивлением отметила, что имеет над ним какую-то власть.
      Благоговейно восхищаясь его красотой, она поразилась совершенно новому для нее чувству – этого большого удивительного мужчину бросило в дрожь именно из-за нее! Осознание этого опьянило Лайзу.
      После первых неловких минут, каждая из которых была наполнена тайными желаниями, они обсудили воинственную проповедь дяди и планы Филипа поступления в семинарию.
      В мозгу Лайзы пронеслось «Преподобный Филип Фэртон», и ее охватило беспокойство.
      «Ты никогда не станешь женой священника, моя девочка». Это насмешка Аренда прозвучала так, будто он был здесь, рядом с ними, и произнес эти слова вслух.
      Пытаясь отвязаться от навязчивой мысли, Лайза отряхнулась на манер собаки, только что вышедшей из воды, и нечаянно освободилась от поддерживающей руки Филипа Фэртона; заметив, что он смотрит на нее с удивлением и укором, забеспокоилась.
      – Прошу прощения, – неуверенно залепетала девушка. – … Испугалась. Показалось, что увидела змею.
      Конечно, это было маловероятным – они прогуливались по аккуратно уложенной кирпичом дорожке сада, Филип, имеющий двух маленьких сестер, предположил, что девушки могут быть и глупыми, и нелогичными – даже такие привлекательные, как состоятельная дочь Ван Гулика.
      – Должно быть, маленькая безопасная садовая змея, если вы действительно видели ее, моя дорогая мисс Ван Гулик, – успокоил ее молодой человек. – Я здесь, чтобы защитить вас.
      Лайза, обращавшаяся со змеями как с домашними животными, еще будучи совсем маленькой, уже открыла рот, чтобы посоветовать этому самоуверенному мужчине не быть ослом, но опять онемела, пораженная его красотой, что происходило с ней всякий раз, когда смотрела на него. Единственное, что ей удалось выдавить из себя, было короткое, почти робкое:
      – Спасибо, Филип. Хотела сказать, мистер Фэртон.
      – Предпочитаю Филипа, – заигрывал с ней с неуклюжей любезностью обладатель этого имени. – И если разрешите, хотел бы называть вас «мисс Лайза».
      – Пожалуйста, буду рада, – ответила Лайза срывающимся голосом.
      Он предложил ей помощь снова, и каким-то образом их руки теперь сплелись, а ладони страстно льнули одна к другой.
      «Интимно, как объятие», – наивно подумала Лайза, убежденная, что наслаждение, пронзившее все ее тело с головы до ног, и есть верх блаженства.
      В течение следующей недели Филип приезжал дважды, уже без дяди, и каждый раз, отправляясь на прогулку, юноша целовал ей руку.
      – Этот парень, Фэртон… немного скучноват, не правда ли? – небрежно заметил Аренд за ужином после его третьего визита. – Какого черта приезжает сюда так часто?
      – Не скучноват! – Глаза Лайзы сверкнули от возмущения, – С ним беседовать… интересно! А тебе любой человек, не говорящий только о лошадях, урожае и… о навозе, скучен.
      – Молодой человек интересуется твоей сестрой, – уточнил Джорис серьезным тоном, одновременно подмигивая сыну.
      – Лайзой? – скептически уточнил Аренд, застыв с сидром в руке в оловянной кружке.
      – Сестре исполнилось шестнадцать. Вполне естественно – молодые люди интересуются ею, – резко возразила ему Кэтрин.
      – Лайзой? – переспросил он снова с не меньшим недоверием.
      – Так уж получилось – она привлекательная молодая женщина, – насмешливо пояснила мать, – пора уже думать о мужчинах и замужестве.
      Аренд, поперхнувшись глотком сидра, выплеснул его прямо на стол. Когда стол был вытерт, а извинения брата приняты во внимание, Лайза заметила предупреждающий знак отца.
      Ей и самой не хотелось, чтобы их встречи проходили под неусыпным оком семьи. Несколькими днями позже Джорис отправил Амоса в город с каким-то поручением, и она переслала со слугой записку в дом преподобного Теобальда Кордуэлла.
      «Дорогой Филип, – написала она наконец после получасовых размышлений и нескольких неудачных попыток. – Если вы решитесь покататься верхом как-нибудь утром, то найдете Прекрасную Девочку и меня на Ривер-Роуд под большой ивой, недалеко от старого голландского кладбища».
      Уже следующим утром он приехал туда пораньше и бросился к ней так стремительно, что, соскочив с Прекрасной Девочки, Лайза почти упала ему на руки.
      На какой-то момент показалось, что Филип собирается отступить назад, но тут их глаза встретились, он обнял ее, ее руки потянулись вверх, обвились вокруг его шеи, губы соприкоснулись – сначала робко, будто пробуя друг друга на вкус, и, наконец, без дальнейших экспериментов, получился поцелуй. За первым последовал второй, третий. И еще, и снова еще.
      Филип первым освободился от объятий и заговорил прерывающимся, хриплым голосом.
      – Мисс Лайза, прошу… умоляю простить… Так сожалею.
      Губы Лайзы задрожали.
      – Сожалеете? Вам не понравилось?
      – Бог простит меня, конечно, понравилось. Но что-то нехорошо… воспользоваться вами, чтобы… чтобы… Грешно. Боже мой! – Затем повторил смущенно: – Конечно, понравилось.
      – Тогда не сожалейте, – мягко попросила Лайза. – Вы не воспользовались мною. Я сама хотела, чтобы вы поцеловали меня. – Она придвинулась ближе к нему и со своей обычной импульсивной честностью сказала, подняв к нему лицо: – Мне тоже понравилось, Филип. Поцелуй снова.

      В последующие четыре дня они встречались ежедневно, с каждым разом поцелуи становились более долгими и страстными, а следовавшие за ними извинения Филипа – соответственно более длительными и пылкими.
      Затем два дня подряд шел дождь, и они не встречались. На третий день Филип уже оставил надежду увидеть ее, уселся на свою жалкую лошадку, чтобы вернуться в город, как увидел Прекрасную Девочку, приближающуюся легким галопом.
      Он недоверчиво рассматривал Лайзу, соскочившую с лошади и спешившую к нему: рубашка с широкими рукавами из грубой полушерстяной ткани и домотканые бриджи для слуг, перехваченные в талии широким кожаным ремнем с матросской пряжкой, осязаемо подчеркивали, как никогда раньше, ее живот и ноги, округлость бедер. Во время поцелуя его руки опустились вниз и прошлись по бедрам, круглым упругим ягодицам. Филип глухо застонал, а Лайза, отступив назад, удивленно глядела на него.
      – Что-то не так? – наивно спросила она. Капли пота выступили на лбу Филипа.
      – К чему такая одежда?
      – Помогала Авессалому чистить конюшни, – беззаботно ответила Лайза. – Понадобилось бы слишком много времени, чтобы пойти в дом и переодеться. Не думала, что будешь возражать, – добавила удивленно, впервые задумавшись над тем, какое впечатление производит ее мальчишеская одежда на любого чувствительного мужчину.
      Отца, Авессалома, Амоса, Аренда? Нет, на них, конечно, никакого. Но на Филипа?..
      Теперь, возбужденная своим грешным желанием, девушка не могла удержаться от искушения проверить его реакцию, выставив себя напоказ.
      А реакция обернулась бурей, о которой можно только мечтать: лицо в испарине, потные руки, дрожащее тело. Поцелуи более ненасытные, нежели обычно. Настойчивые. Почти грубые объятия и хриплый шепот.
      – Разреши прикоснуться к тебе, Лайза. Хочу прикоснуться.
      – Ты и так касаешься, – подтвердила Лайза, а его руки совершали путешествие вдоль всей ее спины и намного ниже, гладили волосы, ласкали лицо и шею, сжимали плечи.
      – Нет, я хотел сказать… святой Иисус, должен прикоснуться к тебе, – почти простонал он, шаря руками по передней части ее рубашки, что сделало понятными его намерения.
      На какую-то долю секунды она окаменела от возмущения и гнева: как смеет кто-либо, пусть даже Филип, дотрагиваться до такой интимной части ее тела! Однако шок продолжался недолго, гнев испарился.
      Почему руки, недоумевала она, гладящие грудь, поднимающие ее большими пальцами вверх, все эти поглаживания, прикосновения, ласки так подействовали, что у нее пересохло во рту, грудь судорожно поднималась, а ноги так дрожали, что еле удерживали ее. И к тому же эта ужасная боль между ними… О, небо! Так вот почему после непродолжительной кокетливой игры кобылы с такой готовностью уступали жеребцу по кличке Вспышка Молнии, гордости Ван Гулика.
      «Но мне-то нельзя уступить моему жеребцу», – решила Лайза и последним усилием воли оттолкнула Филипа от себя.
      – Надо ехать. Мама хочет, чтобы мы вместе навестили семью нашего арендатора Йохансена. У них только что родился ребенок. Конечно, у миссис Йохансен. Мальчик, – бормотала она. – Первенец после четырех девочек. Можешь представить, как все взволнованы.
      Подтянувшись, она поймала нижнюю ветвь гигантской ивы, в течение нескольких секунд висела в воздухе, ничуть не беспокоясь о том впечатлении, которое производит на юношу ее ясно очерченная фигура, затем спрыгнула в седло.
      – Приедешь завтра? – настойчиво спросил Филип, дотронувшись до ее руки, державшей уздечку.
      Внутренний голос шептал – не следует… Но все еще не проходило ощущение его руки на груди, восхитительно возбуждающей. Усевшись в седле, снова почувствовала странный горячий трепет какого-то смутного желания, а какого – не понимала. А он стоял там, как всегда божественно прекрасный, с волосами, позолоченными солнцем, напряженным взглядом голубых глаз, умоляющих… требующих… обещающих.