Из ориентировки разведчикам, отправляющимся на занятую американцами территорию:

      «Ищите, но не пытайтесь приблизиться или задержать Лайзу Холлоуэй, возможно, называющую себя Лайзой Ван Гулик или Лайзой Микш, предположительно скрывающуюся на вражеской территории. Возраст – двадцать один год, выглядит моложе. Рост – выше среднего, стройная, с хорошо оформившейся фигурой. Волосы – бледно-золотистые, глаза – зеленовато-голубые. Согласно информации, исходящей из британской штаб-квартиры в Манхэттене, Бродвей, дом 1, за предоставление сведений о ее местонахождении объявлена награда в 200 фунтов стерлингов».

      Лайза Микэ Ван Гулик, младшая из пяти детей, росла в Холланд-Хаузе, деревенском поместье отца, расположенном на реке Гудзон со стороны города Джерси, с убеждением, что она – гадкий утенок среди прекрасных лебедей.
      Три старшие сестры – Эмили, Лизбет и Мэри – унаследовали от матери, гугенотки Кэтрин Микэ, светлую фарфоровую кожу и хрупкое изящное телосложение, небольшие голубые глаза под тонкими изогнутыми бровями, поджатые губы, изящно вздернутые носики и густые блестящие локоны, каскадом нависавшие над маленькими ушами. Даже их брат Аренд был больше похож на них, нежели она.
      Глаза Лайзы меняли цвет в зависимости от времени года, настроения или надетого на ней платья, становясь голубыми, зелеными или темно-синими. У нее был длинный нос с широкими ноздрями, всегда смеющийся рот с пухлыми губами. Волосы такого же золотистого цвета, как и у сестер, не поддавались никаким попыткам модно уложить их: Молли, служанка Кэтрин, сколько бы раз ни накручивала их на ночь на бумажки или ни пыталась завить горячими щипцами, ничего не могла поделать – они распрямлялись в считанные минуты и возвращались в прежнее состояние, прямыми прядями ниспадая на плечи.
      – Прекрасные густые волосы, – возразил жене Джорис Ван Гулик на ее очередную жалобу, наблюдая, как младшая дочь бежит к конюшням с туфлями в руках и с взлохмаченными волосами.
      – Наступит день, и один из мужчин оценит мягкость этих волос, рассыпанных по подушке, – намекнул он Кэтрин, и его голубые глаза заискрились смехом.
      – Сначала нужно привлечь внимание этого мужчины, – резко ответила Кэтрин. – А это вряд ли ей удастся, пока будет выглядеть мальчишкой, а не девушкой.
      – Зря беспокоишься, жена, – возражал Джорис. – Девочке только двенадцать, а в ней уже проглядывают черты Ван Гуликов больше, чем у ее сестер. Женщины нашей породы созревают поздно, но уж зато потом…
      Широким жестом он показывал то, что не смел сказать, и Кэтрин, выпрямив свое маленькое тело, притворилась шокированной.
      – Мистер Ван Гулик, – чопорно предостерегла его жена, – мы не наедине. Умоляю, не будь таким грубым.
      – Давай поднимемся в спальню, дорогая, – пригласил ее Джорис, ничуть не раскаиваясь, – уж там-то останемся одни.
      – Джорис! – выдохнула она возмущенно. – Только ведь середина дня.
      Джорис Ван Гулик посмотрел на окно и прищурился, глядя на солнце.
      – Да, действительно. Подождем, пока зажгутся свечи?
      Кэтрин царственно проплыла мимо, ее локоны скользнули по кружевному фишю платья из полосатого люстрина, но, не дойдя до двери, оказалась в железных объятиях мужа.
      – Когда мы впервые встретились, ты была в возрасте Лайзы, – говорил Джорис то ли ей, то ли себе. – Твои манеры в то время, моя Кэтрин, не были такими женственными, какими стали позже. Все, что тебе требовалось, моя любовь, это обучение. – Он поцеловал ее глаза и подбородок, откладывая напоследок долгий глубокий поцелуй в губы. – И не было в мире ученицы более послушной и способной, так что не отчаивайся из-за нашей маленькой Лайзы.
      Кэтрин, приподнявшись на цыпочки, обняла его. Легкая на помине Лайза, забежавшая в дом за несколькими кусочками сахара для Денди, старой любимой лошади отца, с интересом наблюдала, как целовались родители.
      Должно быть, приятно, раз они так часто делают это, но, хоть убей, девочка не понимала, почему.
      И только в пятнадцать лет начала смутно понимать, являясь свидетелем ранней влюбленности сестер, слушая их взволнованные тайные разговоры о поцелуях, ссорах и примирениях. Все трое – Эмили, Лизбет и Мэри – благополучно вышли замуж, получив хорошее приданое, и предсказания Джориса относительно Лайзы начали сбываться.
      Год назад она вдруг начала расти во всех направлениях, сравнявшись с шестнадцатилетним Арендом и большинством других юношей в графстве Юнион, – только грудь все еще оставалась по-девичьи небольшой, да грациозная походка напоминала мальчика-подростка, зато все остальное, с головы до ног, выдавало в ней совершенно взрослую женщину. Девушка формировалась так быстро, что ей не успевали сшить новую одежду, как она уже не влезала в нее.
      – Становится даже неприличным, – причитала мать в супружеской спальне. – Голубое кашемировое платье заказано всего месяц назад, а корсаж уже не зашнуровывается.
      Хохот Джориса наполнил комнату.
      – Ты бываешь когда-нибудь довольной, Кэтрин? Несколько лет назад жаловалась, будто она напоминала подростка, сейчас плачешься, что не влезает в корсаж.
      – И не только не влезает, – возразила Кэтрин. – Почти вываливается.
      – Если думаешь, что это делает ее менее пригодной для замужества, – заметил Джорис проницательно, – тогда смыслишь в мужчинах меньше, чем можно предполагать, дорогая женушка.
      – Конечно, глупо с моей стороны так беспокоиться, – призналась Кэтрин, когда он обнял ее. – Наша Лайза не такая богатая наследница, как девочка Сент-Джона, но любой молодой человек из Джерси может быть уверен, что женитьба на дочери Ван Гулика означает увеличение его состояния и укрепление положения в обществе.
      – Никогда не говори этого! – К удивлению Кэтрин, Джорис резко отстранил ее от себя с суровым выражением лица. – Предпочел бы, чтобы ее вообще не взяли замуж, чем использовать как приманку приданое.
      – Но Джорис! – воскликнула Кэтрин ошеломленно. – Ты был более чем великодушен по отношению к Эмили, Лизбет и Мэри. Разве не дашь за Лайзой такую же долю? – Ее лицо стало еще более озабоченным. – У тебя не хватает средств? Возникли трудности с состоянием?
      – Ошибаешься, жена, – спокойно ответил Джорис. – Я в состоянии сделать для Лайзы больше, чем для ее сестер, во всяком случае, не меньше – фермы процветают как никогда прежде, хороший доход приносит моя доля в мебельном магазине в Филадельфии.
      – Тогда что же?
      – Лайза не такая практичная, как ее сестры. По всей видимости, как раз наоборот, самая мягкая, нежная и ранимая в нашей семье. Узнай она, что отдала сердце мужчине, женившемуся на ней исключительно ради моих денег, – это причинит ей страдания.
      Он приподнял руку, предупреждая возражения Кэтрин.
      – Я не настолько глуп, – продолжил он еще спокойнее, – чтобы предположить, что ее поклонники пренебрегут преимуществом жениться на моей дочери, но нетрудно, – его голос стал жестким, – распознать тех, кто ставит это на первое место. Наша Лайза сама по себе сокровище, и я не допущу, чтобы его недооценили.
      Кэтрин, сдерживая слезы, положила руки на его широкую грудь.
      – Ты добрый человек, Джорис, – пропела она на старом голландском, которому выучилась у него. – Я счастлива, что ты – мой мужчина.
      – Мне еще больше повезло, – прошептал он хриплым голосом, – потому что ты – мое сокровище.
      Джорис и Кэтрин в тишине, нарушаемой лишь страстным шепотом, под красно-белым балдахином занялись любовью и не заметили, как Лайза с братом прокрались по черной лестнице и благополучно выбрались наружу, остановившись только для того, чтобы натянуть тяжелые кожаные башмаки, прежде чем рука об руку побежать к конюшням.
      Авессалом, черный раб, ухаживавший за лошадьми Джориса в течение двадцати лет, и Амос, семилетний мальчик, взятый к нему в помощники, стояли на коленях по обе стороны от Датч Квин – гордости конюшен Ван Гулика. Она лежала на боку, вся в жару, с побелевшими, дико вращающимися глазами.
      Лайза стремительно опустилась возле тяжело дышащего животного.
      – О, бедняжка. Не бойся, Квинни, любовь моя, – вполголоса проворковала она, ласково поглаживая потную шею и бок лошади. – Ты скоро справишься с… не правда ли, Авессалом?
      Авессалом покачал головой.
      – Если бы так, Лайза. Наверное, вам лучше вернуться в дом. Ваша мама, похоже, сдерет с нас шкуру живьем, если обнаружит, что вы присутствуете при родах.
      – Несчастный! – Лайза усмехнулась, увидев страх на лице юного раба. – Никто не сделает ничего подобного. Посмотри, как напугал Амоса. Не бойся, Амос, – успокоила его девушка. – Язык у мамы временами бывает острым, но это не мешает ей оставаться доброй и мягкой. Во всяком случае, – добавила Лайза уверенно, – она поймет, что виноваты не вы двое, а только Аренд и я.
      – Конечно, Аренд и ты! – Брат возвел глаза к небу. – Как будто папа когда-либо обвинит свое единственное драгоценное сокровище.
      Лайза засмеялась так заразительно, что и юный раб, и брат присоединились к ней и хохотали до тех пор, пока Авессалом сварливо не предупредил их:
      – Если вы прекратите свои споры, возможно, все вместе мы сможем помочь Датч Квин.
      Сестра и брат мгновенно успокоились. Больше никто не напоминал о том, что Лайзе лучше уйти, и следующие два часа все помогали страдающей кобыле.
      Вначале дело шло очень медленно, зато на последнем этапе – слишком быстро.
      – Лучше отойти от ее ног, мисс Лайза, – почтительно предупредил Амос, так как приближались роды, а Авессалом, увидев, что она не торопится, схватил ее за талию и отодвинул в сторону.
      Аренд покраснел, когда стал появляться жеребенок, однако Лайза лежала позади Датч Квин и наблюдала со сосредоточенным вниманием, все время шепча кобыле слова любви и утешения.
      Наверно, тревожно размышлял Аренд, ему не следовало разрешать Лайзе наблюдать это… это… и вдруг миниатюрный гнедой жеребенок с такой же, как и у матери, зигзагообразной белой полоской на лбу оказался лежащим на соломе, и Аренд, забыв о своем беспокойстве, закричал ликующе:
      – Хорошая работа, Квинни! – Затем с надеждой спросил: – Мальчик или девочка?
      – Девочка.
      – Проклятие! – раздраженно выругался Аренд, а Лайза ликующе захлопала в ладоши. – Тебе всегда везет, – бросил он сестре и снова чертыхнулся.
      Влажной салфеткой Лайза ласково протирала жеребенка.
      – Вчера папа пообещал, что одному из нас достанется жеребенок от Датч Квин, а второму – от Датч Леди, – смеясь, объяснила она Авессалому и Амосу. – Поэтому мы договорились, что, если Квинни родит девочку, она достанется мне первой, а ему – в случае появления мальчика.
      – Жеребенок от Датч Леди не то, что эта прекрасная девочка, – с завистью заключил Аренд.
      – Прекрасная девочка. М-мм-ммм. Прекрасная, – повторила Лайза. – Я так и назову ее.
      Брат и сестра поднялись, устало потягиваясь и не подозревая, что Джорис Ван Гулик в заправленной в брюки ночной рубашке и с фонарем в руках подошел сзади к спорящим отпрыскам. Первым предупреждением для них стало его громкое и грозное покашливание.
      – Разве мать не запретила тебе находиться на конюшнях, когда жеребятся кобылы, моя девочка?
      – Да, папа, но…
      Никаких «но», – прервал он ее строго, и Лайза, опустив голову, сделала вид, что раскаивается. – Разве мать не запретила и тебе приводить сюда сестру в такое время, Аренд?
      – Па, ты же знаешь…
      – Знаю только то, о чем сказал, – строго отчитал его отец, и Аренд тоже опустил голову, успев заговорщицки подмигнуть сестре.
      Джорис, поставив фонарь на землю, наклонился, осматривая жеребенка.
      – В самом деле, прекрасная девочка, – согласился он смягчившимся голосом.
      Минутой позже отец поднялся и с удивительной невозмутимостью отвесил тяжелые удары по облаченным в бриджи задницам каждого из отпрысков; мрачно усмехнулся, когда они, прикрыв руками горящие ягодицы, осторожно отодвинулись.
      – Чтобы помнили, – объяснил не без изрядной доли юмора, – что почувствуете, если повторите такое еще хоть раз. А тебе пора научиться поступать так, как подобает молодой леди, – обратился он к Лайзе. – Меньше чем через год уже исполнится шестнадцать, пора думать и о замужестве. А теперь, девочка, возвращайся в дом, пока не передумал и не выпорол. Я присмотрю за твоей прекрасной девочкой. – И добавил, обращаясь к сыну: – Если жеребенок от Датч Леди подкачает, Аренд, подыщем другого, который устроит всех, – и щелкнул пальцами. – А теперь марш в постель, – оба!
      Дойдя до ворот конюшни, Лайза обернулась, снова подбежала к отцу и обняла его за шею.
      – Спасибо, папа. Ни за что не уеду из дома, даже если выйду замуж, – где найдешь мужчину, которого сможешь полюбить так же, как тебя?

      Так самонадеянно и дерзко заявила Лайза о себе в свои пятнадцать лет.
      А в шестнадцать – страстно и горячо влюбилась.
      Подчинившись Кэтрин, настоявшей на посещении воскресной службы в пресвитерианской церкви – там появился новый священник, преподобный Теобальд Кордуэлл, – Лайза, надувшись, отсидела первые полчаса долгой и нудной проповеди, отдавая предпочтение голландской реформистской церкви, куда ходили отец и Аренд и где обещанный огонь в аду не казался таким страшным и неотвратимым.
      В течение второго часа громоподобные призывы преподобного Кордуэлла против греха неослабно продолжались, а Лайза сидела, сложив руки на коленях, – ее мысли блуждали в различных, более приятных направлениях. Она размышляла о скором визите лучшей подруги Крейг Сент-Джон, новом седле и янтарном ожерелье, полученных на шестнадцатилетие… Не отправиться ли им на пикник во время визита Крейг? Действительно ли папа возьмет ее с собой в Нью-Йорк следующей зимой? Многое нужно предусмотреть и еще больше подготовить.
      Обеспокоенная внезапно наступившей в церкви тишиной, она очнулась, – неужто, наконец, закончилась проповедь?
      Нет. Не тут-то было – преподобный Кордуэлл сделал паузу для большего эффекта, чтобы снова продолжить с пафосом читать нравоучения голосом, долетающим до самой задней балки. Ван Гулики в тот день стали не единственными прихожанами, открывшими рот от изумления. Ну и ну, удивилась Лайза, оказывается, этот многоречивый священник не без определенного восторга убеждал их бороться против правил родной страны!
      Священник, разделавшись с грехами, занялся подстрекательством к бунту. Лайза внимательно слушала конец проповеди, затем присоединилась к голосам хористов, певшим заключительный гимн. Ее зелено-голубые глаза лениво скользили по оставшимся прихожанам, Она подумала о том, что отец будет сожалеть о пропущенной церковной службе: как и трем поколениям Ван Гуликов до него, ему нужен был предлог, чтобы осознать – избавление от ига британских правил является необходимым и желанным.
      Гимн закончился. Лайза продолжала сидеть, улыбаясь про себя, и вдруг почувствовала, что кто-то наблюдает за ней. Она смело посмотрела вверх и вокруг себя, затем на боковой придел церкви.
      Ее глаза неожиданно увидели большие голубые, даже небесно-голубые глаза, более чистые, чем вода в Гудзоне, неподвижно застывшие на бледном нежном лице, покрасневшем, как только их взгляды встретились. Обладатель этих глаз сидел очень прямо на деревянной скамье, и лучи солнечного света, падающие из расположенного рядом окна, так осветили его волосы, что они казались не просто светлыми, а будто сотканными из золотых нитей. Высокий лоб, нос безупречного совершенства и широкий подвижный рот завершали это великолепное создание природы.
      В странном приступе стыдливости Лайза отвела взгляд в сторону и снова наклонила голову. «Он так прекрасен», – пылко подумала она. «Прекрасен» – единственно верное определение: если называют прекрасным жеребца, то почему нельзя мужчину? Этого голубоглазого божественного мужчину с золотистыми волосами?
      Через несколько минут преподобный Кордуэлл познакомил их на ступеньках церкви.
      – Разрешите представить моего племянника Филипа Фэртона из Принстона, обучающегося в колледже в Нью-Джерси и приехавшего на каникулы.
      Потеряв дар речи, охваченная благоговейным страхом – вблизи юноша оказался не менее прекрасным, – Лайза только приподняла юбки повлажневшими руками и молча сделала реверанс. Филип Фэртон. Какое подходящее для него имя! Она поразилась той легкости, с какой ее мать пригласила их двоих – преподобный Кордуэлл был бездетным вдовцом – на чай в Холланд-Хауз на следующий день.
      Увидев, что священник, перестав улыбаться, нахмурился, Лайза поспешно вмешалась в разговор.
      – Это не настоящий чай из Англии, сэр, а подбор растений из нашего сада – папа ненавидит его и пьет эль или сидр.
      После такого простодушного объяснения преподобный Кордуэлл снова заулыбался и принял приглашение.
      В экипаже, по пути домой, после минутного обсуждения довольно смелого подхода к религии преподобного Кордуэлла, Лайза не удержалась и сказала то, что вертелось на языке.
      – Он очень красив, не правда ли? – пробормотала она.
      – Красив? – удивилась Кэтрин, потому что священник был довольно грузным мужчиной с лицом хотя и обыкновенным, но отмеченным оспой.
      Находясь в состоянии любовного томления и смущения, Лайза ухватилась за эту подсказку.
      – Наверное, он был красив тоже, – вздохнула она.
      Кэтрин внимательно посмотрела на дочь, увидела пылкий взгляд ее зелено-голубых глаз, легкий румянец на щеках и растрогалась – первый раз ее похожая на мальчика дочь проявила хоть какой-то интерес к мужчинам.
      – Мне он показался очень приятным молодым человеком, – сухо отрезала мать.
      – Приятным! – повторила Лайза, недоумевая. – Ну, конечно же, приятным, – закончила она неубедительно, смущенная насмешливым взглядом матери.
      На следующий день, готовясь к чаепитию, Лайза не как прежде в спешке, небрежно – сменила утреннюю одежду на послеобеденное платье, а потратила почти час, примеряя лучшее нижнее белье и новое зеленое платье из люстрина. Когда корсаж уже был зашнурован, она вдруг решила, что оделась слишком нарядно, и громко позвала Молли на помощь – сменить шелковое платье на более простое ситцевое, которое и надела поверх стеганой нижней юбки.
      – Какая муха тебя укусила сегодня, что так нервничаешь, мисс Лайза? – укоризненно спросила Молли. – Прекрати вертеться или никогда не будешь готова.
      Лайза попыталась стоять спокойно, но через минуту уже трогала шелковистые волосы, рассыпавшиеся по спине.
      – Собираешься… хочешь попробовать завить волосы щипцами?
      Молли уставилась на нее, в ее взгляде смешались возмущение и удивление.
      – Ни за что на свете! – объявила она, и три ее подбородка негодующе колыхнулись. – В последний раз, припомни, кто грозился прижечь мою спину горячими щипцами?
      Лайза хихикнула.
      – Кому-то должно быть стыдно, – призналась она.
      – Должно, – согласилась служанка без особой уверенности. – Все, что можно сделать с твоими волосами, – это поднять их наверх и заколоть или уложить косу вокруг головы, но их нельзя завить, мисс Лайза, и это факт.
      Заметив удрученный взгляд Лайзы, она утешила девушку.
      – Не расстраивайся, моя любовь. Ты хороша и так. Все, что требуется, – это шляпка, – добавила она озабоченно, вытаскивая кучу красивых газовых и кружевных шарфов и шляпок из шкафа.
      – Ты же знаешь, Молли, я ненавижу их.
      – Но это очень модно, мисс Лайза, – убеждала Молли без особой надежды в голосе.
      К ее великому изумлению, Лайза тотчас же наклонила голову, давая возможность приколоть шляпку. Молли не догадывалась, что простое замечание вызвало у ее любимицы болезненное воспоминание о Филипе Фэртоне – таком прекрасном и модном в зеленых бриджах и шикарном жилете, чулках со стрелками, идеально обтягивающих стройные красивые ноги.
      Лайза, спустившись в гостиную, застала гостей уже там: преподобный Кордуэлл и мать пили чай, настоенный на садовых травах, а отец, Аренд и Филип потягивали пиво домашнего приготовления.
      Как и в церкви, сердце Лайзы отчаянно забилось при виде племянника священника. Память не подводила ее: волосы действительно солнечно-золотые, лицо – словно высечено из камня. Когда его голубые глаза останавливались на ней, ее сердце билось, как только что пойманная рыба в сетке.
      Покончив с напитками и множеством маленьких пирожных, уставший от звона чайной посуды, Аренд предложил молодому гостю:
      – Может, сходим в конюшни и посмотрим наших лошадей?
      – С большим удовольствием, – ответил Филип густым баритоном, так не похожим на резкий голос отца и хриплое ворчание брата.
      Все трое вышли из дома и степенным шагом отправились к конюшням. Налюбовавшись каждой лошадью в отдельности, особенно Прекрасной Девочкой Лайзы и Голландской Девочкой Аренда, Лайза, помня, что Аренд собирался поработать с Авессаломом, предложила Филипу прогуляться.
      Украдкой взглянув на его плотно сжатые губы и заметив появившийся на бледных щеках румянец, девушка с удивлением отметила, что имеет над ним какую-то власть.
      Благоговейно восхищаясь его красотой, она поразилась совершенно новому для нее чувству – этого большого удивительного мужчину бросило в дрожь именно из-за нее! Осознание этого опьянило Лайзу.
      После первых неловких минут, каждая из которых была наполнена тайными желаниями, они обсудили воинственную проповедь дяди и планы Филипа поступления в семинарию.
      В мозгу Лайзы пронеслось «Преподобный Филип Фэртон», и ее охватило беспокойство.
      «Ты никогда не станешь женой священника, моя девочка». Это насмешка Аренда прозвучала так, будто он был здесь, рядом с ними, и произнес эти слова вслух.
      Пытаясь отвязаться от навязчивой мысли, Лайза отряхнулась на манер собаки, только что вышедшей из воды, и нечаянно освободилась от поддерживающей руки Филипа Фэртона; заметив, что он смотрит на нее с удивлением и укором, забеспокоилась.
      – Прошу прощения, – неуверенно залепетала девушка. – … Испугалась. Показалось, что увидела змею.
      Конечно, это было маловероятным – они прогуливались по аккуратно уложенной кирпичом дорожке сада, Филип, имеющий двух маленьких сестер, предположил, что девушки могут быть и глупыми, и нелогичными – даже такие привлекательные, как состоятельная дочь Ван Гулика.
      – Должно быть, маленькая безопасная садовая змея, если вы действительно видели ее, моя дорогая мисс Ван Гулик, – успокоил ее молодой человек. – Я здесь, чтобы защитить вас.
      Лайза, обращавшаяся со змеями как с домашними животными, еще будучи совсем маленькой, уже открыла рот, чтобы посоветовать этому самоуверенному мужчине не быть ослом, но опять онемела, пораженная его красотой, что происходило с ней всякий раз, когда смотрела на него. Единственное, что ей удалось выдавить из себя, было короткое, почти робкое:
      – Спасибо, Филип. Хотела сказать, мистер Фэртон.
      – Предпочитаю Филипа, – заигрывал с ней с неуклюжей любезностью обладатель этого имени. – И если разрешите, хотел бы называть вас «мисс Лайза».
      – Пожалуйста, буду рада, – ответила Лайза срывающимся голосом.
      Он предложил ей помощь снова, и каким-то образом их руки теперь сплелись, а ладони страстно льнули одна к другой.
      «Интимно, как объятие», – наивно подумала Лайза, убежденная, что наслаждение, пронзившее все ее тело с головы до ног, и есть верх блаженства.
      В течение следующей недели Филип приезжал дважды, уже без дяди, и каждый раз, отправляясь на прогулку, юноша целовал ей руку.
      – Этот парень, Фэртон… немного скучноват, не правда ли? – небрежно заметил Аренд за ужином после его третьего визита. – Какого черта приезжает сюда так часто?
      – Не скучноват! – Глаза Лайзы сверкнули от возмущения, – С ним беседовать… интересно! А тебе любой человек, не говорящий только о лошадях, урожае и… о навозе, скучен.
      – Молодой человек интересуется твоей сестрой, – уточнил Джорис серьезным тоном, одновременно подмигивая сыну.
      – Лайзой? – скептически уточнил Аренд, застыв с сидром в руке в оловянной кружке.
      – Сестре исполнилось шестнадцать. Вполне естественно – молодые люди интересуются ею, – резко возразила ему Кэтрин.
      – Лайзой? – переспросил он снова с не меньшим недоверием.
      – Так уж получилось – она привлекательная молодая женщина, – насмешливо пояснила мать, – пора уже думать о мужчинах и замужестве.
      Аренд, поперхнувшись глотком сидра, выплеснул его прямо на стол. Когда стол был вытерт, а извинения брата приняты во внимание, Лайза заметила предупреждающий знак отца.
      Ей и самой не хотелось, чтобы их встречи проходили под неусыпным оком семьи. Несколькими днями позже Джорис отправил Амоса в город с каким-то поручением, и она переслала со слугой записку в дом преподобного Теобальда Кордуэлла.
      «Дорогой Филип, – написала она наконец после получасовых размышлений и нескольких неудачных попыток. – Если вы решитесь покататься верхом как-нибудь утром, то найдете Прекрасную Девочку и меня на Ривер-Роуд под большой ивой, недалеко от старого голландского кладбища».
      Уже следующим утром он приехал туда пораньше и бросился к ней так стремительно, что, соскочив с Прекрасной Девочки, Лайза почти упала ему на руки.
      На какой-то момент показалось, что Филип собирается отступить назад, но тут их глаза встретились, он обнял ее, ее руки потянулись вверх, обвились вокруг его шеи, губы соприкоснулись – сначала робко, будто пробуя друг друга на вкус, и, наконец, без дальнейших экспериментов, получился поцелуй. За первым последовал второй, третий. И еще, и снова еще.
      Филип первым освободился от объятий и заговорил прерывающимся, хриплым голосом.
      – Мисс Лайза, прошу… умоляю простить… Так сожалею.
      Губы Лайзы задрожали.
      – Сожалеете? Вам не понравилось?
      – Бог простит меня, конечно, понравилось. Но что-то нехорошо… воспользоваться вами, чтобы… чтобы… Грешно. Боже мой! – Затем повторил смущенно: – Конечно, понравилось.
      – Тогда не сожалейте, – мягко попросила Лайза. – Вы не воспользовались мною. Я сама хотела, чтобы вы поцеловали меня. – Она придвинулась ближе к нему и со своей обычной импульсивной честностью сказала, подняв к нему лицо: – Мне тоже понравилось, Филип. Поцелуй снова.

      В последующие четыре дня они встречались ежедневно, с каждым разом поцелуи становились более долгими и страстными, а следовавшие за ними извинения Филипа – соответственно более длительными и пылкими.
      Затем два дня подряд шел дождь, и они не встречались. На третий день Филип уже оставил надежду увидеть ее, уселся на свою жалкую лошадку, чтобы вернуться в город, как увидел Прекрасную Девочку, приближающуюся легким галопом.
      Он недоверчиво рассматривал Лайзу, соскочившую с лошади и спешившую к нему: рубашка с широкими рукавами из грубой полушерстяной ткани и домотканые бриджи для слуг, перехваченные в талии широким кожаным ремнем с матросской пряжкой, осязаемо подчеркивали, как никогда раньше, ее живот и ноги, округлость бедер. Во время поцелуя его руки опустились вниз и прошлись по бедрам, круглым упругим ягодицам. Филип глухо застонал, а Лайза, отступив назад, удивленно глядела на него.
      – Что-то не так? – наивно спросила она. Капли пота выступили на лбу Филипа.
      – К чему такая одежда?
      – Помогала Авессалому чистить конюшни, – беззаботно ответила Лайза. – Понадобилось бы слишком много времени, чтобы пойти в дом и переодеться. Не думала, что будешь возражать, – добавила удивленно, впервые задумавшись над тем, какое впечатление производит ее мальчишеская одежда на любого чувствительного мужчину.
      Отца, Авессалома, Амоса, Аренда? Нет, на них, конечно, никакого. Но на Филипа?..
      Теперь, возбужденная своим грешным желанием, девушка не могла удержаться от искушения проверить его реакцию, выставив себя напоказ.
      А реакция обернулась бурей, о которой можно только мечтать: лицо в испарине, потные руки, дрожащее тело. Поцелуи более ненасытные, нежели обычно. Настойчивые. Почти грубые объятия и хриплый шепот.
      – Разреши прикоснуться к тебе, Лайза. Хочу прикоснуться.
      – Ты и так касаешься, – подтвердила Лайза, а его руки совершали путешествие вдоль всей ее спины и намного ниже, гладили волосы, ласкали лицо и шею, сжимали плечи.
      – Нет, я хотел сказать… святой Иисус, должен прикоснуться к тебе, – почти простонал он, шаря руками по передней части ее рубашки, что сделало понятными его намерения.
      На какую-то долю секунды она окаменела от возмущения и гнева: как смеет кто-либо, пусть даже Филип, дотрагиваться до такой интимной части ее тела! Однако шок продолжался недолго, гнев испарился.
      Почему руки, недоумевала она, гладящие грудь, поднимающие ее большими пальцами вверх, все эти поглаживания, прикосновения, ласки так подействовали, что у нее пересохло во рту, грудь судорожно поднималась, а ноги так дрожали, что еле удерживали ее. И к тому же эта ужасная боль между ними… О, небо! Так вот почему после непродолжительной кокетливой игры кобылы с такой готовностью уступали жеребцу по кличке Вспышка Молнии, гордости Ван Гулика.
      «Но мне-то нельзя уступить моему жеребцу», – решила Лайза и последним усилием воли оттолкнула Филипа от себя.
      – Надо ехать. Мама хочет, чтобы мы вместе навестили семью нашего арендатора Йохансена. У них только что родился ребенок. Конечно, у миссис Йохансен. Мальчик, – бормотала она. – Первенец после четырех девочек. Можешь представить, как все взволнованы.
      Подтянувшись, она поймала нижнюю ветвь гигантской ивы, в течение нескольких секунд висела в воздухе, ничуть не беспокоясь о том впечатлении, которое производит на юношу ее ясно очерченная фигура, затем спрыгнула в седло.
      – Приедешь завтра? – настойчиво спросил Филип, дотронувшись до ее руки, державшей уздечку.
      Внутренний голос шептал – не следует… Но все еще не проходило ощущение его руки на груди, восхитительно возбуждающей. Усевшись в седле, снова почувствовала странный горячий трепет какого-то смутного желания, а какого – не понимала. А он стоял там, как всегда божественно прекрасный, с волосами, позолоченными солнцем, напряженным взглядом голубых глаз, умоляющих… требующих… обещающих.
      – Приеду завтра, – пообещала Лайза, затем развернула Прекрасную Девочку и пустила ее галопом по направлению к дому.
      Воспитанный в духе приверженности к условностям, Филип неодобрительно отнесся к ее мальчишеской одежде, но тем не менее почувствовал глубокое разочарование, когда на следующий день обманулся в ожиданиях: все восхитительные изгибы и впадинки нижней части ее тела, которые его жаждущие руки обнаружили и обследовали, были теперь скромно спрятаны под благопристойным корсетом и тяжелой тканью многоярусной юбки, на виду осталось только то, что располагалось выше талии.
      Прикоснувшись однажды к запретному плоду, Филип нехотя вернулся к почти неинтересным целомудренным поцелуям, и после трех или четырех попыток не терять рассудка довольно грубо уложил ее на одну руку, а другой принялся расшнуровывать корсаж.
      Все произошло слишком быстро.
      – Филип, я… не… Нет, пожалуйста, – молила Лайза дрожащим голосом, но ее грудь, уже освобожденная от шнуровки, полностью открылась, дав простор не только нетерпеливым пальцам, но и губам тоже. Она не противилась, не сопротивлялась, когда очутилась рядом с ним на траве под ивой. Как во сне, прижалась к нему, разрешив его рукам вести любовную игру, испытывая счастье от нежных и любящих прикосновений… Но вдруг…
      Повернув ее на спину, он руками забрался к ней под юбку, прошелся вдоль ее ног, а затем, совершенно неожиданно, руки оказались между ними.
      – Я хочу тебя, – говорил он осипшим голосом, и Лайза, закрыв глаза и замирая от счастья, шептала:
      – Поговори с моим отцом.
      – Хочу сейчас, – задыхался он так, что Лайза, широко открыв глаза, не узнавала его искаженное лицо, нависшее над ней, – оно не было божественно красивым! А его увеличившийся орган, туго натянувший бриджи, вызвал почти панический страх.
      Испугавшись, Лайза попыталась приподняться, но он прижал ее коленом и держал одной рукой, а другой расстегивал пуговицы на брюках.
      Лайза сделала еще одну безуспешную попытку подняться.
      – Дай уйти, Филип. Подними меня.
      Его глаза остекленели, казалось, он не видит и не слышит ее. Как только расстегнулась последняя пуговица, высунулся огромный член, и Лайза закричала:
      – Нет, Филип, нет!
      Ее слова заглушались прижатой ко рту юбкой и нижним бельем, тяжесть его тела не давала дышать, и ее крик от боли, пронзившей ее, был похож на булькающий звук.
      К счастью, все закончилось чуть ли не раньше, чем началось, и Филип лежал на ней так безвольно, что вскоре ей удалось высвободиться.
      Он лежал вниз лицом, когда на дрожащих ногах она добралась до кобылы. Стиснув зубы, забралась в седло и, невзирая на боль, охваченная стремлением убежать от этого ужасного места, галопом пустила Прекрасную Девочку.
      Чтобы не встретиться лицом к лицу с Авессаломом или Амосом, Лайза оставила лошадь во дворе конюшни – все равно кто-то из них обнаружит ее кобылу и, хотя будет удивлен ее небрежностью, расседлает, напоит и накормит ее.
      Она прокралась в дом со стороны кладовой, поднявшись по черной лестнице, мимо кухни, вздохнула с облегчением, добравшись до своей комнаты, не встретив по пути ни членов семьи, ни еще более остроглазую Молли; придвинув стул к двери, повесила его спинкой на ручку, обезопасив себя от чьего-либо вторжения. Поспешно раздевшись, Лайза, внимательно осматривая каждую деталь одежды, обнаружила кровь и землю на хлопчатобумажной нижней юбке и рубашке.
      С брезгливостью вспоминая, как все произошло, скрутила их, связала старой лентой и засунула в шкаф под обувь. Как только представится возможность… когда пройдет эта смертельная усталость… она уничтожит эти гадкие улики… сожжет их!
      В кувшине на столике обнаружила немного воды. Вылив ее в таз, смочила салфетку, протерла живот, низ живота и ноги, содрогаясь при виде крови, слегка окрасившей воду, которую выплеснула в окно на растущие внизу кусты.
      Ей очень хотелось взять в руки одну из тех деревянных щеток, которые служанки используют для мытья полов, и скрести себя ими, не обращая внимания на повреждения кожи, болячки и царапины, что угодно, лишь бы почувствовать себя снова чистой.
      Вылив несколько капель воды, оставшейся в кувшине, на руки, похлопала ими по лицу, охлаждая пылающие щеки, надела чистое белье, наслаждаясь запахом свежего мыла, сняла стул с дверной ручки; сев на край кровати, почувствовала то жар, то холод и тяжесть во всем теле – она устала, очень устала.
      – Вот те на! – Дверь с шумом широко открылась, и в комнату ворвалась Молли. – Вот ты куда забралась, дитя мое. Мама ищет тебя повсюду.
      Она уставилась на поникшую фигуру на кровати.
      – Лайза! – В ее голосе прозвучало беспокойство. – Плохо себя чувствуешь?
      – Не понимаю… Одевалась, чтобы поехать с мамой, но не… – Девушка склонилась головой на спинку кровати и закрыла глаза.
      Лайза слышала стук тяжелых ботинок Молли сначала по комнате, затем по коридору, потом раздалось легкое постукивание каблучков Кэтрин, и удивительно прохладная рука легла на ее пылающие щеки, а затем на горячий лоб.
      – Что-нибудь болит, моя дорогая?
      Кэтрин обняла дочь; голос матери, ласковый и заботливый, звучал в ушах, Лайза прильнула к ее руке, задохнувшись от благодарности, и громко разрыдалась, – как прекрасно почувствовать себя снова маленькой девочкой, окутанной материнской заботой и трогательной любовью.
      – Все болит, – по-детски всхлипнула она.
      – Накройся, дорогая, похоже, небольшой жар. Надеюсь, тебе станет намного лучше, если поспишь несколько часов. Ты голодна? Молли принесет суп и чай.
      – Поспать, пожалуй, лучше, – вздохнула Лайза и, когда Молли накинула на нее одеяло, свернулась калачиком, подтянув коленки почти к подбородку.
      Женщины, стоявшие по обе стороны кровати, вместе стянули с нее нижнюю юбку, оставив только рубашку, аккуратно накрыли ее.
      – Спасибо, мама. Спасибо, Молли, – прошептала Лайза снова, закрывая глаза. И не успели они выйти из комнаты, как девушка уже крепко спала.
      Проснувшись через несколько часов, Лайза не могла ничего сообразить – так странно очутиться в постели в середине дня; села и вспомнила все случившееся. Обняв колени, попыталась хладнокровно подытожить: шестнадцать лет, не замужем, и теперь не может выйти замуж; одна, от силы две минуты неосторожной страсти лишили ее девственности… которой мужчины, похоже, гордятся наравне с приданым девушки.
      На мучивший ее вопрос она так и не находила ответа: неужели мужчина получает удовольствие от того, что сделал с ней Филип Фэртон – больно, гадко, слишком быстро (а именно это он совершил)? Если судить по его стонам, он сам получил не большее удовлетворение, чем и она.
      Итак: она не выйдет замуж – небольшая потеря; на самом деле ей никогда и не хотелось этого, пока не встретила Филипа, а этот подонок определенно вылечил от непредвиденного, неожиданно приобретенного желания, преподав ей еще один урок: ее легко одурачить, как и любую другую девушку, красивым лицом и мягкими, приятными манерами, но теперь она уже позаботится, чтобы не попасть в эту ловушку снова.
      В будущем она сумеет позаботиться о сердце и теле, а пока постарается стереть из памяти эти последние три недели, ее жизнь будет протекать, как и до них. Она счастливо проживет свою жизнь в Холланд-Хаузе; папа оставит причитающееся ей приданое, когда умрет, но лучше не думать о том времени. Он всегда повторял, что нечестно ставить дочерей в зависимость от милости мужей.
      Божьей молитвой мама и папа никогда не узнают о позоре, случившемся с их дочерью.
      «Я, – подытожила Лайза, вздернув свой упрямый голландский подбородок, – не собираюсь чувствовать себя виноватой из-за того, что случилось, за исключением одного – приняла отбросы за золото. Ошибка, которую никогда не повторю».
      Не ясно пока одно: результатом спаривания жеребца и кобылы является жеребенок. Она положила руку на живот, – неужели двухминутная мерзость на траве под ивой станет причиной появления такого драгоценного, но в ее случае нежеланного ребенка? Все прояснится со временем… и очень скоро, ее периоды всегда точны по времени, – через неделю, возможно, чуть больше, все станет на свои места.
      А пока она не собирается прятаться в своей комнате, подобно испуганному кролику, – Филип Фэртон силой овладел ее телом, но она не даст повода видеть ее униженной.
      Лайза встала, натянула через голову нижнюю юбку, в шкафу выбрала свое лучшее зеленое платье из люстрина.
      Подняв волосы на макушку, заколола их черепаховым гребнем так, чтобы концы свободно свисали на плечи; застегнув на загорелой шее янтарное ожерелье и высоко подняв голову, Лайза медленно спустилась по ступенькам в гостиную – поужинать со всеми вместе.

      – Мисс Лайза, – маленькая служанка стремительно вбежала в кухню, где готовились к выпечке имбирные пряники. – Ваш папа требует, чтобы вы пришли к нему в кабинет, и немедленно – он очень нетерпелив.
      – Ах, черт возьми!
      Лайза, стряхнув передник и бросив его на стул, быстро пошла по коридору в заднюю часть дома, к кабинету отца, успев расправить закатанные рукава, поправить юбки и стереть муку с носа.
      Она тихонько постучала в дверь, одновременно поворачивая ручку. Сердце ее опустилось, когда она увидела преподобного Кордуэлла, сидящего в удобном кресле напротив отца. Филип Фэртон неудобно примостился на краешке стула с деревянной спинкой.
      Лайза почувствовала комок в горле, стоило увидеть выражение папиного лица: челюсть застыла неподвижно, зубы крепко стиснуты. А глаза… – они-то причинили ей самую большую боль – веселые голубые глаза потухли.
      – Лайза, – тяжело начал он, но тут же был прерван преподобным Кордуэллом.
      – Дитя мое, – произнес он торжественно, – мой племянник признался во всем мне и церковным старостам, а признаться и исповедоваться в грехе означает ступить на тропу спасения. Не сделаете ли то же самое?
      Под ее молчаливым, презрительным взглядом Филип краснел все больше и больше.
      Лайза повернулась от него к священнику.
      – В чем признался Филип? – спросила она с обманчивым спокойствием.
      – В ваших тайных встречах, в греховном поведении и окончательном грехопадении: не будучи связанными священными узами супружества, вы познали друг друга во плоти.
      – Он в самом деле рассказал вам все это? – спросила Лайза, бросив искоса уничтожающий взгляд на Филипа.
      – Признался в своем грехе, как и подобает мужчине. Его раскаяние искренне и правдиво. Не последовать ли вам, дитя мое, его примеру и снова снискать Божье расположение?
      – Если я должна снискать его таким образом, то пусть меня Бог простит! – ответила Лайза. – Признаюсь в тайных встречах, поцелуях и объятиях, которые разрешала, но это все, папа. Все. Клянусь.
      Лицо отца просветлело – он очень хорошо знал, что Лайза не умела лгать.
      – Так он не взял тебя?
      – Думаю… полагаю, что сделал это.
      – Изнасиловал тебя, Лайза? Скажи правду! Взгляд Джориса Ван Гулика предвещал бурю, голос стал таким угрожающим, что племянник священника вскочил со стула и стоял со шляпой в руках, безумно оглядываясь вокруг себя, как будто ища отходные пути для бегства. Он покраснел еще больше, когда Лайза обратилась непосредственно к нему.
      – Ты тоже был девственником, как и я?
      Он что-то тихо пробормотал, чего никто из них не услышал, и его дядя довольно грубо оборвал его:
      – Говори громче, парень!
      – Был, пока эта женщина не соблазнила.
      – Всегда считала, что Адам тоже был никчемным трусом, – презрительно парировала Лайза, не обращаясь ни к кому в отдельности.
      Ни у кого из мужчин не возникло сомнения, что другой никчемный трус, которого она упомянула, находится здесь, в этой комнате, вместе с ними.
      Лайза, подойдя к отцу, встала рядом и заговорила так, будто тех двоих здесь не было.
      – Даже учитывая, что его действия были противны моей воле, папа, не могу оправдываться и говорить, что изнасилована. Более того, подозреваю, что ему ничего не известно о женщинах, – девушка послала взгляд, полный уничтожающего презрения, несчастному объекту диалога, – что посчитал мое согласие на поцелуи и ласки за что-то большее. Когда я умоляла его не делать этого, скорее всего, он не смог остановиться. – Она резко повернулась к Филипу. – Больше всего ненавижу тебя не за то, что ты сделал со мной, а за то, что разболтал об этом старостам. Ты, трусливая собака, напыщенный индюк, благополучно вернешься в свой колледж, оставив меня одну лицом к лицу с презрением и осуждением.
      Никогда за все время его существования к Филипу не обращались так неуважительно, не заставляли усомниться в собственной значимости. Его глубокий баритон прозвучал, как жалобное мычание теленка.
      – Не собираюсь уклоняться от ответственности, – выпалил он. – Хочу… хочу…
      Но под гневным взглядом ее глаз заколебался, не будучи уверенным, что хочет жить с этой мегерой, несмотря на ее большое наследство.
      Как только племянник с головой выдал себя, дядя пришел ему на помощь.
      – Филип действительно раскаивается и хочет сделать то, что полагается в таких случаях, – согласен жениться на вашей дочери.
      – Нет! – воскликнул Джорис.
      – Никогда! – отрезала Лайза.
      – Но это необходимо, – настаивал обескураженный священник. – Может появиться плод их греха.
      – Не думаю, – ответила Лайза чистым, почти веселым голосом. – Я видела нашего жеребца с кобылами, преподобный отец: продолжительность того, что случилось, и сила вашего племянника таковы, что вряд ли от этого может родиться ребенок. Даже если я ошибаюсь, папа, – она повернулась к Джо-рису и снова заговорила с ним так, как будто они были одни, – немыслимо представить, что признаю такое ничтожество мужем.
      Джорис Ван Гулик притянул ее к себе и положил руку на дрожащие плечи. «Истратила последний запас храбрости, осадив эти праведные монументы», – подумал он, переполненный нежностью к дочери, которую любил больше всех.
      – Джентльмены, благодарю вас за то, что пришли, думаю, мы сказали все, что считали нужным. Разрешите попрощаться. Если выйдете через эту боковую дверь, – сказал он, широко открывая обе створки, – окажетесь ближе к конюшням.
      Они вышли друг за другом, священник с выражением изумленного недоверия, а племянник с переполнявшим его чувством облегчения: что бы с ним ни случилось в дальнейшем, он был свободен от Лайзы Ван Гулик.
      Джорис дал выход своим чувствам, захлопнув с грохотом за ними обе половинки двери. Лайза уткнулась лицом в его плечо – она все еще дрожала.
      – Спасибо, папа. Я так сожалею, так сожалею. – Прильнув к нему, она заплакала. – Ты разочаровался во мне?
      – Только огорчен, моя Лайза, но не разочарован. Нельзя поставить тебе в вину храбрость. Несмотря ни на что, горжусь тобой.
      – Но я разочаровалась в себе, – призналась она. – Думала, что обладаю здравым смыслом. Как могла так ошибиться? Принять гниль за красоту?
      Он слабо улыбнулся.
      – Не казни себя, дорогая, – обратился к ней отец на голландском, что делал всегда в минуты большой нежности. – У тебя есть и здравый смысл, и умение разбираться в людях, но нельзя казнить себя за то, что в возрасте шестнадцати лет приняла красоту, которой у этого молодого человека в избытке, за порядочность, чего, совершенно очевидно, ему недостает, – не волнуйся, все это придет со временем.
      – Надеюсь, – обрадовалась Лайза, все еще продолжая сомневаться.
      Отец повернулся к окну.
      – Дитя мое, – спросил он странно приглушенным голосом, – когда ты сможешь сказать с уверенностью, что не беременна?
      – К концу недели.
      Джорис снова повернулся к ней.
      – В таком случае подождем до этого времени, прежде чем сообщить матери. Намного лучше, если уверим ее, когда она узнает эту историю, что ребенка не будет.
      Лайза всхлипнула.
      – Разве обязательно говорить маме?
      – Должны, – твердо ответил он. – Лучше ей услышать это от нас, нежели от кого-то другого: церковные старосты расскажут об этом женам, а те вряд ли удержатся, чтобы не поделиться такой сплетней; наверняка скоро всем станет известно.
      – Ты прав, папа. – Губы Лайзы дрожали, голова же оставалась высоко поднятой. – Скажу сразу же, как узнаю.
      К счастью, пятью днями позже подтвердилась уверенность, что о беременности не может быть и речи, но сплетня о печальной ошибке дочери Ван Гулика уже гуляла по округе: безнравственная девчушка, которой гордый Ван Гулик дал слишком большую свободу, согрешила, и не с кем-нибудь, а с племянником священника!
      Но молодой человек, сообщалось также, по крайней мере, признался и раскаялся, в то время как она носится по округе на своей лошади и, не краснея, смотрит каждому прямо в глаза, как целомудренная девушка.
      Что касается отца и матери, то яблоки от яблони далеко не падают: держатся по обе стороны от нее, отправляясь в город или церковь, так же высоко, как и прежде, несут свои головы.
      А Аренд Ван Гулик, ее брат, превзошел всех – встает и выходит из Голландской реформистской церкви в середине проповеди преподобного Хорна, в которой утверждается, что женщины вводят в грех мужчин. И в довершение ко всему, разукрасил синяками оба глаза Джейкоба Кеслера: тот сказал что-то о его сестре. И все это в воскресенье, вот так!
      Спустя месяц после той ужасной очной ставки в кабинете Джориса с преподобным Кордуэллом и Филипом, Лайза снова отправилась к отцу.
      – Папа, как ты считаешь, не малодушно ли с моей стороны, если я на какое-то время уеду из дома?
      – Зачем ехать, если не хочешь, чтобы считали тебя сбежавшей?
      – Не хочу уезжать из своего дома, – призналась Лайза, пытаясь проглотить застрявший в горле комок, – но все-таки надо сделать это. Аренд дерется из-за меня каждый раз, и мама… – Дочь решительно сдержала подступившие слезы. – Мама… так добра, но ее гордость уязвлена, когда женщины хихикают вслед, пытаясь заставить нас обеих чувствовать себя ничтожествами; тогда и я начинаю понимать, что чувствует Аренд, и мне самой хочется разукрасить несколько физиономий.
      Она умоляющим жестом протянула обе руки.
      – Может быть, поехать к бабушке Микэ в Морристаун? Когда вернусь месяца через три или четыре, разговоры обо мне, возможно, утихнут.
      Заметив, что отец погрузился в глубокие размышления, она мягко добавила:
      – Действительно, папа, так будет лучше – не думай, будто я не переживаю, доставив вам столько неприятностей. В самом деле, мое предложение – выход для всех нас.
      – Ладно. – Он решительно кивнул, ласково пожав ей руки. – Поговорю с мамой, она напишет бабушке и все объяснит.
      Озорная улыбка прежней Лайзы осветила ее лицо, и она достала письмо.
      – Я уже сделала это, – сообщила она. – И вот ответ. Убедись сам – бабушка не придает особого значения моим злоключениям и приглашает погостить у нее столько, сколько мне захочется.
      Джорис быстро пробежал письмо. В нем было радушное приглашение; от каждой строчки веяло здравым смыслом, который он всегда высоко ценил у своей тещи.
      «Не стану утверждать, что ты поступила мудро в отношениях с этим недостойным молодым человеком, – писала бабушка Лайзе мелким аккуратным почерком. – Совершенно очевидно, что это не так. С другой стороны, не следует принимать на веру всю эту новоявленную религиозную чепуху, будто, согрешив, нельзя надеяться на искупление. Тебе шестнадцать лет, мое дорогое глупое дитя, а мне шестьдесят, и я знаю, что значит позволить одной небольшой ошибке в столь юном возрасте разрушить всю жизнь».

      Не считая родителей и Аренда, Лайза больше всего на свете любила острую на язык бабушку по материнской линии, жившую в окружении слуг в Грейс-Холле, большом особняке, подаренном ей дедушкой Жаком в день свадьбы, недалеко от Джоки-Холлоу и в трех милях от Морристауна.
      Вот уже целых десять лет она оставалась вдовой, но все еще носила черные траурные платья: хлопчатобумажные или шерстяные – днем, шелковые или из тафты с прекрасным старым кружевом на рукавах и маленьким круглым кружевным воротничком, приколотым брошью из оникса, – по вечерам и воскресеньям.
      – О, небо, конечно же нет, мое дитя! – живо воскликнула она в ответ на вопрос Лайзы. – Конечно, я не в трауре по дедушке Жаку, хотя не проходит и дня, когда бы не вспоминала его, этого шельмеца! – добавила нежно. – Дело в том, что легче одеваться в черное, нежели постоянно беспокоиться, что сейчас в моде; кроме того, это спасало от мужчин: едва Жака опустили в могилу, как они стали кружить вокруг меня, наподобие собак во время своих свадеб.
      Она проницательно посмотрела на Лайзу.
      – Можешь смеяться сколько угодно, мисс, но не думай, что они не увивались за мной, потому что мне было за пятьдесят: богатая вдова, у которой уже не может быть детей, должна тебе сказать, более выгодна для брака, чем хорошенькая девушка без приданого.
      – Не смеюсь, бабушка, или, во всяком случае, смеюсь не над тобой. Держу пари, ты дашь еще фору молодым, включая и меня.
      – Не льсти, девочка. Расскажи лучше о той беде, в которую ты попала, и поподробнее, не просто голые факты.
      И Лайза рассказала все, не щадя и себя.
      – Фу! – фыркнула бабушка Микэ, когда рассказ закончился. – Благодари Бога, что не забеременела, а у твоего отца и у моей Кэтрин хватило здравого смысла.
      – Мама держалась молодцом, и папа тоже, а вот Аренд постоянно дрался из-за меня, поэтому я решила, что будет лучше для всех, если удалюсь на некоторое время.
      – Чепуха! Это твоя семья. Как еще им следовало поступать? Прекрати думать об этом. К тому времени, как вернешься в Холланд-Хауз, наверняка появится более новый, более изысканный скандал, который захватит всех в округе.
      – Почему так думаешь?
      – Потому что так бывает всегда, – цинично ответила бабушка. – Все неприятности вызываются тем, что кто-то согрешит, поэтому не стесняйся. Однажды я поймала свою Кэтрин в яблоневом саду с твоим отцом в тот момент, когда он соблазнил ее, и я, насколько могла, ускорила день свадьбы. Если бы не сделала этого, боюсь, твою сестру Эмили пришлось бы объявить родившейся семимесячной.
      – Бабушка, зачем ты мне все это рассказываешь?
      – Потому что в прошедшие три дня ты вела себя, как Магдалена, а это ни к чему. Кроме того, когда приходят посетители, пугаешься мужчин, этого я также не потерплю. Mon dieu, Лайза! В самом начале жизни ты вытащила из бочки одно из гнилых яблок. Поверь мне, ma petite, – ее рука с проступившими на ней венами ласково легла на руку внучки, – там осталось много хороших фруктов, и придет день, выберешь один из них по своему вкусу. Не позволю тебе в возрасте шестнадцати лет отречься от всех мужчин. Слышишь меня, девочка?
      Лайза засмеялась, и это был ее первый громкий беззаботный смех за длительное время.
      – Mais oui, Grand-mere, слышу тебя. Не сомневаюсь, что тебя хорошо слышно даже на той стороне Гудзона в Нью-Йорке.
      – Госпожа Дерзость! – Бабушка погрозила Лайзе пальцем в серебряном наперстке. – Хотя, признаюсь, предпочитаю дерзость, чем ту поникшую мрачную позу, в которой ты пребываешь в последнее время.
      Лайза снова громко засмеялась, затем внезапно остановилась.
      – Согласна, – призналась она, – я действительно немного потеряла присутствие духа. – Девушка, поднявшись со стула, быстрым грациозным движением опустилась перед бабушкой на колени. – Видишь ли, все домашние ходили вокруг меня на цыпочках, боялись сказать что-нибудь, напоминавшее о происшедшем, – создалось напряжение, а с тобой все по-другому, бабушка, – сказала она нежно.
      – Гм! – бабушка похлопала ее по щеке. – Ты права, здесь вокруг тебя ходить на цыпочках не будут – нет причин. Мы побудем в обществе друг друга, прежде чем я отправлю тебя назад… давай посмотрим когда… – Она молча что-то подсчитывала, загибая пальцы. – Вероятно, надо ехать в середине апреля, и с новыми красивыми платьями.
      – А почему в середине апреля? – полюбопытствовала Лайза, зная, что бабушка ничего не делает без серьезной на то причины.
      – Пораскинь мозгами, дитя. L'affaire племянника священника произошло в конце сентября. В начале ноября ты надолго уехала из дома к родственникам. Не будь такой наивной, пойми, какие пересуды могут возникнуть в связи с этим?
      Лайза, оставаясь зрелой только телом, покраснела до корней волос, и бабушка насмешливо кивнула.
      – Так я и предполагала. Итак, вернешься домой в это время, чтобы ни у кого не возникло никаких сомнений. Будешь ездить верхом по окрестностям, как и прежде, выезжать в экипаже со своей маман в город и наносить визиты, и всегда в красивых, идеально сидящих платьях, чтобы всем стало ясно: вопрос о ребенке никогда не возникал.
      Она встала, внучка тоже. Бабушкина миниатюрная фигура казалась еще ниже рядом с высокой девушкой. Но это преимущество только в росте, объяснила себе Лайза, нет сомнения, кто из них обладает большей силой.
      – Теперь, когда появилась ясность в наших планах, – предложила бабушка Микэ, – надо поесть – эти разговоры вызвали у меня аппетит. Завтра, – продолжала она, направляясь в маленькую гостиную, – испечем что-нибудь вкусненькое, а на следующей неделе пригласим портных.
      Таким образом, Лайза, свыкшись с мыслью, что следующие несколько месяцев станут для нее наказанием, неожиданно почувствовала себя втянутой в различного рода деятельность и развлечения – обеды, танцы, встречи с друзьями, катание на санках, вечеринки.
      А вскоре заметила, что больше не боится мужчин, хотя и выслушивала их напыщенные речи с ироничной улыбкой. Когда они расточали ей щедрые комплименты, на ее губах появлялась усмешка, а брови поднимались вверх, что приводило в замешательство любого джентльмена, пытавшегося открыть ей сердце, – нельзя же восхищаться леди, которая, похоже, смеется над тобой!
      Полные страстного желания мужчины стекались в Грейс-Холл, благодаря им время текло быстро, и ей совершенно не хотелось возвращаться домой.
      В намеченный день середины апреля экипаж отца стоял у парадной двери особняка, и ее два сундука были уже внизу – старый, привезенный ею, и новый, приобретенный бабушкой и наполненный красивой одеждой. Лайза почувствовала, что сейчас расплачется.
      Бабушка и внучка расцеловались на французский манер в обе щеки, Лайза крепко обняла бабушку.
      – Merci bien, Grand-mere, – прошептала она. – Спасибо за все.
      – Не глупи, дитя, – проворчала бабушка своим излюбленным тоном. – Ты должна знать, что доставила радость своим пребыванием здесь, однако, как бы мне ни хотелось отсрочить отъезд, этого делать нельзя: возвращение домой имеет определенную цель, – добавила она многозначительно. – Красуйся в своих одеждах, дитя, и держи высоко голову. Позже, если захочешь вернуться… – она выразительно пожала плечами. – Комната всегда будет к твоим услугам, но мне хотелось бы, чтобы у тебя появился муж.
      – Не хочу никакого мужа.
      – Не настраивай себя так упорно против замужества, Лайза. Согласна, бывают ситуации, когда одной жить лучше, – разве сама не испытала это после смерти Жака? Но надо, по крайней мере, дать себе возможность узнать и другую жизнь – не будь трусишкой, это на тебя не похоже.
      Лайза отступила от бабушки. Слезы уже высохли на ее глазах, сверкая молодым огнем, она присела в реверансе в знак глубокого уважения.
      – C'est bon, – удовлетворенно воскликнула бабушка. – Так-то лучше. Всегда помни, моя Лайза, борись и никогда не сдавайся!
      В последующие месяцы Лайзе часто вспоминались эти слова, поддерживавшие ровное настроение. Новые и наверняка более пикантные скандалы произошли на территории от Хэкенсака до Хобокена, но в окрестностях Элизабеттауна память о грехе Лайзы Ван Гулик все еще давала знать о себе.
      Приличные молодые люди из хороших семей не решались ухаживать за ней, как это было принято. Какие бы чувства они ни испытывали к ней на самом деле, стыдясь сверстников, никто не решился бы жениться на такой девушке, как Лайза. Их семьи тоже не дали бы согласия на женитьбу.
      И эти же молодые люди, встречая ее на Прекрасной Девочке во время поездок по фермам отца, легко и свободно предлагали ей известно что. Лайза разбила несколько физиономий и приложилась кнутом ко многим спинам, прежде чем приставания прекратились. Она изливала душу в письмах к бабушке Микэ, но никогда не говорила ни Аренду, ни отцу об этих многочисленных оскорблениях – они, конечно же, бросились бы защищать ее.
      В середине лета ее скверное настроение заметно улучшилось – она собралась с давно откладываемым визитом к лучшей подруге Крейг Сент-Джон в Грин-Гейтс, ее родовое поместье в пригороде Трентона. Но тут пришло письмо от Крейг, написанное с обычной откровенностью.
      «Лучше бы мне приехать в Холланд-Хауз. Хотя Грин-Гейтс сейчас принадлежит мне, я не чувствую себя в нем как дома с тех пор, как моя мать вышла замуж за мистера Томаса Кохрана. Можешь ли представить себе такую наглость? Он ожидал, что я стану звать его па или папа. Пришлось разъяснить, что единственный отец, который у меня был и которого хотелось бы иметь, похоронен на другой стороне Атлантики. С тех пор от него только и слышу о моей неблагодарности и дурных манерах, а это нытье делает жизнь матери невыносимой, значит, ради нее придется попытаться относиться к нему терпимо – попытка, которая истощает мое терпение.
      Поэтому, дорогая Лайза, попроси, чтобы мать разрешила тебе написать послание – что-нибудь такое заковыристое, которое можно будет показать матери или мистеру Кохрану. Сообщай о каких-либо ужасных обстоятельствах, заставляющих тебя изменить планы, – сломанной ноге или простых растяжениях связок на лодыжке. И, конечно, подчеркни, как здорово было бы мое присутствие, чтобы облегчить твои страдания.
      Верь: я говорю искренне, – ты не получишь удовольствия от приезда сюда. В эти дни Грин-Гейтс напоминает мрак. В довершение ко всему, Кохран считает, что Бог является противником любой формы развлечения. Люди такого типа известны: семейные молитвы – утром и вечером, а битье слуг – в промежутках между ними. Иногда читаю в его взгляде, как бы хотелось ему побить и меня, но до сих пор не осмелился. Лучше ему и не пытаться!»
      Беспокоясь за свою подругу, Лайза показала письмо родителям, которые сразу же одобрили идею, предложенную Крейг.
      – Пусть будет перелом лодыжки, – предложила Кэтрин. – Серьезно, но не слишком.
      – Полученный – ах, эта проклятая религия! – в результате аварии экипажа по дороге в церковь, – добавил, ухмыляясь, Аренд.
      – И прикована к дивану в гостиной, где проводишь все дни за шитьем для бедных, – внес свой вклад отец.
      – Священник, – снова вставил Аренд, – приходит каждую неделю и проводит молебен возле твоего дивана.
      – Хватит, – остановила их Кэтрин. – Незачем быть непочтительными. Приведи достаточно серьезную причину, чтобы он ни в коем случае не мог запретить визит, – добавила она, избегая иронического взгляда мужа и игнорируя громкое хихиканье сына.
      Все вместе составили текст письма и сделали это достаточно хорошо, так как неделю спустя прибыл груз на Зевсе, лошади Крейг, а сама она, сопровождаемая большим багажом для длительного пребывания, появилась несколькими днями позже.

      – Ну и ну! – выпалила Крейг, покусывая лепестки маргаритки. – Итак, моя подруга Лайза – падшая женщина. Расскажи подробнее.
      Они сидели под ивой неподалеку от старого голландского кладбища, что делали много раз и в прошлом. Лайза не стала играть роль трагической королевы.
      – Все произошло именно здесь, – начала она, оглядываясь и удивляясь, что не чувствует прежней боли.
      Крейг поспешно выпрямилась.
      – Здесь?!
      – Именно, где ты лежишь, если быть точной.
      – Почему же ты, глупышка, не сказала, мы бы сюда не пришли? – спросила Крейг.
      – Я и не приходила сюда с тех пор, как это случилось… а прошел уже почти год. Но когда ты предложила пойти на старое место и сказала, что хочешь положить букет полевых цветов на могилу бабушки Ван Гулик, как всегда делали, мне захотелось прийти сюда тоже, показалось нелепым связывать место, где так хорошо проводили время, устраивали пикники, вели разговоры, с тем ужасным днем.
      – Неужели так ужасно заниматься любовью?
      – Кошмарно. Но бабушка утверждает, что нельзя назвать происшедшее любовью; она говорит, что у меня любовный опыт, как у нецелованной девственницы. – Ее смех прозвучал несколько истерично. – Мужчин, по-моему, следует обучать этому, так же как и женщин, а бедный Филип не знал – бабушка назвала это более грубым словом – совсем ничего.
      – Проклятие! – воскликнула Крейг, запустив сильные загорелые пальцы в густую копну волос, которой Лайза всегда завидовала: прекрасного насыщенного цвета, представляющего собой смесь каштана с бронзой, они окаймляли ее лицо и шею мягкими пышными завитками. – Ты можешь рассказать, что происходит, когда мужчины… ну, понимаешь… Всегда хотела получить информацию из первых рук, – призналась она.
      – Могу описать только то, что произошло со мной, – ответила Лайза. – …Не слишком много добавила к твоему багажу знаний, так ведь? – закончила она.
      – Тьфу, действительно! – Крейг потянулась за другой маргариткой, которую продолжала жевать в задумчивости. – Конечно, – медленно произнесла она после небольшой паузы, – это было в первый раз. Первый раз всегда больно, насколько я знаю, – добавила быстро, заметив вопросительно поднятую бровь Лайзы.
      – Бабушка подтвердила, что действительно может быть больно, – многозначительно сообщила Лайза, – если мужчина слишком спешит и не заботится о том, чтобы доставить удовольствие женщине, а думает только о собственном наслаждении.
      – Именно об этом и хотелось узнать! – торжествующе воскликнула Крейг. – Это та информация, которую никто не сообщает девушкам. А ты что-нибудь знаешь о том – просто сгораю от любопытства, – что мужчины делают для того, чтобы замедлить все это?
      – Не совсем уверена, но для женщины… ну, если много поцелуев и ласк, ба…
      – Да-да, знаю, «Бабушка говорит». А что ты скажешь о поцелуях и ласках?
      – Ну, они помогают подготовить девушку.
      – Подготовить к чему?
      – Когда он… входит в нее… она уже готова… становится влажной.
      – Влажной, фу! – капризное лицо Крейг скривилось от отвращения. – Не очень-то приятная картина, не правда ли? – спросила она мрачно.
      – Я тоже так думаю. – Лайза посмотрела вверх на ветки ивы, вспомнив, как они простирались над ней, подобно зеленому свадебному балдахину, когда Филип без любви овладел ею. Решительно отогнав воспоминания, продолжила: – Признаюсь, что о поцелуях и ласках можно говорить много. Почти забыла, но когда Филип делал это, еще до того дня, мне это действительно нравилось.
      – А как он ласкал тебя?
      – Всюду. Почти всюду.
      – О! А как целовал?
      – Тоже всю. Хочу сказать… ну, многие другие места, кроме рта, разве ты этого не знаешь?
      – Не-е-ет. Меня целовали только один раз – в губы, имею в виду. Давным-давно. Это было, – она неосознанно ласково прикоснулась к губам пальцами, – волнующе.
      – Ты никогда мне об этом не говорила! – обвинительным тоном упрекнула ее Лайза.
      – Это случилось давно. Я была почти ребенком, – надменно ответила Крейг. – Забыла.
      В течение минуты они смотрели прямо в глаза друг другу, затем Крейг неохотно улыбнулась.
      – Ладно, не забыла. И никогда не забывала, но папа умер, а мама снова вышла замуж, и голова у меня была забита другими вещами.
      – Это кто-нибудь, кого я знаю? – спросила Лайза, мысленно перебрав множество годящихся в женихи молодых людей Трентона, с которыми встречалась в разное время. Большинство из них были самовлюбленными прыщавыми юнцами, и ни одного из них отец Крейг не считал подходящими для наследницы Сент-Джона.
      – Нет. Я встретилась с ним в Вирджинии в тот год, когда гостила у дедушки, потому что родители ездили в Англию. Он был домашним учителем моих кузенов и, кроме всего прочего, квакером. – Ее глаза затуманились. – Но целовался не как квакер.
      – А разве квакеры целуются как-то иначе? – засмеялась Лайза. – Ты влюблена в него, Крейг?
      – Не говори глупостей. Он уехал из Вирджинии сто лет назад. Даже не знаю, где он сейчас. Хочу сказать, Лиззи… хотелось бы влюбиться в кого-нибудь, кому можно довериться и выйти замуж. Он смог бы унаследовать Грин-Гейтс, а я законно избавилась бы от мистера Кохрана.
      – А как же мать?
      – Не знаю. – Крейг легко поднялась на ноги. – Между прочим, мне только семнадцать, как и тебе, и, не сомневаюсь, мистер Кохран не согласится на мое замужество, даже если выберу самого лучшего человека во всех тринадцати колониях: ведь тогда он теряет возможность прибрать к рукам Грин-Гейтс.
      Лайза разрыдалась, а Крейг ошеломленно уставилась на нее.
      – Что я такого сказала? Лиззи, извини. Что не так?
      – Помнишь время, когда мы обычно сидели здесь и строили планы на будущее? Были такими самоуверенными, такими самонадеянными, – всхлипнула Лайза. – Казалось, что нам ничто не помешает, и мы добьемся, чего хотим. Вот о чем думали. О Крейг, когда все пошло наперекосяк? Почему?
      – Лайза Ван Гулик, стыдись! Мы молоды и сильны; у нас хорошее здоровье, и когда-нибудь станем обеспеченными, а может быть, и мудрыми. – Она протянула руку, схватила прядь золотистых волос Лайзы и ободряюще подергала ее. – Когда-нибудь поправим наши дела, поправим обязательно.
      – Да, конечно, – эхом отозвалась Лайза, оживившись. – Поехали, отвезу тебя домой.
      Другое неожиданное последствие приезда Крейг состояло в том, что отцы и матери неженатых сыновей не собирались упустить возможности поискать счастья у такой наследницы, каковой являлась Крейг Сент-Джон из Трентона. Совершенно неожиданно дюжина или более семей, посоветовавшись в тиши спален, приняли добродетельное решение – простить Лайзу Ван Гулик и разрешить ей вернуться в порядочное общество.
      Крейг, обеспокоенная отношением окружающих к Лайзе, после тайного разговора с Кэтрин, проявила неожиданный интерес как к дневным общественным мероприятиям, так и к вечерним приемам, на которые они постоянно приглашались.
      – Это мама уговорила тебя? – проворчала Лайза в один из прекрасных сентябрьских дней, когда пришлось отложить пикник с Арендом только потому, что надо было успеть приготовить платья и уложить волосы к скучному приему у местного судьи Зиглера.
      – Ну, конечно же, она, – ответила Крейг с обычной поразительной прямотой. – Ты же не думаешь, что я добровольно согласилась бы провести этот изумительный день, слушая, как два зиглеровских сынка, заикаясь, начнут говорить комплименты и смотреть на меня поверх тарелок влюбленными глазами, а их мать, находясь справа от меня, станет уверять, как счастлива будет любая девушка, заполучив одного из ее сыночков, а отец подсчитывать в уме, каким богатством, кроме Грин-Гейтс, я владею.
      – Зачем же нам ехать к ним? Могли бы послать свои извинения.
      – Ну и тупая же ты, Лайза. Все делается для того, чтобы вернуть тебя в респектабельное общество.
      – Не нуждаюсь в этом одолжении, спасибо.
      – Действительно глупа! А кому это интересно? Ты должна думать о семье и о том ужасном положении, в котором она находится. Они ведь ничего не совершили, но если тебя отвергает общество, родные в знак солидарности должны тоже перейти в разряд отверженных, – уточнила Крейг. – Весьма пикантное положение, если учесть, что им придется прожить здесь всю оставшуюся жизнь. А каково будет Аренду, когда начнет подыскивать жену?
      – Уже нашел, маленькая глупышка. Разве не знаешь, что он хочет тебя?
      – Конечно, знаю, – пожала плечами Крейг, – но он в том возрасте, что и мальчики Зиглера. В следующем месяце ему приглянется кто-нибудь еще. Ну как насчет приглашения?
      – Если надо пойти, значит, пойду, – проворчала Лайза, – но у меня такое ощущение, что занимаюсь благотворительностью.
      – Терпи! – ласково посоветовала Крейг. Лайза сделала грубый жест.
      – Не беспокойся, вытерплю, – резко ответила она, сознавая, что ради матери должна выносить и скуку, и задевающее самолюбие покровительство, лишь бы быть снова принятой в местное общество.
      Крейг получила повелительное предписание от отчима вернуться домой в самом начале октября. К этому времени L'affaire племянника священника, как ее подруга и бабушка Микэ привыкли это называть, стало забываться.
      – Должна ехать, – обратилась Крейг к Лайзе, поднимая глаза от письма, только что доставленного из города. – Не потому, что отчим требует этого, конечно, но… послушай. – И она с беспокойством прочитала вслух: – «Твоя дорогая мать нездорова и великодушно скрывала истинное состояние, чтобы не причинить тебе боль и не помешать легкомысленным удовольствиям, которыми ты наслаждаешься…»
      – Звучит так, – заметила Лайза после минутного раздумья, – как будто он и является тем человеком, который хотел бы запретить тебе эти «легкомысленные удовольствия».
      – Так оно и есть. Ему ненавистна даже мысль, что я могу развлекаться где-то без его надзора. Но все равно, – она слегка нахмурилась, просматривая следующий абзац. – Не могу остаться, Лиззи, – решила она, не то сожалея, не то извиняясь. – Даже если не все так серьезно, мама, возможно, впала в уныние. Если я нужна ей…
      – Конечно, ты должна поехать, – успокоила ее Лайза. – А если окажется, что это ложная тревога, всегда можешь вернуться. Или, если хочешь, соберу все свои силенки, чтобы вынести мистера Кохрана, и приеду в Грин-Гейтс, когда твоей матери станет лучше.
      Крейг поднялась с кровати, где они сидели, скрестив ноги, и пренебрежительно швырнула письмо отчима на пол.
      – Ловлю на слове, – сказала она. Оказалось, что миссис Кохран действительно серьезно больна, и ее выздоровление затянулось. Прошла еще одна зима и весна, прежде чем Лайза нанесла обещанный визит в Грин-Гейтс.

      Казалось, до большей части жителей Трентона не дошли или не тронули их сердце события лета 1776 года, когда далеко от них, в Филадельфии, кучка, похоже, сумасшедших, назвавших себя конгрессом, объявила тринадцать колоний суверенной страной, свободной и независимой от британского правления.
      Британские солдаты, разбросанные по всему Джерси, со смехом уверяли, что это детская вспышка раздражения, не представляющая для них серьезной опасности, так как армия Его Величества для того здесь и находится, чтобы отшлепать капризных колонистов и отправить без ужина в постель – дисциплинарное наказание, которое закаленным британским войскам легко осуществить против неопытных провинциальных новобранцев.
      Обе группировки – стойкие либералы и горячие лоялисты – попали в одну и ту же беду; многие другие проводили двойственную политику, молчаливо выжидая, в какую сторону подует сильнее ветер.
      В Грин-Гейт рассуждения мистера Кохрана в это время стали не такими лицемерными, как прежде, так как он не видел смысла принимать сторону Америки, будучи уверенным, что Великобритания окажется в выигрыше в любом случае.
      Стараясь показать свою преданность, Кохран, преодолев отвращение к легкомыслию, открыл двери Грин-Гейтс, широко и гостеприимно, для любого офицера короля Георга, расквартированного в округе. Лучшие вина, которые очень экономно расходовались после смерти прежнего хозяина, были принесены из подвалов Сент-Джона. Прекрасная еда дополняла его стол.
      Мистер Кохран удивил даже критически настроенную падчерицу, не пожалев нескольких пенсов для оплаты скрипачей, оказавшихся среди его работников, – те играли по вечерам, и не только музыку для слуха, но и такую, под которую она с Лайзой могла бы танцевать с британскими офицерами. Одетые в военную форму, англичане казались совсем другими, веселыми и элегантными, трогательно благодарными за радушный прием в американском доме, хорошими собеседниками, полными естественного очарования, с изысканными, часто шутливыми манерами.
      – Чувствую себя виноватой за то, что они мне так нравятся, – однажды ночью призналась Лайза.
      – Почему, черт возьми, виноватой?
      – Ты же знаешь, Крейг, какой у меня папа либерал. Можешь представить, как он будет чувствовать себя, если узнает, что почти каждый вечер его дочь скакала с британскими солдатами. Для него они враги.
      – А мне представляется, что он будет доволен – его дочь стала прежней Лайзой, – весело ответила Крейг, – ему наплевать, с кем ты проводишь время: что плохого в том, раз уж все равно идет война, что ты танцуешь с британцами? – Подруга пожала плечами. – Это не политическое дело. Возможно, позже… – Она внезапно нахмурилась, затем снова пожала плечами. – У нас до этого были неприятности с Англией, но прошли; вероятно, появятся снова, но зачем нам беспокоиться о них, во всяком случае сейчас.
      – А что же ты предполагаешь делать?
      – Радоваться, что Грин-Гейтс – веселое, счастливое место, как при отце, когда он был жив, – вызывающе отрезала Крейг. – И тебе следует сделать то же самое. Даже мистер Кохран, – отметила она иронично, – нашел себе, если заметила, оправдание в библейских указаниях.
      – Ешь, пей и будь веселой?
      – Совершенно верно.
      Лайза ответила многозначительной усмешкой.
      – Что-то не припоминаю, чтобы Лука обмолвился о музыке и танцах.
      – Знаю, но давай не будем говорить об этом Его Величеству Самодовольству. – Она растянулась на кровати лицом вниз, подсунув под грудь подушку. – Я довольствуюсь тем, что имею в настоящее время… и ты последуй моему примеру.
      – Ты заговорила, как бабушка Микэ.
      – Должно быть, это комплимент. У твоей бабушки Микэ гораздо больше здравого смысла, чем у тебя.
      – Благодарю, однако это в равной степени относится и к тебе тоже, – Лайза дотянулась до свободной подушки и, шлепнув ее на спину Крейг, быстро вылетела за дверь, не дожидаясь возмездия.
      Лейтенанты Холлоуэй и Форбс, самые привлекательные из всех их знакомых британцев – вот что значит лихая драгунская форма, утверждала Крейг, – предложили девушкам отправиться на пикник на Рок-Хилл, самую высокую точку в округе Грин-Гейтс, и получили их согласие без всякого беспокойства.
      Британцы обещали захватить полную корзину вкусной еды, приготовленной хозяйкой их квартиры. К удивлению Лайзы, мистер Кохран добровольно выделил несколько бутылок прекрасного вина из подвалов Сент-Джона.
      – Не будь дурой! – жестко напомнила Крейг. – Больше всего ему хочется выдать меня замуж за англичанина и отправить жить за Атлантику, а самому остаться королем в Грин-Гейтс. – Ее губы скривились в злую усмешку. – Но это – через мой труп, и пусть пока что старый Кохран помечтает, надеясь на это. – Она беспечно рассмеялась. – Могу флиртовать и веселиться с британскими офицерами, в то время как дорогой отчим даже не подозревает, что я американка… американка до кончиков ногтей.
      – О, Крейг, – пропела Лайза, – я тоже. – И продолжала дурашливо:
 
Мой папа и я отправились в лагерь,
Отправились в лагерь,
И с нами пошел молодой капитан…
 
      Крейг взяла Лайзу за руки, и они пустились в пляс по комнате, прыгая, как кузнечики, и весело напевая.

* * *

      На следующий день пикник удался на славу – погода благоприятствовала, и было очень весело. После ленча девушек попросили спеть, они, обменявшись многозначительными взглядами, запели песню «Болваны янки».
      Британские офицеры, к этому времени превратившиеся в Джеймса и Генри, с удовольствием выслушали все шесть куплетов этой песни, которую они, по незнанию, принимали за насмешку над разгромленной американской армией, собиравшей свои остатки в Новой Англии.
      Жара к полудню усилилась, и, ободренные непринужденностью американских девушек, два офицера сделали то, что раньше показалось бы им немыслимым, – сбросили теплые ярко-красные кители, освободившись от тяжелых шлемов еще раньше, закатали рукава рубашек.
      – Не прогуляться ли нам? – предложил Форбс. Крейг, соглашаясь, подмигнула Лайзе.
      Лейтенант Холлоуэй растянулся в тени дуба.
      – Расскажи о себе, Лиза, – попросил он, лениво облокотясь на одну руку и вращая фужер с вином длинными, не по-солдатски изящными пальцами.
      – Не Лиза, а Лайза. А может, ты расскажешь об Англии? – задала она встречный вопрос.
      – Англия, – начал он хриплым, обольщающим голосом, – очень зеленая и прекрасная, такая же зеленая, как Джерси, и прекрасная, как Лайза Ван Гулик.
      Он поклонился, и Лайза, приняв комплимент, важно кивнула в ответ.
      – А если серьезно? – спросила она.
      – Это дом и самое прекрасное место для тех, кто богат. К несчастью, мы, Холлоуэй, не богаты, поэтому-то я в армии.
      – Ты находишься в армии не по собственному желанию? – уточнила Лайза, слегка озадаченная.
      – Британская армия – убежище для не имеющих титулов и земли младших сыновей. Мой дядя, виконт Водсвортский, оплатил мой патент на офицерский чин. Очень трудно жить на скудное армейское жалованье, если нет, кроме этого, личного дохода. К несчастью, мой отец оставил меня без поддержки.
      Допив вино, он протянул Лайзе фужер, предлагая его снова наполнить, что она и сделала, как радушная хозяйка.
      – Итак, патриотизм не играет никакой роли в твоей армейской карьере? – продолжала она расспрашивать его. – У тебя нет глубокого убеждения в необходимости воевать с Америкой?
      – Напротив, дорогая, – покровительственно произнес он с подчеркнутой медлительностью. – Очень сильно убежден, – сказал он, допив вино. – И сама должна догадаться – мы не можем допустить, чтобы кучка чертовски дерзких провинциалов осмелилась диктовать условия Британии.
      – Провинциалов, как и я? – спросила Лайза, сладко улыбаясь, в то время как внутри кипела от его самодовольного превосходства и английской надменности.
      – Конечно, не такие прелестные создания, как ты, – ответил он, улыбаясь в ответ.
      Прелестное создание! Ей хотелось выплеснуть оставшееся в бутылке вино прямо ему в лицо, но она вылила его в фужер, про себя считая до десяти.
      – Кроме того, – добавил он вкрадчиво, – из того, что говорят, можно сделать вывод: ты совсем не провинциалка, дорогая мисс Лайза.
      – О! И где вы слышали это, лейтенант Холлоуэй?
      – Джеймс, – напомнил он, сделав еще глоток вина и добавил таинственно: – Ходят слухи.
      – Какие? – добивалась Лайза ласково.
      – Что ты искусница в любовных забавах, – ответил он охрипшим голосом, внезапно обняв ее одной рукой за шею, а второй за талию.
      – И кто же сказал тебе это?
      – Одна ревнивая кошечка из Элизабеттауна, которая сейчас гостит в Трентоне, много чего сообщила, не подозревая, что каждое ее слово делает тебя в моих глазах еще желаннее.
      Лайза не успела отстраниться – он поцеловал ее так сильно, что его зубы впились в нее. Девушка только открыла рот, чтобы запротестовать, как сразу же британец поцеловал ее снова, на этот раз его язык проник ей в рот с такой силой, что можно было задохнуться.
      Она попыталась подняться, но он, смеясь, прижал ее руки к туловищу и, продолжая целовать, уложил на землю.
      – Не сопротивляйся, милая, и испытаешь радость, – обещал он с таким веселым пьяным бесстыдством, что Лайза одновременно замолотила по нему руками, лягнула ногой и попыталась дать пощечину.
      – А вот это уже совсем не по-дружески, – сказал он, задыхаясь и падая на нее.
      Беспомощно барахтаясь, лежа под ним, Лайза видела лишь густые ветки дуба, оставаясь более рассерженной, чем напуганной.
      – Боже, что же это такое происходит со мной, мужчинами и деревьями? – закричала она громко, не переставая драться.
      Страх и паника появились позже, когда юбки оказались задранными вверх, руки больно засунутыми под ее тело, а ноги грубо раздвинутыми его коленями.
      – Нет! Нет! Нет! Пожалуйста, только не это!
      – Давай живей, милая, зачем притворяться? Ты ведь не жеманная девственница, – прошептал он ей на ухо, прикусывая мочку довольно сильно.
      А дальше все происходило, как и в первый раз, исключая, как он правильно заметил, отсутствие девственности; кроме того, на это ушло уже три минуты, а не две, как с Филипом. Будучи мужчиной с определенным опытом, а не зеленым юнцом, даже будучи довольно пьяным, соблазнитель понимал, что удовольствие от их короткого совокупления, несомненно, получила только одна сторона.
      – Извини, милая, – проворковал лейтенант, приподнимаясь на локтях и глядя на нее сверху вниз. – Несколько минут, – продолжил он, ничуть не смущаясь, – и займемся этим снова, на этот раз – в твое удовольствие.
      Лайза, приподнявшись, неожиданно сильно оттолкнула его назад – потеряв равновесие, насильник упал, а девушка, не мешкая, из груды его вещей выхватила шпагу.
      – Если сделаешь хоть один шаг ко мне, я проткну тебя насквозь, – произнесла она, решительно стиснув зубы.
      – Но, милая… – льстиво начал он, приближаясь, а Лайза, еще сильнее сжав рукоятку из слоновой кости, угрожающе подняла шпагу.
      – Сделаю то, что сказала, ублюдок! – Отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, и ненависть в глазах не вызывали сомнений.
      – Очень хорошо, милая, – согласился он тем же веселым, беззлобным тоном. – Слышу и повинуюсь. – Неторопливо, с нарочитой заботой о брюках из оленьей кожи, сел под дерево.
      – Оставайся там, – приказала Лайза и, не произнеся больше ни слова, направилась к Грин-Гейтс.
      – О, мисс Лайза, – его беззаботный, смеющийся голос донесся до нее, – что ты скажешь своему хозяину, вернувшись домой одна и с моей шпагой?
      – Скажу, – Лайза вложила в голос все свое презрение, – что одолжила у тебя, чтобы убить змею.
      Если сделаешь попытку вернуть ее через мистера Кохрана, – добавила невыразительно, все еще отвернувшись от него, – пойду к твоему полковнику и подам жалобу – тебя будут судить за изнасилование гостьи известного лоялиста, подумай, что это значит.
      Очевидно, этот аргумент оказался эффективным: он не сделал ни малейшей попытки преследовать ее, спускающуюся с холма на небольшое ровное поле, на краю которого, ссутулясь, сидел лейтенант Генри Форбс, уткнув лицо в колени.
      Лайза хотела незамеченной проскочить мимо него, когда услышала смеющийся голое Крейг, зовущий ее по имени.
      – Лиззи! Лиззи! Я здесь!
      Крейг стояла, скорчившись от смеха, возле покрашенной калитки, ведущей к скромному домику одного из арендаторов; овладев собой, заметила шпагу, прижатую к груди Лайзы, и снова затряслась от смеха.
      – Ты действительно воспользовалась ею, чтобы защититься? – заикаясь, спросила она между приступами смеха. – О, Лайза, поцелуй Аренда, когда вернешься домой. Возможно, в конце концов выйду за него замуж.
      Лайза посмотрела на нее с тревогой. Не сошла ли Крейг с ума?
      – Эта большая скотина обидела тебя? – свирепо спросила она, поднимая шпагу.
      Крейг снова зашлась от смеха.
      – Н-нет! Я наказала эту большую скотину, – проговорила подруга, давясь от смеха. – Благодаря Аренду, его номер не прошел.
      – Аренду?
      – Да, Аренду… знаешь, это твой брат? – спросила она, все еще смеясь, затем взяла Лайзу за локоть. – Пошли. Нам лучше добраться до дома, пока тот солдатик не пришел в себя. Расскажу все по дороге.
      С волочившейся шпагой и ощутимой болью между ногами Лайзе было трудно идти быстро. Кроме того, в отличие от Крейг, продолжавшей посмеиваться про себя, у нее не было причин для веселья.
      – Что такого сделал Аренд, за что ты так благодарна ему? – спросила Лайза.
      – Еще в прошлом году в Холланд-Хаузе он научил меня, как женщина может противостоять мужчине, который попытается силой овладеть ею. Удар коленом, но, Боже мой, какой неожиданный эффект!
      – Значит, лейтенант Форбс пытался овладеть тобой?
      – Самонадеянный британский ублюдок, – ответила Крейг кратко, – думал, что я упаду в его объятия, как переспелая слива. Пришлось вывести его из этого заблуждения. – Она жестоко усмехнулась. – О небо, как хорошо, что так произошло! В течение длительного времени ему не захочется повторить это с какой-либо другой девушкой.
      – Как бы я хотела, – тихо произнесла Лайза, – чтобы Аренд научил меня тоже.
      – Видишь ли, – начала Крейг извиняющимся тоном, – тогда в Холланд-Хаузе, в прошлом году, я попросила его, но для тебя это была слишком больная тема, и мы ничего не сказали. Но как прекрасно это сработало, не правда ли? – снова спросила она радостно. – А как ты умно поступила, завладев этой шпагой. Действительно тебе пришлось воспользоваться ею, чтобы отбиться от него?
      – Да, в самом деле, взяла ее, чтобы отбиться. А что касается того, как мне удалось это, – она холодно улыбнулась, – то установила, что мужчины всегда становятся легко уязвимы после того, как имели девушку. Вот тогда и использовала эту возможность, чтобы быть уверенной – второго раза не будет.
      – Второго ра… – Глаза Крейг расширились от ужаса. – О, Лайза, нет, нет, нет! Только не это!
      – Как странно. Именно это я и говорила ему, пока… пока он… делал это. – Ее прерывистое дыхание перешло в сдерживаемые всхлипывания. – Но он все равно продолжал. Ты, наверно, думаешь, что один такой случай должен был научить меня, не правда ли? Как думаешь, Крейг, это из-за того, что во мне есть что-то такое, что видят только мужчины?
      Крейг вырвала у нее шпагу и бросила на землю. Она была ниже Лайзы, и ей пришлось подняться на цыпочки, чтобы притянуть голову подруги себе на плечо.
      – Не смей говорить так! Даже думать об этом не смей! – жестко приказала она, укачивая Лайзу в руках и ласково поглаживая ее золотистые волосы. – Тебе нечего стыдиться. Ты просто славная, хорошая, удивительная девочка, которой так не повезло.
      Лайза подняла голову.
      – Так не повезло, что изнасиловали дважды? – криво улыбнулась она. – Нет, это все из-за того, что мужчины считают меня подходящей для этого. О Боже, Крейг, – всхлипнула она, – как ненавижу мужчин. Они такие… безобразные. Причиняют только боль, и их это совсем не волнует!
      – Ты не должна так думать, Лиззи, это разрушит твою жизнь. Вокруг есть много хороших мужчин. Просто потому…
      Ее голос беспомощно прервался – Лайза вздрогнула и затряслась от ярости и страха.
      – Да, это же говорила бабушка Микэ после первого раза, – повторила Лайза тоскливым недоверчивым голосом, – но сейчас более чем когда-либо я не уверена в этом.
      – Есть Аренд, и твой папа… и мой папа… Есть…
      – Есть Филип, племянник священника, благородные офицеры там, на холме, парни Зиглера, хотевшие бы иметь меня из-за моих земель и приданого, и есть много других мужчин, считающих меня законной добычей, раз репутация подорвана. Боюсь, Крейг…
      – Знаю, дорогая Лиззи, но ты не должна бояться. Сегодня… завтра… когда только захочешь, покажу тебе то, чему научил меня Аренд. Это легко. – Она наклонилась, чтобы поднять шпагу лейтенанта Холлоуэя. – Легче, чем это. Ты больше никогда не будешь беззащитной.
      – Не этого я боюсь… во всяком случае, не сейчас. На этот раз было все иначе, чем с Филипом. Сейчас, когда он сделал это со мной, он… он…
      – Что, Лиззи, дорогая?
      – Остался во мне. Его… так зарождаются дети, – пробормотала она.
      – Немедленно возвращаемся домой, – объявила Крейг. – Надо рассказать Абигайль, которая знает, что нужно делать, она все знает.
      – И расскажет твоей матери! – ужаснувшись, запротестовала Лайза.
      – Нет, не скажет. Это моя няня, ни за что не выдаст, если попрошу ее держать все в тайне, – немножко хвастливо пообещала Крейг. Она посмотрела на шпагу, которую до сих пор держала в руках. – Тебе она нужна, или выбросить в пруд?
      – Нет! Нужна! – Лайза рванула шпагу на себя, но Крейг крепко держала ее. – Хочу, чтобы она оставалась со мной всю жизнь! – возбужденно воскликнула Лайза. – И собираюсь научиться пользоваться ею!
      Они отправились домой, успокаивающе держа друг друга за руки, и Крейг несла шпагу.
      – Сегодня вечером покажешь то, чему научил тебя Аренд, – попросила Лайза уже спокойнее. – Позже, когда поеду домой – ты не будешь возражать, если уеду быстрее, чем планировалось, Крейг? – найду кого-нибудь, кто научит меня владеть ею.

      Старая Абигайль, нянчившая Крейг с раннего детства, приготовила для Лайзы ванную, о которой та больше всего мечтала. Погрузившись по шею в горячую ароматную воду, девушка на некоторое время забыла, что с ней произошло нечто совершенно отвратительное.
      Пока она, завернутая в большое мягкое полотенце, сушила волосы, Абигайль, вылив воду, вернулась с оловянной кружкой.
      – Мисс Лайза, выпейте всю эту порцию, – уверенно заявила она, – и вы наверняка будете спасены.
      – А что это? – принюхиваясь, спросила Лайза, потому что ей не очень понравился запах «порции».
      – Это, мисс Лайза, отвар из корней крокусов и других нужных растений, пахнет не очень хорошо и на вкус не особо приятный, вас может слегка тошнить от него, но он сделает свое дело.
      Лайза с отвращением влила в себя чашку отвара и немного успокоилась. Конечно, такая гадость должна быть эффективной. В течение ночи ее не только тошнило, а выворачивало наизнанку, но даже изнуренная рвотой, она убеждала себя, что все будет в порядке, лекарство подействует. Закончился последний приступ рвоты, девушка прополоскала рот свежей водой из кувшина и заснула.
      Через пять дней после этого Лайза уехала из Грин-Гейтс в Холланд-Хауз и едва успела переступить порог, как получила письмо от Крейг.
 
      31 июля 1776 года.
      Дорогая Лиззи!
      Скучаю по тебе больше, чем можно выразить словами. Пожалуйста, напиши как можно быстрее, как твои дела.
      Думаю, тебе будет интересно узнать, что лейтенант Генри Форбс заходил ко мне как раз в день твоего отъезда. Очень извинялся за свой поступок, который назвал «неинтеллигентным поведением», и великодушно признал, что я обошлась с ним так, как он того заслуживал.
      Судя по замечаниям о его друге Дж. X., думаю, ты можешь быть спокойна: если он не поделился с другом, который был с ним в этот ужасный день, то маловероятно, что рассказал об этом кому-нибудь другому. Таким образом, о случившемся никто никогда не узнает. Оба они возвращаются в свой полк, находящийся где-то в Нью-Йорке… в Стейтен-Айленд, он упоминал об этом.
      Лейтенант Форбс предупредил, что война становится более опасной – приобретает красный оттенок, заметила я злорадно – и в целях безопасности мне лучше оставаться дома: мой способ самозащиты не окажется эффективным с большой группой военных, в особенности с наемниками короля Георга.
      Я не только последую его совету, но и передам его другим.
      Умоляю, напиши мне тотчас же, как у тебя появятся хорошие новости.
      Твоя искренняя и заботливая подруга,
      Крейг С. Дж.
 
      10 сентября 1776 года.
      Дорогая бабушка!
      Умоляю, пришли письмо с просьбой приехать к тебе, но чтобы в семье не догадались, что делаешь это по моей просьбе.
      Дело очень срочное, поэтому прошу тебя использовать любой придуманный предлог.
      Твоя любящая внучка,
      Лайза Ван Гулик.
 
      18 сентября 1776 года.
      Дорогие Кэтрин и Джорис!
      В последнее время чувствую себя довольно плохо, хотя надеюсь, что ничего серьезного нет – в моем возрасте обычное дело: тело ноет, кости болят, но мне было бы легче все это переносить в обществе Лайзы. Если можете, отпустите ее ко мне на несколько месяцев.
      Уверяю вас, всегда буду держать ее при себе. Что касается народного ополчения и действующей армии, то среди них есть немало прекрасных людей. Так как она не может остановить свой выбор ни на ком у себя дома, возможно, здесь найдет кого-либо по своему вкусу.
      Нет необходимости напоминать, что ей уже за восемнадцать. В этом возрасте девушке следует искать себе мужа.
      Так или иначе, очень нуждаюсь в ободряющем присутствии моей дорогой внучки.
      Ваша преданная мать,
      Селестина Мари Микэ.
 
      Лайза приехала в Грейс-Холл в ясный осенний день в конце сентября. Ее сундук внесли наверх в комнату, которую она обычно занимала, служанка сняла с нее плащ, а экономка принесла в гостиную поднос с чаем.
      Оставшись вдвоем с внучкой, придвинувшись поближе к теплу камина, бабушка Микэ проницательным взглядом посмотрела на нее.
      – Итак, дитя, – спросила она, как обычно, напрямик, – в какую беду ты попала на этот раз?
      – В такую же, как и раньше, но на этот раз боюсь, что…
      – Талия у тебя тонкая, как всегда, – бесцеремонно осмотрела ее бабушка, – но, очевидно, в этот раз не обойдется без последствий?
      – Да, – ответила Лайза. – Боюсь, что да.
      – Расскажи.
      Стараясь быть краткой и не выдавать эмоций, Лайза рассказала все. Девочка на грани срыва, с беспокойством подумала бабушка, предлагая ей выпить чаю.
      Лайза послушно поднесла дымящуюся чашку к губам, отхлебнула и резко поставила на блюдце.
      – Бабушка, это же настоящий чай!
      – У меня хватит запасов, если война продлится и три года.
      – Но, бабушка…
      – Если бы можно было закончить военные действия, высыпав чай в речку, подобно бостонцам, – сухо ответила та, – я бы сделала это, но не вижу смысла портить уже оплаченный хороший чай, да и не хочу отказывать себе в комфорте. Я старая леди, – сказала она спокойно. – Что со мной могут сделать? Арестовать? Кто-нибудь еще, кроме меня, знает о твоем нынешнем положении? – Она так внезапно сменила тему разговора, что Лайза растерялась.
      – Не смогла, бабушка, сказать маман, да и папе тоже не решилась. Знаю, что поступила малодушно, приехав сюда и свалив все это на твою голову, но в последние два года я не обрадовала свою семью ничем, кроме позора и несчастья… Поэтому и не могла заставить себя признаться.
      – Чепуха! Ничего подобного. Итак, больше никто не знает?
      – Только Крейг, но я рассчитываю на ее молчание.
      – Похоже, она здравомыслящая девушка, – согласилась бабушка, и Лайза слабо улыбнулась, впервые с тех пор, как вошла в этот дом.
      – То же самое она говорит о тебе, бабушка.
      – Какой срок?
      – Около двух месяцев.
      – А не думала о…
      – Думала. И пробовала выпить нечто ужасное. – Покончив с чаем, она беспокойно задвигалась в кресле.
      – Больше не хочу пробовать.
      – Выходит, что мы должны раздобыть тебе мужа, девочка.
      – Тоже так думаю, – тоскливо согласилась Лайза, затем наклонилась вперед. – Бабушка, – произнесла она дрожащим голосом. – Мне ненавистна даже мысль о том, что придется жить с мужч… с мужем.
      Бабушка поднялась и подошла к креслу Лайзы.
      – А тебе и не придется, малышка. Найдем мужа только для того, чтобы дать имя ребенку, а самому ему не обязательно оставаться в твоей жизни.
      Лайза подняла заплаканное лицо.
      – А к-как сделать это?
      – Купим, – кратко пояснила бабушка.
      Пока внучка изумленно смотрела на нее, как на сумасшедшую, она спросила:
      – Разве не ты говорила, что молодой человек, ну, тот британец, который зачал этого ребенка, жаловался на бедность?
      – Да, – попыталась вспомнить Лайза. – Он из титулованной семьи… Да, вспомнила… дядя, виконт, купил ему лейтенантский патент, а в армии платят так мало, что офицеру не хватает на жизнь.
      – Это хорошо, – сказала бабушка. – Быстрее согласится на наше предложение.
      Лайза снова улыбнулась сквозь молчаливый, непрерывный поток слез.
      – А какое предложение я ему сделаю, бабушка?
      – В обмен на брачное свидетельство – простая пятиминутная церемония, которую легко аннулировать по возвращении в Англию – я оплачу его патент капитана и все расходы на развод через моего поверенного в Нью-Йорке и, кроме того, дам пятьсот фунтов стерлингов золотом.
      – Бабушка!
      – В чем дело? Боишься, что потребует тысячу?
      – Это слишком много. Несправедливо. Как я могу…
      – Вздор и чепуха, девочка, позволь тебе сказать. Это правильно, необходимо и целесообразно, если не согласится, найдем кого-нибудь еще, но этот подходит для этой цели лучше. Завтра же отправляемся в Нью-Йорк, чтобы разыскать его.
      – Кажется, Крейг писала, что он отправился в Стейтен-Айленд.
      – Может быть, но глава британской армии находится сейчас в Нью-Йорке, также, как и его штаб, а это означает, что там можно получить информацию о любом офицере. Сейчас поеду в город проконсультироваться с адвокатом и договорюсь об аккредитиве. Возможно, нам для безопасности понадобятся какие-то бумаги, так что лучше переговорить заранее с военными властями.
      Заметив, что Лайза хоть и перестала плакать, но бледна и растеряна, бабушка сказала недовольно:
      – Иди наверх и ляг, мое дитя, – выглядишь слабой, а тебе надо позаботиться о себе.
      Чтобы сделать необходимые приготовления, понадобилось на один день больше, чем предполагала бабушка Микэ, но благодаря ее связям и настойчивости все было в конце концов улажено.
      На следующее утро, когда они собирались отправиться в Нью-Йорк, служанка Эми вошла в голубую комнату, где Лайза уже застегивала дорожное платье.
      – Мисс Лайза, у бабушки приступ ревматизма. С распущенными волосами, развевающимися за плечами, девушка бросилась к ней.
      Бабушка лежала пластом на большой кровати под балдахином, на которой родилась мать Лайзы и умер дедушка Жак, – внучка никогда прежде не видела, чтобы ее лицо было таким белым и искаженным от боли, хотя говорила она в своей обычной едкой и упрямой манере.
      – Я писала Кэтрин и Джорису, что ты нужна мне для того, чтобы ухаживать за моими больными костями, и le bon Dien позаботился о том, чтобы мне не выглядеть лгуньей.
      – Благодарю le bon Dien, что в это время нахожусь здесь, – сказала Лайза, наклонившись и целуя ее, – потому что, по крайней мере, могу поухаживать за тобой.
      – Нет, Лайза. – Бабушка попыталась сесть прямо и, вскрикнув от боли, снова откинулась на подушки, стонущая, но не побежденная. – Ты поедешь в Нью-Йорк, как запланировано. С тобой поедет Хайрам и Эми – нет, не Эми, она понадобится мне до тех пор, пока все не пройдет, – возьми с собой лучше Тилли, ей легче использовать мой пропуск. Все бумаги, которые понадобятся, лежат на моем туалетном столике. И там же достаточно денег для путешествия и для того, чтобы снять дом.
      – Бабушка, но я не могу уехать, когда ты в таком состоянии.
      – Лайза, не только можешь, но и должна. – Они обменялись продолжительным взглядом. – Ревматизм приходит и уходит, этот приступ пройдет тоже, а для тебя время движется слишком быстро – нельзя терять его.
      – Хорошо, бабушка. – Голос Лайзы слегка дрожал. – Поеду.
      – Вот и хорошо, моя девочка. – Бабушка Микэ улыбнулась редкой нежной улыбкой. – Не нервничай. Не волнуйся. Не глупи. Сделай так, как договорились, и возвращайся сюда. Не собиралась говорить тебе этого, но сейчас будет лучше, если узнаешь: я решила изменить завещание и оставить и Грейс-Холл, и деньги – тебе. Ни Кэтрин, ни кто-либо другой в них не нуждаются. Таким образом, пока я жива, и после моей смерти, у тебя и у твоего ребенка будет дом. Всем в округе станет ясно, что ты не смогла жить с мужем, который воюет против твоего народа.
      – Благослови тебя Бог, бабушка, – ласково поблагодарила Лайза, направляясь к двери.
      – Пусть Бог благоприятствует тебе в твоем путешествии, малышка, – сказала бабушка таким сильным, твердым голосом, что показалось, будто она приказывала, чтобы Он обязательно сделал это.

      К концу третьего дня пребывания в Манхэттене Лайза ни на шаг не приблизилась к своей цели.
      Планы пошли наперекосяк с самого начала: дом, где бабушка велела остановиться, сгорел дотла во время большого пожара, который британцы назвали подлым заговором мятежников.
      В связи с тем, что в городе было полно солдат, большая часть домов и гостиниц оказались занятыми, и она нашла пристанище в «Голубке» – скромной таверне на 66-й улице, вдали от британской штаб-квартиры.
      В течение трех дней подряд она каждое утро ходила в дом № 1 на Бродвее в поисках информации о местонахождении лейтенанта Холлоуэя, оставляя письменные послания для него на случай, если окажется там. Офицеры, с которыми ей приходилось иметь дело, были раздражены и нетерпеливы, поэтому у нее не было надежды, что они хоть что-то сделают для выполнения ее просьбы.
      Лайза находилась в подавленном состоянии со времени своего прибытия, и не столько из-за того, что начала терять надежду на успешный результат, сколько угнетала окружающая обстановка: выйдя в первый день в яблоневый сад, находящийся за таверной, она с любопытством осмотрелась и обнаружила, что британцы приспособили его под военный склад. Солдат в красной форме небрежно подошел к ней, показав на стоящее рядом дерево.
      – Прошла только неделя, как мы повесили на вот этом дереве шпиона мятежников, – сообщил он почти дружелюбным тоном. – А тело сняли и похоронили три или четыре дня тому назад. Парня звали Хейл.
      – Шпиона мятежников? – Лайза вздрогнула. – Американца?
      – Естественно, – ответил солдат весело. Лайза вернулась в свою крошечную комнатку в «Голубке» и больше не выходила в сад.
      На третий день после ужина она приняла решение: завтра снова пойдет в штаб-квартиру после завтрака и станет изводить офицеров, как сделала бы это бабушка Микэ, и будет надоедать до тех пор, пока им не захочется избавиться от нее, а это значит выполнить ее просьбу. Если это не удастся, на следующий день они отправятся назад, в Грейс-Холл.
      Вечером она и служанка сидели вместе и шили, когда в дверь постучался владелец таверны.
      – К вам капитан Холлоуэй, мадам, – обратился он к Лайзе, когда Тилли открыла дверь.
      Лайза, отложив шитье, пригладила юбку и поправила шляпку дрожащими руками.
      – Пойти с вами, мисс Лайза?
      – Не надо, Тилли. – Ее сердце отчаянно стучало, пока она спускалась вниз за хозяином. Оказывается, ему присвоили чин капитана, так что половина взятки уже ему не нужна… но, может быть, согласится на большее количество денег… или на чин майора. Ей ничего не остается делать, как предложить другой вариант.
      С высоко поднятой головой Лайза вошла в очень маленькую гостиную, на которую указал хозяин.
      Офицер, сидевший за круглым дубовым столом и потягивающий эль из высокой кружки, вскочил, как только она вошла в комнату. Они стояли и смотрели друг на друга с одинаковым удивлением.
      Его взору предстала девушка с осиной талией и потрясающе женственной фигурой, зелено-голубыми глазами, восхитительным цветом лица и золотистыми распущенными волосами.
      Лайза догадалась, что это не Джеймс Холлоуэй, высокий, со светлыми волосами и красноватой кожей англичанина, а темноглазый, темноволосый, темнокожий незнакомец, ошеломленно смотревший на нее в течение нескольких минут, прежде чем заговорил.
      – Капитан Торн Холлоуэй. К вашим услугам, мисс Ван Гулик.
      Она чуть не расплакалась от досады и разочарования.
      – Но я оставляла послания лейтенанту Джеймсу Холлоуэю.
      – Они были вручены мне, мадам. Извините, что вам пришлось так долго ждать. Джеймс – мой брат.
      – Любезно было с вашей стороны прийти, – Лайзе стоило многих сил говорить обычным голосом. – Мне не нужен никто, кроме Джеймса. – Девушка проглотила слюну, и он увидел мелькнувшие в ее удивительных глазах слезы, но она успела распрямить плечи и гордо поднять голову. – Это личный вопрос.
      – Личный и срочный, как сказано в послании, возможно, выгодный для него.
      – Все это верно, но, повторяю, обсуждать его буду только с Джеймсом.
      – Сожалею, но это невозможно. Нужно было сразу же сказать вам, мисс Ван Гулик, что, к несчастью, Джеймс, мой младший брат, убит в прошлом месяце в битве на Лонг-Айленде.
      На его глазах румянец исчез с ее лица, широкий рот трогательно приоткрылся, было ясно – это сообщение явилось ударом для нее, но ему нравилось наблюдать, как она овладела собой, чтобы выразить свои чувства.
      – Весьма сожалею, капитан Холлоуэй. Примите мое глубочайшее сочувствие по случаю такой потери.
      – А не является ли это также и вашей потерей, мисс Ван Гулик? Были ли вы и Джеймс?..
      Она отрицательно покачала головой.
      – Нет, не были помолвлены. – Доля неприязни прозвучала в ее голосе. – Даже не были друзьями.
      Войдя в комнату, Лайза прислонилась к закрытой двери, но тотчас отошла, намереваясь взяться за ручку и выйти.
      – Спасибо, что пришли, сэр, – поблагодарила она и в следующую секунду уже собиралась выйти, когда он рванулся, удерживая ее.
      – Одну минуточку, если позволите. Хотелось бы узнать о вашем деле к брату.
      – Ничего, что касалось бы вас, капитан Холлоуэй, – сказала она сдержанно. – Ничего, что могло бы помочь мне… сейчас, – добавила она с горечью.
      – Не совсем так, мадам. Его обязательства стали моими обязательствами, – медленно проговорил капитан Торн Холлоуэй. И снова вспышка неприязни прошла между ними.
      – Но только не это.
      – Вы ожидаете ребенка от брата? – осторожно спросил он.
      Лайза, сделав три шага вперед, схватилась за деревянную спинку ближайшего к ней стула, пожав плечами, обреченно ответила:
      – Да.
      – Он обещал жениться?
      – Ни в коем случае. – Странная улыбка искривила губы Лайзы.
      – Но вы искали его, тем не менее – поправьте, если ошибаюсь, – в надежде на женитьбу?
      – Надежда – не то слово, которое я здесь употребила бы. – Лайза снова криво усмехнулась. – На самом деле собиралась купить замужество.
      – Купить?!
      – Ваш брат часто жаловался на бедность, сэр, и я подумала, что могу сделать ему предложение, от которого он вряд ли откажется, – оплату патента капитана, пятьсот фунтов стерлингов золотом и всех расходов по расторжению брака либо здесь, либо по возвращении в Англию.
      – Расторжению?
      – Конечно, расторжению. – Она посмотрела на его ошеломленное лицо и насмешливо сказала: – Все, что нужно было от него, – имя для моего ребенка. Вы же не думаете, что мне хотелось иметь Джеймса моим мужем?
      – А почему бы и нет?
      – Неудобно причинять вам боль, сэр, тем более, что ваш брат так недавно умер, – ответила Лайза, тщательно подбирая слова. – Я бы скорее… извините, скорее стала бы жить с дьяволом, чем с Джеймсом Холлоуэем.
      – И тем не менее ждете от него ребенка, – иронично заметил он.
      – Ваш брат изнасиловал меня!
      В гневе Лайза бросила в него эти слова, как перчатку, и вдруг раскаялась, увидев, что его лицо стало белым как бумага; минутой позже он вернулся в прежнее состояние, сказав холодно:
      – Мой брат, какой бы ни была его вина, – английский джентльмен. Не верю вам.
      – Правильно ли я вас понимаю, – так же холодно заговорила Лайза, – что вы не хотите поверить мне? Скажите, капитан Холлоуэй, как, по вашему мнению, этот джентльмен относился к провинциальным американским девушкам? Считал за леди в полном понимании этого слова? Как к равным? Заслуживающим уважение? Ваш брат не считал, что я леди, и не видел ничего страшного в том зле, которое причинил мне.
      Увидев боль и сомнение в его темных глазах, она безжалостно продолжала:
      – В самом деле, не воспользуйся я его шпагой, вряд ли сумела бы отбиться от него, так как он собирался проделать это во второй раз, «для меня», как любезно изволил выразиться.
      – Его шпаги действительно не было рядом с ним на поле боя, когда… нашли тело… Я думал, что его ограбили…
      – Она лежит наверху в моем сундуке, – сообщила Лайза ровным голосом. – Я вернула бы ее, если бы он согласился жениться. В тот день, когда это случилось, я пригрозила, что пожалуюсь полковнику, если он попытается отобрать ее.
      – Шпага принадлежала отцу – мы оба берегли ее; я отдал ее Джеймсу, потому что он первым пошел в армию, хотя отец завещал ее мне. Не представляю себе, как можно отказаться от нее по какой бы то ни было причине.
      – Кроме, возможно, военного трибунала, – бесстрастно заметила Лайза. – Если подождете, я принесу шпагу – она по праву принадлежит вам.
      Легко взбежав по лестнице, она ушла и вернулась через пять минут, держа в одной руке шпагу, а в другой – первое письмо Крейг, отправленное Лайзе после ее отъезда из Грин-Гейтс.
      – Была бы благодарна вам, капитан Холлоуэй, если бы вы, справедливости ради, прочитали это письмо, – предложила она официально. – В нем нет прямых доказательств, но есть косвенное подтверждение тому, что вы слышали. И, надеюсь, лейтенант Форбс, – она увидела, как изменилось его лицо при упоминании этого имени, – не погиб тоже, сэр?
      – Легкое пулевое ранение. Ничего больше.
      – Я рада. Он был там в тот день, и хотя не думаю, что ваш брат поделился с ним, верю, он подтвердит то, что обсуждается в этом письме. Ему тоже вздумалось попытаться сделать то же самое с моей подругой, но она сопротивлялась более успешно.
      – Нет необходимости читать письмо. – Он оттолкнул протянутую руку. – Простите, если мои сомнения или слова оскорбили вас. В тот момент, когда вы заговорили о шпаге… когда увидел ее…
      – Извините, если запятнала память вашего брата, – сказала она, отдавая шпагу, – но считаю, что мне пришлось вынести больше, чем вам.
      – Согласен, и поэтому, мисс Ван Гулик, – он осторожно положил на стол шпагу между ними, – предлагаю вам принять имя Холлоуэй от меня вместо моего брата.
      – Ч-что?
      – Вы достигнете цели, если выйдете замуж за меня, как если бы вышли за брата, не так ли? – холодно уточнил он. – Ведь вам нужно только имя?
      – Н-но вы уже капитан! – глупо вырвалось у нее, и Лайза впервые увидела улыбку капитана Торна Холлоуэя, преобразившую его серьезное лицо, – сверкающие белые зубы на фоне темной кожи придали то особое обаяние, которое прежде скрывалось.
      – Вы говорили о чем-то еще, кроме оплаты патента, – напомнил он настойчиво, сразу вернув ее неприязнь к нему, как и до улыбки.
      – Пятьсот фунтов стерлингов золотом, – сказала она тоном, полным презрения. – Вы это имели в виду?
      – Найдутся такие, которые сочтут это слишком маленькой суммой, – сказал он немного задумчиво.
      – Тысяча, раз уже не надо оплачивать патент. Но ни пенни больше – даже за ваше имя.
      – Договорились, – громко подытожил он, и теперь они стояли, глядя друг на друга с одинаковым удивлением, не в состоянии поверить, что, будучи незнакомыми какие-то четверть часа назад, сейчас собираются пожениться.
      Капитан Холлоуэй первым пришел в себя, поднял шпагу и направился к ней.
      Лайза неосознанно отступила назад, он подошел ближе, остановился в нескольких шагах от нее и произнес торжественно:
      – Приму все необходимые меры так быстро, как только возможно. Полагаю, скорость имеет значение?
      – Я беременна уже около двух месяцев, сэр, – откровенно ответила она, – если именно это вы хотите узнать.
      Снова его зубы блеснули – он не смог удержаться от смеха.
      – Именно это я и хотел узнать, мисс Ван Гулик. А что, все американские леди такие… такие…
      – Искренние? – насмешливо подсказала она.
      – Прямолинейные. Вот слово, которое я искал, но согласен и на «искренние». – Когда капитан улыбался, а улыбка у него была мимолетной, он, несомненно, становился красивым. – Также приму меры, чтобы после сегодняшней ночи вы здесь больше не оставались. Эта таверна, – он пренебрежительно оглянулся вокруг, – не совсем подходящее место для вас.
      – Более чем согласна, – ответила она с таким же презрением. – Но поскольку британцы заняли все дома в Манхэттене, не нашлось другого места, где можно было бы преклонить голову.
      – Сочувствую вам. Жаль, конечно, что так называемые патриоты сожгли половину Нью-Йорка на прошлой неделе.
      – Не было бы никакой необходимости, капитан, если бы британцы находились дома, где им и положено быть, – вспыхнула Лайза.
      Он протянул ей шпагу.
      – Не хотите ли взять назад свое оружие, мисс Ван Гулик?
      Лайза сначала побледнела, затем покраснела, глаза наполнились злыми слезами; повернувшись спиной, чтобы не так было заметно, девушка сказала приглушенным голосом:
      – Нет. Чего бы мне хотелось, так это никогда не видеть ее снова, и никогда не встречаться ни с одним человеком по имени Холлоуэй.
      Она не видела выражения его лица, но поняла его состояние, почувствовав руку на своем плече и услышав искреннее раскаяние в голосе.
      – Дорогая мисс Ван Гулик, пожалуйста, простите меня, – сказал он ласково. – Беспечно забыл о боли, которую вызывают в вас воспоминания.
      – Не имеет значения. – Лайза повернулась, глаза ее блестели, но слез уже не было.
      – Имеет, и большое, – поправил он ее еще более ласково. – Не хотелось бы причинять боль жене еще до того, как даны обеты. Спокойной ночи, дорогая.
      Она стояла в гостиной, глядя ему вслед, а затем посмотрела на свои руки, которые все еще хранили тепло и слегка дрожали после его легкого, успокаивающего поцелуя.

      На следующее утро Хайрам отвез Лайзу в Манхэттен проконсультироваться с нью-йоркским поверенным бабушки Микэ. Покончив с делами, мистер Филдз пригласил ее на завтрак в Мерчант-Кофе-Хайз, где ей очень понравилось.
      Таким образом, она только в середине дня вернулась в «Голубку» и увидела там капитана Торна Холлоуэя, стоявшего в дверном проеме, выделяясь среди окружающих широкими плечами и худощавым, стройным телом. С испуганным и сердитым выражением лица он каждый раз выглядывал, когда какой-нибудь экипаж с грохотом вкатывался во двор.
      Опередив Хайрама, он, протянув руку, помог ей спуститься с кареты, увлекая в гостиницу, как только ее ноги коснулись земли. Не дождавшись, пока они останутся одни, Холлоуэй принялся распекать ее еще по пути в маленькую гостиную.
      – Где вы соизволили пропадать большую часть дня, мадам? Уже несколько часов дожидаюсь Вашу Светлость. Что вынудило вас выйти из гостиницы, если знали, что я обещал возвратиться сегодня? Вы заставили меня изрядно поволноваться.
      Лайза наклонила голову, и послышавшиеся ему странные звуки немного смягчили его.
      – Не надо плакать, – сердито попросил он, вводя ее в гостиную и помогая снять плащ.
      Лайза подняла голову, и его взору предстали ее глаза, выдающие озорство, но никак не слезы. А звуки, принятые им за плач, оказались едва сдерживаемым смехом.
      – Вы смеетесь, – уточнил Торн Холлоуэй без всякой учтивости. – Смеетесь! – повторил недоверчиво.
      – Не могу сдержаться, – задыхаясь от смеха, призналась Лайза. – Вы говорите, как… как законный муж.
      Осознав комичность ситуации, он расхохотался тоже, а после этого уже не смог вернуться в сердитое состояние.
      – Так-то лучше, – согласилась Лайза, правильно оценив перемену его настроения. – Было бы глупо начать снова бранить меня после того, как я вас рассмешила.
      – Может быть, и глупо, но, смею заверить, необходимо, – возразил он непреклонно.
      – А вот и нет, – послышался как никогда дерзкий ответ, – я улаживала дела для вашей же пользы.
      – Моей?!
      – Конечно. Встречалась с моим поверенным, чтобы договориться о передаче вам денег.
      – Денег, – повторил он, как попугай, и Лайза нетерпеливо вздохнула. Что происходит с ним, если как эхо, повторяет все, что она бы ни сказала?
      – Да, денег. – Она посмотрела на него с внезапно возникшим подозрением. – Вы потому и пришли так рано? Но вы же не думали, что я вручу их, поверив… вот просто так, – поправилась она.
      – Поверив на слово, хотели сказать? – уточнил он обманчиво спокойным голосом, заставив ее занять странную оборонительную позицию.
      – Ну а если бы и хотела, что вы имеете против? – спросила она довольно грубо. – Никогда не встречала вас до вчерашнего дня. Почему я должна верить?
      – Я же поверил вам.
      – Не мне, а шпаге.
      – Не будьте глупым ребенком, – посоветовал он грубо. – Даже если я и сказал лишнее, поверил не из-за шпаги. Мне хотелось дать вам возможность сочинить более убедительную историю, чем та, которую вы рассказали, но все напрасно. Кто мешал утверждать, что Джеймс был обручен с вами и обещал жениться? Вместо этого, отвергнув все эти возможные варианты, вы высказали всю неприязнь. Конечно, не хотелось верить, что брат мог так поступить. И до того, как появилась шпага, мне пришлось бороться с собой, пытаясь заставить ничему не верить.
      Лайза так же, как и он вчерашним вечером, слегка дотронулась до его плеча.
      – Извините, капитан Холлоуэй.
      – Дорогое дитя, с какой стати вам извиняться передо мной?
      – Я не извиняюсь, а успокаиваю! – рассердилась она. – И, чтобы знали, сэр, я не ребенок. Мне уже больше восемнадцати.
      – Очень солидный возраст для девушки, осмелюсь возразить, но не для мужчины тридцати лет.
      – Вам действительно уже тридцать?
      – Будет через шесть месяцев, – сухо подтвердил он. – Утешайте себя тем, что в день свадьбы мне все еще будет двадцать девять.
      – Звучит лучше. – Лайза нахально улыбнулась. – Никогда не собиралась выходить замуж за такого старого мужчину, – обезоруживающе произнесла она и тут же вновь заставила его насторожиться. – Мистер Филдз, мой поверенный, настаивает, чтобы деньги были переданы в… в… ну, понимаете, в день бракосочетания, не раньше. Ему нужно подготовить документы, которые мы оба должны подписать. Извините, если хотели получить деньги сегодня, но это совет поверенного, а бабушка настоятельно рекомендовала мне слушаться его во всем.
      – А при чем здесь, черт возьми, бабушка? – спросил он, и озабоченность снова отразилась на его лице.
      – Она дает мне… вам… деньги.
      – Так это не ваши родители? Лайза покачала головой.
      – Они даже не знают ни о чем. Не могла… я… это разбило бы им сердце.
      – Понимаю, – согласился капитан Холлоуэй, хотя было видно, что он ничего не понимает.
      – Садитесь, пожалуйста, – пригласила Лайза и села сама. – Хочется кое о чем спросить вас. По какой причине вы женитесь на мне: потому что брат изнасиловал девственницу, из-за ребенка или из-за денег?
      – По всем трем, – ответил он, моргнув от удивления и сев напротив нее.
      Лайза глубоко вздохнула.
      – Тогда можно не говорить, – будто про себя произнесла она, но не настолько тихо, чтобы нельзя было расслышать.
      – Да, можно, но думаю, для нас обоих будет лучше, – сказал ее будущий муж, – если расскажете все, что собирались.
      – Я немного покривила душой, когда рассказывала о Джеймсе и о себе, – призналась Лайза со слегка испуганным видом.
      – Так это неправда?
      – Нет, правда. Все произошло так, как вы слышали, кроме одного момента, о котором не хотелось упоминать, во всяком случае до тех пор, пока не услышала от вас, какая я честная и порядочная, и не почувствовала себя обманщицей.
      – Был бы благодарен, если бы перешли поближе к делу, – прервал ее Торн Холлоуэй жестким голосом, его лицо побледнело.
      – Когда ваш брат изнасиловал меня, – призналась она с несчастным видом, – я уже не была девственницей.
      – Понимаю, – снова согласился он.
      – Нет, вижу, совсем ничего не понимаете! – возмущенно воскликнула она. – Это произошло со мной всего один раз до этого, но как можно надеяться, что кто-нибудь, за исключением семьи, поверит этому?
      – Да, это называлось бы злоупотреблением доверия, – холодно согласился капитан Холлоуэй. – Еще один солдат?
      – Нет, это случилось, когда мне было шестнадцать, за два года до того, как пришли солдаты. Он… он был племянником священника.
      – Племянник священника изнасиловал вас?!
      – Что-то вроде этого.
      – В случае изнасилования не может быть никаких «вроде», – зарычал капитан Холлоуэй. – Было или не было?
      – Я была влюблена в него, – по-детски всхлипнула девушка. – Во всяком случае, так думала, потому что он был очень красивым; похожим на принца из сказки. Я разрешала ему целовать и дотрагиваться до себя, когда мы оставались одни. И когда он уверял, что хочет меня, мне показалось, что речь идет о женитьбе, и я попросила его поговорить с отцом. Но ему хотелось немедленно. Он был сильнее, чем я. – Она заметно вздрогнула. – Весь ужас закончился минуты через две, а ему вздумалось рассказать дяде и всем церковным старостам. Об этом в конце концов узнали все. Я потеряла репутацию, и так получилось, что ваш брат услышал об этом от кого-то, хотя и находился так далеко от моего дома, в Трентоне. Вот почему ему казалось, что он имеет право делать со мной то, что сделал.
      Какое-то время капитан молчал, крепко сжав челюсти, а его лицо приобрело еще более мрачное выражение, чем прежде. Плечи Лайзы опустились.
      – Пойму вас правильно, если вы передумали, – произнесла она тихо и вдруг увидела, как он переменился в лице.
      – Дорогая девочка, – он вскочил со стула и подошел ближе. – Вы должны привыкнуть к моему не слишком приветливому виду: хмурое выражение лица ничего не означает, или, во всяком случае, не имеет отношения к вам. Попадись мне сейчас брат или племянник священника, с громадным удовольствием стукнул бы их лбами, прежде чем запорол бы до смерти.
      Губы Лайзы задрожали, и она прикусила их зубами.
      – Благодарю вас, – прошептала девушка.
      – Не стоит благодарности, мадам.
      – Хотела сказать: спасибо, что поверили.
      – Знаю, что хотели сказать.
      После минутного колебания она продолжила:
      – Хочу, чтобы вы знали. Мне нравится ваше лицо, даже когда хмуритесь, а если улыбаетесь, становитесь красивым; предпочитаю видеть вас таким, пусть и непостоянно.
      – Теперь я благодарю вас, мисс Ван Гулик.
      – Меня зовут Лайза.
      – Прекрасное имя! А меня – Торн.
      Лайза вскочила со стула, чтобы присесть в глубоком реверансе.
      – Рада познакомиться.
      – Выйдете за меня замуж в понедельник, Лайза?
      – С удовольствием, Торн. Это вы назначили этот день?
      – Нет, это самый близкий день, на который согласился священник, – сказал он довольно грустно. – Но тем не менее небольшая задержка имеет свои преимущества. Эти несколько дней дадут нам возможность познакомиться поближе, прежде чем поженимся. А завтрашний день посвятим переезду на новую квартиру, которую я снял для вас на Боуэри-Лейн.
      – Спасибо, это великолепно. А есть комнаты для моей служанки и кучера?
      Его брови резко изогнулись дугой в изумлении.
      – Конечно, дорогая. Второй и третий этаж прекрасной старой квартиры, уцелевшей от пожара, к вашим услугам.
      – Целых два этажа? А я пыталась снять квартиру и не смогла найти двух крошечных комнат.
      – Воинское звание, даже британское, имеет свои преимущества, – поддразнил он ее.
      Лайза подчеркнуто проигнорировала последнее замечание.
      – Это было бы прекрасно, – практично заметила она, – если бы вы не затратили столько хлопот ради такого короткого времени.
      – Что вы, ради Бога, имеете в виду, говоря о коротком времени? Это – постоянная квартира.
      – Но я собиралась… планировала… думаю, вы неправильно поняли меня, – проговорила она, заикаясь. – После церемонии… после того, как вы получите деньги, я уеду домой в Нью-Джерси.
      – Уедете домой! – прогремел он. – Но мы же собираемся пожениться!

      – Я думала, вы поняли, – повторила жалобно Лайза. – Никогда не имела в виду, что это будет настоящий брак. Я ведь уже говорила, что ваш брат получил бы развод, если бы женился, и мне никогда не приходило в голову, что вы… Разве не понимаете? Была уверена, что вы просто захотите помочь, раз получите…
      – Деньги?
      – Да.
      – А я был уверен, что вы понимаете мое намерение жениться частично из уважения к нашей фамилии.
      – Да, конечно, но…
      – Что подумает обо мне полковник, мои офицеры, если американская девушка, о страстной любви к которой всем объявлено, скрывается после церемонии?
      – Разве им обязательно знать? – прошептала Лайза.
      – Боюсь, исчезновение жены будет трудно скрыть. Моя новобрачная станет получать приглашения. Предполагаются, время от времени, обеды вне дома… театр… благотворительные танцы.
      – Как жаль, – с несчастным видом согласилась Лайза. – Я не понимала этого. Надо отменить бракосочетание. Можно объявить, что мы передумали – вы или я. Придумайте что-нибудь. Завтра же уеду домой.
      Торн Холлоуэй посмотрел на нее с крайним недоверием.
      – Давайте посмотрим, сможем ли мы понять друг друга, – предложил он совершенно спокойно. – Хотите сказать, что незаконнорожденный ребенок предпочтительнее жизни со мной?
      – Не конкретно с вами, – возразила Лайза. – Я не смогу никогда жить ни с одним, – она вздрогнула от отвращения, – ни с одним мужчиной.
      – Почему?
      Она сердито отвернулась от него, пробормотав:
      – Думаю, это очевидно.
      – Наверно, я не такой умный, как предполагал, – ответил он весело, – потому что это совсем не очевидно для меня. Умоляю, объясните.
      Лайза пожала плечами, поворачиваясь к нему.
      – Осмелюсь утверждать, – мрачно начала она, – что, будучи мужчиной, вы не в состоянии понять, что могу думать я… думать… – Большим усилием воли девушка заставила себя продолжить: – То, что мужчина делает с… с телом женщины, так же отвратительно, как и больно; с Филипом это продолжалось не более двух минут, с вашим братом – четыре или пять… – Она посмотрела прямо в его темные, наблюдающие за ней глаза настороженным и встревоженным взглядом. – И никогда не позволю ни одному мужчине снова проделать это со мной. Даже если…
      – Дорогое дитя, – прервал он. – Прошу прощения. Боюсь, мы говорим о разных вещах. Вы хотите сказать, что возражаете против того, чтобы делить со мной постель, а не против того, чтобы жить со мной после бракосочетания?
      – Я… я думаю… Вы хотите сказать, – спросила она наивно, – что это не одно и то же?
      – В обычных обстоятельствах – да, одно и то же, но мы находимся в необычных.
      – В самом деле? – спросила она, все еще сомневаясь и беспокоясь.
      – Рискуя смутить вас, спрошу, будете ли вы возражать, если я выскажусь довольно резко, возможно, грубо?
      – Нет, – ответила Лайза тихо, не будучи уверенной в этом.
      – Чтобы сохранить видимость нормального брака, необходимо жить в одной квартире, – объяснил он решительно. – Даю слово, что не намереваюсь использовать ваше тело таким образом, как вы описали. Предполагаю, что мы будем жить вместе как друзья; а потом, когда ребенок родится и будет зарегистрирован, как положено, и вы захотите нанести визит домой и не вернетесь, это будет не так заметно. – Он доброжелательно улыбнулся. – Как нравится мой план?
      – Мы точно будем только друзьями?
      – Надеюсь, хорошими. Это имеет для вас значение?
      – Д-да, – произнесла она одно-единственное слово, но так неубедительно и с такой тревогой, что стало ясно – абсолютно не убеждена в этом.
      – И чтобы положить начало нашей дружбе, Лайза, – попросил он ласково, – не можете ли сказать, почему все еще сомневаетесь?
      – Извините, – несчастным голосом начала Лайза. – Похоже, вы очень порядочный, очень честный человек, но я… я…
      – А что же вы? – подсказал он ласково.
      – Как жена, – послышалось отчаяние в голосе, – буду полностью в вашей власти. А вдруг измените свое решение?
      – Понимаю. – По его хладнокровному виду и загадочному выражению лица нельзя было определить, действительно ли он был спокоен или скрывает вызванный ею гнев.
      – Извините, – повторила она вопрос, – но это ведь может случиться, не правда ли?
      Торн окинул ее внимательным взглядом.
      – В обычных обстоятельствах – да, – ответил он так же, как несколько минут назад, – но мы находимся не в обычных – ни один мужчина не смог бы не заметить, что вы очень красивая молодая леди: прекрасные глаза, удивительно хорошенькое личико и замечательная фигура. Правда, манеры не совсем светские, – капитан колебался, подыскивая нужные выражения, – но, скажем так, провинциально очаровательные. Короче говоря, – подытожил он, игнорируя вспышку гнева в ее глазах, – нет сомнений, что вы станете соблазном для любого мужчины, даже не влюбленного в вас.
      – Но не для вас, хотите вы сказать? – спросила Лайза, демонстрируя соответствующую его дружелюбию выдержку, которой у нее на самом деле не было.
      – Совершенно верно.
      – Вы находите меня не настолько неотразимой, – продолжала она холодно, – и не боитесь, что станете обращаться со мной так же, как другие мужчины?
      – Не потому, что не хочу, – сказал он внезапно погрустневшим голосом. – Не могу быть таким, как другие.
      Он отвернулся от нее, и гнев Лайзы растаял перед лицом его несомненных страданий.
      – Вы не обязаны рассказывать, если вам будет спокойнее не…
      – Спокойнее? Мне? Никогда больше не будет спокойствия.
      Лайза подошла к нему ближе.
      – Наверняка дела не так уж плохи, да? – спросила она с сомнением.
      – На самом деле плохи. Дадите слово, – краска залила его смуглое лицо, он посмотрел ей прямо в глаза, – что никогда не проболтаетесь о том, чем я хочу поделиться с вами?
      – Даю, – пообещала Лайза.
      – Вы что-нибудь помните о битве в Огайо-Вэлли, произошедшей несколько лет назад?
      Лайза покопалась в памяти.
      – Не слишком много, – призналась она откровенно.
      – Я находился в Вирджинии по особому поручению лорда Данмора, когда…
      – Да, вспомнила, война лорда Данмора.
      – Ее так называли, – подтвердил он, – хотя нашей основной задачей было покончить с властью индейцев на той территории раз и навсегда. Мы выполнили свою миссию, однако не без потерь для меня. Я был… давайте не вдаваться в детали, последствия говорят сами за себя. Дело в том, что мои раны… то, что произошло со мной… Короче… – Он нервно прикусил губу, одновременно сильно ударив одной рукой о другую. – Независимо от моего желания, я не могу выполнять функции мужчины. Говоря иначе, каким бы сильным ни было мое желание, – закончил он с горечью, – ни одна женщина никогда не будет в такой безопасности от посягательств мужчины, в какой вы будете находиться со мной.
      – Мне так жаль, так жаль! – воскликнула Лайза, схватив его за руки и импульсивно прижавшись на мгновение щекой к его лицу.
      – Жаль? Должно быть наоборот. Она отшатнулась.
      – За какое чудовище вы меня принимаете, – возмущенно спросила Лайза, – если думаете, что я буду рада гарантиям для себя ценой ваших ужасных страданий?
      – Простите. Я не всегда так поспешен и суров в оценках, но были времена, когда мои мучения… Даже по прошествии почти двух лет не могу привыкнуть к этому.
      – Я никогда не упомяну об этом снова. И никогда не скажу о вашем несчастье ни одной живой душе, – пообещала она еще раз.
      – Спасибо, но знание о моем «несчастии», как вы любезно выразились, не станет препятствием вашему желанию пройти через обряд бракосочетания, хотя это будет всего лишь брак по расчету? Я ведь мужчина только наполовину.
      – Никогда в своей жизни не слышала такой глупости! – горячо выпалила Лайза. – Мужчина наполовину! Как будто этот… этот орган, которым мужчины так смешно гордятся, является единственным признаком мужчины. Он больше похож – кому это лучше знать, как не мне? – на орудие дьявола. Буду рада и горда выйти за вас замуж и дать ваше имя своему ребенку.
      – Вы не можете себе представить, что это значит для меня, – вымолвил он охрипшим голосом.
      – Или что это значит для меня, – уточнила она. – Неужели вы действительно думали, что я спокойно восприняла вероятность рождения ребенка вне брака? Или необходимость рассказать об этом своей семье, друзьям? Мне и сейчас многое придется объяснять им, но это же не те признания, какие бы пришлось… Сейчас могу высоко держать голову, мне не надо стыдиться, – сказала она, и внезапные слезы сверкнули у нее в глазах, прежде чем медленно скатились по щекам.
 
      Боуэри-Лейн,
      5 октября 1776 года
      Самая любимая из всех бабушек!
      Ты уже получила первое, наспех написанное письмо, которое я отправила с Хайрамом сразу после воинской церемонии, сделавшей меня женой капитана Торна Холлоуэя.
      Есть еще вопрос, который не затронут.
      При всем моем высоком мнении о муже я не перестала сомневаться, такой ли он порядочный джентльмен, каким кажется. Дала адрес своей семьи в Холланд-Хаузе, но он ничего не знает о Грейс-Холле и о твоих намерениях относительно завещания, поэтому в любое время у меня будет место, ему не известное, где всегда смогу найти убежище, если оно понадобится. Чувствую себя виноватой, скрывая что-либо от него, в то время как он откровенен со мной, но теперь, после всего произошедшего, знаю, что нужно уметь защитить себя.
      Надеюсь, бабуля, что твое здоровье улучшилось. И хотя я осталась здесь в соответствии с желанием мужа, так как он считает, что это будет лучше для меня и будущего ребенка, ничто не удержит меня, если я тебе нужна.
      Всегда преданная тебе внучка,
      Лайза Холлоуэй.

      Вечером в день бракосочетания Лайза сидела в обтянутом ситцем кресле и что-то писала на листке бумаги, когда в комнату вошла Тилли. Она неодобрительно посмотрела на молодую госпожу.
      – Вот те на, мисс Лайза, уже давно пора начать раздеваться.
      Лайза подняла глаза от длинного абзаца, содержащего раскаяния и сожаления, адресованные родителям.
      – Я еще не устала, – ответила она рассеянно.
      – Ради Бога, мисс Лайза, кто говорит об усталости? – хихикнула служанка. – Это ваша первая брачная ночь.
      – Действительно! – Она встала, потягиваясь. – Я забыла.
      – Мисс Лайза!
      – Ну и что, была незамужней более восемнадцати лет, а замужем менее одного дня, – ответила Лайза. – Почему же должна – какого черта ты делаешь, Тилли? Я не английская леди и могу одеваться и раздеваться самостоятельно.
      – Капитан Холлоуэй сказал, что у меня нет никаких других обязанностей, кроме как ухаживать за вами, – важно подтвердила Тилли. – Поэтому сейчас расстегну эти пуговицы и помогу надеть ночную рубашку, а потом расчешу волосы.
      – Согласна на помощь с пуговицами, и мне нравится, когда расчесывают волосы, но если вздумаешь надевать на меня ночную рубашку, то надеру тебе уши. Капитан Холлоуэй имел в виду, что в твои обязанности входит следить за моей одеждой и комнатой. Можешь убирать постель и протирать пыль, не говоря уже о шитье, при полном моем согласии.
      – Как прикажете, миссис Холлоуэй. – Тилли заметно обиделась.
      – Тилли, успокойся, – убеждала ее Лайза, – ты же сама и возненавидишь меня, если я превращусь в одну из тех надменных беспомощных английских леди.
      – Возможно, и так, – ответила Тилли холодно, – но мне бы не хотелось, чтобы капитан Холлоуэй думал, что мы не знаем, как и что нужно делать в определенных случаях.
      – Обещаю поставить его в известность, на кого должна пасть вина за это.
      Тилли фыркнула.
      – Упрямая, вот кто вы, мисс Лайза, и всегда такой были.
      – Скажи об этом капитану Холлоуэю, – весело посоветовала Лайза. – Он поверит тебе. – Она спустила верхнюю и нижнюю юбки и шагнула из них, пока Тилли доставала рубашку из тонкого мягкого батиста, отделанного кружевом у шеи и на рукавах. Лайза великодушно воздержалась и не сказала, что предпочла бы что-нибудь более теплое, – всегда сможет переодеться попозже.
      Расчесав волосы, заботливая служанка уложила Лайзу в постель, оставив единственную свечу в медном подсвечнике на тумбочке возле кровати; пожелав «спокойной ночи», Тилли собралась уходить.
      – Тоже надеюсь на спокойную ночь, – серьезно ответила Лайза, испортив все хихиканьем.
      Наконец, поняв, что она пожелала Лайзе в брачную ночь, служанка залилась ярким румянцем от смущения:
      – Вы будете смеяться и на собственных похоронах, мисс Лайза, не говоря уж о брачной ночи.
      Оставшись одна, Лайза вылезла из кровати, дрожа, закуталась в шерстяную шаль и выбрала одну из полудюжины книг, которые купила после отъезда из «Голубки», вернулась в кровать и только пробежала первую страницу, как дверь из комнаты мужа открылась, и осторожно заглянул Торн Холлоуэй.
      – Ушла?
      – Тилли? Да, слава Богу.
      Муж вошел в комнату, и она заметила, что он тоже переоделся: под темно-бордовым парчовым халатом с сатиновыми отворотами виднелась ночная рубашка. В руках он держал поднос, на котором стояли два бокала, завернутая в салфетку бутылка и деревянный ящичек.
      – Что вы принесли? – спросила Лайза, с подозрением глядя на поднос.
      – Шампанское, конечно, надо же отпраздновать нашу свадьбу. – Он умело вытащил пробку, наполнил оба бокала. – Нам придется до конца сыграть свои роли, – напомнил он. – Слуги всегда обмениваются информацией, а этот город – рассадник сплетен. Не хочу, чтобы ко всем пересудам в Нью-Йорке добавились бы наши дела, – и весело чокнулся с ней, – кроме как обычные обсуждения. Ваше здоровье, мадам.
      – A ta sante' et bonheur, mon mari, – ответила Лайза на его тост.
      Он озадаченно посмотрел на нее.
      – Произношение отличное. Не подозревал, что вы говорите по-французски.
      – А как вы могли знать об этом? – пожала плечами Лайза. – Мы не слишком хорошо знакомы. У моей мамы французское происхождение, а нас, – добавила она ласково, – все-таки кое-чему обучали в этой стране.
      – Да, теперь вспомнил: когда вы подписывали брачное свидетельство, среднее имя было французское.
      – Микэ – имя родителей матери. А я – Лайза Микэ Ван Гулик.
      – Вы, – последовала поправка, – Лайза Микэ Ван Гулик Холлоуэй.
      Глотнув шампанского, Лайза поперхнулась, увидев, что муж, отодвинув поднос на середину кровати, сел напротив нее; посмотрела с некоторой тревогой, но он, видимо не подозревая об этом, открыл деревянный ящичек и достал колоду карт.
      – Знакомы с пикетом?
      – Да, – оживилась Лайза. – Бабушка научила. Мне нравится эта игра, – добавила она.
      – Tres bien. – Он улыбнулся, затем снова наполнил бокалы и поставил бутылку на пол. – Надеюсь, продемонстрируете хорошую игру, – сказал он, тасуя карты, – ведь нам надо продержаться, по меньшей мере, два часа.
      – Почему два?
      – Полагаю, – сказал он, поднимаясь, чтобы закрыть соединяющую их комнаты дверь поплотнее, – вряд ли логично оставить вас раньше, во всяком случае в брачную ночь. Вывод, который сделают слуги, если уйду намного раньше, – закончил он беспечно, – будет таков, что один из нас не оправдал ожиданий другого.
      – Тогда, пожалуйста, раздавайте карты, – согласилась Лайза быстро, сдвигая оба бокала на край подноса и протирая его середину полотенцем, в которое было завернуто шампанское. – Вызываю вас на игру на всю ночь. – Ее глаза искрились весельем.
      – На всю ночь! – Его брови удивленно изогнулись. – Даже если вы окажетесь способной бодрствовать до утра, сомневаюсь, что слуги поверят, будто мы оставались в постели такими неутомимыми.
      – Говорите за себя, – ласково попросила Лайза. – Я-то способна… однако, если вы боитесь, что не…
      – Снимите колоду, – немного поспешно предложил он, и Лайза подавила улыбку.
      После первой партии, которую ему удалось выиграть с большим трудом, он помассажировал шею, занемевшую оттого, что сидел, прислонившись к резной спинке кровати, и предложил поделиться подушками. Лайза бросила ему одну из них левой рукой, веером держа карты в правой.
      Когда первые слабые лучи утреннего света стали проникать в освещенную свечой комнату, они закончили ночную игру.
      – Ну и как мы продержались? – язвительно поинтересовалась она, а муж добавил несколько цифр к тем, что уже были на листе бумаги, лежащем на подносе, и сделал окончательный подсчет.
      – Вы должны мне сорок семь фунтов, – объявил он со сдержанным торжеством.
      – Сорок семь фунтов! – повторила она с отчаянием в голосе. – Я думала, мы играли на пенсы.
      – На пенсы? Какой тогда интерес играть?
      – Получая удовольствие от самой игры, конечно.
      – Боюсь, – печально покачал он головой, – вы не настоящий азартный игрок, моя дорогая миссис Холлоуэй. Деньги, а не интерес, – вот что в игре главное. Однако – он притворился, что раздумывает, – на этот раз… и в честь дня нашего бракосочетания…
      – Который закончился в полночь, – уточнила Лайза.
      – В честь вчерашнего бракосочетания, – продолжил он спокойно, – обменяю все сорок семь фунтов на один поцелуй.
      Лайза, избавленная от необходимости отдавать ему сорок семь из ста фунтов, выделенных бабушкой Микэ на расходы, и остаться со страшно мизерной суммой, ухватилась за это предложение.
      – Хорошо, – нетерпеливо согласилась она, опасаясь, как бы он не передумал, выкарабкалась из-под покрывала, пододвинулась к нему, сев на корточки, подняла лицо и закрыла глаза.
      Тотчас же почувствовала его руку под подбородком, и неосознанно черты ее лица исказились, представляя прелестную смесь ожидания и страха.
      – Лайза, посмотри на меня, – ласково попросил он.
      Как только Лайза широко открыла глаза, она почувствовала на своих губах легкое прикосновение – было очень приятное ощущение. Девушка вспомнила, что губы Филипа оставляли почти такое же, но до того, как он стал грубым и жестоким. Ей понравилось, что Торн повернул ее так, чтобы спина оказалась лежащей на его поддерживающей руке, голова прижатой к плечу, а лицо наклонилось таким образом, чтобы их носы не соприкасались – у Филипа и у нее было много затруднений с ними в первое время.
      Ее муж, Торн Холлоуэй, как во сне осознала она, пока поцелуй продолжался и продолжался, знает, что делает – опытен, без сомнения: требовательный рот то ласково и нежно ласкал ее, то становился твердым и жестким, добиваясь ответной реакции. Она поняла, что это восхитительно, когда тебя целует мужчина, знающий, что делает.
      Было странно чувствовать удары его сердца возле собственного, как будто они бились как одно целое… так же, как его прерывистое дыхание отдавалось эхом в ее таком же. Когда он наконец отпустил ее губы, все еще удерживая спину на своей руке, она посмотрела на него затуманенным взором.
      – Надеюсь, – попыталась она подражать той Лайзе, которая, по словам Тилли, будет смеяться даже на собственных похоронах, – вы получили стоимость сорока семи фунтов?
      – Вполне, – прошептал он охрипшим голосом.
      – Если бы я поверила вам, – согласилась Лайза, и голос прозвучал соблазняюще, хотя она намеревалась всего лишь подразнить его, – занялась бы таким бизнесом.
      Торн резко поднял ее.
      – Только в том случае, если он будет полностью моим, моя дорогая жена.
      Неправильно истолковав и его слова, и сопровождавший их жест, Лайза с раскаянием посмотрела на мужа.
      – Простите, не хотела напоминать о вашем… вашем… вашем…
      – Можешь назвать это… моим несчастьем.
      – Должно быть, очень трудно ограничиться поцелуями, когда вы…
      – Да, но все равно нет причин просить прощения. Уж лучше я буду довольствоваться поцелуями, чем ничем.
      – Простите. Боюсь, была ужасно глупой и бестактной, – снова принялась извиняться она. – Несмотря на мой опыт, я знаю не слишком много о мужчинах в этом плане.
      – Ты! Опытная?! Что заставляет тебя так думать?
      – Ну как же, – объяснила она с чувством собственного достоинства, – хотя и против моего желания, но двое мужчин занимались любовью со мной.
      – Во-первых, те двое – не ожидал, кстати, такого от брата Джеймса – были просто самцами, а не мужчинами. Во-вторых, они не занимались с тобой любовью, а насиловали. И, в-третьих, из-за их грубого эгоизма они не только ничего не добавили к твоим знаниям, а наоборот, создали совершенно неправильное представление о том, какими могут – и должны! – быть отношения между мужчиной и женщиной. По твоему собственному признанию, время, которое они, вместе взятые, провели с тобой, не превышает шести минут, а этого недостаточно даже для поцелуев, касаний, ухаживаний и любовной игры, которые обязательно предшествуют половым отношениям.
      Видя, что Лайза смотрит на него удивленными, широко открытыми глазами, Торн попробовал беззаботно рассмеяться.
      – Прости долгую речь, моя дорогая. Хотелось, чтобы… если бы только мог…
      Лайза взяла его руку в обе свои и крепко сжала ее.
      – Простите, что напомнила о вашей утрате, – сказала она. – Не хотела причинить боль. Также хотела бы, – добавила она задумчиво, – узнать вас первым, до того, как…
      – Не будем жаловаться, моя дорогая. – Он перевернул ее руку и прижался губами к ладони. – Как приятно целовать тебя.
      – Очень, – искренне согласилась Лайза, снова поднимая к нему лицо.
      Пальцем он нежно обвел вокруг ее рта. – На сегодняшнюю ночь, то есть на сегодняшнее утро достаточно, любовь моя. Это все, что могу вынести, не разразившись слезами сожаления, что было бы не по-мужски. Кроме того, дом скоро проснется, и надо вернуться в свою комнату. Но подожди, есть у тебя иголка для шитья?
      – Иголка? Конечно, в ящике для рукоделия, но зачем…
      – Принеси, пожалуйста.
      Босиком, плотно закутавшись в шаль, она побежала, принесла иглу и испуганно вскрикнула, когда муж, кратко поблагодарив, взял ее и сильно воткнул в подушечку среднего пальца – появились яркие капли крови. Он отвернул покрывало и стряхнул их на белые простыни – этого показалось мало, – и выдавил еще несколько капель.
      – Вот теперь достаточно, – через минуту объявил он с удовлетворением.
      Лайза почувствовала себя униженной и, покраснев, отвернулась. Он подошел сзади и положил ей руки на плечи.
      – Лайза, тебе нечего стыдиться, это делается для других. Как я уже говорил, да ты и сама знаешь, слуги будут сплетничать. Хочу, чтобы они говорили о моей леди только хорошее.
      Повернувшись, она сильно прижалась к нему. Удивившись, он отдался ее пылкому объятию.

      После первой брачной ночи они стали играть в карты почти ежедневно в одной из комнат, служившей одновременно столовой и гостиной.
      Так как Лайза неоднократно напоминала Торну, что она дочь экономных голландских бюргеров, а не расточительных англичан, они снизили ставки в игре до шиллингов.
      Она продолжала оплачивать проигрыши поцелуями, и ему оставалось только скептически закатывать глаза, когда она, сделав в очередной раз это заявление, краснела от смущения.
      – Я рад, – прошептал Торн однажды вечером, когда пришел к ней в комнату, что уже вошло у них в привычку, для небольшого разговора и долгого прощального поцелуя, – что твоя бережливость не распространяется на это.
      – На что? – спросила она мечтательно, с трудом отрываясь от его губ.
      – На то, что мы делаем, моя радость.
      Она удобно устроилась у него в руках, прижавшись еще крепче.
      – Не понимаю, о чем ты говоришь, – пробормотала она.
      – Ты очень щедро отдаешь себя, Лайза.
      Она оттолкнулась от него, чтобы лучше увидеть его лицо.
      – В самом деле? – спросила она, наполовину довольная, а отчасти озадаченная.
      – Да, – подтвердил он. – Если бы обстоятельства были другими, ты бы…
      Он замолчал, его взгляд стал напряженным, и Лайза, поспешно отодвинувшись от него, сменила тему разговора.
      – Сегодня получила письмо от отца. Моя семья очень хочет познакомиться с тобой. Можно это устроить? Не могли бы мы поехать к ним домой?
      – В Элизабеттаун? Он находится в округе Юнион, не так ли? Боюсь, мои обязанности не позволят сделать это сейчас. Но обещаю организовать твоим родителям сопровождение, если они приедут сюда.
      – Наверное, они не поедут. – Лайза смахнула внезапные слезы. – У отца твердые убеждения. Для него непостижимо, как я могла выйти замуж за британского офицера, хотя он и упомянул, что ты написал хорошее откровенное письмо, и при других обстоятельствах вы бы понравились друг другу.
      – Ах ты, моя бедняжка. – Он заботливо посмотрел на нее. – Холлоуэи действительно испортили твою жизнь, не правда ли? Джеймс должен был бы ответить за это.
      – Если уж на то пошло, – возразила Лайза, – то Ван Гулики в большей степени испортили твою жизнь, Торн. Но полагаю, что я оказалась в надежных руках.
      – Merci, madame, ma femme.
      Лайза отступила назад и сделала глубокий реверанс.
      – Il n'y a pas de quoi, monsieur, mon mari. Она выпрямилась и рассмеялась – им обоим не хотелось расставаться.
      – Мне не хватает игры в пикет, – сказал он. Сегодня они обедали не дома, а во французской таверне и домой приехали поздно.
      – Мне тоже.
      – Хочешь спать? – задал он провокационный вопрос. – Или сможешь не заснуть, пока сыграем хоть одну партию?
      – Не только буду бодрствовать, – сказала Лайза, доставая карты, – но сегодня возьму реванш.
      – Наверно, надо устроиться удобнее, – предложил Торн, и жена кивнула в знак согласия.
      – Мне нужно десять минут, – попросил он и прошел в свою комнату через внутреннюю дверь.
      Торн вернулся несколькими минутами позже назначенного времени в своем обычном темно-бордовом халате, надетом поверх ночной рубашки. Лайза, тоже одетая соответственно, уже сидела за игровым столиком, который муж приказал принести в ее комнату сразу же после женитьбы.
      Они играли в течение двух часов, и Лайза достигла своего первого триумфа. Муж весело наблюдал, как ее бледно-золотистая голова, закончив подсчитывать итоги, поднялась от листа бумаги, где велся счет, чтобы объявить злорадно:
      – Итак, вы должны десять шиллингов и шесть с половиной пенсов, капитан Холлоуэй.
      – Я тоже так думаю. Хочешь, чтобы я пошел за бумажником и заплатил немедленно, или доверяешь настолько, что подождешь такую огромную сумму до завтра?
      Лайза откинулась на спинку стула и притворилась, что размышляет.
      – Решено, – объявила она, – в честь этой первой великой победы Америки – но не последней, уверяю тебя – над Британией обмениваю десять шиллингов на поцелуй.
      Едва эти слова слетели с ее губ, как он уже обошел стол и поднял ее со стула.
      – Никогда не говори, что я унываю при проигрыше, – сказал он ей на ухо. – Отбрось шесть пенсов, и будешь иметь один поцелуй за каждый шиллинг.
      – Договорились, – согласилась Лайза, и не успело это единственное слово слететь с ее губ, как они были ей уже не подвластны.
      – «Один», – сосчитал он в секундном интервале, отпущенном ей для восстановления дыхания; прежде чем снова поцеловать, пробормотал: – «Два». – Ко времени, когда выдохнул «Шесть», Лайза с изумлением обнаружила, что они уже удобно устроились: каким-то образом он уложил ее – или она уложила себя и его? – на кровать, и они лежали там, прижавшись руками, ногами, телами друг к другу так плотно, что между ними не поместился бы даже листок бумаги со счетом карточной игры. – «Семь». – Его руки коснулись ее бедер. – «Восемь». – Развязался халат и обнажились груди. При счете «девять» только ночная рубашка осталась между этими руками и ее обнаженным телом, а на «десять» даже тонкая хлопчатобумажная ткань оказалась лишней.
      Откатившись от нее, Торн встал и, прерывисто дыша, сообщил своим обычным веселым голосом:
      – Рассчитался полностью, любовь моя. Лайза ошеломленно села, разрыдавшись. Муж положил ей руку на плечо, и она раздраженно и резко сбросила ее.
      – Что случилось, Лайза? – спросил он.
      – Уйди, оставь меня одну, – всхлипнула она сердито.
      – Не могу уйти и оставить тебя в таком состоянии.
      – Убирайся!
      Он сел на кровать и попытался обнять – она вырвалась, как дикий зверь, а затем, размахнувшись, влепила сильную пощечину.
      Ее звук громом отдался в тишине комнаты – Лайза с ужасом переводила взгляд со своей ладони на его покрасневшее лицо и заплакала еще сильнее.
      – Извини, – рыдала она. – Извини. Не знаю, что на меня нашло.
      – А я знаю, – сказал Торн таким странным тоном, что значительность этих трех слов полностью остановила поток ее слез.
      – Знаешь? – неуверенно спросила она.
      – Когда женщина обходится с мужчиной таким образом, – спокойно сказал ей Торн, – она наказывает его не за то, что сделано, – скорее всего, наказывается обманутое ожидание.
      – Не понимаю.
      – Не хочешь понять. Как ты себя чувствовала, когда я только что оставил тебя, Лайза?
      Она с недоумением уставилась на него, и он продолжил, впервые за все время, с нотками раздражения в голосе:
      – Я занимался любовью с тобой и внезапно оставил. Что ты почувствовала?
      – Рассердилась, – прошептала Лайза. Торн взял ее за плечи, и на этот раз она не сопротивлялась.
      – А до того, как пришел гнев, у тебя не было другого чувства? Разве – только будь искренной – не почувствовала…
      – Лишенной чего-то, – прозвучало застенчивое признание.
      – Я собирался сказать «неудовлетворенной», но «лишенной» – тоже неплохо. Разве ты не испытала оба эти чувства?
      – Да, – ответила Лайза, стараясь не встречаться с ним глазами.
      – Ты хотела, чтобы с тобой занялись любовью, Лайза.
      – Нет, нет. Не смогу. Я… я не буду…
      – Иди ко мне, моя любовь. – Его бархатный голос вызвал дрожь во всем ее теле. Она позволила ему увлечь себя на кресло.
      – Только потому, что… Это не причина для того, чтобы тебе остаться неудовлетворенной, моя жена.
      Она не могла сдержать дрожь, когда он притянул ее к себе на колени. Схватившись за сатиновые отвороты халата, спрятала лицо у него на груди, и ее дрожь усилилась, когда его руки скользнули под ее ночную рубашку, затем медленно двинулись вдоль ног, от лодыжек до колен, а затем к бедрам.
      – Нет, – судорожно выдохнула Лайза, а он только и сказал: «Молчи», продолжая делать то, что начал, до тех пор, пока она не вскрикнула, когда непроизвольные спазмы сотрясли ее тело, вслед за которыми пришло облегчение.
      Он продолжал ласкать ее еще несколько минут, поглаживая волосы, целуя затылок, нашептывая нежные слова.
      Лайза сидела, прильнув к нему, не поднимая голову, пока он не поднял ее с колен и не заставил встать. Краснота на его щеке уменьшалась, в то время как обе ее щеки пылали.
      – Тебе нечего стыдиться, Лайза, – сухо сказал он. – Скорее, ты должна быть довольна.
      – Довольна?!
      – Конечно. Когда мы встретились впервые, ты была так же искалечена раной, которую тебе нанесли, как любой солдат в войне – как, например, я. Хотя в этом не было твоей вины, ты оказалась обречена прожить жизнь, будучи только наполовину женщиной.
      – Я не была наполовину женщиной! – возразила Лайза, и гнев придал ей смелости встретить твердо его взгляд.
      – Я не сказал, что была, – поправил он ее, слегка забавляясь. – Исключительно из-за своего отвращения к мужчинам ты готова была стать такой, дав обет безбрачия. Но получилось так, что очень быстро, с большой охотой и с очень большим энтузиазмом ты откликнулась на мои прикосновения, – заметил Торн совершенно бесстрастно. – Ты в равной степени могла бы ответить и на полный акт любви, если бы, конечно, не вышла замуж за неполноценного мужчину.
      – Не говори так! – Она дотронулась до него, забыв о своем стыде, смущении, гневе и чувствуя только необходимость утешить его.
      – Да, я хотел только добра, но, привязав тебя, здоровую и полноценную женщину, к себе, наверно, оказал плохую услугу.
      – Запрещаю тебе раз и навсегда говорить так! – властно приказала она. – Я была в отчаянии, когда мы встретились. Не имеет значения, какой я тебе показалась тогда – напуганной настоящим, боящейся будущего и, ты прав, испытывающей ужасное отвращение к мужчинам. Даже не надеялась, что смогу избавиться от презрения ко всем им, не считая семьи, за то, что было сделано двумя из них. Никогда не думала, что смогу быть счастлива или так непринужденно вести себя с мужчиной, как сейчас с тобой. Друзья. Мы ведь друзья, Торн? – переспросила она умоляющим тоном.
      – Очень хорошие друзья, Лайза. К несчастью, я жадный мужчина. Хочу быть и твоим любовником тоже.
      Она обняла его, крепко прижимая к себе и убаюкивая, как ребенка, несвязно бормоча слова утешения и успокоения.
      – Ну, ну, не расстраивайся, все будет хорошо, Торн. Успокойся, ведь хорошо быть просто друзьями. Я буду любить тебя, Торн. Позволю любить меня. Мы проживем хорошую жизнь, вот увидишь, проживем.

      Прошло восемь или девять дней после обмена десяти шиллингов на десять поцелуев, и они впервые отправились на концерт, который давали военнослужащие, а затем на ужин в городскую таверну.
      Возвращаясь домой в нанятом экипаже, Торн заботливо обнял жену, и Лайза мгновенно ощутила не только теплоту и силу обнимающей ее руки, но и остальные части его тела: плечи, касающиеся ее, прижатые к ней бедра, дыхание на щеке при разговоре.
      Ее сердце забилось неровно, и ничего не оставалось, как погрузиться в напряженное молчание.
      – Что-нибудь случилось, Лайза? – спросил он, будто прочитав ее мысли.
      – Нет, конечно, нет, немножко устала – такой длинный вечер.
      – Ляг сразу же спать, как только вернемся домой, – тотчас же посоветовал он заботливо. – Иногда забываю, что ты носишь ребенка, потому что остаешься такой стройной.
      – Иногда я сама забываю, – призналась Лайза. – Она – такое деликатное дитя.
      – Она? – переспросил Торн, и Лайза почувствовала его улыбку.
      – Она, – повторила Лайза настойчиво. – Разве мальчик вел бы себя так спокойно?
      Он ответил теплым пожатием руки, и всю дорогу до дома они ехали не разговаривая.
      Неожиданно Лайза замешкалась у входа в их гостиную, но Торн отрицательно покачал головой:
      – Нет, дорогая. Никаких карт – немедленно в постель.
      Она почувствовала раздражение от повелительного тона, разочарование из-за несостоявшегося вечера тет-а-тет за карточным столом и подозрительное чувство облегчения одновременно: ей хотелось побыть одной и разобраться в том странном ощущении, которое она испытывала при первом же его прикосновении – ее тело становилось безвольным, ноги ватными, а кровь закипала в жилах.
      Затаив дыхание, Лайза пожелала мужу спокойной ночи у дверей своей комнаты.
      Умывшись и переодевшись, она почувствовала, что сна нет ни в одном глазу, и впервые после первой брачной ночи взяла в постель книгу.
      Раздался стук в соединяющую их комнаты дверь, и наконец появился он сам. Лайза, не отдавая себе отчета, все это время думала, придет ли… и когда придет. И вдруг она поняла, что ждала и страстно хотела видеть его.
      Напуганная силой этого желания, не говоря уже о том, что скрывалось за ним, она приветствовала его высоким, напряженным голосом.
      – Решил узнать, не надо ли тебе что-нибудь. – Муж многозначительно посмотрел на книгу в ее руке. – Я думал, что ты устала.
      – Да, но… – запнувшись, она поспешно продолжила: – Чтение успокаивает перед сном.
      – Понимаю. Спокойной ночи, дорогая. – Она подняла к нему лицо для поцелуя – всю последнюю неделю они были короткими, почти целомудренными.
      Этот отличался: Торн стиснул ее в объятиях и поцеловал основательно, с удовольствием, неторопливо; опустив ее, задыхающуюся, на подушки, сел на край кровати и казался – с яростью отметила про себя Лайза – совсем не тронутым той бурей эмоций, которую породил.
      – Ты прошла большой путь, – начал он, как ей показалось, самодовольно, – от той молодой леди, которую я впервые поцеловал в этой комнате.
      – Рада, что доставила такое удовлетворение, – холодно ответила она.
      – Не говоря уже о наслаждении, – добавил муж с явным удовольствием. – Ты – способная ученица.
      Лайза, поняв, что ей снова хочется дать пощечину, обеими руками схватилась за покрывало, скрывая бурю, но Торн Холлоуэй не упускал ничего – его улыбка и взгляд, брошенный на ее сжатые кулаки, говорили ему больше, чем она думала.
      – Лайза, – мягко предложил он, пока не дошло до взрыва, – ты моя жена, а я твой муж и, насколько это возможно, хочу доставлять тебе удовольствие любым доступным способом. И тебе не следует стыдиться попросить меня принести это облегчение.
      – Не понимаю, о чем ты! Он скептически приподнял бровь.
      – Не понимаешь? – спросил он с таким явным недоверием, что Лайза не знала, куда спрятать глаза. – Объясню: тебе, как и несколькими днями раньше, нужна моя помощь.
      – Помощь, – повторила она дрожащим голосом, а щеки окрасились ярким румянцем.
      – Да, – подтвердил Торн Холлоуэй и, внезапно наклонившись, задул свечу, стоявшую на прикроватной тумбочке, – комната погрузилась во мрак. Лайза почувствовала, как его руки поднимают ее ночную рубашку и стаскивают через голову. Кровать на секунду прогнулась – он улегся рядом с ней, не обращая внимания на слабые протесты, обнимая ее обнаженное тело.
      – Тихо, тихо, милая, – успокаивал он ее. – Сделаем то, что и прошлый раз… только без одежды. Закрой глаза, любимая. Не думай ни о чем, отдайся чувствам.
      Чувствуя на всем теле опытные, все знающие руки, она сдалась, а через несколько минут уже не была способна ни думать, ни размышлять – тело будто превратилось в музыкальный инструмент, полностью открытый для его прикосновений, и искусный музыкант извлекал неземную смесь звуков до тех пор, пока она не затихла в его руках, ослабевшая от изнеможения и возбуждения, не испытывающая никакого смущения и обретшая мир и спокойствие.
      Спустя какое-то время, повернувшись в его объятиях – темнота придала ей храбрости, – Лайза спросила:
      – Торн, как ты узнаешь, что я… что мне… Как? – закончила она невразумительно.
      – Начнем с того, что, несмотря на твои страхи, – он засмеялся, – за версту видно, что ты по природе очень страстная женщина.
      – Был ли ты… – она заколебалась. – До того как ранили, был ли ты?…
      – Был ли страстным мужчиной? Это хочешь узнать?
      Он скорее почувствовал, чем увидел ее решительный кивок.
      – Конечно, да, – ответил он спокойно.
      – А все еще чувствуешь… я хочу сказать… Не обращай внимания.
      – Хочешь знать, испытываю ли я все еще чувство страсти? Мой ответ «да», и в отличие от тебя – хотя, возможно, теперь все изменится, – осознаю свое желание.
      – Разве ты… хочешь? – робко спросила Лайза, и в ответ услышала только смех.
      – Бог мой, девочка, как ты думаешь? Я уже говорил, что все еще способен испытывать страсть – возможно ли держать в руках твое обнаженное тело, любить тебя и не испытывать желания?
      – Любить? Ты никогда не говорил, что любишь меня.
      – Собирался упомянуть в один из ближайших дней.
      Сказано было так небрежно, признание показалось таким незначительным, что спустя некоторое время Лайза деликатно продолжила расспросы.
      – О желании… Возможно, есть… То есть, есть ли какой-нибудь способ, которым… Хочу сказать, могу ли я… могла бы…
      – Что ты, в конце концов, имеешь в виду? Был бы благодарен, если бы ты умудрилась сказать об этом вразумительно.
      – Могу ли я каким-нибудь образом доставить тебе удовольствие, как ты доставляешь мне? – выпалила она на одном дыхании. – Есть какой-нибудь способ?
      Она услышала, как он тяжело вздохнул.
      – Ты действительно этого хочешь?
      – Да.
      – Ты этом совершенно уверена, Лайза? Мне не нужны жертвенные приношения на алтарь потерянной мужественности.
      – Уверена.
      – Не испугаешься?
      – Нет, – ответила она искренне. – Трудно представить, чтобы можно было бояться тебя.
      – Я такой же мужчина, как и все, – признался Торн довольно резко, – а ты по собственному опыту хорошо знаешь, что они не всегда могут остановиться, даже если хотят.
      – Прекрати долгие разговоры и скажи, что делать, а не спорь до тех пор, пока не пропадет желание.
      Она снова услышала его смех.
      – Начни с поцелуев, а затем уже двинемся дальше.
      Лайза, повернувшись на живот, легла ему на грудь, приблизила к себе его лицо и запечатлела на нем множество искусных поцелуев, которым у него же и научилась.
      – Проклятая ночная рубашка, – пробормотал он через некоторое время, и она подняла голову, спрашивая:
      – Что с ней?
      – Мешает. Не чувствую твое тело.
      Вполне объяснимое желание, Лайза вспомнила, какой трепет вызывало ощущение его рук на обнаженной коже. Немного отодвинувшись, она принялась стаскивать с него эту отвратительную, вызывающую раздражение, рубашку.
      Как только злополучная помеха очутилась на полу, возле кровати, Торн повернулся на бок.
      – Ляг за мою спину, обними меня.
      Немного недоумевая, но и не возражая, она сомкнула руки на его талии, а бедрами прижалась к ягодицам, почувствовав мужскую твердь; желание – уже не было сомнения, что это оно – снова поднялось в ней.
      Какие-то звуки вылетели из ее горла. Он быстро повернулся, сначала сам, затем повернул ее, укладывая так, чтобы рукам было удобно отправиться в восхитительное путешествие по ее телу.
      Ощутив предел напряжения его плоти, она испытала совершенно новое ощущение, пытаясь понять его. Когда муж уложил ее на спину и лег на нее, оказалось, что инстинкт подсказывает не только то, что нужно предпринять, доставляя удовольствие обоим, но и как вести себя и что ждать от партнера.
      Пока не раздались крики их обоюдного восторга и они не погрузились в обессиливающие их волны чувственного наслаждения, не было нужды мыслить логически.
      – Милый, родной, любимый, – шептала она в темноте, тесно прижавшись к мужу. Затем Торн услышал: – Ах, ты лживый, распутный, хитрый, коварный ублюдок! От какой же ты раны страдал?

      Хотя Торн Холлоуэй все еще находился в постели Лайзы, жена, которую он совсем недавно так любил и ласкал, закутала обожаемое им тело в бесформенную фланелевую одежду и зажгла свечи по всей комнате.
      Губы, совсем недавно так сладко прижимавшиеся к нему, поджались в туго натянутую линию, а обнимавшие руки непреклонно скрестились на груди, как у уличной торговки.
      С интимностью покончено – наступил час расплаты.
      Пока Торн искал объяснение, достаточно убедительное, чтобы погасить возмущение, ее вопросы сыпались градом.
      – Каким же образом была повреждена твоя мужественность, хотелось бы знать? И где эта самая рана? Назови имена врачей, лечивших тебя? Скажи, в каком сражении был?
      Торн улыбнулся той улыбкой, которая, по определению Лайзы, превращала его простое, приятное лицо в красивое, но не вызвал никакого потепления у завернутой во фланелевую одежду статуи, застывшей у изголовья кровати.
      – Сказать по правде, Лайза, – начал он, но тут же был прерван.
      – Хотелось бы услышать только правду. Есть ли какая-нибудь надежда на это?
      Капитан Торн Холлоуэй вскочил, бросился, обнаженный и разъяренный, к жене и толкнул ее снова на кровать, только что ею покинутую.
      Лежа с ногами, неуклюже свисавшими с кровати, в халате, запутавшемся где-то на коленях, Лайза оказалась в крайне неловком положении.
      – Торн, я…
      – Молчи!
      – Но Торн…
      – Слышала или нет, что велено тебе? Сделай это – я собираюсь высказаться. Прежде всего, мой полк не был в Америке во время схватки с индейцами, называемой войной лорда Данмора; уж, конечно, я не мог быть и ранен в ней, так же, как не был покалечен – признаю это – ни в каком другом сражении. Все, что говорил тебе, действительно неправда. – Он посмотрел на ее выразительное лицо. – Или, если угодно, отъявленная ложь. Что-нибудь имеешь сказать по этому поводу? – бросил Торн с вызовом в темных глазах.
      – Все, что я хочу, – это знать, Торн, почему ты лгал? – ответила она таким кротким голосом, какого он никогда еще не слышал.
      – Записки, оставленные тобой для Джеймса, в конце концов попали в мои руки, и при первой же возможности я приехал в таверну, расположенную в районе нашего артиллерийского склада, указанную в ней, совершенно готовый – если собираешься услышать другую правду – иметь дело с колониальной хищницей, вцепившейся в Джеймса с одним желанием – вытрясти из него деньги. Затем увидел тебя в плохо освещенной комнате, – продолжал он исповедь, – и она внезапно осветилась сотнею свечей: ты поразила своими прекрасными, искренними глазами, оказавшимися почти на одном уровне с моими, и сверкающими золотистыми волосами, небрежно заколотыми в узел на макушке вместо припудренных птичьих гнезд у обычных девушек. Это было так невыразимо, необычно красиво, умно и независимо, полно теплоты, юмора и остроумия, хотя ты всего-навсего нуждалась в имени Холлоуэй, готовая купить его, но неспособная просить.
      И вот передо мной, – продолжил он, – стояла женщина, которую я всегда надеялся найти и уже давно отчаялся встретить, незаслуженно оскорбленная моим братом и, возможно, именно поэтому неспособная стать когда-либо чьей-нибудь женой. А ты была не только очень гордой, но и беременной.
      Торн замолчал, а большие зеленовато-голубые глаза, уставившиеся на него, все расширялись и расширялись, хотя шевелившиеся губы не издавали ни звука.
      – Я решил жениться на тебе сам, зная, что меньше всего на свете ты нуждаешься в муже; жениться не только ради твоего же спасения, но и чтобы твой ребенок не был незаконнорожденным. Когда же понял, как ненавистна тебе даже мысль о физической близости, – продолжал он более сдержанно, – а также то, как мало значили мои слова о соблюдении дистанции – так мало, если помнишь, что ты даже хотела уехать из Нью-Йорка, не заключив очень важного для себя брака, – я принял единственно возможное решение – солгал, более того, придумал ложь, на мой взгляд, приемлемую для тебя.
      Он пожал плечами.
      – Как только начал лгать, ложь покатилась, как снежный ком… обрастая все новыми и новыми деталями, разрастаясь все шире и шире, но тем не менее я не сожалею о ней – ты нуждалась в имени, тебе хотелось кому-то довериться. И я рискнул предположить, что со временем ты станешь нуждаться во мне и захочешь меня так, как я любил и хотел тебя.
      – А если бы не захотела?
      – Все равно тебе не стало бы хуже, чем прежде, и когда пришло бы время, я не стал бы возражать против развода.
      – Это было… очень… очень великодушно с твоей стороны.
      – Нет, не было! – закричал он сердито. – Ребенок, что внутри тебя, – наполовину моя кровь, и ради всего святого, вбей в свою дурную голову, что я люблю тебя!
      – Боже, что случилось с моим умом и остроумием? – пробормотала она.
      Он свирепо посмотрел на нее.
      – Что ты сказала?
      – Ничего.
      – Онемела, да?! – сердито проворчал он. – Что случилось со всегда острым язычком?
      – Если помнишь, выполняю приказ молчать – слышу и подчиняюсь.
      Он сдержал улыбку.
      – А теперь можно говорить, если есть что сказать. Есть?
      – Да, сэр.
      – Говори.
      – Очень хорошо, mon mari. Только спина разламывается. Пожалуйста, разреши поменять это ужасное положение.
      Он наклонился, взял ее за талию, бесцеремонно вытащив из кровати, поставил на пол; они стояли близко друг к другу, затем Торн освободил ее.
      – Что-нибудь еще? – проворчал муж. – Если хочешь, говори сейчас, женщина, а в будущем придержи язык.
      Лайза хихикнула.
      – Ты перепутал события – такая сцена не для ссоры, она подходит к семейной жизни.
      Торн поймал ее снова, прижал к своему обнаженному телу, совершенно забыв о хрупкости девичьих ребер и возможности дышать.
      – Мы были семейной парой в течение последнего часа, – напомнил он ей тем хриплым голосом, которым совсем недавно, под покровом темноты, шептал с поразительной искренностью о том, что чувствовал, и вернул ее воспоминания к тому, чем они занимались во время акта их обоюдной любви и страсти.
      – Т-торн?
      – Да?
      – Хочу кое-что сказать, если позволишь дышать. Он ослабил хватку, не отпуская совсем.
      – Ты действительно влюбился в меня в тот самый первый раз?
      – Не порочность, а тщеславие, вот твое имя, женщина, – сказал он язвительно. – Да, действительно влюбился в тебя в тот самый первый раз.
      – И всегда подразумевал, что случившееся, – она перевела взгляд с него на кровать, – должно было произойти?
      – При условии, что обойдется без твоих страданий. – И добавил сухо: – Осмелюсь заметить, что не было даже намека на страдания.
      Несмотря на смущение, Лайза возразила оживленно:
      – Были, когда поняла, что со мной обращаются как с дурочкой.
      – Как с кем?! Бог мой, девочка, что я Мог сделать? Все это время моим единственным желанием было… было… Бог мой, – повторил он, не находя других слов. – Имеешь ли ты хоть малейшее представление о той пытке, которой подвергла меня? Которой я добровольно подвергал себя сам? Эти ночные игры в карты, поцелуи, вся близость, которая должна была привести к…
      Запустив пальцы в волосы, он беспорядочно взлохматил их.
      – Знаешь ли ты о том, сколько ночей ты беззаботно пребывала в своих целомудренных сновидениях, а я ходил по улицам, чтобы успокоиться?
      – Ты действительно делал это? – Она снова не смогла удержаться от смеха. – Ладно. Будем считать, ты не обращался со мной как с дурочкой. – Но, несомненно, воспоминания о последних двух месяцах пронеслись в ее голове, вызвав нежную улыбку на лице. – Ты обращался со мной как с рыбой, – последовал вывод. – И более того, – закончила она с легкой обидой, – поймал меня в свои сети.
      Он посмотрел ей прямо в глаза.
      – Я сделал все, что в моих силах, чтобы привязать тебя к себе, Лайза, так же, как был привязан к тебе сам. Если уж использовать твою терминологию, я бы сказал, что мы оба попались в сети друг к другу.
      Глаза Лайзы медленно наполнились слезами, а слезинки скатывались на ее дрожащие ресницы.
      – Хочу сделать признание.
      – Да? – Он с беспокойством посмотрел на нее.
      – Помнишь нашу вторую встречу и твое раздражение, потому что я заставила тебя долго ждать в таверне… когда рассказала о Филипе, так же как и о Джеймсе, и ты сказал, что хотел бы столкнуть их лбами?
      – Помню.
      – Я не была влюблена в тебя до этого времени. Извини, – проговорила она на едином дыхании, встретив его недоверчивый взгляд, – что мне понадобилось намного больше времени, чем тебе… целых двадцать четыре часа.
      – Лайза. – Он с любовью покачал ее. – Почему не сказала мне?
      – А почему ты молчал?
      – Моя драгоценная девочка, ты не была готова услышать это.
      – Я сама не понимала, что это значит, пока… странные вещи не стали происходить со мной: хотелось то плакать, то смеяться без причины; была счастлива, когда следовало грустить, и грустила, когда нужно было быть счастливой, уверяя себя, что все это из-за ребенка… но после некоторого времени пришлось признать правду.
      – Которая заключалась в?..
      – В том, что чувствовала себя только наполовину живой, когда тебя не было рядом, Торн. И хотела… хотела…
      – Чего, Лайза?
      – Хотела, чтобы ты делал со мной все то, что… с кем-либо другим показалось бы невыносимо отвратительным.
      – Немедленно в постель, любимая.

      Пролетели три полных блаженства медовых недели, и Торн получил от полковника поручение, о котором не мог рассказать Лайзе. Она только знала, что он отправляется в Нью-Джерси, и ее сердце печально сжалось.
      До тех пор, пока они жили в Нью-Йорке, погруженные друг в друга и ведущие легкомысленный образ жизни, ей удавалось морочить себе же голову, что муж не по другую сторону борьбы, разрывавшей на части ее страну.
      – А можно поехать с тобой? – был ее первый импульсивный вопрос, с ответом, заранее известным, что это невозможно, еще до того, как увидела отрицательное покачивание его головы.
      – Не только потому, что это военное дело, моя любовь. Я не могу позволить тебе путешествовать, потому что мы будем передвигаться очень быстро, верхом на лошадях. В твоем положении… Нет, – быстро закончил он, как будто в течение минуты обдумывал также и свои желания. – Не может быть и речи.
      – В таком случае, – немного раздраженно сказала Лайза, – хочу, чтобы ты устроил мне поездку домой к семье. Навестить, – добавила поспешно, заметив его изменившееся лицо. – Если нельзя с тобой, то лучше быть с ними, чем жить здесь одной. Я могла бы медленно ехать в карете без всякого вреда для ребенка, взяв с собой Тилли, а может быть и Льюиса тоже, раз уж ты не берешь его.
      – Не хочется отказывать тебе, Лайза, но придется, – тихо ответил Торн. – Это небезопасно: в Нью-Джерси идут слишком активные действия с обеих сторон, были случаи проявления жестокости… Если тебя не будет сопровождать большее количество охраны – а это делается только на законных основаниях, – ты не будешь в безопасности. Возможно, ее не будет даже в собственном доме: эти головорезы сначала действуют, а потом уже смотрят в документы.
      – Хочу поехать домой на Рождество, – всхлипнула Лайза. – Поеду домой – ты не можешь удерживать меня здесь против моего желания.
      Они сидели в гостиной во время обсуждения этого вопроса, постепенно стала назревать ссора. Оба вскочили на ноги.
      Услышав ультиматум Лайзы, Торн без особых церемоний, взяв ее на руки, понес в спальню, которую они теперь делили на двоих.
      Тилли раскладывала по ящикам свежевыстиранное белье. По сигналу капитана она быстро и тихо удалилась.
      Торн опустил Лайзу на ноги.
      – Давай договоримся, – предложил он очень решительно. – Ты остаешься дома, пока я буду в отъезде, или приставлю к тебе стражу, которая будет следить за тобой все двадцать четыре часа в сутки.
      Не отвечая, она подошла к окну и стояла там, глядя вниз на булыжную мостовую. Повернувшись, готовая возобновить ссору, Лайза почувствована внезапный толчок в животе и с удивлением посмотрела на него. Он повторился – все стало ясно.
      – Торн, ребенок шевелится.
      Он бросился к ней, стремясь увидеть, почувствовать и разделить с ней такую большую радость. Восхищаясь этим чудом, Торн обнял ее.
      – Лайза, прости, что все так складывается. Она обняла его за шею.
      – И ты прости меня тоже, если была неблагоразумна. Ты прав: конечно, нельзя рисковать ребенком.
      После отъезда Торна жить в городе стало труднее: прогуливаясь с Тилли по улицам, Лайза постоянно чувствовала, что это вражеская территория, а муж – враг ее народа.
      Через несколько дней после Рождества Нью-Йорк был взбудоражен неожиданным нападением генерала Вашингтона на наемников в Трентоне. Лайза, открыв бутылку шампанского, пила тост за тостом с Тилли в маленькой гостиной за славную победу американского лидера. Они, однако, не осмеливались показывать свое торжество за пределами их комнат, и даже там вели себя тихо, так как в этом доме снимали квартиры и другие британцы.
      Из обрывков случайно услышанных разговоров Лайза узнала, что в Нью-Йорке содержатся американские заключенные, и тотчас же отправила ординарца Торна Льюиса разузнать подробности.
      Он сообщал сведения чрезвычайно неохотно: корабли-тюрьмы находились в заливе Уолэбаут и в Шугар-Хаузе – один около реки Тринити, другой на улице Свободы. Но самым ужасным местом была военная тюрьма, там заключенные голодали, потому что – а это всем известно – тюремные власти воровали продовольствие ради собственного обогащения. Зловоние вокруг тюрем было таким невыносимым, что превращало сильных людей в слабых.
      – Можно носить им еду?
      – Только не вам, миссис Холлоуэй, капитан будет очень недоволен, если пойдете туда.
      Лайза вздернула голову, как бы говоря: «А это уж как ему будет угодно».
      Затем Льюис с жаром добавил:
      – Он сдерет с меня шкуру, если разрешу вам приблизиться ближе чем на милю к одному из этих мест – они кишат инфекцией.
      Расстроенная Лайза согласилась, что должна держаться подальше от тюрем, не подвергая себя риску заразиться – из-за ребенка. Все, что можно было сделать, – дать Льюису деньги на продукты и умолять доставить их узникам, используя хитрость, обман или подкуп.
      Большую часть времени она стала проводить в комнатах, найдя благовидный предлог – зимний холод и увеличивающийся вес; читала, шила вещи для ребенка и писала длинные письма Аренду, замужним сестрам, бабушке Микэ и Крейг, не будучи уверенной, что хоть одно из них дойдет до места назначения. Хотелось излить душу и мужу, но оставалось тайной, где он может быть. Известно было одно: где бы он ни был и что бы ни делал, все это не в интересах ее соотечественников.
      – Мисс Лайза, – спросила Тилли однажды вечером, пытаясь вывести хозяйку из состояния апатии, – научите меня играть в ту игру, за которой вы и капитан проводили так много времени?
      – В пикет? – спросила Лайза, несколько оживившись. – Ты действительно хотела бы научиться, Тилли?
      – Это помогло бы скоротать время.
      – Бедняжка Тилли! Тебе тоже скучно, не правда ли? Когда приедет капитан Холлоуэй, ты могла бы вернуться к моей бабушке. Бог знает, как мне самой хочется уехать домой.
      – Мне с вами хорошо, мисс Лайза, – только и сказала Тилли, уходя за картами.
      Она порадовалась своей уловке, когда Лайза оживленно объясняла ей правила игры и пожелала Тилли спокойной ночи уже более веселым голосом.
      В отсутствие мужа, согласно его указаниям, служанка спала в спальне, прежде принадлежавшей ему, чтобы находиться ближе к Лайзе – вдруг понадобится.
      В середине той самой ночи она проснулась от скрипа открывающейся внутренней двери – в слабом свете увидела хозяйку, прижавшуюся к двери, с подогнутыми коленями и опущенной головой, опиравшуюся одной рукой на щеколду, а другой на дверной косяк.
      – Тилли, что-то случилось. Чувствую… что-то неладно… Вся мокрая. Думаю… но до рождения ребенка ведь еще несколько месяцев.
      Тилли одним прыжком выскочила из кровати и помогла Лайзе, тяжело навалившейся на нее, вернуться в постель.
      Хозяйка вцепилась в служанку, собравшуюся уходить.
      – Не оставляй меня, Тилли, я боюсь.
      – Всего на минуточку, мисс Лайза, дорогая, разбужу Льюиса и пошлю за акушеркой. Не беспокойтесь – буду снова с вами через мгновение ока.
      Когда Тилли, задержавшись несколько больше, чем на мгновение, вернулась, Лайза каталась но кровати, тяжело дыша и рыдая.
      – У меня начались роды. Но еще рано. Слишком рано.
      Тилли ухаживала за ней, как могла, привязывала к спинке кровати простыни, за которые можно было ухватиться, вытирала лицо влажной салфеткой, пыталась заставить ее лежать спокойно. Когда, наконец, пришла акушерка, Тилли с облегчением приняла роль ее помощницы.
      Родовые мучения вскоре закончились, и маленькое безжизненное тельце выскользнуло на полотенце, подставленное Тилли. Акушерка дала знак унести его.
      – Можно что-нибудь сделать? – дрожа, прошептала Тилли.
      – Нет. Бесполезно. Крошка даже не полностью сформировалась. Лучше убери, прежде чем она, – акушерка показала на Лайзу, находившуюся в полубессознательном состоянии, – придет в себя и захочет увидеть ее. Они почти всегда хотят. – Акушерка отвернулась от мертвого ребенка и принялась ухаживать за больной.
      Лайза проснулась в середине дня. Тилли сидела в большом кресле, пододвинутом ближе к кровати. Его кресле, подумала Лайза, в котором он так часто сидел, держа ее на коленях, уютно устроившуюся там, по выражению Торна, напоминая большую, довольную кошечку.
      – Проснулись, мисс Лайза? – ласково спросила Тилли.
      – Чувствую себя странно… будто плыву… в невесомости… Это означает, что я умираю?
      – Боже, конечно нет, мисс Лайза. Это действие трав и лекарств, которые мисс Харли дала вам, облегчая головную боль.
      Лайза закрыла глаза. Открыв их снова, прошептала:
      – Вспомнила. – Медленные слезы потекли из глаз. – Это была девочка, да?
      – Да, мисс Лайза, дорогая.
      – Почему ей суждено было умереть, Тилли? Я осталась здесь, чтобы спасти ее, хотя собиралась поехать домой на Рождество. Ты когда-нибудь видела, как празднуется голландское Рождество? В мире нет ничего прекраснее. Чтобы не навредить ей, не ходила к заключенным, которым должна была помогать. Как несправедливо, что все это оказалось напрасным. Почему она умерла, Тилли?
      – Успокойтесь, мисс Лайза. Вы должны отдыхать – нельзя волноваться. Поспите, моя дорогая. – Тилли похлопала ее по руке и погладила по голове. – Поспите.

      В середине марта 1777 года капитан Торн Холлоуэй вернулся в Нью-Йорк. Отчитавшись в штаб-квартире о поездке, он сразу же помчался на Боури-Лейн. Первой встретилась Тилли, и, выслушав ее рассказ о последних событиях в доме, он буквально взлетел на третий этаж, перепрыгивая через две ступеньки.
      Вихрем ворвался в спальню, где в своем любимом обтянутом ситцем кресле сидела Лайза, накинув вязаный шерстяной платок, с открытой книгой, которую не читала, уставившись невидящими глазами на горящий яркий огонь камина.
      – Ничего не надо, Тилли, – сказала она безжизненным голосом, даже не оглянувшись.
      – Но мне нужна ты, моя дорогая девочка, – прозвучал голос мужа, и Торн опустился на колени у ее ног, глядя в ее бледное, мрачное лицо с нежностью и болью.
      Лайза всхлипнула от радости, он поднял ее из кресла и сел в него сам, не выпуская ее. Она прижалась и крепко обняла его.
      – О, Торн, – заплакала жена. – Мне было так одиноко без тебя.
      – А мне без тебя, любимая.
      – Не покидай меня больше. Пожалуйста, не оставляй больше среди этих чужих людей.
      Он уже собирался поспорить с ней по поводу такого заявления, но вовремя сдержался: у жены плохое настроение и болезненное состояние.
      – Ты же знаешь, я никогда бы не оставил тебя по своей воле, – сказал успокаивающе Торн.
      – Ребенок умер.
      – Знаю, милая. И сожалею. Но с тобой все нормально…
      – Это моя вина.
      – Глупости и ерунда, – быстро возразил муж. – Тилли рассказала, что ты вела себя очень благоразумно.
      – Я имею в виду самое начало: совсем не хотела ребенка до того, как мы поженились и я получила возможность выдавать его за твоего. Прошлым летом, после того, как твой брат… выпила порцию, которую называли отваром из кореньев, чтобы убить семя, если оно проникло в меня.
      – Рассуждая вполне здраво, что семя не только осталось живым и здоровым, но и шевелилось, когда я уезжал из Нью-Йорка, надо полагать, лекарство не подействовало.
      – Откуда нам знать, что его последствия не сказались позднее?
      – Лайза. – Он протянул руку к подбородку и поднял ее лицо. – Не казни себя. Это абсурдно, и если бы ты полностью пришла в себя, то поняла бы это. Не хочу больше слушать такие глупости. Согласись, что это одна из тех причин, которые находятся за пределами человеческого понимания и контроля. Благодарю Бога, что ты не оказалась в опасности, хотя должен сказать, выглядишь ты страшно бледной и худой. Уверена, что полностью поправилась? Что говорит врач?
      – Говорит, – ответила она, пожав плечами, – нужны укрепляющие средства, хорошая пища, спокойствие и смена обстановки, а телу – отдых или упражнения. Это и многое другое, но больше всего нужен ты.
      – Я с тобой, любимая. Снова с тобой, и не успокоюсь до тех пор, пока вновь не станешь сильной, здоровой и цветущей.
      Здоровье Лайзы действительно быстро восстановилось после возвращения Торна в Нью-Йорк. Она первой намекнула, а затем смело предложила возвратиться в ее спальню, то есть в ее постель.
      Торн так взглянул на нее, что краска бросилась ей в лицо.
      – Тебе разрешила акушерка? – поинтересовался он.
      – Не совсем так, – уклонилась Лайза от прямого ответа.
      – А что же она сказала? – настаивал он и добавил: – Ты же знаешь, я сам могу узнать у нее.
      – Не смей!
      Муж продолжал спокойно смотреть на нее.
      – Ладно, – сказала она раздраженно. – Миссис Харли считает, что женщинам неразумно иметь беременности подряд, и намекнула также, что есть способы… – Лайза покраснела еще больше, встретив его ироничный взгляд, но храбро продолжила: – Есть способы для мужчины и женщины, чтобы… м-м-м… заниматься любовью… м-мм… не боясь заиметь ребенка. Есть такие? – закончила она нетерпеливо. – Ты знаешь о них?
      – Да, есть, и, конечно, знаю о некоторых из них.
      Она возмущенно посмотрела на него.
      – Почему же никогда не говорил об этом?
      – Вопрос не поднимался, любовь моя, – напомнил он ей с кислой миной. – Если помнишь, с самого первого раза, когда мы занимались любовью, не было необходимости предохранять тебя от беременности.
      – Мне было бы интересно знать, – ответила она, раздраженная его равнодушием. – Как говорит моя подруга Крейг, матери никогда не рассказывают девушкам ничего интересного из того, что им необходимо знать. А сейчас оказывается, – ее глаза гневно сверкнули, – что и мужья не намного лучшие учителя.
      Раскатистый смех Торна наполнил комнату.
      – Это несправедливо, – запротестовал он. – Ты, благодаря сочетанию собственных способностей и под моим руководством, овладела мастерством не хуже высоко оплачиваемой куртизанки.
      – Правда? – спросила Лайза довольным голосом.
      – Да, мадам. – Он отвесил ей широкий поклон. – А теперь устраивайся удобнее, госпожа моего сердца, – обсудим способы предохранения, известные мне.
      Четверть часа спустя, взглянув на ее нахмуренные брови и задумчивый вид, Торн спросил с ласковой насмешкой:
      – Какие-нибудь затруднения, моя любовь?
      – Д-дда, конечно. Эти предохраняющие средства, о которых ты говорил… Почему мужчины с их помощью не защищают женщин, если это так легко?
      – Эгоизм. Праведность. Инертность. Невежество. Или все вместе взятое. Выбери сама.
      – Но ты сказал, что мужчины пользуются ими с проститутками.
      – Да, но это только потому, что хотят защитить себя от венерических заболеваний, – язвительно заметил Торн. – Чтобы защитить себя, мужчины способны приложить усилия и пожертвовать небольшой частью своего удовольствия.
      – А ты способен пожертвовать, Торн? – спросила она с провокационной прямотой, и у него перехватило дыхание. – Если да, то… – она показала на кровать.
      – Завтра. – Подхватив на руки, Торн поцеловал ее голодным от длительного воздержания поцелуем. – У меня нет необходимых средств сегодня, – прошептал на ухо. – Сегодня еще раз отправишься в свою холодную постель, а я – в свою…
      – Моя постель прекрасная и горячая, – пообещала Лайза, соблазнительно прижавшись к нему. – Тилли положила туда грелку. Уверен, что не хочешь оказаться в ней?
      – Плутовка! – застонал он, шлепая ее по заднице. – Прекрати соблазнять меня, колдунья!
      – Ну, ладно, – вздохнула она. – Знаю, когда терплю поражение. Спокойной ночи, Торн.
      Она задумчиво улыбнулась, когда он послал ей воздушный поцелуй и торопливо вышел через внутреннюю дверь.
      Десять минут спустя, когда Торн сидел за письменным столом, все еще полностью одетый, и работал над докладом для полковника, раздался легкий стук в дверь.
      – Входи, – пригласил Торн, поворачиваясь. Плутовка, подумал о ней нежно. Он должен был знать, что она так легко не откажется от попыток соблазнить его.
      Лайза вошла, и Торн сглотнул слюну, но решил остаться там, где сидел, чтобы она не заметила внезапно возникшую улику, свидетельствующую о том, что он и проиграл, и победил в этой маленькой игре.
      На ней не было ничего, кроме короткой без рукавов хлопчатобумажной ночной рубашки, не прикрывавшей даже коленки и не скрывавшей округлые ягодицы внизу и соответствующие округлости груди вверху, обнаженные руки держались за деревянную ручку большой медной грелки.
      – Посчитала неправильным, что ты ляжешь в холодную постель, – сообщила она невинным голосом. – Согреть ее для тебя, Торн?
      Торн взял грелку из ее рук и положил возле камина.
      – Собралась греть, так давай, – решился он, поднимая ее и сдергивая покрывало, чтобы визжащую жену бросить на ледяные простыни. – Сними рубашку! – предложил сразу же, стягивая свою.
      Притворившись испуганной, Лайза послушно подчинилась его требованию. Торн подошел к ней, обнаженный, как и она, и прорычал низким голосом: «Согревай!», одновременно ложась на спину и укладывая ее на себя.
      – Согревай, черт возьми! Надеюсь, мы подожжем эту чертову кровать сегодня.

      Все оставшееся время года Лайза регулярно посещала тюрьмы, в которых содержались американские заключенные, доставляя им котелки с супом, горшки с бобами и рисом, мыло, лекарство и вино, стараясь посетить каждую тюрьму хоть раз в неделю, если ее по чьей-нибудь прихоти не отправляли назад, а это случалось довольно часто. С ней всегда были Тилли и Льюис, или другой британский солдат, приставленный к ней Торном.
      Вначале Торн, обеспокоенный возможностью заражения, пытался отговорить ее от этих посещений.
      – Я должна, – непреклонно сказала она ему. – Не получу удовлетворения, если кто-то будет делать это вместо меня. Что сказал бы ты, если бы тебя попросили не участвовать в сражении, потому что оно представляет опасность?
      Торн посмеялся над таким притянутым за уши доводом.
      – Это разные вещи, – напомнил он. – Я – солдат по профессии, а ты – женщина.
      – Не опекай меня, Торн, – попросила она. – Для меня это почти одно и то же. Я американка, а там представители моего народа, ужасно страдающие в британских тюрьмах. То, что время от времени я могу хоть немного облегчить их страдания, как-то примиряет меня с тем, что сама комфортно живу с их врагами, в то время как мои соотечественники терпят лишения и голодают. Почему, – закончила она с горечью, – даже самые лучшие мужчины, такие, как ты, не понимают, что женщины – это не просто игрушки на ночь? У нас есть собственное понятие о чести и долге.
      Торн долго и серьезно смотрел на нее, затем вытащил из кармана кошелек из воловьей кожи и отсчитал банкноты.
      – Тебе нужны деньги для этого, – спокойно объяснил он, а Лайза схватила его руку, предлагавшую щедрую пачку британских фунтов стерлингов, и прижалась губами к его ладони.
      – Спасибо, – прошептала она со слезами на глазах.
      – За то, что люблю тебя, Лайза? – спросил он, гладя свободной рукой ее волосы.
      – Нет, не за это. Знаю – ты любишь меня. Спасибо за признание моего права решать самой… то есть за уважение.
      Секундой позже она пересчитывала деньги и смеялась, слушая, как муж обещает еще, когда они понадобятся.
      – Такими темпами, – дразнила она его, – ты скоро растратишь свою тысячу фунтов и совсем не получишь прибыли от сделки.
      – Какую тысячу фунтов? – спросил он неосторожно.
      Лайза с удивлением посмотрела на него.
      – Деньги, которые вручил тебе поверенный бабушки мистер Филдз за то, что женился на мне.
      – О да, те деньги, конечно. Забыл. Лайза подозрительно посмотрела на него.
      – Тысяча фунтов не такое уж громадное богатство, – заявила она, – но и не такая маленькая сумма, чтобы ее можно было так легко забыть. – Ее взгляд стал странно задумчивым. – Надо навестить мистера Филдза на этой неделе.
      Торн застонал.
      – Нет, не надо, ты, невозможная придира. Признаюсь во всем сам: деньги, за которые ты собиралась купить меня, не тратятся – тысяча фунтов бабушки прибавились к сумме брачного контракта, который я составил для тебя и вложил в ценные бумаги.
      – У меня есть брачный контракт? – спросила Лайза с интересом.
      – Обычное дело, сама знаешь.
      – Но не при обстоятельствах, сопровождавших наш брак. Не будет ли нескромным с моей стороны узнать, какова сумма контракта?
      – Пять тысяч фунтов.
      – Пять тысяч фунтов! В самом деле? Плюс взнос бабушки?
      – Плюс взнос бабушки, – подтвердил Торн. – Почему, черт возьми, я оправдываюсь? – спросил он возмущенно.
      – Потому, что одурачил меня, ты, британский ублюдок, – притворилась она рассерженной и так резко набросилась на него, что оба упали на пол. Лайза тотчас же просунула руки под его мундир и начала щекотать. – Хочется сломать тебе ребро или два… как вспомню о своей уверенности, что тебе отчаянно нужна была тысяча! А ты все это время, должно быть, посмеивался в рукав.
      – Нет, нет, моя любимая, – успокоил он жену. – Я смеялся совершенно открыто, но только когда тебя не было рядом. И мистер Филдз тоже согласился, что это хорошая шутка. И, надеюсь, твоя бабушка тоже. Он отправил ей для ознакомления условия нашего соглашения.
      – Проклятый британский ублюдок, – нежно сказала она ему. А затем спустя минуту спросила: – Торн, я кое-чего не понимаю. Джеймс, – она без затруднений произнесла его имя, – насколько помню, всегда горько жаловался на недостаток средств.
      – Он был моложе меня, и основная часть денег нашего отца, не слишком, правда, большая, перешла ко мне.
      У Лайзы готово было сорваться пренебрежительное замечание, но она сдержалась: Джеймс давно мертв, и незачем травмировать его брата.
      – Забыла сказать, – сменила тему разговора Лайза. – Вчера тебе пришло письмо из Англии, оно в ящике письменного стола.
      Он поднялся и вернулся, улыбаясь.
      – Письмо от моего друга Джошуа Ричардсона. Он тебе понравится, когда встретимся, – он самый лучший из всех парней.
      Лайза, как всегда, испугалась малейшего намека на то, что ей, возможно, когда-нибудь придется поехать в Англию.
      – Вы живете недалеко друг от друга? – поспешно спросила она.
      – Нет, Джош из Кента, а Водсворт – в то время мой дом – находится в Дербишире. Мы познакомились в Итоне, когда мне было семь, а ему восемь лет.
      – Тебя отправили в школу семилетним?! – с ужасом воскликнула Лайза.
      – Конечно, вместе с кузеном Юстасом, которому было столько же, – ничего необычного.
      – Сколько же ты там пробыл?
      – До того, когда пришла пора отправляться в Кембридж. А после двух лет учебы в университете пошел служить в армию, в которой и нахожусь с тех пор.
      – Выходит, лучшая часть твоей жизни прошла вдали от дома?
      – Да, мой дядя – наш опекун – считал, что так лучше. Отец умер молодым, и дядя Юстас взял маму, меня и Джеймса в Водсворт. Мама, по его мнению, баловала и портила нас, и он решил, что избавит нас от ее слишком мягкого влияния.
      – Никогда, – совершенно искренне возмутилась Лайза, – не слышала ничего более варварского: теряешь отца, а опекун отправляет тебя подальше от матери в таком нежном возрасте, когда ребенку больше всего нужны любовь, забота и руководство.
      – Ну, не скажи, Итон предоставлял заботу с избытком, – с ухмылкой пояснил Торн, – а что касается руководства, то его обычно заменяли розгами, которых хватало на всех.
      – Ужасно! – закричала Лайза. – Как ты можешь смеяться над таким жестоким обращением?
      – Моя дорогая, ты не понимаешь: дядя Юстас очень заботился о нас, но в Англии считается, что государственная школа должна быть неотъемлемой частью воспитания мальчика любого происхождения. Разве не расслышала, что и собственный сын дяди был отправлен в Итон вместе со мной? Семь или восемь лет – средний возраст для ребенка, когда его отсылают в школу.
      – Но не для моего сына, – заверила Лайза. – Ни за что в таком возрасте. Скажи, ты был счастлив там?
      – Не особенно, но не считаю, что английский школьник, – сказал он довольно задумчиво, возвращаясь мысленно в прошлое, – готовится быть счастливым, он должен стать выдержанным.
      – Моим сыновьям, – воинственно заявила Лайза, – не придется ничего выдерживать.
      – Будем надеяться, нет, – уклончиво дал он ответ, который не совсем удовлетворил Лайзу.
      – Торн, – сказала она с неожиданной энергией, положив обе ладони на его руки и крепко сжав их, – ты никогда не думал о том, чтобы оставить армию и поселиться в Америке? Я не имею в виду Нью-Йорк, я думаю о Нью-Джерси. Можно держать нейтралитет, пока не закончится эта противная война. Подумай, насколько счастливее были бы все мы, если бы не находились по разные стороны.
      Она замолчала, выжидая. Освободившись от ее рук, Торн посмотрел на нее глазами, полными беспокойства.
      – Совсем недавно я думал о том, чтобы оставить армию. Сердцем не стремлюсь к борьбе против людей одной со мной крови, которые еще недавно были такими же англичанами, как и я. Но я надеялся, что ты поняла, моя любимая, что в конце концов мне придется вернуться в Англию – наше будущее только там.
      Она чуть не проговорилась о Грейс-Холле – наследстве, завещанном бабушкой Микэ, которое вместе с ее приданым от Джориса Ван Гулика и его собственными деньгами могли бы обеспечить нужды двух людей в будущем. Пока она колебалась, Торн заговорил снова, и момент для признания был упущен.
      – У меня семейные обязательства в Англии, от которых я не могу уклониться, даже если захочу.
      – Какие? – спросила она холодно. – Твои родители умерли.
      Он колебался, затем сказал:
      – Следовало сказать тебе раньше, что являюсь предполагаемым наследником моего дяди, виконта Водсвортского.
      Лайза обессиленно опустилась на край кровати.
      – Предполагаемый наследник, – повторила она, проглотив комок в горле. – Что это означает?
      – В нашем случае следующее: кузен Юстас, его единственный сын и наследник, умер от туберкулеза три года назад, я, старший сын второго брата дяди, оказался следующим в генеалогической линии для получения титула и поместья.
      – Почему же ты сейчас не называешься наследником?
      – Дядя, будучи вдовцом, после смерти Юстаса снова женился на женщине, вдвое моложе его. Существует большая вероятность, что она родит другого сына, а возможно и нескольких.
      – Потому ты и считаешь семейной обязанностью вернуться в Англию и болтаться там, ожидая, не заимеет ли сыновей твоя молодая новоявленная тетка? – насмешливо спросила Лайза. – Так вот какое будущее запланировано – делить шкуру неубитого медведя?
      Подавляя внезапное желание встряхнуть ее, он сказал невозмутимо:
      – Даже если у дяди появятся сыновья, учитывая, что ему ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти, маловероятно, что он дождется их зрелости. Тогда, по договоренности, я становлюсь их опекуном.
      – И в таком случае, – медленно размышляла Лайза, – мы живем в доме, который…
      – В замке, – прервал он ее вежливо. – Водсворт – замок.
      – Жить в замке, – она с отвращением произнесла это слово, – который не будет нашей собственностью и где хозяйка – другая женщина, мать наследника.
      – У тебя будут собственные апартаменты, которые, уверяю, такие же просторные, как любой американский дом.
      – Однако не мои собственные, – возразила жена. – Я бы предпочла коттедж здесь.
      – К несчастью, тебе следует подготовиться к испытанию роскошью. Если бы даже я не любил дядю, все равно был бы у него в вечном долгу за его заботу о матери, брате и обо мне, и я не могу отплатить ему за эту заботу и доброту, покинув его, когда он нуждается во мне. Буду ли я его наследником или только опекуном его детей и поместья, все равно должен вернуться в Англию – в любом случае он рассчитывает на меня, и в последнее время думаю, что чем быстрее вернусь, тем лучше.
      – Понимаю, – сказала Лайза, охваченная ощущением, будто ее сердце поместили в лед.
      Много времени спустя она будет спрашивать себя, не этот ли холод стал первым предупреждением, что их кратковременное счастье закончилось.

      В последнюю неделю июня Лайза узнала, что муж, вместо того чтобы оставаться в Нью-Йорке в составе оккупационных сил армии под командованием генерала Клинтона, недавно вернувшегося из Англии, уезжает с экспедиционными войсками генерала Хоу.
      – Экспедиция куда? Можешь сказать?
      – Это военная тайна.
      На лице Лайзы отразилась насмешка.
      – Маленькая военная тайна, – с издевкой сказала она, – известная половине Нью-Йорка – как друзьям, так и врагам. Ваш генеральный план – захватить Филадельфию.
      – Скажем так, – Торн улыбнулся, не отвечая на вопрос прямо, – что буду не на очень большом расстоянии от тебя, и мы скоро снова будем вместе.
      – Будут сражения?
      – Скорее всего, нет.
      Даже перспектива поехать в Англию не приводила ее в такой ужас, как мысль о его участии в сражениях.
      – Ты собирался подать в отставку. Почему бы тебе не сделать этого немедленно? – умоляюще попросила она.
      – Находиться в безопасности в Нью-Йорке с тобой, любовь моя, в течение более года и подать в отставку в тот момент, когда армия отправляется в поход… Не имеет значения, что нам хорошо известны мотивы, – дразнил он Лайзу, пытаясь вывести из подавленного состояния, – можешь себе представить, что будут обо мне говорить?
      – Тебя беспокоит, что думают другие люди?
      – Честно говоря, любимая, да. Я бы не особенно хотел стать героем таких вот сочинений. – Он начал напевать популярную песенку о генерале Хоу и его возлюбленной, которую распевали обе армии – и британская, и американская.
      – Пусть сочиняют какие угодно стихи, – убеждала жена надменно, – а тебе нечего участвовать в сражениях. – Я боюсь не только за тебя, – добавила она с примесью отчаяния, – ты будешь воевать с моим народом, возможно, даже против моего брата; разве забыл, что в последнем письме, полученном из дома, сообщалось, что Аренд вступил в армию?
      – Дорогая, зря беспокоишься: если Аренд находится в войсках Вашингтона, то маловероятно, что мы можем встретиться там, куда я собираюсь. Обещаю, что стану дезертиром после окончания военных действий этой кампании и отвезу тебя надолго в Холланд-Хауз, прежде чем отправимся в Англию. Но сейчас не могу подать в отставку, Лайза. – Он взял ее за плечи, глядя прямо в глаза. – Я провел в армии все свои зрелые годы, и, как ты однажды сказала, когда речь шла о заключенных, – напомнил он мягко, – у меня тоже есть собственное понятие о чести и долге.
      Лайза вытерла мокрые глаза кружевным носовым платком и выдавила из себя слабое подобие ее обычно сияющей улыбки.
      – Если поступаешь так не по-джентльменски и используешь мои слова против меня же… Это просто…
      – Что, Лайза?
      – Боюсь. – Она говорила так тихо, что Торн с трудом разбирал слова. – Несмотря на все обстоятельства, которые будто ополчились на нас, мы были удивительно счастливы. Боюсь, это больше не повторится никогда.
      – Не глупи, – возразил он сердито. – У нас впереди целая вечность – любовь и счастливая совместная жизнь.
      Она подняла руки и сомкнула их на его шее.
      – Люби меня, – попросила она, притягивая его к себе. – Люби сейчас. Здесь. Долго.
      Лайза увидела удивление в его глазах, которое через мгновение переросло в страсть – зрачки затуманились и, разомкнув ее объятия, Торн обнял сам; в следующую минуту она уже лежала на ярком коврике ручной работы возле открытого окна, ощущая всем телом его руки, срывавшие с нее одежду, ласкавшие ее и знакомыми способами настраивавшие на любовь.
      Прошло немало времени, прежде чем, очутившись на обнаженном теле мужа, Лайза вспомнила, что не заметила, когда же он успел раздеться.
      – Это произошло здесь и сейчас, – пробормотал он со смехом, а в хриплом голосе еще звучала недавняя страсть, – но длилось ли это достаточно долго?
      – М-м-ммм.
      – Если нет, пойдем в постель и начнем все снова.
      – Пусть Бог простит меня, – прошептала она, закрывая глаза. – Ты довел меня до изнурения. Пойдем спать.
      Первого июля 1778 года несколько часов Лайза стояла на набережной, наблюдая пышность парада отплывающих из нью-йоркской гавани кораблей генерала Хоу, затем вернулась к Тилли, терпеливо ожидавшей ее возле нанятого экипажа.
      – Нужно ли что-нибудь закупить для завтрашнего супа? – спросила она служанку, выдавливая слабую улыбку.
      – У нас нет овощей и цыплят. – Тилли похлопала по руке свою госпожу. – Правильно, мисс Лайза, лучшее лекарство от душевной боли – это работа.
      – Ну, Тилли, не говори возвышенно.
      – Когда-то у меня тоже был возлюбленный, – вспомнила служанка с тоской в голосе, – как раз перед тем, как я начала работать у вашей бабушки, – это было десять лет назад. Он отправился в Аллеганы купить дешевую землю, обещая вызвать меня.
      – А что случилось потом? – глаза Лайзы светились сочувствием. – Он погиб?
      – Наверное, – весело ответила Тилли. – Больше ничего не слышала о нем. Может, индейцы или лихорадка прибрали его, а то и нашел себе другую девушку. Предпочитаю думать, что виноваты индейцы. Таким образом убеждаю себя, что он не врал мне.
      – О, Тилли. – Лайза засмеялась тоже. – Это ужасно. – Затем поцеловала служанку в щеки. – Конечно же, это индейцы, – преданно заявила она. – Любой мужчина, находясь в здравом уме, вернулся бы к тебе.
      – То же самое повторяла и я, – согласилась служанка, довольная, что вернула мисс Лайзу в ее обычное состояние.
      Всю оставшуюся часть лета, будь то солнечный день, затяжной дождь или палящая жара, Лайза и Тилли, закупив продукты и приготовив еду для заключенных, совершали обход тюрем, сопровождаемые двумя солдатами, приставленными к ним Торном. Очень часто им отказывали в посещениях.
      – Но я все равно попытаюсь, все равно, – настаивала Лайза даже тогда, когда чувствовала себя ослабевшей, усталой и обескураженной. – Если уж я, окруженная комфортом, чувствую себя так плохо, то подумай, каково приходится им.
      Британские военные испытывали невольное уважение к Лайзе, видя такую заботу со стороны леди, да еще жены офицера, к обычным солдатам, пусть даже и проклятым бунтовщикам. Тилли же относилась к ней с молчаливым сочувствием и больше не уговаривала быть благоразумной, инстинктивно чувствуя, что все эти посещения тюрем для Лайзы – добровольная кара, которой она хоть в какой-то степени хотела искупить вину за брак с британским солдатом.
      Но даже Тилли была вынуждена решительно запротестовать, когда Лайза стала чувствовать тошноту и ее ежедневно рвало после походов в тюрьмы, становилась с каждым днем все слабее и апатичнее, но служанка не могла ничего сделать, кроме как встревожиться.
      Однажды в конце августа Тилли принесла в гостиную вкусную еду, которую Лайза собиралась вернуть в кухню нетронутой.
      – Так не пойдет, мисс Лайза, – заворчала Тилли. – Вы совсем ничего не едите и становитесь такой худой, что скоро не сможете отбрасывать тень. Капитану это не понравится, если я расскажу ему. И, конечно, какая польза будет заключенным, если вы серьезно заболеете?
      Лайза утомленно отвернулась от окна.
      – Причина не в посещении тюрем, Тилли. Не хочется завтракать независимо от того, хожу я в военную тюрьму или нет. Думаю, у меня будет ребенок, – закончила она тоскливо.
      – Ну так что ж, мисс Лайза, отчего вы так печалитесь, это же замечательно, и капитан обрадуется.
      – О, Тилли, это вовсе не замечательно – боюсь иметь сыновей, которые будут расти в замках, да к тому же не их собственных, а затем отправятся в школу в возрасте семи лет и никогда после этого уже не вернутся домой!
      – Вы с капитаном придумаете что-нибудь, я уверена, – заметила Тилли благоразумно. – Мужчина потерял от вас голову – не поверю, что вы не сможете убедить его в чем угодно.
      – Если речь не идет о долге. Он до мозга костей англичанин, – пожаловалась Лайза.
      – У вас просто сдают нервы, – мудро заметила Тилли. – Это из-за вашего состояния. Пойдемте наверх, мисс Лайза. Расчешу вам волосы и помассирую затылок, а потом уложу в постель.
      Предложенное Тилли средство немного успокоило Лайзу. На следующий день, когда пришло приглашение от генерала Клинтона, она не отказалась нанести ему визит в штаб-квартиру, появившись там в приподнятом настроении.
      – Рад видеть вас, миссис Холлоуэй, – приветствовал ее Клинтон с любезностью, не соответствующей его репутации. – Может быть, было бы правильнее называть вас леди Водсвортской?
      – Леди Водсвортской?
      – С воинской почтой пришло письмо, в котором сообщается, что дядя вашего мужа, четвертый виконт Водсвортский, неожиданно умер.
      – Я полагала… у него молодая жена… предполагалось, что в браке появятся дети.
      – Выяснилось, что это невозможно. По моей информации, нет сомнений в том, что ваш муж наследует титул и поместье дяди. Поздравляю вас, леди Водсвортская. Я уже переслал вашему мужу письма, которые, уверен, содержат ту же информацию. Он может сразу же уволиться из армии.
      Лайза вернулась домой в близком к панике состоянии и нашла другое письмо из замка Водсворт, адресованное персонально мужу сюда, в Нью-Йорк, а не в Филадельфию. Было ясно, что во время его написания в замке Водсворт еще не знали, что капитан Холлоуэй отбыл из Нью-Йорка с войсками генерала Хоу.
      После минутного колебания Лайза вскрыла конверт. Возможно, в письме содержатся известия, настолько важные для Торна, что лучше не пересылать его скверно работающей почтой. В этом случае можно попросить генерала Клинтона отправить его с нарочным.
      Письмо, обведенное черной рамкой, датировалось вторым июля, а на следующий день она пожелала мужу доброго пути и видела, как отплывал британский флот.
 
      Мой дорогой Торн!
      Я обращаюсь к тебе с тяжелым сердцем, потому что мое вдовство свалилось на меня так недавно и неожиданно, что все еще не могу поверить в свое изменившееся положение. Ты уже, наверное, знаешь от адвокатов и управляющего поместьем, что твой дорогой дядя, а мой дорогой муж, взрастивший тебя, ушел в мир иной. Кто бы мог поверить, что человек такого крепкого здоровья свалится, а его жизнь так внезапно оборвется от какого-то апоплексического удара?
      Если бы только мой муж до того, как скончался, сумел осуществить желание своего сердца, то у него родился бы сын! Увы, этому не суждено случиться.
      Я далека от мысли, что дядя возражал бы против тебя как его наследника, дорогой Торн, но принять какую-то мисс из колонии, не имеющую знатного происхождения и не представляющую из себя ничего значительного, как следующую леди Водсвортскую, согласись, печально и огорчительно.
      Моим первым побуждением было уехать из Водсворта, потому что тогда я могла бы жить в Лондоне на свою долю вдовьего наследства вполне комфортно. Кроме того, тебе должно быть известно, что мне разрешено остаться в принадлежащем по наследству доме здесь, в Водсворте, всю свою жизнь или пока снова не выйду замуж.
      Однако убеждена, что должна пожертвовать своими собственными желаниями ради стремления увидеть, что ничто не запятнает наше знатное имя. Останусь в замке до твоего возвращения, чтобы госпожа, равно как и господин, ни в чем не нуждались.
      И даже после этого готова остаться до тех пор, пока твоя жена, которая, должно быть, хотя и не по своей вине, ужасно невоспитанна, не научится вести себя соответственно ее титулу. Сразу после своей женитьбы ты поблагодарил меня за мою готовность обучить ее манерам, умению вести себя и всем мелочам, которыми она должна овладеть, чтобы занять соответствующее положение. Помогу сгладить неотесанные углы, и ты можешь быть уверен, что под моей опекой ты вскоре получишь виконтессу, которой не надо будет стыдиться.
      Мы должны сотрудничать, мой дорогой Торн, исходя из обоюдной заинтересованности в том, чтобы выполнить желания твоего дорогого дяди.
      Преданная тебе Летиция
      Оксбери Холлоуэй
      Виконтесса Водсвортская.
 
      Когда Тилли вошла в гостиную с чайным подносом, она нашла свою хозяйку сидящей прямо в кресле и слепо уставившейся на исписанный мелким почерком листок, который она держала в руке.
      – Плохие новости, мисс Лайза? – спросила служанка, увидев побледневшее лицо хозяйки и ее дрожащие руки.
      Лайза сложила письмо.
      – Нет, – ответила она спокойным, но безжизненным голосом. – Довольно, я бы сказала, решающее письмо. Во всяком случае, оно помогло мне принять решение. Завтра, – голос ее зазвучал энергичнее, – начнем укладывать вещи, Тилли.
      Она оглядела гостиную, пронзенная болью горьковато-сладких воспоминаний. Ночи, проведенные за игрой в пикет, до того, как… доверительные разговоры… споры, приводившие к острым ощущениям удовольствия в спальне…
      Закрыв глаза и покачав головой, Лайза постаралась отогнать воспоминания.
      – Едем домой, Тилли.
      – Хотите сказать, в Англию, мисс Лайза?
      – Нет, Тилли, домой, к бабушке, в Грейс-Холл.

      30 августа 1778 года.
      Мой дорогой, дорогой Торн!
      Ты дорог мне сейчас и всегда будешь дорог, хотя, возможно, с трудом поверишь в это, потому что сейчас я сообщу тебе, что не собираюсь ехать в Англию. Видишь ли, Торн, дом для меня – это Америка, и я устала от постоянной борьбы, пытаясь убедить себя, что мы сможем жить вместе в гармонии в то время, как наши две страны ведут эту ожесточенную войну друг против друга.
      Я уже почти приняла то же самое решение относительно того, как мне поступить, когда письмо от жены твоего дяди попало мне в руки. (Я вскрыла его, думая, что оно может содержать известия, которые ты можешь получить быстрее через военную почту.) После того как прочла то, что написано этой незнакомой женщиной, показавшейся мне такой же мерзкой, как и ее письмо, поняла, что мое решение – правильное и верное.
      Не хочу, чтобы меня обучали стать достойной тебя, виконта Водсвортского. Ты полюбил меня такую, какая я есть, несмотря на мои неотесанные углы. Если эти углы… мои манеры и умение вести себя требуют шлифовки, тогда тебе лучше вернуться в Англию одному и найти кого-нибудь еще, кто устроит тебя. Я слишком уважаю себя, чтобы продолжать жить с мужчиной, который не ценит меня такой, какая я есть.
      Когда-то ты сказал, что если у нас ничего не получится, то дашь развод. Пожалуйста, Торн, давай без горечи и сожаления разведемся и постараемся сохранить чувство благодарности за то счастливое время, которое провели вместе, и за любовь, которую испытали.
      Лайза.
      P. S. Не собираюсь жить в Холланд-Хаузе, поэтому не старайся найти меня там, зря потеряешь время.
 
      Город Нью-Йорк
      30 августа 1778 года.
      Мои дорогие родители!
      Сообщаю вам, что вскоре вы можете получить какое-нибудь известие, по почте или в результате визита, от моего мужа. Если это случится, он будет расспрашивать о моем местонахождении.
      Дорогая маман, дорогой папа, умоляю не говорить ему – будь он совершенно расстроен или, может быть, рассержен, – что я нахожусь (отправляюсь туда сегодня же) у бабушки Микэ в Грейс-Холле.
      Обстоятельства таковы, что у меня нет выбора, кроме как расстаться с мужем. Не вините его, умоляю вас, в том, что он дурно обращался со мной. Наши расхождения носят не личный характер, а политический. В этом отношении разница в наших убеждениях более велика, чем океан, разделяющий наши страны. Не могу поехать с ним в Англию, как он того желает, и просила его дать развод, а вас снова прошу не сообщать ему место моего пребывания.
      Надеюсь, когда Торн уедет из Америки, приехать к вам в гости. Скучаю без вас больше, чем могу выразить словами.
      Ваша преданная дочь
      Лайза Ван Гулик.
 
      Грейс-Холл, Джоки-Холлоу,
      Недалеко от Морристауна,
      4 сентября 1778 года.
      Дорогая Крейг!
      Пишу наспех, – мне только что пришло в голову, что мой муж, имея довольно цепкую память на детали, может вспомнить твое полное имя и адрес из наших с ним разговоров. В таком случае он, возможно, нанесет тебе визит, если только еще не сделал этого.
      Если приедет, можешь сообщить одно из двух: первое – удобную ложь, – у тебя потеряна связь со мной и ты не знаешь, где я нахожусь; второе – менее удобную правду, – ты, конечно, знаешь, но, по моей просьбе, не скажешь.
      Не буду объяснять в письме причины, почему рассталась с ним. Не могла бы ты приехать ко мне погостить? В настоящее время устраиваю свой дом у бабушки Микэ, которая говорит, что тоже будет счастлива, если ты приедешь и погостишь в Грейс-Холле столько времени, сколько можешь провести вне дома. Приезжай обязательно, Крейг. Так хочется поболтать с тобой, как прежде.
      Твоя любящая подруга
      Лайза Микэ.
 
      Холланд-Хауз
      6 сентября 1778 года
      Дорогая дочь Лайза!
      Сердце твоей матери и мое наполнилось тревогой после получения твоего письма, потому что между строчек прочитали, как ты несчастна.
      Мы никогда не радовались твоему замужеству с британским солдатом, но, с другой стороны, не хотели и разрушения этого брака.
      Было бы печально, если бы ты оказалась по другую сторону Атлантики. Для тебя будет еще печальнее, если ты поспешно примешь неверное решение.
      Подумай хорошо о том, что делать, не допусти ошибки, но всегда знай, что бы ты ни сделала и ни решила, все равно останешься нашей любимой дочерью, и мы выполним твое желание, если капитан Холлоуэй приедет сюда или случайно напишет нам.
      Твой отец Джорис
      Ван Гулик
 
      Холланд-Хауз
      10 сентября 1778 года
      Дорогая Лайза!
      Приезжал капитан Холлоуэй. Ты предполагала, что он может быть или сердитым, или расстроенным: было и то, и другое, кроме того, рассердился на нас тоже, потому что выполнили твою просьбу и не рассказали ему, где тебя можно найти.
      Вместе с тем сомневаюсь, что мы поступили правильно. Твой муж показался нам достойным уважения очаровательным мужчиной. Мать рассердил его план увезти тебя немедленно в Англию. Он покинул армию, поэтому, слава Богу, нам не пришлось испытать боль от того, что мы принимаем зятя, одетого в британское обмундирование. Капитан вернулся в Нью-Йорк не менее решительный, чем прежде, с намерением во что бы то ни стало разыскать тебя.
      Твой отец
      Джорис Ван Гулик
 
      Город Нью-Йорк
      1 октября 1778 года
      Дорогая Лайза!
      Твой отец остался верен тебе и не сообщил, где могу найти тебя. Но он оказался не таким жестокосердным и не отказался передать это письмо тебе, где бы ты ни находилась, поэтому уверен, что ты прочитаешь его.
      Похоже, что твои родители поверили, что наши расхождения носят политический характер, и я не стал убеждать их, что думаю иначе. То, что наши взгляды не совпадают, не является новостью для нас, тем не менее, несмотря на них, мы любили и были счастливыми в течение почти двух лет.
      Мое глубокое убеждение, что тобой больше двигала гордость, чем политика. Письмо Летиции, ты правильно назвала его «мерзким», вызвало в тебе определенную вспышку раздражения и оскорбленной гордости.
      Она мерзкая женщина и не нравилась мне еще до женитьбы дяди на ней, и уж тем более после женитьбы, хотя я прилагал все усилия, чтобы быть учтивым с ней. Откровенно говоря, ему самому она не очень нравилась, но у нее было хорошее приданое, она из хорошей семьи, красива лицом, если не характером, и, по правде, достаточно молода, чтобы иметь потомство.
      Но как ты осмелилась думать, что она говорит от имени дяди, тем более моего?
      Когда ее поздравления по поводу моей женитьбы приняли форму предложения «обучить» тебя, я не поддался, ради дяди, раздражению, а поблагодарил ее в письме, сказав, что моя невеста прекрасна и не нуждается в ее обучении.
      То, что она в своем письме подала все иначе, не моя вина, и не могу принять ее на себя. Лайза, как ты могла подумать, что я способен написать такую ерунду? Или согласиться, что ей нужно обучать мою жену хорошим манерам? Обожаю тебя такой, какая ты есть.
      Весь прошедший месяц пытался напасть на твой след, однако все поиски привели в никуда. Лайза, пожалуйста, приезжай ко мне в Нью-Йорк или позволь приехать к тебе. Если после нашего разговора захочешь остаться в Америке, обещаю не принуждать тебя, но умоляю дать возможность увидеться с тобой – мы так много потеряли из-за взаимного непонимания.
      Всегда твой, преданный поклонник и муж
      Торн
 
      16 октября 1778 года
      Дорогой Торн!
      Папа перешлет это письмо, как переслал твое, поэтому уверена, что ты вскоре прочтешь эти строки. Не могу ни приехать к тебе в Нью-Йорк, ни позволить тебе приехать ко мне. Если сделаю это, то пропаду. Знаю, как ты умеешь убеждать… как убедительно действует на меня твое присутствие. Не осмеливаюсь подвергать себя ни тому, ни другому, ни вместе взятым. Знаю, ты убедишь меня уехать с тобой в Англию, а я не хочу.
      Здесь, вдали от тебя, в мире моего выбора, чувствую себя уютно и надежно. Не считаю себя безумно счастливой, но, по крайней мере, и не безнадежно несчастной. Спокойствие духа – немаловажная вещь.
      Настаиваю на том, чтобы ты уехал в Англию, мой дорогой.
      Будь счастлив.
      Лайза
 
      2 ноября 1778 года.
      Бог мой, Лайза, ты говоришь о спокойствии духа, о том, что тебе «уютно и надежно», как будто прожила семьдесят лет, а не менее двадцати. Однажды подумал, что ты обладаешь мужеством, смелостью и редкой моральной силой. Сейчас презираю тебя за малодушие, хныкающие оправдания, за нежелание использовать любую возможность. Как ты умоляешь, уезжаю в Англию – отплываю на этой неделе; и не потому, что ты просишь об этом, а в связи с тем, что состояние дел в Водсворте требует руки хозяина.
      Когда все будет в порядке и Летиция переедет жить в оставленный ей в наследство дом или в Лондон – никогда не подразумевал, что может быть иначе, – вернусь в Америку за тобой. Поняла меня? Вернусь и найду. Тогда сведем счеты, и, к моему удовлетворению, они будут не в твою пользу.
      Надеюсь, до того, как мы встретимся, спокойствие растает, оставив дух мучиться так, как мучаюсь я, и, в особенности, сделает твои ночи такими же неспокойными, как мои.
      Эндрю Марвелл написал стихотворение, которое тебе следовало бы хорошо выучить, особенно вот эти строчки:

      Могила – уединенное и прекрасное место,
      Но никто там, к сожалению, не может обняться.
      Твой муж (навсегда),
      Торн Холлоуэй
      И (черт возьми, переваришь ты это или нет)
      виконт Водсвортский.

      Он родился в Лейпциге в нелегкие для евреев времена, и родители – Азраил и Рейчел бен-Ашер – назвали его Эли, подчеркивая знатность происхождения: один из родственников по материнской линии, прозванный пруссаками Джуд Суисс, служил финансовым советником у католика герцога Вюртембергского. После смерти герцога был арестован и повешен протестантским правительством, а его останки выставлены на публичное обозрение в железной клетке.
      Два года спустя после вынесения смертного приговора невиновному Джуду Суиссу, в 1740 году, вводятся в действие еще более строгие законы против евреев страны. Вот в такие годы и родился Эли бен-Ашер, здоровый, веселый ребенок, отличаясь от двух первых, чья жизнь продолжалась всего несколько недель.
      Родители, а также вся семья бен-Ашеров с обожанием висели над его колыбелью, оплакивая каждую его слезинку и смеясь над каждой улыбкой. Живой ребенок, сын, который унаследует имя бен-Ашера!
      Видя такую радость, можно было подумать, что ни один еврейский мальчик не умирал в Европе ни от чего, кроме болезни.
      Едва Эли исполнилось пять, а его младшей сестре Леа два года, как во время одного из периодических приступов безумия, когда толпы растут, а разум умирает и только хорошее кровопускание удовлетворяет страстное желание, шайка хулиганов дико пронеслась по еврейским кварталам, произвольно определяя, убить или помиловать, уничтожить или изнасиловать, разрушить или ограбить.
      Рейчел бен-Ашер и ее дочь Леа стали двумя из многочисленных жертв – их убили в собственной кухне. Азраил, изучавший Талмуд, взял с собой Эли в близлежащий город, куда отправился с визитом к ученому человеку. Отец и сын после сорокавосьмичасового отсутствия вернулись в разграбленный дом и опустошенный магазин. Жены и дочери уже не было в живых – они покоились в земле.
      Вспомнив когда-то счастливый дом и процветающую лавку, Азраил пошел на еврейское кладбище, среди дюжины новых могил отыскал и поклонился Рейчел и Леа; – у евреев нет обычая опускаться на колени во время молитвы, но Азраил преклонил колени, чтобы хоть так оказаться ближе к жене.
      – Возлюбленная моего сердца, пусть никогда не посетит нас ранняя смерть ребенка. Сейчас, когда остался он один, клянусь тебе, что позабочусь о том, чтобы вырастить нашего Эли.
      Хулиганы не нашли драгоценностей и золота Азраила, спрятанных за осторожно расшатанной кафельной плиткой, одной из двадцати, выложенных вокруг камина. Взяв деньги и связку любимых книг, оставшихся после набега, Азраил нанял повозку, доставившую его и сына до ближайшего морского порта, откуда не трудно было добраться до Амстердама, а затем и до Америки.
      Сначала ему трудно было поверить, что Америка, хотя и не раскрывает широко своих объятий евреям, не совершает периодических кровавых набегов, чтобы избавить от них мир.
      Отец и сын высадились в порту Бостона в 1775 году, зная только несколько английских слов, которым научились во время путешествия на корабле. У Азраила было достаточно капитала, чтобы купить, если бы захотел, небольшой домик, используя второй этаж для жилья, а первый под магазин, но у него не появлялось желания осесть где-нибудь окончательно.
      Другое предложение, высказанное его собратьями, нравилось ему больше – устроить магазин в каком-нибудь передвижном фургоне и ездить в нем с места на место, торгуя мелочами.
      Летом они спали под звездами, а когда становилось холоднее, брезентовая крыша фургона предоставляла хорошее убежище. Во время переездов Азраил обучал сына.
      Прошел год, два, три и четыре, и Эли начал забывать, что на свете есть какая-либо другая жизнь, кроме той, которую он вел, довольствуясь ею и искренне удивляясь, когда кто-нибудь называл ее уединенной и однообразной.
      Каждый день приносил что-то новое: каким будет следующий город, как успешно пойдут их дела там? Эли вплотную занялся ими, потому что даже по прошествии нескольких лет английский язык отца улучшился не намного, а он говорил на нем сейчас почти так же бегло, как и на немецком, и лучше, как утверждал Азраил, укоризненно покачивая головой, чем на иврите.
      В самое холодное зимнее время, когда выпадал снег, они всегда возвращались в Бостон – Эли ходил на уроки к раввину, которого про себя считал не таким умным, как отец.
      Не имеющая корней жизнь вечных кочевников устраивала их обоих: Азраил не мог больше полюбить никого, кроме сына, а Эли прельщала свобода. Сам того не осознавая, Азраил внушил ему, что самое ценное в мире – это свобода. В тот год, когда Эли исполнилось двенадцать, где-то в штате Род-Айленд он полез на дерево за котом, принадлежавшим маленькой дочери фермера, у которого они остановились на ночь. Ветка, на которой примостился кот, сломалась, едва Эли ухватился за нее, и все трое – ветка, кот и Эли – свалились на землю.
      Кот, сердито взвыв, расцарапал руку своему благодетелю, Эли сломал ногу.
      Семья фермера помогла уложить его в фургон бен-Ашера, и Азраил вместе с сыном тут же отправились в направлении, указанном старшим сыном фермера, к «настоящему европейскому доктору», жившему в десяти милях отсюда в ближайшем городе.
      Азраил удивился, узнав, что доктор Браун не только говорит по-немецки, но и уроженец Германии, но не еврей, а потому пруссак вызвал подозрение, и торговец разрывался между не утихающей болью сына, несмотря на более чем пинту выпитого им вина; и инстинктивным страхом: что можно ждать от такого целителя?
      Доктор Браун посмотрел на Азраила из-под мохнатых бровей.
      – Мальчику нужна помощь. Давайте отложим ссору, если она неизбежна, на потом, – предложил он, как показалось Азраилу, с проникновенным пониманием.
      Ногу вправили и наложили шину, и когда Эли проснулся после четырнадцатичасового сна, то с изумлением увидел, как отец и доктор Браун увлеклись дискуссией о европейской политике – они действительно спорили, но не враждебно.
      Азраил собирался, принимая все меры предосторожности, перевезти сына в Ньюпорт, а доктор Браун предложил оставить Эли у него.
      Азраил посмотрел на врача со вновь возникшим подозрением – с чего бы этот враг, пруссак, захотел сделать добро случайно встреченному еврейскому мальчику?
      – У вашей жены будет много хлопот с ним, – возразил он осторожно.
      – У меня нет жены, – спокойно ответил доктор Браун. – Только экономка, святая душа, которая считает, что дьявол поджидает всех бездельников, чтобы забрать их в ад. Она с удовольствием будет ухаживать за вашим сыном. И мне он доставит радость. Ты играешь в шахматы, мальчик?
      – Нет, только в шашки.
      – Хорошая игра, но шахматы лучше. Я научу тебя.
      Азраил озадаченно посмотрел на сына. В такие моменты Эли чувствовал себя так, будто он – отец, а Азраил – его ребенок.
      Он успокоил отца на смеси немецкого и иврита.
      – Не изводи себя, папа. Мы должны поступить так, как велит герр доктор. Это разумно.
      Азраил отложил решение до утра, подумал, хотя и без особого энтузиазма, что доктор и сын, возможно, правы.
      – Я заплачу за услуги, пока Эли будет у вас, – объявил он доктору непреклонно и вместе с тем гордо, – и, конечно, за дневное содержание.
      Проявив мудрость, доктор не стал возражать и отказываться, а просто вежливо согласился, и Азраил отбыл в своем фургоне, напомнив сыну про ежедневные молитвы. Сначала Эли немного побаивался, однако его пребывание у доктора Брауна оказалось приятным и полезным.
      В доме было прекрасное собрание книг на английском и на немецком, не только по религии и философии, как у Азраила, но и романы, очерки, поэзия, исторические произведения, а также книги по естественным наукам и медицине.
      Многие из них Эли совсем не понимал, но они все равно привлекали его – он погружался то в одну, то в другую… и как только доктор Браун возвращался домой, набрасывался на него с дюжиной вопросов.
      Что означает это? Может ли быть правильной такая точка зрения? Доктор со смехом просил разрешения умыться и переодеться, прежде чем отвечать на вопросы или читать лекцию, но часто пододвигал свой стол ближе к кровати Эли, чтобы поболтать во время ужина.
      Он научил Эли играть в шахматы, и к концу месяца мальчик уже демонстрировал неплохую игру. Доктор играл быстро и рассеянно, со вспышками озарения, а Эли медленно и целеустремленно, в результате через несколько недель иногда выигрывал, благодаря своему исключительному терпению.
      Экономка, вдова Вильямс, большую часть дня воевала с пылью и беспорядком, находя время и для приготовления еды, от которой текли слюнки, а после того, как допустила на первых порах промах, смешав молочные и мясные продукты, решила никогда больше не нарушать диетических законов, которых придерживался Эли.
      Когда Эли застенчиво извинялся за причиняемое беспокойство, она хлопала его по плечу.
      – Каждый человек ищет собственную дорогу к Богу, – сказала она. – Христос в таком возрасте был таким же мальчиком, как и ты.
      – Неужели? – удивился Эли. Ему и в голову не приходило связывать иудейство с неевреем Иисусом Христом, чьим именем творилось его народу такое большое зло. – Вы думаете, ему тоже делали обрезание?
      – А что это такое?
      – Обряд, совершаемый на восьмой день жизни каждого мальчика. После этого устраивается праздник с пирожными и вином… Очень счастливое время.
      – Однако скажу я вам! – воскликнула пораженная вдова Вильямс. – Это уж чересчур. Каждый день узнаешь что-то новое. Никогда раньше не знала, что Иисусу делали обрезание.
      – А вы уверены, – пролепетал Эли, все еще потрясенный, – что Иисусу его делали?
      – Если это обрезание делают каждому еврейскому младенцу, значит, делали и Иисусу.
      В этот день Эли с трудом дождался, пока доктор Браун вернется домой.
      – Не понимаю, герр доктор, – услышал тот, как только открыл дверь. – Отец рассказывал, что, когда устраивается резня в Европе, с мужчин стаскивают штаны, и если оказывается, что они подвергались обрезанию, их убивают именем Иисуса, но это не имеет смысла, если Иисусу тоже делали обрезание.
      – Большая часть ненависти и предрассудков не имеет смысла, – ответил герр доктор с такой грустью, что Азраил понял бы сразу то, что не мог понять сын, который был слишком молод и слишком погружен в себя, – за словами доктора крылась его собственная трагедия. – Никогда не пытайся понять нетерпимость глупых людей, просто не будь похожим на них.
      Двенадцатилетний подросток покачал головой, не в состоянии постичь природу человеческого поведения. Если бы он прожил восемьдесят лет, смог бы понять это?

      Ровно через месяц Азраил вернулся со своим фургоном, чтобы забрать Эли в Бостон.
      Пока Эли складывал скромные пожитки в кусок оберточной бумаги, которую вручила ему проливающая слезы вдова Вильямс, Азраил оплачивал еще более скромный счет, вытребованный им у врача. Покончив с этим, он внимательно осмотрел полки с книгами.
      – Какое благо! – воскликнул он тихо. – Такая прекрасная библиотека!
      Доктор Браун наблюдал, как Азраил тянулся или наклонялся, рассматривая названия книг, нежно и любовно касаясь кожаных переплетов, и, собрав, наконец, всю храбрость, внезапно спросил:
      – Мистер бен-Ашер, вы уже обдумали будущее Эли? Ему больше двенадцати. Пора начинать обучение…
      – Дата его рождения крепко сидит у меня в голове, это самый счастливый день в моей жизни, кроме, конечно, того дня, когда взял Рейчел в жены. Через десять месяцев, даже немного меньше, ему будет тринадцать. Когда станет мужчиной, я и подумаю о его будущем.
      – Дорогой сэр, вы, конечно, желаете ему только добра, но нельзя же ждать, когда мальчик станет мужчиной, и только тогда начать думать о его обучении.
      – Герр доктор. – Эли вошел в комнату так тихо, что ни один из них не услышал. – Мне кажется, вы не понимаете. – Он говорил по-немецки, чтобы дать возможность отцу тоже участвовать в разговоре. – По нашим обычаям, каждый еврейский мальчик становится мужчиной после обряда посвящения, совершаемого в день его тринадцатилетия.
      Лицо доктора прояснилось.
      – Понимаю. Тринадцать, да, хороший возраст, чтобы… – он прервал себя, предложив Эли: – Вдова Вильямс сейчас на кухне, очень печалится, что ты покидаешь нас, – ей будет приятно, если попрощаешься с ней сам.
      Эли тотчас же удалился, а доктор Браун повернулся к отцу мальчика.
      – Хочу, чтобы вы знали, сэр – а решать вам, – если Эли вздумается стать доктором – сам-то я считаю, что у него есть склонность и способность к этому, – с удовольствием обучу его.
      – Еврей – и доктор! – Азраил выглядел ошеломленным. – Это всегда было запрещено законом.
      – Но мы живем в Новом Свете, – мягко пояснил доктор Браун. – Его возможности здесь неограниченны. Не сочтите непочтительным, сэр, но для мальчика такого интеллекта, как у Эли… Вы не всегда будете рядом с ним, мистер бен-Ашер. Подумайте, какую одинокую жизнь ему придется вести, разъезжая по дорогам, если вас не станет.
      Азраил кивнул головой в знак признательности. Вид у него был, печально отметил доктор, как у основателя Ветхого завета: такой же великодушный, праведный и непреклонный. Браун сомневался, узнает ли Эли о той возможности, которая ему представляется.
      В этом доктор оказался несправедливым к Азраилу. Несмотря на желание, чтобы сын отказался от такого предложения, отец в то же время оставался верен себе: нельзя скрывать от мальчика ничего. Во время дальнейшего путешествия, деловито обмениваясь новостями прошедшего месяца, когда они непривычно жили врозь, Азраил передал детали разговора между ним и доктором Брауном.
      – Это правда, Эли? Ты действительно склонен стать врачевателем?
      – Да, папа.
      – Это разобьет мне сердце, если ты станешь не евреем, мой мальчик.
      – Ах, папа, став врачом, я не перестану быть евреем.
      – Но ты будешь жить среди них. Это…
      – Папа, – смеясь, прервал его Эли. – Уехав из Европы, мы больше живем с не евреями, чем с нашим собственным народом. Сделало это тебя или меня меньше евреем?
      – Подумаю об этом – надо решать серьезно: помолиться Господу Богу, пусть он наставит меня на путь истинный.
      – Как скажешь, папа, – весело согласился Эли и начал насвистывать, затем прервал себя, показывая на появившийся вдали фермерский дом. – Остановимся там?
      – Нет, – ответ отца прозвучал очень решительно. – У нас мало товаров, и зима на носу – поедем прямо в Бостон.
      Очень хорошо понимая, что отцу хочется скорее вернуться к собратьям, где ему приятно чувствовать себя в безопасности, Эли не стал возражать.
      Следующую весну они, как обычно, встретили с нагруженным товарами фургоном и впряженной молодой лошадью, направляясь на этот раз в Коннектикут. В разговорах никогда не упоминалось о том, что отец специально избегал посещения Новой Англии – пока не готов, а может, и никогда не вернется к доктору.
      Однажды в середине августа, не останавливаясь у ручья, как было раньше, чтобы поесть у разожженного костра, коробейники в ближайшей таверне заказали роскошный обед в честь тринадцатилетия Эли. В ближайшую субботу уединились, тщательно выбрав для этого место стоянки – поляну недалеко от озера, окруженную деревьями и с виднеющимися вдали горами. Какой прекрасный, тихий и спокойный достойный храм, подумали они оба, надевая обшитые золотом кафтаны и покрывая себя шелковыми молитвенными шалями.
      С такой же торжественностью и радостью, как если бы церемония проходила в одной из больших синагог, со священными манускриптами Торы, они вместе прочитали на иврите сначала субботнюю службу, а затем полный ритуал посвящения.
      Когда ритуал закончился, Азраил громко сообщил: – Рейчел, наш сын стал мужчиной. Начиная с этого дня, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее, Азраил начал сдавать, – будто теперь, когда исполнено обещание и достигнута единственная цель, ради которой жил, внезапно исчезла жизненная сила, – источник ее угас.
      Теперь лошадью управлял один Эли – отец все больше и больше времени проводил в фургоне, но не спал, хотя глаза его были закрыты и губы все время шевелились в безмолвной молитве.
      Однажды днем, разбив лагерь, Эли заставил отца выйти из фургона, предлагая отдохнуть у костра и хоть немного поесть. Азраил посмотрел на заходящее солнце.
      – Итак, – шепотом произнес он со слабой улыбкой. – Отец превратился в ребенка, а ребенок стал отцом, указывая дорогу.
      – Хочу увезти тебя домой, папа, и показать врачу.
      – Поеду домой скоро, Эли, но мой дом не в Бостоне. А для врачей, мой сын, слишком поздно.
      – Нет, папа. Пожалуйста, не говори так.
      – Эли, если хочешь стать мужчиной, должен научиться не избегать правды. Я готов, мой сын. Поверь мне, я не испытываю печали, покидая этот мир, мне горько покидать только тебя. Скажи, Эли, ты все еще хочешь стать доктором? Скажи правду.
      – Больше всего на свете хотел бы этого, папа, но только в том случае, если ты не возражаешь.
      – Человек имеет право выбирать собственный путь в жизни. Я эгоистично думал, что, привязав тебя к себе, уберегу от потери веры, но твоя мать пришла ко мне во сне – три раза приходила – и сказала: «Вера только в сердце человека. Освободи его, мой муж». Поэтому освобождаю тебя, Эли, мой сын. Твоя мама – пусть покоится в мире – и я освобождаем тебя, чтобы ты мог устроить свою жизнь так, как хочешь. А теперь быстрее поедем к доктору Брауну. Времени, очевидно, у нас осталось в обрез.
      Эли отказывался верить этому: вот доставит отца к доктору, и тот чудесным образом вылечит его!
      День за днем они отправлялись в путь на восходе солнца и останавливались, когда оно заходило. Азраил уже не выходил из задней части фургона, его лицо приобрело цвет пергаментной бумаги и стало впалым, как у человека, прожившего семьдесят, а не сорок лет.
      – Приедем завтра, – пообещал Эли отцу однажды вечером, пытаясь накормить его с ложки мясным бульоном.
      Отец пробормотал на иврите:
      – Благословен будешь, наш всемогущий Боже, властитель Вселенной, очистивший нас от порока и защитивший от греха.
      Выражение боли и печали внезапно исчезло с его лица, которое теперь, казалось, освещается каким-то внутренним светом.
      – Прощай, Эли, мой сын, – произнес он чистым, сильным голосом, и, повторяя древние вечные молитвы, Азраил бен-Ашер ушел в тот мир, где уже давно было его сердце, надеясь воссоединиться со своей Рейчел.

      Эли привыкал к образу жизни, мало похожему на прежний. Прошло десять лет, прежде чем ему стало ясно, что для еврейского мальчика из Лейпцига проходить курс обучения в маленькой деревушке в Новой Англии так же обычно, как для врача, получившего образование в Гейдельберге, жить и работать здесь же. Возможно, изгнание доктора Брауна связано со шрамом, проходившим по его левой щеке и напоминавшим верхнюю половинку буквы Z; остальная его часть укрывалась бородой. Но Фридрих Браун никогда не обсуждал две темы: полученный им шрам и жизнь до приезда в Уитли, в штат Род-Айленд.
      Что касается остального, то Эли и герр доктор обожали общество друг друга как учитель и ученик – в дневное время, и как друзья и равноправные собеседники – вечером, когда ужинали вместе или сидели, углубившись в книги, в кабинете доктора.
      Чтобы позволить Эли соблюдать диетические законы его религии и облегчить участь вдовы Вильямс, доктор тоже отказался есть смешанную пищу, приготовленную из молока и мяса.
      – Считаю это более полезным для здоровья, – философски заметил он, а когда Эли заявил, что доставляет слишком много хлопот, вдова возразила:
      – Совсем нет.
      В течение положенных одиннадцати месяцев после похорон Азраила каждый день Эли вставал на час раньше – в жару, дождь или снег – и в погребальной молитве скорбел о дорогом усопшем. Когда официальное время оплакивания закончилось, каждую субботу он ходил на холм, расположенный среди необработанных земель доктора читать на могиле отца субботние молитвы и уверять его, что продолжает оставаться евреем.
      Вне дома Эли и доктор Браун говорили, конечно, только по-английски; дома же по большей части пользовались немецким, чтобы не забыть язык. Эли также старался найти время, хотя бы полчаса каждый день, и почитать молитвенники Азраила и Библию, не столько по большому желанию, сколько для того, чтобы сохранить разговорные навыки на иврите. Доктор также настойчиво заставлял его, хотя Эли казалось это пустой тратой времени, изучать греческий и латынь.
      К двадцати годам Эли пробыл учеником у доктора Брауна в два раза больше времени, чем большинство других начинающих врачей, желающих получить от своих наставников квалификационное свидетельство, дающее право на частную врачебную практику.
      С соответствующей торжественностью доктор Браун выписал такое свидетельство по своей дисциплине на самой лучшей пергаментной бумаге и самым изящным почерком. Затем, скатав его, перевязал черной лентой.
      – Держи, Эли. Ученичество закончено: ты знаешь анатомию и остеологию человеческого тела, соблюдаешь клятву Гиппократа, говоришь и пишешь на пяти языках и овладел искусством аптекаря в составлении лекарств; как прекрасный хирург, умеешь вправлять кости, рвать зубы, обрабатывать и бинтовать порезы и раны, а также удалять пули. Кроме того, на тебя не действует вид крови и, в отличие от меня, ты, кажется, овладел умением лечить нервных и страдающих ипохондрией пациентов. Короче говоря, сэр, – получи законную лицензию исцелителя и право работать самостоятельно и успешно бороться с болезнями.
      Эли еле сдерживал смех, хотя и спросил немного удрученно:
      – Вы хотите сказать, что пришло время покинуть ваш дом, герр доктор? А я собирался продолжать практику здесь вместе, так же, как и все это время, пока учился, и таким образом, когда вы, конечно, постареете, переложить часть вашей ноши на свои плечи.
      Доктор Браун растроганно обнял Эли.
      – Мальчик… мальчик мой, – сказал он с нежностью в голосе. – Нет ничего более желанного для меня, но не хочу, чтобы твой талант пропадал в этой маленькой деревеньке, где сельские жители убивают себя лекарствами, приготовленными в домашних условиях, и обычно вызывают нас, когда уже слишком поздно. Был бы счастлив увидеть тебя работающим в городской больнице. Такое место позволит не только совершенствовать твое мастерство, но и даст возможность обслужить больше пациентов за месяц, чем здесь за год. Кроме того, принимая во внимание все обстоятельства, думаю, тебе необходимо получить университетскую степень. Эли пожал плечами.
      – Равносильно тому, чтобы заставить меня собирать маргаритки на луне.
      – Вот и нет. Все эти семь лет я откладывал деньги на твое обучение.
      – Какие деньги?
      – Твои собственные. Помнишь аукцион, где мы продали фургон и все содержимое?
      – Помню, – ответил Эли охрипшим голосом. Это был мучительно тяжелый день, подумал Эли, окидывая мысленным взором всю свою сознательную жизнь и последние восемь лет после смерти отца. Доктор предлагал сохранить все, что ему хотелось, но, кроме книг и одного медного подсвечника, принадлежавшего еще матери, он не оставил ничего.
      С большим трудом Эли вернулся к действительности.
      – Ты отдал все вырученные от продажи и оставшиеся от отца деньги мне, – продолжал доктор. – Это была плата, как ты вполне серьезно объяснял, за твое обучение. – Он искренне засмеялся. – Я взял тогда эти деньги, Эли, чтобы не пострадала твоя гордость, но всегда считал их твоими. Мало того, вложил их в одно из предприятий в Ньюпорте, торгующее кораблями. Выросла кругленькая сумма, вполне достаточная, чтобы покрыть расходы на морское путешествие и трехлетнее обучение в любой европейской медицинской школе.
      – Герр доктор, ваша забота обо мне в течение всех этих лет… – пробормотал Эли первую часть своего заявления, затем твердо закончил: – Не могу ни взять деньги, ни уехать так далеко от вас – вы не всегда будете таким здоровым и крепким, как сейчас, может возникнуть необходимость в деньгах и во мне.
      Снова доктор Браун положил свои тяжелые руки на крепкие плечи Эли.
      – Сын мой, – сказал он, впервые называя Эли так, – благодарю тебя. Что касается моего здоровья, то никогда не чувствовал себя лучше, и я выходец, – его лицо слегка омрачилось, – из семьи долгожителей. Ну а что касается денег, то ты, конечно, не думаешь, что я живу за счет продуктов и цыплят из моего хозяйства и на те случайные заработки, которые имею в Уитли. У меня есть, пусть не слишком большое, богатство, и по сравнению с моими собственными средствами сумма, сохраненная для тебя, представляется совершенно незначительной. Три года пролетят быстро, и когда вернешься, откроем практику в Ньюпорте или Бостоне, возможно, даже в Филадельфии, где сложилась своя медицинская школа с шестьдесят пятого года. Кроме того, – закончил он, – потребуется помотаться по городам и найти тебе еврейскую невесту, возможно, даже в Европе.
      – У меня впереди еще много времени, чтобы обзавестись невестой, – сказал, посмеиваясь, Эли. Его красновато-золотистые волосы, выразительные глаза и престиж профессии толкали не одну отважную девушку в его объятия за стогом сена или в амбаре, и даже в собственной гостиной, пока родители находились в спальне. С таким же легким добродушным юмором, который сопровождал лечение их порезов и ушибов, кашлей и простуд, он оказывал услугу каждой девушке, и она на собственном опыте убеждалась, что та ужасная вещь, которая проделывалась с каждым еврейским мальчиком в младенчестве, никаким образом не уменьшила силы этого еврея-мужчины.
      Доктор Браун предпочел бы, чтобы Эли поступил в университет в Гейдельберге, но Эли счел это невозможным.
      – Не могу вернуться на землю, где отец разрушил свою жизнь, чтобы спасти мою, и сомневаюсь, что она тоже примет меня.
      Видя его решительность, герр доктор не стал настаивать, а предложил на выбор Эдинбург. Через несколько недель Эли находился в пути. Его наставник знал, что от него по прибытии только и потребуется сдать экзамен по классическим языкам и предъявить счет в банке, достаточный для того, чтобы закончить образование.
      Эдинбург привел Эли в восторг. К концу первого года в его английском появился шотландский акцент. Немного смущало то, что первые три года придется изучать только теорию. Его диссертация для получения ученой степени в конце третьего курса должна быть написана на латыни, и если бы не семь лет обучения у герра доктора, он вернулся бы в Америку с дипломом доктора медицины, даже ни разу не осмотрев живого или мертвого человеческого тела!
      После первого года обучения, посоветовавшись с доктором Брауном и руководствуясь собственным здравым смыслом, он открыл маленькую бесплатную амбулаторию, чтобы не потерять навыки лечения пациентов. Вскоре к нему присоединились и другие студенты-медики с просьбой взять их в помощники, практикуясь у него. В последующие восемнадцать месяцев, в тайне от университетских властей, медицинская бригада, состоящая из четырех человек и возглавляемая Эли, действовала как небольшая амбулатория скорой помощи для бедных.
      Однажды его пациентом оказался рослый мужчина около тридцати лет, сильно изрезанный накануне в ножевой драке заклятым врагом его клана.
      Пациент пел, время от времени отпивая большими глотками из бутылки с дешевым ромом, и, будучи слишком пьяным, явно не чувствовал боли. Многие порезы были незначительными, и их было легко обработать, но глубокий разрез на правой руке оказался инфицирован и воспалился. Когда мужчина потянулся за бутылкой снова, Эли тоже протянул к ней руку, чтобы убрать со стола инструменты. Она упала, и ром вылился на глубокий разрез, заставив жертву взвыть от боли.
      Обработав и забинтовав рану, Эли предложил мужчине прийти на следующий день. Если инфекция вызовет гангрену, его придется направить в соответствующую больницу для ампутации.
      Когда больной пришел на следующий день, Эли с удивлением обнаружил, что краснота, воспаление и гной исчезли.
      Пораженный, Эли уставился на это чудо, затем вспомнил о разлитом роме.
      В его амбулатории его не было, нашлась только бутылка с дешевым виски на дне, оставшаяся после последней проведенной здесь студенческой вечеринки. Эли обработал все порезы на правой руке с помощью виски, выливая его на раны, отчего пациент рычал, не столько от боли, сколько от гнева:
      – Пропала такая хорошая выпивка!
      Остальные порезы на левой руке и один на шее Эли обработал обычным способом, без спирта. Несколько дней спустя, когда пациент появился в амбулатории снова, чудо подтвердилось – порезы, продезинфицированные при помощи виски, зажили быстрее и аккуратнее, чем те, которые обрабатывались обычным способом.
      «Мой дорогой Эли, – писал ему доктор Браун по-немецки четыре месяца спустя. – Следуя твоему совету, я использовал любые спиртные напитки для обработки всех открытых ран и порезов, испробовав их сначала на себе, а потом уже на инфицированных пациентах. Результаты оказались такими же, как и у тебя. Даже из-за одного случайного открытия тебе стоило провести эти годы в Эдинбурге».

      Осенью 1772 года Эли бен-Ашер во второй раз в своей жизни прибыл в порт города Бостона и продолжил путь в почтовой карете в Провиденс штата Род-Айленд, там купил горячую лошадку, назвал ее Скотти и немедленно выехал, направляясь домой в Уитли. Все в нем: темное пальто с серебряными пуговицами, франтовато укороченное по последней европейской моде, вьющиеся волосы, перевязанные коричневой сатиновой лентой, короткая элегантная бородка такого же красновато-золотистого цвета, как и волосы; выразительные карие глаза и длинные, как у девушки, ресницы; интересное бледное лицо – в Эдинбурге слишком много времени пришлось провести в помещении – и полные чувственные губы – привлекало внимание женщин, особенно с престижным словом «Доктор» впереди имени.
      Уитли не стал исключением: если приветствия герра доктора были теплыми и добрыми, вдовы Вильямс – любящими и слезливыми, то город просто разразился неумеренными комплиментами: модная одежда, титулованное имя, произносимое как «доктор Бенраш», – все обеспечило ему радушный прием.
      – Боюсь, герр доктор, – пожаловался однажды вечером Эли, – если это радушие продолжится, однажды утром могу проснуться в кровати с женой, не имея представления, где, когда и как ее подцепил.
      Хихиканье герра доктора перешло в громкий смех.
      – Я больше верю в твою стойкость, нежели ты сам.
      – Надеюсь на это, но… – Эли уныло пожал плечами и подошел к существу вопроса. – Вы составили какие-нибудь определенные планы на наше будущее, пока меня не было?
      Доктор Браун вздохнул.
      – Много планов, Эли. Остановился на Филадельфии, но…
      – Мне тоже нравится Филадельфия, – нетерпеливо прервал его Эли.
      – …но, – герр доктор продолжил спокойно, – боюсь, что человек предполагает, а Бог располагает.
      – И чем Он располагает на этот раз? – тихо спросил Эли, неожиданно потеряв весь свой юмор.
      – Под угрозой наши общие планы, но это определишь ты – мне важно знать твое мнение, как коллеги по профессии.
      Они прошли в заднюю комнату, имевшую отдельный вход и используемую только для пациентов. Молодой доктор провел обследование кропотливо и тщательно, старый в это время насмешливо смотрел на своего протеже.
      – Ну как, Эли? – потребовал он ответа.
      Эли сглотнул от волнения несколько раз, лицо стало бледнее обычного.
      – Запомни, – спокойно подбодрил его герр доктор, – ты должен говорить как врач и коллега, а не как друг.
      Эли через годы услышал голос своего отца: «Если ты хочешь стать мужчиной, должен научиться не избегать правды».
      Большим усилием воли он заставил себя собраться.
      – Наверно, соглашусь, – сказал он, – с диагнозом, который вы себе, безусловно, поставили.
      – Никогда не слышал, чтобы излечивались такие раковые опухоли, а ты? – спросил тихо доктор Браун.
      – Нет, герр доктор. – Его голос был твердым, но слегка охрипшим.
      – Поэтому тебе следует поехать в Филадельфию одному.
      – Нет, герр доктор – останусь с вами на столько времени, сколько буду нужен вам.
      – Не могу возражать против того, чего очень хочется. – Он улыбнулся Эли. – Это продлится недолго – год, возможно два.
      В течение следующих двенадцати месяцев доктор Браун и его помощник работали вместе, что вошло в привычку еще в то время, когда Эли не уезжал в Эдинбург. Но болезнь прогрессировала, боли усилились, и доктор стал оставаться дома, принимая только тех пациентов, которые приходили к нему сами.
      Но вскоре даже это стало ему не под силу – боль стала постоянной, и Эли заказал в Ньюпорте вино, ром, виски и все, что герр доктор мог пить, облегчая страдания.
      Однажды вечером доктор Браун, совершенно трезвый, отказался от стакана, предложенного Эли, когда тот укладывал его в кровать.
      – Подожди минутку, – попросил он. – Сначала хочу поговорить с тобой, пока голова ясная. Сядь возле меня, мой сын.
      Тронутый этим редким нежным обращением, Эли поставил стул рядом с кроватью.
      – Все время думаю, – обратился к нему герр доктор почти мечтательно, – о молитвах, которые ты читал каждое утро в течение одиннадцати месяцев после похорон твоего отца. Как они называются, забыл.
      – Мы называем их поминальной молитвой, герр доктор.
      – Да, правильно. – Он улыбнулся. – В то время, признаюсь, Эли, я восхищался твоей настойчивостью и преданностью, позже стал осмысливать это с другой стороны… с точки зрения твоего папы: как, должно быть, ему было приятно знать, что ты будешь почитать и вспоминать его, и не только в молитвах, но и зажигая свечу в годовщину смерти, которая горит целых двадцать четыре часа. Умереть не страшно, но умереть в забвении, не оплаканным… Эли, я не твой отец… у меня нет права…
      Руки Эли сжали ладони герра доктора.
      – У вас есть право: вы оказали мне большую честь, сделав из меня нынешнего Эли. Вы все это время были мне вторым отцом, и я буду помнить вас точно так же, как своего первого.
      – Благодарю тебя, мой сын. – Герр доктор глубоко вздохнул, затем оживился. – Все мои дела в порядке: завещание и все документы, которые могут тебе понадобиться, лежат в третьем ящике письменного стола. Дом и земля завещаны вдове Вильямс – чтобы заставить тебя уехать из Уитли, а вдове Вильямс остаться в доме. Остальное оставляю тебе, Эли, – доход, который достался мне от матери. Милая женщина, моя мама, прекрасная женщина. – Гримаса боли исказила на минуту его черты. – Не желая того, много лет назад разбил ей сердце, полюбив жену брата, а она меня. Я бы оставил их в покое – Элизу и Карла, – если бы он был добр к ней, но его жестокость не знала предела: даже летом она носила платья с высоким воротником и длинными рукавами, скрывая следы побоев. Увидев синяки на ее лице, я не выдержал, настаивал… нет, упрашивал, умолял ее уехать со мной. К несчастью, – продолжал доктор низким и хриплым голосом, – в нашем фаэтоне сломалось колесо, и погоня легко настигла нас. Карл и я дрались на дуэли, а он всегда лучше меня владел шпагой – играл со мной, оставляя кровавые метки то здесь, то там, порезав вот здесь, – он потрогал шрам на левой щеке. – Затем вонзил шпагу в грудь и оставил одного, наполовину живого, истекать кровью, а ее увез. Я все еще слышу ее крики в ночных кошмарах.
      Он разволновался, и Эли попытался остановить его.
      – Нет, хочу рассказать тебе, – настойчиво сказал герр доктор. – Один раз и никогда больше.
      Эли сел снова и продолжал слушать.
      – Возница отвез меня в гостиницу, а его жена остановила кровотечение и, выполняя мои указания, спасла мою жизнь. Я послал весточку матери, против воли отца она приехала ко мне с одеждой и деньгами. После этого я странствовал по всей Европе. Когда, наконец-то, ее письмо застало меня в Англии, мне стало известно, что Элиза умерла от родов и ее страдания закончились. Во время моих скитаний мать умерла тоже, и все, что у нее было, перешло ко мне.
      Его тело сотряс приступ сухого кашля.
      – До смерти устал от жизни, устал от Старого Света, поэтому решил начать все снова в Новом и вот остановился здесь – впустую потраченная жизнь, не имеющая смысла, пока ты не вошел в нее, Эли.
      Эли сжал руки герра доктора.
      – Достойная жизнь. Прекрасная. Жизнь, которая дала мне все.
      – Как ты думаешь, Эли, твой отец будет возражать, если меня положат рядом с ним? Мы были, во всяком случае, едины с ним в нашей любви к тебе.
      – Я уверен, он поймет, отец.
      Герр доктор улыбнулся, затем боль снова исказила его лицо.
      – Дай мне теперь виски, Эли. Моя душа успокоилась, и я могу выпить свою бутылку и затем мирно отдохнуть.
      Более часа сидел Эли возле герра доктора, наблюдая, как тот молча и упорно напивается, но после ухода Эли он не был настолько пьян, чтобы не найти содержимое маленькой бутылочки, приготовленной к этому дню, – яд сделал свое дело, пока он был в пьяном состоянии. Когда Эли нашел его на следующее утро, пустая бутылка стояла на столике рядом с кроватью герра доктора.
      На следующий день после похорон Эли сердечно попрощался с вдовой Вильямс, любимыми Азраилом бен-Ашером и Фридрихом Брауном, лежащими вместе на одиноком, обдуваемом ветрами холме, затем, отправив три ящика книг и медицинского оборудования в Ньюпорт, последовал туда же, чтобы устраивать новую судьбу получившего наследство человека.
      В его первоначальный план входило быстрее добраться до Филадельфии, но после недельного пребывания в Ньюпорте решение переменилось: он давно, наверно с того дня, как вместе с Азраилом прибыл в Новый Свет, не чувствовал себя так беспокойно, не имеющим корней человеком, и, поддавшись порыву, купил фургон и хорошую сильную лошадь, привязав Скотти позади фургона.
      Почему бы не добраться до Филадельфии, путешествуя по стране? Останавливаясь только там, где понравится, занимаясь врачеванием тогда, когда захочется? Транспортируя библиотеку герра доктора самостоятельно?
      Путешествие в фургоне после двенадцати лет оседлой жизни принесло ему спокойствие и утешение; особенно радовало то, что годы, проведенные за столом вдовы Вильямс, не испортили его, и ему не пришлось заново учиться разжигать костер и приготавливать пищу.
      Он каждый раз громко смеялся, разглядывая свой фургон, оборудованный с учетом его пожеланий и соответствующей надписью. Он просил написать: «Доктор Эбен-Ашер», – продиктовав это маляру по буквам, но у того вышло: Доктор Эбенезер Аш.
      Когда Эли увидел это, то хохотал до упаду и разрешил оставить неправильное написание, довольный, что хоть что-то улучшило его настроение.

      В ноябре 1774 года, только что миновав деревянный указатель с надписью «Сентервилль, округ Орэндж», Эли услышал позади себя пронзительный крик, и на дорогу из кустов, растущих вдоль нее, опасно близко от фургона выскочила девочка.
      – Ты с ума сошла, девочка? – крикнул он. – Что ты думаешь, бросаясь таким образом под лошадь?
      – О, сэр, мистер Аш, доктор, если вы… Извините, – задыхаясь произнесла она, – но необходимо было остановить вас. Это чудо, что мне попался фургон с именем на нем. – Покачнувшись, девочка сделала реверанс. – Прошу прощения, сэр, меня зовут Энни Эндрюс, и вы очень нужны моей маме – у нее преждевременные роды, а акушерки нет дома. Эли протянул ей руку. – Прыгай сюда, малышка, и показывай, куда ехать.
      Несколько минут спустя, повернув на узкую пыльную дорогу, Эли спросил:
      – Сколько лет твоей маме, Энни? Она была озадачена.
      – Точно не знаю, сэр, но… – Она начала считать на пальцах. – Помню, ей было семнадцать, когда она вышла замуж за папу, и на днях упомянула, что я родилась через девять месяцев после замужества, а мне будет четырнадцать в следующем январе. Значит, ей, – она немножко помолчала, заканчивая подсчеты в уме, – наверно, тридцать один, а может, тридцать два.
      – А есть другие дети, кроме тебя?
      – Другие дети… – Энни звонко рассмеялась. – Бог вас спаси, сэр доктор, кроме меня – еще семь, это только те, которые выжили: у мамы было два выкидыша, насколько я знаю, а Мэри умерла от воспаления, Томми – от кори. – Губы Эли поджались, и девочка спросила робко: – Я что-нибудь сказала не так, что вы рассердились, сэр?
      – Нет, Энни, конечно, нет.
      – Вы выглядели ужасно разозленным.
      – Только из-за собственных мыслей, Энни.
      Он не мог объяснить четырнадцатилетней девочке, что взбешен до крайности отвратительным обращением с человеческим существом – ее матерью. Женщина, которой не более тридцати двух, выносила одиннадцать – а может, и больше – детей за пятнадцать лет замужества.
      Когда фургон подъехал к унылому серому каркасному дому, оттуда высыпали дети, одетые в одинаково бесцветную, не по росту сшитую из грубой шерстяной ткани одежду; у некоторых на ногах были незашнурованные стоптанные башмаки, но большинство обходилось без них.
      Появился также мужчина, и Энни, спрыгнув с фургона, возбужденно рассказывала ему:
      – Акушерки нет дома, па, и я нашла этого фургонного доктора – он согласился помочь.
      Отец Энни нервно прокашлялся, увидев, что Эли достает из фургона ящик с медицинскими инструментами и бутылку рома.
      – У меня не хватит денег рассчитаться с вами, но…
      – Вам не надо будет платить, – резко ответил Эли. – Я пришел из сострадания к этой маленькой девочке. Пожалуйста, проведите меня к жене.
      Эли последовал за мужчиной в маленькую заднюю комнату, где тот обратился к стонущей, корчившейся от боли женщине, лежащей на большой кровати.
      – Посмотри, кого я привел к тебе, Сара, настоящего живого доктора.
      Женщина посмотрела на Эли, как побитое животное, тупым, безнадежным, наполненным болью взглядом.
      – Большое спасибо, сэр, за то, что вы пришли, – удалось выдохнуть ей. Крепко ухватившись за полотняные полосы, привязанные к спинке кровати, она хрипло закричала.
      Эли быстро отвернул изношенное одеяло, затем пожелтевшую простыню. Но как только наклонился, намереваясь поднять ее фланелевую ночную рубашку, мистер Эндрюс схватил его за руку.
      – Нельзя это делать без присутствия женщины, – изрек он возмущенно. – Так не пойдет.
      Эли яростно выругался по-немецки.
      – А как, черт возьми, можно помочь ей, мужчина? – закричал он.
      – Так не годится.
      – Тогда, ради Бога, приведите сюда Энни, она почти женщина. – И так как мужчина колебался, он жестко добавил: – Чего вам больше хочется – жену скромную или живую?
      Мужчина подошел к двери спальни и громко позвал Энни, которая прибежала с бледным испуганным видом.
      – Энни, нужна твоя помощь. Слушай внимательно. Пойди на кухню, закатай рукава и протри кисти рук щеткой, затем вымой мылом и горячей водой, после этого принеси сюда мыла, горячей воды и пару чистых фартуков, если они у вас есть.
      Прежде чем выбежать, Энни бросила испуганный взгляд на мать. Вернувшись в считанные минуты, протянула фартуки Эли.
      – Надень этот, – велел ей Эли, завязывая на себе другой, больший размером.
      – Осторожнее с водой, сэр доктор. Это кипяток.
      – Чем горячей, тем лучше, – проворчал Эли, тщательно намыливаясь. – А теперь, мистер Эндрюс, – сказал он, закончив мыться и вылив на руки, свои и Энни, немного рома, – станьте у изголовья кровати и помогайте жене любым способом – разговаривайте, разрешите сжимать ваши руки, но только смотрите на нее, не на нас. Энни, ты стань напротив меня и исполняй то, что буду говорить тебе, только быстро. Подсунь руки вот сюда… хорошо… приподними ее… подержи так еще немного.
      – Что вы делаете, док? – спросила Энни, больше изумленная, чем смущенная.
      – Разворачиваю ребенка – хочет родиться, но немного запутался, не зная, как это сделать.
      Мать снова пронзительно закричала.
      – Все идет хорошо, миссис Эндрюс, и уже недолго осталось.
      Действительно, прошло совсем немного времени, и на свет появился худенький маленький мальчик с густой копной черных волос, выражая свое возмущение всем происходящим таким громким криком, что Эли не пришлось шлепать его по крошечным ягодицам.
      Энни широко открытыми глазами следила за тем, как доктор вылил немного рома на нож, прежде чем обрезать пуповину, а затем снова на руки, уделяя внимание роженице, которая в это время укутывала младенца.
      – Родился прекрасный мальчик, миссис Эндрюс, но вас будет немножко лихорадить, поэтому не поднимайтесь слишком рано. Рекомендую полежать в постели дней пять-шесть.
      Она с большим усилием открыла безжизненные глаза и прошептала:
      – Очень обязана вам, сэр.
      – Здоровый мальчик, – сказал Эли фермеру, когда мать уснула, а мужчины вернулись в кухню, – но желательно, чтобы он был последним – вашей жене нельзя больше рожать, мистер Эндрюс.
      Фермер посмотрел на него смущенно.
      – Только Бог может решить это.
      – Но это вы, а не Бог ложитесь в постель со своей женой, мистер Эндрюс.
      – Вы хотите сказать, что мне нельзя ложиться в постель с собственной женой, ее законному мужу?
      – Я говорю о том, что, если хотите, чтобы она осталась жива, должны спать с ней так, чтобы не появлялись дети.
      – Послушайте, док, я не говорю, что не благодарен вам за то, что спасли Сару и мальчика, но какое у вас право приходить к человеку в дом и говорить, что у него нет права получать удовлетворение от собственной женщины в любое время, когда захочется?
      Вздохнув и пожав плечами, понимая, что все, что ни скажет, ничего не изменит, Эли вышел из дома. Было прохладно, на землю падали хлопья снега. Надо найти какую-нибудь крышу над головой, решил он, но пусть будет все проклято, если остановится на ночь здесь – лучше в фургоне.
      Раздав сладкие витамины окружившим его обрадованным детям, он расспросил старшего из них о гостинице.
      – Поезжайте той же дорогой, которой приехали, и через две-три мили сверните на левую развилку, через милю подъедете к перекрестку, а там уж недалеко до таверны Джорджа.
      – В таком случае, если вашей маме понадобится помощь завтра или послезавтра, найдете меня там, в таверне Джорджа, – сказал Эли, поднимаясь в фургон.
      Всю следующую неделю валил снег, и Эли понравилось у Джорджа. Он решил отсидеться здесь всю зиму: если продолжит путь, может застать где-нибудь плохая погода, к тому же никто его нигде не ждет. Он занялся чтением книг из библиотеки герра доктора – поэзии, философских и исторических произведений.
      На чтение ушли все зимние месяцы, и путь в Филадельфию продолжился только весной.

      По дороге к таверне Джорджа Эли соскреб написанное на фургоне, чтобы местные жители не знали ни о его присутствии, ни о его профессии. На какое-то время предпринятые меры предосторожности спасли его, но затем новости о настоящем городском докторе, принимавшем роды у Сары Эндрюс, стали всеобщей сплетней, подогреваемой возмущенным мужем Сары, заявившим, что этот безнравственный городской доктор имел наглость предложить ему, Джедедии, не выполнять своего долга, заключающегося в соединении со своей женой, чтобы она была плодовитой и размножалась.
      Постепенно первые случайные стуки в дверь гостиной Эли превратились в небольшой, но постоянный поток.
      Сначала появился Хайрам Стэндиш, рубивший дрова и из-за секундной небрежности чуть не лишившийся большого пальца на ноге. Вместо того чтобы, как обычно, позволить матери лечить его, пришел к доктору со странным именем Бенраш, который не только зашил глубокий порез, но и зачем-то полил его сладко пахнущим ликером.
      Лидди Хармон отдала золотую монету, чтобы док Бенраш, а не муж вырвал больной зуб и, святая правда, напоил ее, как матроса – преподобный Випплвей собственными глазами видел, как она, пританцовывая, выходила из таверны, распевая непристойную песню. Не то чтобы там внутри происходило что-то неприличное – ее муж и золовка были с ней там все это время, – но все равно преподобный отец высказал Джону Хармону, что об этом думает.
      Как правило, за день у доктора бывали два или три пациента – он лечил переломы, опухоли, кашель, порезы, гнилые зубы и боли в животе. Эли ничего не имел против этого – лечить людей ему было так же естественно, как дышать, – но большую часть времени все-таки отдавал чтению.
      – Клянусь, – не раз возбужденно говорил Генри Мур своим постоянным посетителям, – никогда в жизни не видел столько книг, сколько у этого парня Бенраша разбросано по всей комнате и даже нагромождено на умывальнике возле кровати. Да и в его фургоне их столько, что хватит на настоящую библиотеку.
      Через месяц со дня прибытия в Сентервилль Эли, открыв двери на раздавшийся стук, увидел Сару Эндрюс, прижимавшую к себе завернутого во фланелевую пеленку малыша. Он с улыбкой приветствовал ее.
      – Миссис Эндрюс, рад видеть вас здоровой. Надеюсь, не случилось ничего плохого.
      – Хочу, чтобы вы осмотрели ребенка… ничего серьезного, возможно, но даже Джедедия говорит, что лучше убедиться, чем потом каяться.
      Эли ласково взял у нее малыша. Последний из Эндрюсов безмятежно спал и выглядел совершенно здоровым.
      – Почему вы забеспокоились?
      Миссис Эндрюс быстро закрыла дверь в комнату.
      – Лучше оставить дверь открытой, миссис Эндрюс, чтобы все видели, что здесь происходит. Кажется, мужчины Сентервилля считают, что именно так должно и быть.
      – Но дело в том, док, – прошептала она охрипшим голосом, – хочу поговорить с вами наедине. С малышом все в порядке, это только предлог.
      – Давайте положим его на кровать, – сказал Эли, укладывая мальчика. – А вы откройте дверь, миссис Эндрюс, и затем подойдите ко мне. Наблюдайте за входом, пока буду осматривать… как его зовут, кстати?
      – Мы дали ему имя Эбенезер, Энни сказала, что оно было написано на вашем фургоне; хорошее имя, и, думаю, правильно было назвать его в вашу честь, если не возражаете против такой вольности.
      – Совсем наоборот, – ответил Эли. – Горжусь этим. А теперь, пока буду осматривать своего тезку, рассказывайте тихо, чем вы озабочены.
      – Скоро мой муж снова начнет приходить ко мне в постель в любое время. – Она увидела, как нахмурился Эли, и продолжила извиняющимся голосом: – Он хороший человек, но у него сильные желания, и он действительно думает, что по Библии мы должны размножаться. Но я так больше не могу: у меня восемь живых детей, двое умерли, три выкидыша, я абсолютно изнурена вынашиванием, родами и вскармливанием. Не хочу больше никого производить на свет. Мне бы суметь позаботиться о тех, которые уже есть.
      – Нет причин беспокоиться, миссис Эндрюс, – громко сказал Эли, потому что в это время мимо его комнаты проходила служанка, – небольшой застой в груди. Я дам вам мазь для растирки, и все быстро рассосется. Говорите тише, – предупредил он ее тихим голосом. – Что вы хотите от меня?
      – Вы тогда говорили… кроме того, иногда слышу разговоры… что можно что-то сделать, чтобы предотвратить… – Она мучительно покраснела. – Имею в виду, что слышала, будто есть способы, чтобы Джедедия мог быть со мной, но так, чтобы я не забеременела. Можете вы сказать, что нужно делать?
      – Поверните ребенка на живот, пожалуйста, миссис Эндрюс, – приказал ей Эли достаточно громким голосом, чтобы проходящий в это время по коридору мистер Мур мог его слышать. – Лучший способ предохранения от беременности – это чтобы мужчина надевал на свой орган защитную пленку. Ее можно изготовить из кожи животного и сделать скользкой…
      – Если это зависит от моего мужа, – жалким голосом сказала Сара, – значит, ничего сделать нельзя. Он ни за что!.. Думала, что есть какие-нибудь способы… выпить что-нибудь так, чтобы он не знал… – Ее голос задрожал.
      Сердце Эли сжалось, когда увидел, как сникли ее плечи и какое отчаяние было написано на ее лице.
      – Женщины тоже могут кое-что предпринять, – быстро сказал он, – но мне понадобится несколько дней, чтобы приобрести необходимое.
      – О, да, сэр доктор, – громко сказала Сара, и ее лицо прояснилось. – Обязательно использую мазь и принесу мальчика для осмотра на следующей неделе, и Джедедия просил вас принять как оплату несколько кувшинов крепкого сидра. Он сбивает с ног, как мул, велел передать вам.
      – С удовольствием, – усмехнулся Эли, и когда она ушла, натянул сапоги и теплый плащ и отправился на Скотти в центральный универмаг, где можно было купить все, что нужно.
      Когда Сара Эндрюс постучала в дверь его комнаты неделей позже, Эли удивился, что ее сопровождала еще одна женщина.
      – Это моя кузина, Лиззи Клей, – громко представила ее Сара, чтобы это слышали все, кто находился поблизости. – Она будет признательна вам, если дадите что-нибудь от болей в спине, конечно, после того, как посмотрите моего Эбенезера. – Извините, док, – тихо сказала она, когда доктор склонился над малышом, лежащим на кровати, – но Лиззи тоже в бедственном положении. Ее первый мальчик родился нормальным, а следующие четыре – мертворожденными.
      Спокойное неподвижное лицо Лиззи Клей исказилось от горя.
      – Не хочу больше рожать мертвых детей, – сказала она. – Как только выхожу за порог кухни, вижу четыре маленькие могилы. Четыре… это больше, чем может вынести человек.
      Эли показал им большую губку, разрезанную на части… уксус… растительное масло. Осматривая ребенка, рассказал им, что надо делать, тихим, бесстрастным голосом, уменьшавшим их смущение, но не стремление научиться.
      – Так просто? – изумилась Сара.
      – А это всегда помогает? – практично поинтересовалась Лиззи.
      – Нет ничего вечного, но это даст вам значительную возможность не забеременеть. Считаю, что это все, на что человек имеет право рассчитывать.
      Эли упаковал все покупки в бумагу и протянул сверток Лиззи, у которой была хозяйственная сумка.
      – Спрячьте под продуктами, – посоветовал он.
      – Генри Мур поставил кувшины с сидром в ваш фургон, если вы не возражаете.
      – Прекрасно, – сердечно сказал Эли, провожая их до двери, а они обе искренне благодарили его.
      Две недели спустя в его дверь постучала дородная, средних лет женщина в голубом шерстяном платье, такого же цвета плаще и большом цветастом капоре. Назвавшись Присси Маккейб, она боком проскользнула в открытую дверь.
      – Вы можете дать что-нибудь от головной боли? Временами боль ужасная.
      – В каком месте болит?
      Она подняла руку, показывая на несколько точек.
      – Практически везде.
      – Как давно она началась?
      – Сразу после того, как менструация стала нерегулярной.
      – Значит, вы понимаете, какова причина головных болей?
      – Я справлюсь с головной болью, док, – сказала она тихим, доверительным шепотом, – но у меня пять живых детей и четверо умерли, и мы с Эфраимом не хотим иметь поздних детей. Они, как правило, неполноценны, но если бы даже мой ребенок родился нормальным, мы слишком стары и устали, чтобы начинать все снова. Поэтому, когда Лиззи Клей рассказала…
      Эли громко застонал, и Присси улыбнулась ему.
      – Не бойтесь, док Бенраш, – прошептала женщина, – они рассказывают только тем, кто испытывает то же самое.
      – А ваш муж хочет?
      – Мой Эфраим хороший человек, не то, что некоторые, – добавила она насмешливо, – думающие, что женщина – еще одно вьючное животное для фермы. Он не хочет, чтобы мне снова пришлось проходить через это.
      Итак, на этот раз лекция Эли для Присси Маккейб и ее отсутствующего Эфраима включала два способа предохранения для мужчин и объяснения правил их использования.
      Уходя, миссис Маккейб вложила маленькую монетку в его руку.
      – Премного благодарна, доктор Бенраш, – сказала она. – В Сентервилле многие женщины, не только Сара, Лиззи и я, очень обязаны вам.

      В начале марта 1775 года Эли снова увлекся чтением, но теперь уже не книг, а старых газет, забытых у Генри Мура каким-то путешественником. В то время, когда он учился в Шотландии, единственные новости из Америки, доходившие до него, содержались в письмах герра доктора, а после возвращения в Род-Айленд его беспокойство за доктора Брауна вытеснило все другие заботы.
      Прочитав газеты, он поразился, насколько был не в курсе того, что происходило в Америке: узнал, что земля, предоставившая ему убежище, которую он любил со страстью человека, обращенного в новую веру, оказалась на грани войны с могущественной Англией, в то время как он, эгоистично погруженный в собственные дела, даже не знал об этом.
      Эли жадно читал каждую строчку в газетах и, когда закончил, начал читать их снова, на этот раз медленно, пытаясь постичь суть каждой информации. Принялся перечитывать их в третий раз, но его прервал настойчивый стук в дверь. Эли узнал стоявшую там женщину и после секундного размышления вспомнил ее имя.
      – Миссис Маккейб?
      – Однако, скажу вам! – удивилась она, слегка волнуясь. – Весьма польщена, что вы меня вспомнили. – Войдя в комнату, понизила голос: – Сразу скажу, чего хочу от вас: в моем доме в четверг будет компания – соберутся только женщины, у мужчин в это время будет своя вечеринка у моего деверя. Моя старшая дочь Сьюзен выходит замуж, и девочка моей сестры, Мэгги, тоже. Мы хотим, чтобы вы выступили перед ними. Все женщины, и старые, и молодые, которые будут там, хотят, чтобы вы рассказали, как избегать беременности каждый раз, когда мы спим со своими мужчинами.
      – Миссис Маккейб, это приведет к неприятностям.
      – Док Бенраш, – сказала она убедительно, – все, кто будет присутствовать там, желают все это знать. Те, кто старше, потому, что не хотят проходить через это снова, а кто моложе – не собираются прожить такую же трудную жизнь, как у нас. Некоторые из мужчин, возможно, тоже захотят, но если нет – что ж, мы имеем право помочь себе сами. Пожалуйста, док, объясните это понятнее, и они будут слушать вас, потому что вы ученый человек.
      Неохотно, подозревая об опасности, но как медик не в состоянии отказать, Эли согласился. Счастливая миссис Маккейб дала ему подробные указания, как с наступлением сумерек добраться до ее фермы и даже где привязать лошадь, прежде чем войти в дом через черный вход.
      В наступивший четверг, добросовестно выполнив все инструкции, Эли предстал перед аудиторией из четырех цветущего вида девушек в возрасте между шестнадцатью и двадцатью и семи или восьми женщин, включая и тех, которых уже консультировал.
      Когда беседа закончилась, Присси Маккейб, встав рядом с ним, сказала:
      – Ну, девушки, делайте то, что советовал док Бенраш, и вы не состаритесь раньше времени и не попадете на кладбище молодыми. Мы бы предложили вам подкрепиться, док, но думаю, лучше сразу же уехать. В сумке, притороченной к седлу, найдете свежий яблочный пирог, не растрясите его по дороге.
      Они расстались, взаимно благодаря друг друга, и Эли отправился домой в таверну. Спустя день или два он вечером читал статью, бранящую британские войска в Бостоне, когда в дверь нервно забарабанили.
      Открыв ее, увидел долговязого молодого фермера с веснушчатым лицом. В руках он держал ружье.
      – Док Бенраш?
      – Да?
      – Я Уилл Прентисс, жених Сьюзен Маккейб, Миссис Маккейб послала меня предупредить вас.
      – О чем?
      – Вам нужно уехать из города, пересечь границу округа этой же ночью. Мужчины очень раздражены и будут гнаться за вами: говорили о дегте и перьях.
      – За что? – спросил Эли, засовывая одежду в сумку и подбирая книги.
      – Эта пустоголовая девчонка Матильда Адамс, – рассерженно проговорил Уилл, – пошла и рассказала Джону Випплвею, сыну преподобного отца, который ей очень нравится, о вашем присутствии на этом женском собрании. Она не хотела вам вреда, но ума у нее столько, сколько Бог дал треске, хотя должна была знать, что тот побежит к отцу и все ему расскажет. Заботясь о бессмертности душ наших женщин, преподобный отец стал ходить по домам, и все узнали об этом. Как бы там ни было, я обещал миссис Маккейб, что прослежу за вашей безопасностью, поэтому советую немножко поторопиться.
      – Стараюсь, – ответил Эли из-за стопки книг выше головы, – но не могу уехать без них.
      – Давайте перенесем их в фургон, док, и как можно быстрее.
      Все пожитки Эли были перенесены за три приема. Затем он положил на умывальник деньги – расчет за все с Генри Муром. Вместе они впрягли в фургон Виски, его лошадь, а Скотти привязали сзади. Уилл Прентисс сел на свою лошадь и весело сказал:
      – А теперь следуйте за мной, док. Я выведу вас на дорогу, по которой вы быстрее всего пересечете границу округа – там будете в безопасности и сможете действовать по собственному усмотрению.
      Два часа спустя Уилл развернул лошадь перед фургоном Эли и сделал рукой знак остановиться.
      – Вы в безопасности: мы выехали из округа Орэндж, док. Счастливого пути, женщины могут быть спокойны.
      Уилл наклонился, пожал протянутую руку Эли и, почувствовав тяжесть переданной монеты, возмутился, хотя его сердце разрывалось от желания взять ее.
      – Я сделал это не из-за денег, сэр, – сказал он с трогательным чувством собственного достоинства.
      – Знаю, мистер Прентисс, – мягко возразил Эли. – Считайте это свадебным подарком для Сьюзен – нельзя отказываться от свадебного подарка.
      – Признателен вам, док, – застенчиво произнес Уилл.
      – Благодарю вас, Уилл Прентисс.
      Эли направил лошадь на дорогу в Бостон, не видя причин, по которым не мог бы сделать крюк по пути в Филадельфию и собственными глазами убедиться, что там замышляют британцы.
      В удивительное время Эли бен-Ашер остановился в таверне Бакмена, расположенной за городской чертой Лексингтона, штат Массачусетс. Это произошло 20 апреля в тот самый день, когда группа фермеров, таких, как Уилл Прентисс, наголову разбила британские регулярные войска под Лексингтоном, а также и под Конкордом. Эли задержался, оказывая медицинскую помощь, а в это время армия Новой Англии начала концентрироваться вокруг Бостона, и чем больше увеличивалась численность войск, тем быстрее росло среди них количество заболевших.
      За короткий промежуток времени Эли и его фургон стали символом медицинской помощи. Не имея официального статуса, не зарегистрированный в только что организованной медицинской корпорации, Эли стал армейским врачом, а его фургон – передвижным госпиталем.
      Он вытряхнул ставшую теперь ненужной одежду из фургона и отправил ее вместе со всеми книгами, кроме медицинских, на хранение на неопределенный срок в таверну Бакмена. Две кровати, поставленные рядом под брезентом фургона, предназначались для пациентов, а иногда служили ему самому, когда удавалось урвать несколько часов для сна.
      Эли работал преимущественно в Первом и Втором полках Род-Айленда, где помощь больным оказывал также полковой священник, имевший небольшую медицинскую подготовку. Двое мужчин встретились однажды во время оказания помощи человеку, раненному возле Брид-Хилл. Закончив бинтовать ему голову и обработав рану на ноге, они улыбнулись друг другу.
      – Преподобный Эбенезер Дэвид, – сказал священник, вытерев кровь с руки, прежде чем протянуть ее.
      – Доктор Э. бен-Ашер, из Род-Айленда.
      – Другой Эбенезер! – воскликнул священник, откровенно радуясь совпадению. – Натаниэль, – обратился он к офицеру, который остановился поболтать с ним, – хочу представить тебе еще одного выходца из Род-Айленда, доктора Эбенезера Аша.
      Эли с улыбкой поблагодарил за знакомство и, пожав плечами, не стал возражать против нового изменения своего имени. К тому времени, когда он стал официальным полковым хирургом, оказалось, что его настоящее имя уже не писалось даже в документах.
      В ноябре 1779 года, получив приказ от генерала хирургической службы отправляться в Морристаун для преобразования поместья Грейс-Холл возле Джоки-Холлоу в маленький военный госпиталь, он немедленно сделал заявку на молодого меннонита из Пенсильвании по имени Дэниел Люти в надежде, что тот станет его правой рукой в борьбе с грязью и болезнями.
      Он написал письмо Дэниелу, забыв, что когда-то, еще до войны, у него была другая жизнь и другое имя, подписавшись внезапно пришедшим в голову новым – «Доктор Бен».

      В 1737 году большое количество швейцарских меннонитов, надеясь избавиться от мучений и религиозных гонений, которые они более века терпели от своих собратьев, оказались среди пассажиров отправившегося из Роттердама корабля, по иронии судьбы называвшегося «Очаровательная Нэнси».
      В числе путешественников, соблазненных обещаниями земли обетованной в штате Пенсильвания, находились меннониты Джейкоб и Лизбет Люти и их четверо детей в возрасте до девяти лет; пятый ребенок, если Лизбет выносит его и благополучно родит, разделит с ними уже новую жизнь в Новом Свете.
      «Очаровательная Нэнси» оказался на самом деле рассадником грязи, болезней и несчастий – судно источало зловоние, исходившее от больных людей, набитых на корабль, как селедки в бочку, отвратительной еды и инфицированной воды.
      28 июня, за день до отплытия корабля, умерла четырехлетняя Рейчел Люти – ее похоронили в Роттердаме. «Очаровательная Нэнси» отправился в путь и прибыл в Англию только 8 июля. Во время девятидневной стоянки в порту Лизбет и Джейкоб потеряли своего младшего сына, еще младенца; старший сын, девятилетний Кристиан, стал жертвой дифтерии, и его похоронили в море во время опасного путешествия через Атлантику.
      Долгие и ужасные мытарства закончились в Филадельфии в середине октября. На следующий день после прибытия у Лизбет родилась девочка; мать выжила, а ее маленькая дочь умерла – остался всего один ребенок.
      Как только роженица поправилась, все трое отправились в округ Ланкастер в фургоне, набитом вещами и вновь приобретенным фермерским инвентарем.
      Здесь уже было много поселений, основанных меннонитами, в которых Люти могли приобрести хорошую ферму и создать уютный дом, но то ли из-за трудных морских странствий, то ли из-за потери детей Джейкоб решительно не захотел сделать это.
      – Положу начало собственному городу, – объявил он Лизбет, когда пришло время решать. Та тоскливо оглянулась на фермы, оказавшие им столь радушное гостеприимство, но, как покорная жена, не стала возражать.
      Однако даже она вскрикнула от радости, увидев место, выбранное Джейкобом на следующий день: богатая и плодородная земля, для строительства дома нашлась удобная площадка, окруженная большими зелеными холмами.
      Достав корзину с провизией, которой их накануне снабдили гостеприимные хозяева, они сели завтракать. Джейкоб сказал с необычной игривостью:
      – Следует выбрать подходящее название для нашего прекрасного нового города. Есть какие-нибудь идеи, жена?
      Лизбет зажала рот рукой, сдерживая легкомысленное хихиканье.
      – Строберри Шрэнк?  – предложила она Джейкобу.
      – Шкаф? Земляника в ноябре? Что за название?
      Лизбет показала на сына, серьезного семилетнего Ганса, сидевшего на деревянном шкафу и со счастливым видом уплетавшего земляничное варенье, размазывая его по всему лицу.
      – Вон сидит наш Ганс на моем шкафу, – почти радостно сообщила она мужу, указывая на единственного ребенка, оставшегося от всех их надежд и мечтаний, – и наворачивает землянику, – какое лучшее название можно еще придумать?
      – Тогда так, – с благодетельной улыбкой согласился Джейкоб с названием, – здесь, в Строберри Шрэнк, наш дом. Давайте поблагодарим Бога, от которого исходит все благодеяние.
      Все трое в порыве благодарности Богу склонили головы, и, начиная с этого момента, все последующие годы благодарным родителям казалось, что провидение возместило им за все их предыдущие страдания.
      Через год после прибытия у Лизбет родились два сына-близнеца: Джозеф и Джон, а в последующие четыре года – две здоровые дочери – Анна и Гретел. В Строберри Шрэнк поселились также их прежние друзья и соседи из Швейцарии и Германии, основав, таким образом, не только деревню, но и дружеское сообщество. Ферма Люти процветала, как и магазин, в котором они продавали привозимые из Филадельфии товары. Свою первую тесную хижину они заменили на красивый каркасный дом.
      В 1750 году, в возрасте 20 лет, Ганс взял в жены дочь их ближайшего соседа Анну Бейлер; семья невесты обеспечила молодых мебелью, а Джейкоб Люти – уже человек состоятельный – подарил сыну сотни акров земли и прекрасный кирпичный дом в Ланкастере, имевший второй этаж и мансарду, с камином, расположенном внизу, десяти футов в длину и пяти в высоту, а также предмет гордости – подвал, выполненный в форме арки.
      У Анны Бейлер Люти после шестнадцати месяцев замужества родился сын, названный Дэниелом, и гордый дедушка подарил ему в день крещения один из первых экземпляров опубликованной в Америке книги «Martyrs Mirror». В переплете из толстой кожи, застегивающийся на пряжки, этот огромный документ, описывающий страдания предков за свою веру, занял в гостиной почетное место на красивой сосновой подставке, вырезанной специально для этого Гансом.
      Юный Дэниел Люти, сколько себя помнит, почти каждый вечер слушал чтение отрывков из этой книги. И только когда ему исполнилось шесть лет, осмелился задавать вопросы о мудрости или святости описываемых в книге мучеников.
      – Пап, а он знал, что его казнят, если шериф поймает его?
      – Конечно, знал.
      – Значит, когда пошел по льду, а шериф провалился, был бы спасен, если бы пошел дальше?
      – Да, так.
      – Зачем же тогда ему понадобилось возвращаться и помогать человеку, который замышлял убить его?
      – Такова наша мораль – христианская мораль. Дэниел хотел бы знать, правильная ли она: злой шериф намеревался подвести невинного человека на плаху, правильно ли всезнающие святые надеялись, что тот сам поможет шерифу убить его? Месяцами Дэниел ломал голову над этими вопросами, но был слишком благоразумным, чтобы высказывать их вслух.
      Затем в одну из безлунных сентябрьских ночей 1757 года в семье Люти снова разыгралась трагедия.
      Небольшой отряд делаверских индейцев, среди которых недавно начались беспорядки, напал на их дом; тела двух девочек, Анны и Гретел, а также одного из близнецов лежали, проткнутые томагавками, возле сожженного дома; Джейкоба и другого близнеца индейцы забрали с собой.
      – А что с матерью? – спросил Ганс у соседа, рассказавшего им эту зловещую историю, и все содрогнулись, услышав ответ.
      Когда дом горел, мать пыталась вылезти через трубу, но годы благополучия и изобилия превратили Лизбет из стройной девушки в дородную матрону – она застряла в кирпичной трубе, и нападающие использовали высунувшуюся часть ее тела как мишень. Но она, милостью Божьей, наверно, умерла до того, как томагавк в конце концов попал ей в голову.
      Лизбет, обе девочки и брат Джозеф отправились на покой на маленькое меннонитское кладбище.
      – Они теперь дома среди мучеников, – объявил дьякон Каумффман на заупокойной службе, и Дэниел удивился снова.
      Больший смысл для него имели слова отца, сказавшего однажды: «Сейчас надо искать живых».
      Он тотчас же начал переговоры об освобождении отца и брата Джона. Ганс в это время обрабатывал ферму Джейкоба вместе со своей, а вся община восстановила каркасный дом, оставив и трубу, в которой умерла Лизбет, – все верили, что Бог вернет Джона и Джейкоба, а они должны иметь дом, вернувшись домой.
      Отец и брат пробыли в плену два года, прежде чем переговоры Ганса и выкуп принесли им освобождение. Настал этот день, но радость семьи Люти омрачилась: Джон отказался жить с ними, ожесточившись против отца и перестав верить в Бога.
      – У нас были ружья, но отец не разрешил использовать их. Что это за вера… если позволила убить у него на глазах всю семью, а он даже не шевельнул пальцем, чтобы помешать этому? Девочки так кричали… видел, как они убивали Джозефа… а мама… Боже праведный, мама… каждую ночь с того дня слышу ее.
      – Она сейчас находится среди благословенных мучеников, – напомнил ему мягко Ганс, а сам побледнел от потрясения.
      – Лучше иметь живую мать, чем благословенную мертвую.
      Соглашаясь с последним замечанием, Дэниел кивнул белокурой головой: кажется, дядя Джон рассуждает так же – значит, он не одинок в своих сомнениях. Завтра должен где-нибудь застать дядю одного, чтобы тайно переговорить с ним.
      Но когда наступил завтрашний день, дяди Джона уже не было, он уехал от семьи и образа жизни меннонитов. До тех пор, пока однажды не вернулся, чтобы раскаяться и принять снова единственно правильную веру. Но он оставался таким же мертвым для всех них, как Джозеф, его брат-близнец, уже два года лежавший в могиле.
      Дэниелу было почти девять с половиной лет, когда дядя Джон ушел из их жизни. Спустя шесть месяцев Джейкоб привел новую жену, вдовствующую Гульду Кропп, настолько тощую, насколько бабушка Лизбет была толстой. Дэниелю нравилась Гульда, но он был согласен с Джоном: его улыбающаяся бабушка, угощающая яблочным пирогом, оказалась бы лучше, чем мученица на кладбище меннонитов.
      Он принял и другое решение, такое же еретическое: человек, вытащивший шерифа из воды и знавший, что тот тащит его на казнь, – круглый дурак!
      Начав однажды, Дэниел больше сомневался, чем верил, и, как результат, его жизнь, как и жизнь семьи, должна была еще раз круто измениться.

      Пока старшему сыну не исполнилось одиннадцать или двенадцать лет, Ганс всегда считал его спокойным, послушным, здоровым и работящим мальчиком, то есть обладающим всеми качествами, которые родители желали бы видеть в своем ребенке. Затем он стал быстро взрослеть, и внутри него будто проснулся монстр – стал упрямым, своевольным, сомневающимся.
      Не проходило недели, чтобы отец не заметил какого-нибудь проступка. Указав Дэниелу на ошибку в поведении, всегда повторял предостережение, предшествующее наказанию:
      – Пожалеешь розгу – испортишь ребенка. Пошли.
      Мальчик, удивленно пожав плечами, что для обеспокоенного отца граничило с оскорблением, шел за ним к большому круглому гладкому пню, оставшемуся от гигантского дуба, разбитого молнией много лет назад.
      – Спускай штаны.
      Брюки расстегивались и спускались до лодыжек, Дэниел без всякого приказания наклонялся над пнем, напрягая мускулы, а прут, со свистом разрезая воздух, врезался в тело даже через самое толстое зимнее нижнее белье. Мальчик редко плакал, частично из-за упрямства, но больше потому, что должен был стоически переносить наказание.
      – Ты понимаешь, что делается это для твоей же пользы? – всегда спрашивал отец, отбрасывая прут, и сын всегда молча соглашался до того дня, когда ему минуло уже четырнадцать.
      – Нет, не понимаю, – сказал он. – Наказание не влияет на мое желание узнать мотивы наших поступков.
      – Отец командует, ему надо повиноваться, пока сам не станешь мужчиной, это единственный для тебя мотив поведения. Итак?
      – Итак, я не согласен: то, что ты мой отец и старше меня, не значит, что всегда прав и поступаешь мудро.
      Ганс смотрел на сына с настоящим ужасом. Он стал на колени на свою добрую землю и молча молился Богу, прося наставить его на путь истинный; после молитвы наказал сына во второй раз, поднимая и опуская мозолистую ладонь до тех пор, пока Дэниел не смог сдержать рыдания.
      После этого двойного наказания что-то застыло в Дэниеле: он не винил отца, просто устал биться головой о каменную стену, не оставляя там никакого следа, а только причиняя себе боль; с этого дня у него созрело решение – держать свои мысли и сомнения про себя.
      Таким образом, его сердце стало крепостью, куда никто не допускался, хотя он по-прежнему помогал сеять и убирать урожай, доить коров, чистить лошадей, носить воду из колодца для матери, учить алфавиту двух маленьких сестренок, умиляя родителей, которым казалось, что прежний Дэниел вернулся к ним.
      Два вечера в неделю он проводил у бабушки Бейлер, читая Библию тете Эстер, плохо соображавшей, но любившей слушать произносимые слова. У его неродной бабушки была дочь, плохо владеющая руками и ногами, и он был так добр и нежен с ней, что Гульда восторженно объявила своему мужу:
      – Твой внук становится благочестивым человеком.
      Многие, соглашаясь с этим мнением, мучительно ломали головы над вопросом, почему «благочестивый» не присоединился к вере меннонитов, навсегда связав себя с ней.
      Некоторые, оправдывая его, говорили: «Молод – для них естественно колебаться».
      Отдельные утверждали: «Кто из нас не перебесился, прежде чем полностью принял веру?»
      Дэниел, любивший семью, но разрываемый противоречиями, не мог принять эту веру ни в пятнадцать, ни в шестнадцать, ни даже в семнадцать, повторяя про себя: «Вокруг – целый мир: места, где не приходилось бывать; мысли и идеи, мне не знакомые; книги, которые хотелось бы прочитать. Откуда знать, что заповеди меннонитов – единственно приемлемые для меня, если их не с чем сравнить?»
      Затем к внутренней борьбе прибавилась необходимость определить свое отношение к колониальной тирании. Меннониты отказывались посылать отцов и сыновей на военную службу, однако осенью 1775 года, когда наполненные продовольствием фургоны отправлялись в осажденный Массачусетс с ферм из не подвергшихся блокаде центральных колоний, многие из них добровольно отправляли сыновей сопровождать груз, оправдывая эти действия тем, что они защищают свою собственность: кто, как не сыновья, проследят, чтобы лошади и фургоны, в которых перевозилось продовольствие, были возвращены их законным владельцам? Кроме того, никто не нарушает обетов веры – ведь их мальчики не принимают участия в военных действиях.
      Среди молодых людей, отправленных отцами в путешествие на восток, находился спокойный, здравомыслящий Дэниел Люти, который, прощаясь, нежно поцеловал мать, что делал крайне редко, и тепло пожал руку отцу.
      Потом Анна упрекнет печально:
      – Как будто знал, что не вернется больше к нам.
      Дэниел уехал, не будучи уверенным в своих намерениях, но убежденный, что нужно использовать эту возможность и познакомиться с миром за пределами зеленых пастбищ и холмов Строберри Шрэнк. Как интересно вращаться среди людей, которые не были меннонитами! Милиционеры и солдаты, тоже участвующие в этом походе, казались и дружелюбны, и добродушны. Дэниел забрасывал их нетерпеливыми вопросами в течение всего дня, а ночью, вместо того чтобы держаться со своими парнями, сидел возле костра, увлеченный их разговорами о жизни, сильно отличающейся от его представлений о ней.
      Вскоре он сменил широкополую фермерскую шляпу на плотно сидящую на голове милицейскую шапочку и счел отделанный бахромой охотничий индейский блузон более удобным для путешествия, чем его черное пальто с длинными полами, развевающимися над сиденьем фургона во время езды, – во всяком случае, все это больше соответствовало его вкусу.
      Глаза Дэниела чуть не вылезали из орбит, когда он слушал вольные суждения солдат о женщинах: конечно, дома он и его друзья-меннониты вели бесконечные разговоры, сочиняя разные истории о девушках, но эти не придумывали, зная, о чем говорят! Сравнения, которые он слышал, серьезные анатомические обсуждения их частей тела, участвующих – даже не подозревал об этом! – в процессе воспроизведения потомства, бросали его временами в краску, и он радовался, что в темноте этого не видно. Это было ужасно, но так увлекательно!
      После таких ночных обсуждений у костра он засыпал с трудом и часто уходил заняться какой-нибудь тяжелой работой – колол дрова, а если их лагерь располагался возле озера или реки, снимал тяжелые башмаки и носки ручной вязки, закатывал бриджи и погружался по колено в ледяную воду.
      Солдаты понимали больше, чем Дэниел предполагал. Однажды вечером, разбив лагерь недалеко от деревни, они ремонтировали фургоны, прежде чем пересечь границу, отделяющую штат Коннектикут от Массачусетса. Четверо из них весело сбросились, торжественно объявив: «Религиозный мальчик должен почесать то, что у него зудит».
      Ничего не подозревающего Дэниела отправили в амбар, расположенный недалеко от дороги, к фермеру, как ему объяснили, чтобы забрать у того оплаченного ими барашка. Ну и пир закатят они вокруг костра этой ночью!
      – Для разнообразия совсем неплохо отведать барашка, – охотно согласился Дэниел, а солдаты чуть не покатились от смеха.
      Когда Дэниел добрался до амбара, то не обнаружил там ни фермера, ни барашка, а только несколько коров, жующих корм в своих стойлах. Растерянно оглядываясь вокруг, вдруг услышал голос сверху:
      – Солдатик?
      Быстро посмотрев вверх и увидев там пухленькое, хорошенькое, розовощекое личико, всматривающееся в него с сеновала, юноша снял свою шапочку, как делали солдаты, когда разговаривали с леди.
      – Мисс, – уважительно обратился он к ней на английском, что с каждым днем становилось для него легче и легче, потому что уже не приходилось переводить каждую мысль с немецкого, – вы знаете что-нибудь о барашке, которого нужно принести солдатам?
      – Знаю все, – ответила девушка улыбаясь, одновременно тряхнув двумя белокурыми косичками над плечами и сдвинув ноги на край сеновала.
      Когда она улыбалась, у нее показывались ямочки на обеих щеках, и Дэниел не мог, пока не отвернулся, не видеть большую часть ее обнаженных ног, на каждой коленке которых тоже было по ямочке.
      Так вот как выглядят ноги у взрослой женщины!
      Он проглотил подступивший к горлу комок, стараясь не опускать глаза ниже ее шеи.
      Девушка опять улыбнулась ему манящей улыбкой с ямочками.
      – Там сбоку есть лестница, – подсказала она. – Забирайся сюда – расскажу все о барашке.
      Приглашая его, она слегка наклонилась, и поверх ее зашнурованного корсажа с глубоким вырезом ему открылось намного больше того, чем следовало бы видеть любому юноше-меннониту. Дэниел снова проглотил слюну и отчаянно забрался вверх по лестнице.
      – Втяни ее, – приказала она, – чтобы никто не помешал нам.
      С пересохшим внезапно горлом он втянул лестницу, затем повернулся к ней.
      – Так вы знаете о барашке? – удалось ему выдохнуть.
      Девушка отклонилась назад и упала на большую кучу сена.
      – Ты Дэниел, не так ли?
      – Конечно, но откуда вы знаете?
      – Меня зовут Мэри, и барашек – это я. – Затем добавила, видя, что Дэниел стоит как истукан и недоверчиво смотрит на нее: – Все оплачено твоими друзьями. – Она блаженно улыбнулась. – Подарок для тебя.

      Мэри медленно поднялась и, опершись на один локоть, посмотрела на него сверху вниз. Более часа назад Дэниел расплел ее волосы, и теперь они рассыпались по спине и вокруг лица в страшном беспорядке. Ее губы распухли от поцелуев, а ноги – Боже, потеряла счет тому, сколько раз он целовал, сосал, покусывал и гладил ямочки на коленях – просто дрожали от усталости.
      Дэниел, на котором уже снова были надеты брюки, но остальная часть тела была голой, перестал жевать соломинку и стал лениво водить ею по обнаженной груди девушки, медленно и чувственно улыбаясь.
      Мэри упала на сено, издав не то мурлыканье, не то стон.
      – Только не снова, милый, больше не могу – ты совершенно утомил меня.
      Дэниел наклонился над ней, его голубые глаза наполнились беспокойством.
      – Я был недобр к тебе, Мэри?
      Она, удивившись, посмотрела на него, затем захохотала так, что в течение нескольких минут не могла ответить.
      – Недобр, – повторила наконец, вытирая глаза одной из своих нижних юбок. – Ты действительно ничего не знаешь? – Она сидела перед ним, скрестив ноги, пухленькая и цветущая, похожая на обнаженного ангела с картинки, которую Дэниел однажды видел в запрещенной книге. – Ты самый настоящий мужчина, когда-либо встречавшийся в моей жизни, милый. Почему солдаты разыграли меня, сказав, что я у тебя первая?
      – Ты и была первая.
      – Ну, тогда знаю, откуда у тебя столько силы, а у тебя ее слишком много – это всемогущий Бог снабдил тебя хорошим инструментом. Что меня озадачивает, милый, так это то, что ты очень хорошо знаешь, как им пользоваться.
      – Спаривание животных. Разговоры мужчин. Я смотрел, – простодушно объяснил Дэниел, – слушал и учился.
      Она поднялась и взяла его лицо в руки.
      – Ты здорово научился, Дэнни. Никогда не встречала парня, который умел бы лучше. Послушай маленький совет – никогда не плати за это: просто покажи, на что способен, и леди сами заплатят тебе.
      Дэниел оглянулся в поисках своего охотничьего блузона.
      – Заранее прошу прощения, если мой вопрос покажется тебе грубым, – сказал он довольно смущенно, – но такая девушка, как ты… почему занимаешься этим за деньги?
      – Такая красивая, как я, ты хочешь сказать? – с насмешкой над собой сказала Мэри.
      – Ты красивая девушка, Мэри. Очень.
      – К тому же еще и дочь фермера. И видела, как моя мать потратила жизнь на рабский труд, работая с восхода солнца до темноты, рожая каждый год очередного ребенка. Спустя пять месяцев после того, как она умерла во время родов, отец взял другую жену, и все повторяется снова. Не думаю, что мачеха протянет больше года или двух, но я не собираюсь торчать здесь, чтобы дождаться номера три. Так же, как не хочу выходить замуж за фермера и обречь себя на такую же жизнь. Как только накоплю достаточно денег, уеду в большой город, в Провиденс или Хартфорд. Может быть, даже в Нью-Йорк. Буду работать в магазине и снимать комнату, как настоящая леди, и если все-таки выйду замуж, это будет мужчина, которому нужна жена, а не домашняя лошадь и детородная машина.
      Натянув свой блузон, Дэниел печально наблюдал, как она скользнула в нижние юбки, затем в тускло-коричневую юбку из тяжелой полушерстяной ткани.
      – Ты дала мне пищу для размышлений, – отозвался он очень серьезно, не отрывая взгляда от рук, зашнуровывающих корсаж. – Рад был познакомиться с тобой, Мэри, но сейчас мне нужно возвращаться к фургонам.
      – Я тоже рада, Дэнни. Послушай, – она наклонилась к нему, пока он спускал лестницу. – Слышала, будто вы собираетесь задержаться здесь еще на день. Если да, почему бы нам не встретиться здесь завтра в это же время?
      Дэниел колебался, и она решила, что знает причину.
      – Тебе это ничего не будет стоить. Честно, милый. – Ямочки на ее щеках задрожали. – Хочется еще твоей первой любви.
      Мужчины ждали его у костра. Увидев его, идущего развязно-небрежной походкой, с руками в карманах, весело насвистывающего, в сдвинутой на затылок милицейской шапочке, все разразились знающим грубым хохотом.
      – Как понравился барашек, Дэниел?
      – Дочь фермера показала тебе, что надо делать, Дэнни?
      – Разобрался, что к чему, мальчик?
      – Тебе понравился на вкус барашек, сынок?
      Довольные своим остроумием, они шлепали ладонями по земле и по спинам друг друга и в течение некоторого времени смеялись так сильно, что не слышали ничего, что говорил Дэниел.
      К тому времени, как они пришли в себя, Дэниел, закутанный в свое одеяло, уже крепко спал у костра.
      В следующий вечер он потихоньку ускользнул от всех на встречу с Мэри. Несколько часов спустя, прощаясь с ней, он вложил одну из накопленных им золотых монет ей в ладонь и зажал ее.
      – Хочу, чтобы ты взяла это.
      Мэри, увидев монету, открыла рот от изумления.
      – Золотой соверен!  – Затем бросила его в сено. – Говорила же тебе, что не за деньги, – сердито заявила она. – Иногда беру деньги, но я не настоящая проститутка.
      – Это не плата, это подарок одного друга другому, чтобы помочь тебе исполнить твое сокровенное желание, – продолжил он ласково. – Я тоже знаю, что такое хотеть открыть другой мир, попробовать на вкус другую жизнь.
      Пошарив в сене, нашел соверен и снова силой вложил его ей в руку.
      – Мы друзья, – повторил он. – Прими подарок.
      Мэри взяла золотую монету и опустила в корсаж, затем, стремительно обняв его за шею, страстно поцеловала.
      – Никогда не встречала такого, как ты, человека, Дэнни, и никогда, до конца своей жизни, не забуду тебя.
      – И я тоже буду помнить тебя, Мэри, – пообещал Дэнни, стоя у амбарной двери.
      Желая ему счастливого пути, Мэри сверкнула улыбкой, которая была одновременно и нежной, и соблазнительной.
      – Уверена, что будешь, – согласилась она. – Если у такого мужчины, как ты, просыпается аппетит, он будет иметь многих, но никогда не забудет первую. Рада, что первой была я.
      К удивлению солдат, предсказания Мэри сбылись полностью. Где бы они ни разбивали лагерь, где бы ни останавливались, переполненные желанием броситься на любую женщину, оказывающуюся на их пути, Дэнни был тем мужчиной, для которого все заканчивалось в его пользу.
      Будь то стакан холодной воды или горячий яблочный пирог, легкий, ни к чему не обязывающий пятиминутный флирт или длительное уединение в сене, – все, чем богаты женщины, предлагалось в первую очередь Дэниелу.
      – Не могу понять, Дэниел, наш мальчик, – растягивая слова, однажды обратился к нему солдат из Пенсильвании гнусавым голосом, – чем ты так сильно привлекаешь к себе как леди, так и женщин легкого поведения? Ты не так высок, как Джек, и далеко не так красив, как Боб. Могу спорить, у тебя манеры хуже, чем у меня, а Генри более разговорчив. Так что же они находят в тебе? Расскажи, может, мы тоже сможем научиться.
      Дэниел застенчиво улыбнулся, пытаясь сменить тему разговора, но когда его окружили четверо солдат и стали настаивать на ответе, он попытался дать его.
      – Не знаю. – Сдвинув на затылок шапочку, почесал за ухом. – Разговариваю с ними, как с друзьями, им нравится отвечать мне и говорить о том, что они думают. У женщин громадное количество мыслей, которые обычно копятся у них.
      – Эта часть относится к приятным разговорам, а как насчет постели?
      Дэниел сильно покраснел.
      – Стараюсь доставить им удовольствие любым способом, как бы ни захотели.
      – Ты?! Им?! Доставить удовольствие?
      – Каким образом?
      – Почему?
      – Как тебе удается?
      Дэниел склонил голову, и они все наклонились к нему, чтобы разобрать слова.
      – Спрашиваю, как им нравится, они отвечают, я и делаю так.
      Они все посмотрели на Дэниела, как на сумасшедшего, затем Генри высказал то, что думали остальные.
      – А какое удовлетворение получаешь от этого ты?
      Дэниел в первый раз за время разговора посмотрел им прямо в глаза, показывая, что именно они и были сумасшедшими.
      – Если выслушать, что думает женщина, и доставить ей удовольствие своим телом, тогда она тоже захочет знать, что думаешь ты, и доставит удовольствие тебе.
      Все так просто, что он не мог понять, почему это требует объяснений или отчего они смотрят на него с таким искренним удивлением.
      С того времени, как он познал Мэри, Дэниел обнаружил, что имеет дело с новым источником для удивления. Женщины. Те, которые остались дома, и те, с кем он встречается за его пределами.
      Скрывали ли девушки-меннониты, с которыми он вместе вырос, под своими скромными одеждами и шляпками такую же острую тоску и возмущение, как и Мэри? Все ли они хотели чего-то большего, чем просто быть второй половиной мужчины? Радовались ли каждому очередному ребенку? Может ли быть так, что многие из них чувствуют себя несчастными, позволяя мужчинам управлять собой и обеспечивать себя?
      Может быть, ему потребуется много времени, чтобы найти ответы на эти вопросы, но одно он знал твердо: пока не узнает достаточно хорошо мужчин и женщин и громадный мир, который они населяют, не может вернуться в Строберри Шрэнк.

      7 декабря 1775 года, из Массачусетса.
      Уважаемая мама, уважаемый папа!
      Исаак отдаст вам в руки это письмо и вернет наших лошадей и фургон – я заплатил ему и его брату за услуги из своих собственных денег, поэтому вы ничего, кроме благодарности, им не должны. Деньги заработал на перевозках здесь, в Кембридже, где собралась американская армия, окружив британские войска в Бостоне, в то время как британцы, в свою очередь, окружили бостонскую гавань. Мне многое непонятно в этой дурацкой войне, кроме одного: что большая часть людей, с которыми встречался, убеждены в своей правоте. Пишу вам потому, что не собираюсь возвращаться домой. Во всяком случае, до тех пор, пока не разберусь в своих сомнениях и не смогу полностью посвятить себя вере. Присоединился к армии, но вам не придется горевать или стыдиться меня, так как я не принимал воинской присяги и не собираюсь стрелять в людей – работаю здесь в госпитале, открытом для больных или раненных в состоявшихся сражениях. Здесь не хватает врачей, поэтому помогаю всем, чем могу, тем немногим, что есть, а также священнику, которого здесь называют армейским дьяконом. Мы стараемся по возможности оказать людям посильную помощь и принести им облегчение.
      Несколько дней назад перевозил (бесплатно) личное имущество военного благородного происхождения, который является командующим всех полков. Его зовут Вашингтон. Он спросил, откуда я родом, и когда услышал ответ, поинтересовался, почему я не записался ни в один из пенсильванских полков. Выслушав законы нашей веры, не счел их несущественными, как многие другие, а долго размышлял, прежде чем сказать – вы понимаете, что я не помню его слов в точности, просто передаю их смысл, – «Бог запрещает заставлять людей поступать против своих убеждений и совести, и все же думаю, скоро придет время, когда многим людям, таким, как ты, придется сделать свой трудный выбор».
      Как он верно отметил: Бог может запрещать, но если все же случится так, как он сказал, никогда, уважаемые родители, не скрою правду о своих поступках от вас. Надеюсь, это письмо застанет в добром здравии вас, моего брата Абрахама, а также и ваших родителей. Всегда молюсь за вас и надеюсь, что вы тоже молитесь за меня. Возможно, мы скоро встретимся снова, и я останусь с вами навсегда.
      Ваш послушный сын
      Дэниел Люти.
 
      Большая часть милиционеров отправлялась домой вместе с составом фургонов, и Дэниел вращался теперь среди солдат, не столько боевых, сколько напуганных, испытавших вкус сражений и почувствовавших, что он им не нравится, – больных, скучающих по дому, умирающих солдат.
      Он научился промывать вызывающие отвращение раны, никогда не воротя нос от их вида или запаха, протирал тела и кровати страдающих дизентерией, не морщась от ужасного зловония. С нежностью матери, ухаживающей за своими детьми, мыл руки и лицо и безбородым мальчишкам-солдатам, и огрубевшим ветеранам.
      Все врачи стремились получить его помощь, и Дэниел превращал ночь в день, если в нем была необходимость, работая без устали круглыми сутками, урывая несколько часов для отдыха, после чего снова был бодр и неутомим.
      Его предпочтение, так же, как и мнение солдат, не только за медицинскую, но и за духовную помощь, отдавалось двум мужчинам, которых называли «Два Бена», – преподобному Эбенезеру Дэвиду, священнику Первого Род-Айлендского полка, считавшему, что в уходе за больными чистота стоит на втором после набожности месте; и доктору Эбенезеру Аше, настаивавшему, что чистота первична. Доктор так же героически и с таким же незначительным успехом сражался с грязью как источником заболеваний, как армия сражалась с британцами. Не допускающим возражения тоном, оставляя без внимания любые претензии, он требовал помощи Дэниела в любое время, когда она была ему нужна.
      Дэниел был только рад этому, потому что считал большинство других медиков грязными, невежественными, знающими не намного больше, чем страдающие пациенты, которые ждут от них ухода и излечения.
      Неся, таким образом, службу в медицинском корпусе, неофициальную и неоплачиваемую, Дэниел дошел с армией до Нью-Йорка. Во время сражения на Лонг-Айленде он, увертываясь от пуль и пушечных ядер, выносил, а иногда и вытаскивал раненых с поля боя за линию огня.
      Однажды, наклонившись над солдатом, раненным в ногу, Дэниел увидел ужас на его лице, предупредивший раньше, чем хриплый крик; он, схватив штык, направленный ему в спину, разоружил молодого британского солдата, который чуть не убил его.
      Это был еще мальчишка, возможно, даже моложе Дэниела. Он лежал, неуклюже растянувшись, на пропитанной кровью земле там, где Дэниел сбил его с ног, с расширившимися от ужаса глазами, с шевелившимися в немой молитве губами, в ожидании неминуемой смерти.
      – Уходи! – крикнул ему Дэниел. – Убирайся. Мне не за что враждовать с тобой.
      Английский мальчишка с трудом поднялся на ноги, уверенный, что эта жестокая шутка предшествует окончательному смертельному удару. И раненый солдат, и Дэниел видели, что он напустил в штаны и, даже охваченный паникой, как невеста в свадебную ночь, прикрыл мокрое место руками, пытаясь спрятать свой позор.
      – Уходи! – снова повторил Дэниел. – Возвращайся к своим. – Он повернулся спиной к разоруженному мальчику, поднял раненого и перебросил его через плечо. Пока Дэниел шел, спотыкаясь, к медицинской палатке за американской линией, англичанин летел, как на крыльях, к своим британцам.
      Когда британцы оккупировали Нью-Йорк, а Вашингтон передвинул свою армию на север, Дэниел все еще был с солдатами, в свободное время читая и перечитывая все книги, которые были у них в обращении, большей частью зачитанные до дыр английские романы Дефо и Филдинга, а также очерк Томаса Пейна «Здравый смысл», который стал призывом к патриотической войне за свободу.
      Снова и снова, абзац за абзацем, Дэниел изучал каждую строчку призыва Пейна. Он был слишком драматичным, самовосхваляющим… но тем не менее волнующим его кровь.
      «О Ты, который любишь человечество! Ты, который осмелился сопротивляться не только тирании, но и тирану, вставай! Каждая точка мира переполнена угнетением. Свобода преследуется на всем земном шаре…»
      Разве это не было правдой? И было ли правильным помогать засеять добрую землю Нового Света такой же жестокой тиранией?
      Меннониты и квакеры гордились тем, что никогда не делают того, что может привести к человеческой смерти. Не лицемерие и трусость ли это?
      Разве не было им известно, что, отправляя фургоны с продовольствием, они обеспечивают продуктами солдат, чья цель – убивать? Или когда отдавали деньги, которые шли на закупку боеприпасов и оружия? А когда он, Дэниел, помогал раненым солдатам снова встать в строй, на кого он работал – на Бога или на дьявола?
      Хотя прошел уже целый год со дня отъезда из Строберри Шрэнк, он все еще не нашел ответа на свои вопросы, хотя продолжал в ежевечерних молитвах просить Бога, чтобы Он помог ему.
      И наконец Бог сделал это.
 
      8 января 1777 года, из Нью-Джерси.
      Уважаемые родители!
      Мое долгое молчание вызвано не отсутствием сыновнего уважения, а скорее тем, что не определился, какой выбор мне сделать. Обещал никогда не скрывать от вас правды, какой бы горькой она ни была, поэтому не могу утаить от вас, что, хотя моя работа в основном связана с исцелением людей, я в конце концов связал свою судьбу с американцами, которые борются за независимость от Британии.
      Мне нельзя рассказать вам в этом письме об обстоятельствах одного исключительного дела, поскольку мне снова могут поручить то же самое.
      Дорогая мама, дорогой папа, прошу вас понять меня. Если вы не можете понять, тогда прошу простить меня.
      Уважающий вас сын Дэниел.
 
      Обстоятельства, которые Дэниел не мог объяснить в письме, были действительно исключительными: однажды, когда он занимался своей обычной работой в госпитале, генерал Вашингтон прислал за ним.
      После случайной встречи в Кембридже ему довелось видеть главнокомандующего несколько раз, но он никогда не разговаривал с ним и даже не мечтал об этом. Его провели в маленькую, плохо меблированную комнату, где сидел генерал Вашингтон с двумя помощниками.
      Генерал повернулся к нему.
      – Мистер Люти, – сказал он.
      Дэниел, который все еще оставался меннонитом и предпочитал, чтобы его называли только по имени, не смог преодолеть себя и произнести обычное льстивое обращение к главнокомандующему «Ваше превосходительство». Он компромиссно заменил его на «Да, сэр?».
      – Правильно ли, что вы, как и большинство ваших собратьев, бегло говорите по-немецки? Верно?
      – Да, сэр. Немецкий – наш родной язык.
      – У меня к вам просьба, мистер Люти. Вы можете согласиться или нет, без всяких последствий или ответственности для вас, если будете против. Но дело должно держаться в секрете, понятно?
      – Понятно, сэр, согласен.
      Один из помощников протянул главнокомандующему Библию, но генерал отмахнулся.
      – Меннониты не клянутся на Библии. Слово, данное мистером Люти, равносильно клятве, не правда ли, – он чуть-чуть улыбнулся, – Дэниел?
      – Да, сэр, – сказал Дэниел, отвечая такой же слабой улыбкой.
      – Мне нужен человек, говорящий по-немецки, который бы добрался до территории Трентона, смешался там с наемными солдатами и подтвердил информацию, полученную мною из других источников, затем быстро вернулся ко мне. Можете вы это сделать?
      – Полагаю, что да.
      – Поручение не совсем безопасное.
      – Если они заподозрят вашу истинную цель, – сказал один из помощников с преднамеренной жестокостью, – вас могут повесить.
      – Значит, сделаю все возможное, чтобы не заподозрили, – спокойно ответил Дэниел.
      Сорок восемь часов спустя, одетый, как любой фермерский парень из Нью-Джерси в середине зимы, Дэниел отправился в Трентон в фургоне, набитом корзинами с цыплятами. Он не испытал никаких затруднений, общаясь с наемниками в отдаленном гарнизоне, которые были рады дешево купить его цыплят, а также поторговаться на своем собственном языке с этим болваном фермером.
      Дэниел смог после возвращения сообщить главнокомандующему, что сведения о командире наемников, полковнике Йоханне Ролле, полученные ранее, верны: он пил так неумеренно, что редко бывал трезв и без посторонней помощи не мог добраться до кровати. Не испытывая никакого уважения к американцам как военным, полковник не подчинился указаниям командования воздвигнуть укрепления в Трентоне, даже не выслал разведывательные отряды.
      Передав эту информацию, Дэниел спокойно отправился в госпиталь. Вскоре после этого, в ночь на Рождество, произошла доблестная схватка на льду реки Делавэр, а затем пришло известие о поражении наемного гарнизона в Трентоне, что явилось частью знаменитых девяти дней, в течение которых Вашингтон взял реванш за прошлые просчеты, выбив генерала Хоу из всех аванпостов в Нью-Джерси, кроме Амбоя и Брансуика.
      Дэниел давал себе полный отчет в том, что сыграл совсем маленькую роль в этой кампании – просто подтвердил сведения, полученные Вашингтоном от своей разведывательной службы. Он также признавал факт, хотя и не очень важный для него, что действовал как шпион. Кроме того, информация, добытая им, была использована для военных целей.
      «Вы, жители Пенсильвании, размышляйте об этом», – требовал Пейн в своем очерке, и Дэниел, размышляя, инстинктивно отозвался на просьбу генерала Вашингтона, и не потому, что он – генерал Вашингтон, а потому что он, Дэниел, поверил душой и сердцем в то же самое дело.
      Ему показалось не просто совпадением, а почти чудодейственным указанием пути, когда увидел, что бумага, используемая американскими солдатами для чистки ружей, оказалась страницами Martyrs Mirror. Несколько сотен непереплетенных экземпляров этой книги стали не нужны братьям монастыря в Ланкастере, где было отпечатано американское издание 1751 года… то самое издание, которое дедушка Джейкоб подарил своему сыну Гансу в честь рождения Дэниела.
      Он просил Бога дать ему какой-нибудь знак. Можно ли было надеяться получить от Него более явное указание?

      По личному приказу генерала Вашингтона Дэниел стал официальным членом медицинского корпуса и продолжал обслуживать больных и раненых в течение всего 1777 года. Солдаты, лаконично выражая свою привязанность, стали называть его «док Дэн», и имя прилипло к нему, насмешливо поощряемое доктором Беном.
      – Ба! Санитар – и вдруг доктор! Ты такой же доктор, как половина тех мясников, которые величают себя хирургами, – сказал он Дэниелу.
      – Но я им стану, – ответил Дэниел. – Вы научите меня.
      – А вот это проклятая правда! – ответил доктор Бен на ненавистном немецком, которым иногда пользовался, доставляя удовольствие Дэниелу. Этот язык раздражал его, потому что возвращал к нему воспоминания, о которых хотелось забыть.
      Зима 1777-78 годов в Вэлли Фордж снова изменила жизнь и взгляды Дэниела. Погода установилась теплой, и снабжение продовольствием обещало быть хорошим, но пенсильванские фермеры, как и нью-йоркские, предпочитали торговать с британцами, оккупировавшими Филадельфию в двадцати милях отсюда: там хорошо платили наличными, и им было наплевать на страдающих голодных солдат в Вэлли Фордж! За патриотизм не платят.
      В феврале 1778 года в Вэлли Фордж прибыл самозваный генерал-лейтенант барон фон Штойбен, намеревавшийся превратить сборище неопытных, непокорных провинциальных новобранцев в хорошо обученную армию. Взяв для проведения своего опыта роту из сотни человек, он быстро превратил ежедневные тренировки в развлекательное мероприятие.
      Фон Штойбен не говорил по-английски, его родным языком был немецкий. В помощь ему дали говорящего по-французски капитана Бенджамина Уолкера, и нередко команды, отдаваемые бароном, доходили до роты на ужасной смеси языков, с ругательствами, выхваченными из всех трех.
      Дэниел часто приходил на представления, устраиваемые фон Штойбеном, и потребность в его знаниях немецкого языка возрастала с каждым днем.
      – Что он сказал, док Дэн? Что он только что сказал? – нетерпеливо спрашивали солдаты, когда барон в очередной раз гневно разражался бранью.
      После двух лет, проведенных в армии, услышав даже самую отборную ругань, он вежливо, литературным языком переводил проклятия фон Штойбена, что доставляло грубым солдатам и лагерным зевакам удовольствие еще большее, чем переводимые капитаном Уолкером ругательства генерала.
      У Дэниела вошло в привычку бродить по лагерю, собирая все, что он мог выпросить, одолжить или выманить лестью у любого: брелок у одного, украшение у другого, кружевную нижнюю юбку, принадлежавшую жене какого-нибудь офицера, у третьего; иногда ему доставались вещи погибшего солдата, обычно распределяемые среди товарищей. Он сваливал их в мешок и каждую неделю тащился в деревню торговать с фермерами и фермершами, получая от них взамен прекрасные продукты.
      Однажды, когда Дэниел высыпал жалкое содержимое своего мешка на кровать, готовясь к очередной экспедиции, доктор наклонился и взял оттуда безвкусную брошь с яркими камнями и узкий медный браслет, отполированный под золото.
      – Хотелось бы знать, – как бы размышляя, громко сказал доктор Бен, – что тебе пришлось сделать, чтобы получить такие подарки?
      – Да, Дэн, – хором закричали солдаты, находившиеся поблизости. – Расскажи, что тебе пришлось сделать.
      Дэниел покраснел так, что стал похож на камень в брошке, претендующий на рубин. Прошло уже два года с тех пор, как ему постоянно сопутствовал успех у девушек и женщин, воспринимаемый им как неожиданный дар, свалившийся на него с неба, но его все еще смущало, что его любовные похождения были основным предметом разговоров среди солдат.
      – Одна женщина дала по доброте своего сердца, чтобы я раздобыл вам хлеба, – укоризненно объяснил он солдатам.
      – Конечно, док, конечно, дала по доброте своего сердца. А теперь скажи, что ты дал этой женщине?
      Дэниел, закинув все предметы назад в мешок, выскочил из палатки. Доктор Бен догнал своего помощника и положил руку на его плечо.
      – Я не собирался поставить тебя в неловкое положение, Дэниел, хотел сделать разрядку для мужчин – у них не так уже много поводов для веселья, а смех – лучшее лекарство, которое могу прописать им.
      – Конечно, доктор Бен. – Дэниел улыбнулся своей милой, обаятельной улыбкой, которая растапливала сердца как женщин, так и грубых солдат. – Понимаю.
      И это было правдой. Хотя солдаты сражались с оружием в руках, а он только перевязывал раны, Дэниел чувствовал странное единство с ними, заставлявшее его в эту трудную зиму спрашивать себя, достаточно ли того, что он делает.
      Он нашел частичный ответ на свой вопрос во время горячего сражения в Монмуте в июне 1778 года, оказывая помощь раненым, как американцам, так и британцам, и неожиданно наткнувшись на двух солдат, дерущихся за право владеть единственным оставшимся ружьем.
      Дэниелу показалось, что американец проигрывает в этой битве, и почти неосознанно он поднял ружье, принадлежавшее лежащему у его ног раненому.
      Американец упал, а британский солдат целился, собираясь выстрелить. Дэниел вскинул ружье и тоже выстрелил – слабо и глухо вскрикнув, солдат в красном мундире рухнул на землю, а американец, схватив выпавшее у него из рук оружие, убежал.
      Дэниел уронил ружье и преклонил колени возле поверженного врага – он, меннонит по рождению и воспитанию, пролил кровь другого человека, в то время как его дедушка предпочел, чтобы его семью зверски убили, но не совершил грех, а отец считает, что отказ Джейкоба защитить семью был актом добродетельности.
      – Док Дэн! – Он повернулся, обеспокоенный тем, что жалобный голос раненого звал его уже, наверно, в течение нескольких минут. Сейчас было не время заниматься самоанализом или самобичеванием. Это можно сделать и позже. У него есть работа, которую нужно выполнять.
      Распрямив плечи, двадцатилетний Дэниел Люти повернулся к раненым, которые отныне и навсегда будут его главной заботой.
      Год спустя, когда военное положение стало особенно скверным, чему способствовала неудачная атака Саванны совместно с французскими войсками, Дэниел Люти зарегистрировался как рядовой в пенсильванском полку. Его мучительные размышления были поняты, хотя и не одобрены, только доктором Беном, попытавшимся отговорить его.
      – Если я принадлежу армии, этой земле и этому делу, – твердо сказал Дэниел своему наставнику, – какое у меня право избегать ужаса, переносимого другими людьми? Сам ли я убиваю или посылаю своих друзей вместо себя, вражеские солдаты погибают так же, как и от моих рук.
      – Твоя проклятая совесть слишком чувствительна, мальчик. Если хочется служить, почему не сделать это там, где в тебе больше всего нуждаются?
      Мы скоро станем на зимние квартиры, где солдат не будет стоить и ломаного гроша, а медики станут цениться на вес золота.
      – Могу служить у вас, доктор Бен, независимо от того, буду солдатом или санитаром, – заверил его Дэниел, и доктор, ворча, согласился.
      – Будь уверен, вызову тебя, несмотря на твой глупый жест.
      Поэтому Дэниел совсем не удивился, когда в конце ноября 1779 года ему было приказано отправиться в Морристаун, штат Нью-Джерси, чтобы уже там встречать прибывающие войска.
      «Предполагалось направить нас в Баскин-Рид, – сообщалось в письме доктора Бена, – но я создал собственный небольшой госпиталь в Джоки-Холлоу, недалеко от места, где будут расквартированы войска. Оно известно под названием Грейс-Холл. Это прекрасный большой особняк, предоставленный армии патриотически настроенной женщиной, овдовевшей во время войны, некоей миссис Микэ. Со своими слугами она будет заниматься выхаживанием раненых и обеспечением их продуктами с хорошо оборудованной фермы. Армейские власти обещают защищать ее домашний скот, поэтому есть надежда, что мы сможем оказать больным солдатам самую существенную помощь со времени начала этой грязной войны.
      Настаиваю на твоей службе у меня еще и потому, что нужно укомплектовать штат, и приложу все усилия, чтобы ты был прикреплен ко мне. Даже учитывая, что здесь помогают женщины, мне нужна помощь человека, способного работать двадцать один час в сутки, а отдыхать только три. А это по силам только тебе, док Дэн».

      Если кто-нибудь, знакомясь с Шошанной Райленд, сочувственно шептал: «Бедная сиротка», она выпрямлялась и, как заметила Феба, добавляла и роста, и чувства собственного достоинства к своей «пятифутовой прелестной полноте», а затем твердо объявляла, что тетя Ребекка – мать Фебы – дала ей всю теплоту и ласку, в которой она нуждалась.
      К этому следует добавить, что, в отличие от большинства семей, Джон Генри Райленд – это известно всем соседям в округе – денно и нощно заботился об образовании девочек, что отцы обычно делают, опекая сыновей.
      Он усаживал Шошанну и Фебу в библиотеке – маленьких, легкомысленных девочек пяти или шести лет.
      – У вас хорошие умственные способности, – убеждал их серьезно, как взрослых. – Пустая трата ума, мужского или женского, – добавлял строго, – оскорбление Создателя, который даровал нам его.
      В знак признательности отцу Шошанна усердно занималась учебой, хотя понимала, что именно ее кузина, а не она действительно настоящий грамотей: почти не прилагая усилий, Феба впитывала в себя латинский, греческий и иврит, так же как и французский, немецкий, математику, историю, естественные науки, которые дядя вкладывал в ее способную головку.
      Кроме того, Феба писала стихи и прозу на трех классических языках, а также создавала прекрасные поэтические произведения на английском, которые Джон Генри намеревался опубликовать, когда ей исполнится чуть побольше лет.
      Предметы, в которых Шошанна чувствовала себя уверенно, были математика и науки, изучаемые для чисто практических целей. Помогая отцу в течение многих лет в ведении счетов в Райленд-Холле, наследница научилась свободно обращаться с цифрами; от тети Ребекки переняла опыт оказания первой помощи арендаторам поместья.
      Для этого ей нужно было знать общеизвестные вещи: как смешивать лекарственные травы для больных, как лечить незначительные раны и ушибы. В этом ей особую помощь оказал тот интерес, который она проявляла к естественным наукам, особенно к ботанике, к книгам по анатомии, которых оказалось достаточно в библиотеке отца.
      Большинство отцов, застав дочь нежного возраста за разглядыванием рисунков с обнаженным мужским телом, потянулись бы за ближайшим березовым прутом. Джон Генри в этом случае похлопал дочь по плечу и повторил избитую семейную поговорку:
      – Знания за плечами не носить.
      – Да, папа, – согласилась Шошанна, затем подняла книгу и показала другой рисунок, на котором изображался мужской орган в возбужденном состоянии. – Как он становится таким? Когда я на прошлой неделе купала маленького Джо Эллиса, у него ничего подобного не было.
      Джон Генри Райленд, вместо того чтобы с ужасом отреагировать на вопрос, ответил короткими понятными объяснениями на все «как» и «почему», касающиеся мужской сексуальности.
      Шошанна выслушала объяснения с большим интересом, задала несколько разумных вопросов и, казалось, все поняла.
      – Можно ли все это объяснить Фебе? – спросила она отца, уже выходившего из комнаты.
      Некоторое время он колебался.
      – Лучше спроси разрешения у тети Ребекки.
      – Но, отец, Феба старше меня на год и тоже интересуется, как устроены мужчины. – Затем дочь неожиданно улыбнулась, и на ее румяных щеках появились ямочки. – Кроме того, папа, ты же знаешь, что знания за плечами не носят.
      – Ах ты, плутовка, – нежно побранил он ее, а Шошанна приняла это за разрешение.
      В этот вечер, взяв книгу по анатомии в спальню, они превратили комнату Фебы, соединяющуюся со спальней внутренней дверью, в гостиную, а спать улеглись в комнате Шошанны на огромной кровати, которую ее мать привезла с собой в Райленд из своего дома в Морристауне, когда выходила замуж за Джона Генри.
      Сидя в огромной кровати с развернутой книгой по анатомии, Шошанна, используя практически те же слова, что и отец, прочитала лекцию о мужском теле, а также объяснила физические аспекты взаимоотношений мужчины и женщины.
      В течение некоторого времени Феба молча переваривала полученную информацию, затем презрительно выпрямила свою лебединую шею, отбросив на плечи темные локоны.
      – Не могу представить, чтобы мне захотелось делать это с кем-нибудь из мужчин, – объявила она решительно, затем начала что-то быстро писать в маленькой записной книжке, которая была всегда у нее под рукой.
      Некоторое время спустя голосом, полным озорства, она прочитала вслух:
 
Строение мужчины
Игнорирует геометрию,
А также алгебру
И тригонометрию тоже.
Если оценивать его
С позиции математики,
Его орган не может становиться
Так внезапно
Таким очень большим.
 
      Пока Шошанна каталась от смеха по кровати, Феба задумчиво сказала:
      – Наверно, сочиню сонет на эту же тему на греческом и латыни.
      Райленд-Холл был так погружен в свою собственную жизнь, что даже «Декларация независимости от Англии» и начало войны не произвели глубокого впечатления на его обитателей.
      Вражда древних греков и римлян интересовала Джона Генри сильнее, чем современное недовольство британцев и американцев друг другом. Все равно, все они англичане и, нет сомнения, скоро уладят свои разногласия; а вот поняли ли Феба и Шошанна, что в томе, только что переведенном с немецкого, высказываются некоторые сомнения относительно выводов Коперника, которые они обсуждали не далее как неделю назад?
      Прошло немного времени, и Шошанна заметила, что впервые в жизни не совсем согласна с мнением Джона Генри о значимости происходящих событий: внимательно читая газеты, она начала понимать, что аргументы в пользу свободной объединенной Америки вызывают в глубине ее души патриотическую лихорадку, о существовании которой у себя девочка даже не подозревала.
      Когда выходила в город, он казался ей заселенным больше не ее народом, а британцами в красных мундирах – развязными солдатами и даже офицерами, нагло рассматривавшими любую проходящую по улице девушку.
      Однажды они с Фебой, зайдя в магазин дамских шляп, увидели, как лейтенант толкнул локтем шедшего рядом с ним друга.
      – Вот одна из них, – сказал он громко, – стройная, с выражением лица недотроги и очень чувственными губами. О ней этого не скажешь, но в матери, говорят, черный оттенок был очень заметен.
      Феба, схватив Шошанну за руку, сжала ее, призывая к молчанию.
      – Не обращай внимания! – прошипела она, затем, почувствовав, что Шошанна несколько расслабилась, добавила более практически: – Не стоят этого.
      У прилавка, ожидая, пока вынесут заказанные Ребеккой Райленд ленты, Феба тихо продолжила:
      – Шошанна, не принимай так близко к сердцу, так как это один из фактов моей биографии – хорошенькая, говорю на шести языках, сочиняю стихи, но – частично черная.
      – Ты моя самая близкая кузина, – горячо возражала Шошанна, – дочь младшего брата моего отца и его любимой жены Ребекки.
      – А бабушка Ребекки, моя прапрабабушка, – мягко возразила Феба, – дикая рабыня из Африки, привлекшая внимание белого хозяина, а ее дочь, в свою очередь, привлекла внимание другого белого хозяина – родилась Ребекка.
      – А твой отец, мой дядя, влюбился в Ребекку, купил ей свободу и женился на ней, совершив, как положено, обряд бракосочетания в церкви, и они бы счастливо жили и по сей день, если бы он не умер так рано.
      – Хотела бы знать, – сказала Феба задумчиво, несколько минут спустя, когда они вышли из магазина с небольшими, завернутыми в бумагу пакетами, – продолжала бы она любить его, проживи вместе они много лет, и не пожалел ли бы он о своем рыцарстве?
      – Не собираюсь отвечать на этот вопрос, – отрезала Шошанна, но затем горячо возобновила спор.
      Несколько минут спустя Феба подняла руки.
      – Сдаюсь, – сказала она, поднимая пакет, который только что уронила. – Они бы счастливо жили и поныне… но все равно, Шэнни, – добавила задумчиво, когда экипаж подвез их к дому, – надеюсь, у тебя всегда найдется угловая комната для доброй старой тети Фебы, которая будет помогать тебе воспитывать твоих детей.
      – О чем ты говоришь? Ты будешь воспитывать собственных детей в собственном доме.
      – Шошанна, хватит мечтать. Ты думаешь, на свете много таких мужчин, как мой отец? У меня нет ни земли, ни поместья, нет даже приданого. Мой отец, кроме того, был не только рыцарем, но и младшим сыном, к тому же – транжирой. Мужчины могут делать мне разные предложения, но вряд ли они будут касаться замужества.
      – А я могу надеяться на массу предложений, – быстро возразила Шошанна, – но все они будут касаться не меня, а моих денег и Райленд-Холла.
      Они посмотрели друг на друга, и их неожиданная колючая неприязнь закончилась искренним смехом.
      – Давай заведем кошку, собаку и библиотеку и прекрасно проведем свою жизнь старыми девами в Райленд-Холле, – предложила Шошанна.
      – Хорошо бы, – легко согласилась Феба. – Звучит заманчиво.

      Тетя Ребекка слегла в феврале 1776 года и умерла от застоя в легких так же тихо и спокойно, как и прожила жизнь.
      Спустя месяц после похорон Джон Генри Райленд встретился с племянницей наедине в своем кабинете.
      – Феба, дорогая, не хотелось до этого дня беспокоить тебя, но, – он нежно взял ее за руку, – нам следует поговорить о твоем будущем: тебе, конечно, известно, что пока я жив, твой дом здесь, в Райленде; ты также знаешь мое мнение о недопустимости вынужденной женской зависимости – не вижу препятствий к тому, чтобы женщины, обладающие не меньшим умом, чем мужчины, могли выбрать свой жизненный путь. Захочешь выйти замуж – будет более чем достаточное приданое; такая же сумма перейдет в твою собственность, если останешься незамужней и посвятишь свою жизнь учебе, – это наследство, оставшееся от отца.
      – Дядя Джон Генри, – упрекнула его Феба со слезами в прекрасных темных глазах, – мне известно, что отец умер в долгах.
      – Наследство, о котором идет речь, – объяснил Джон Генри с чувством собственного достоинства, – составлялось в форме обещания твоему отцу и в благодарность Ребекке за замену моей дочери матери.
      Рассерженная Феба отправилась на поиски кузины Шошанны и нашла ее в кухне, готовившей лекарственные пилюли для домашней аптечки.
      – Дядя дал понять, – заговорила она по-немецки, чтобы повариха, экономка миссис Грей и молодая служанка Нелли не поняли ее, – что отец обеспечил меня большим наследством.
      Шошанна невинно посмотрела на нее.
      – Какой прекрасный сюрприз!
      – Действительно, Шошанна! – Кузина легко перешла на французский, на котором ей легче было ругаться. – За какую простушку ты меня принимаешь? У отца не было денег. Это ты сказала дяде, что я чувствую неуверенность в своем будущем, и вы двое спланировали это вместе.
      – Ну и что, даже если и так? – тоже на французском ответила Шошанна.
      – Ну, я… я…
      – Вот что скажу тебе, дурочка, – ласково объяснила Шошанна, – мы – одна семья, и твоя африканская гордость здесь не к месту.
      – Моя… – Не найдя нужных слов ни на одном из известных ей языков, Феба схватила горсть пилюль из ящика и бросила прямо в кузину.
      Шошанна ответила тем же.
      Напрасно повариха и миссис Грей громко призывали их опомниться, а Нелли, не привыкшая к такому поведению, смотрела на происходящее широко открытыми глазами. Поединок на пилюлях принял серьезный характер и длился до тех пор, пока они не иссякли, после чего воюющие стороны, смеясь, выбежали из кухни, чтобы сменить замасленные платья и причесать волосы.
      – Мы уже никогда не будем такими молодыми и глупыми, – сказала Феба после этой схватки, и Шошанна согласилась с ней.
      И действительно, в 1776 году, хотели они этого или нет, но почти все жители Нью-Джерси оказались втянутыми в настоящую войну, Происходившую в их стране и даже в их собственном поместье, и больше нельзя было занимать нейтральную позицию, предстояло решить, чью сторону принять в этой борьбе.
      Шошанна заняла позицию горячего бунтовщика, а Феба упорно сопротивлялась.
      – Хочу подчеркнуть, – однажды в конце августа объявила старшая из девушек, показывая на текст декларации независимости Америки, которую они только что вместе прочитали, – что в соответствии с этим документом свобода раздается в очень ограниченном количестве.
      – В нашем несовершенном мире, – спокойно ответила Шошанна, – эта почти совершенная декларация направлена на выполнение задач только одной группы – свободных белых людей. Затем, когда будет завоевана наша свобода от Британии, новые американцы поставят цель добиться ее и для всех остальных соотечественников, – она улыбнулась Фебе, – и соотечественниц тоже.
      Феба недоверчиво покачала головой.
      – Ты действительно думаешь, что это возможно?
      – Английская тирания привела к восстанию американцев, а когда победим внешних врагов, вплотную займемся внутренними проблемами.
      Более чем год назад штат Нью-Джерси подвергался нашествию обеих армий по очереди, однако к осени 1776 года войска Вашингтона оказались разбросанными британской армией по всему штату, их произвол против гражданского населения превратил даже равнодушных либералов в пламенных повстанцев. Трое обитателей Райленд-Холла были едины в своей политической позиции, и Джон Генри Райленд запретил дочери и племяннице выезжать в город: ни положение в обществе, ни знатность не могли гарантировать безопасности.
      Однажды Джон Генри вызвал Шошанну в библиотеку.
      – Хочу сказать тебе кое-что, дорогая, это больше касается тебя, нежели Фебы.
      – Да, папа?
      – Понимаешь ли, – спросил ее Джон Генри, – что теперь, когда всем известно о наших взглядах, Райленд-Холл в случае победы британцев может быть конфискован?
      – Да, папа, – спокойно ответила она. – Понимаю.
      – Однако вы не останетесь без средств – ни ты, ни Феба. Часть денег вложено в дело за границей, и они будут в сохранности, если, конечно, весь мир не сойдет с ума и не окажется втянутым в войну. Тем не менее жизнь, насколько мы ее знаем… – Он выразительно пожал плечами.
      – Все нормально, отец, – успокоила его Шошанна. – Риск – благородное дело. – Она посмотрела вокруг. – Боюсь только одного, – призналась дочь дрогнувшим голосом, – потерять Райленд, а еще больше, – ее голос окреп, – потерять Америку. – Она вскочила со стула и подбежала к отцу, чтобы поцеловать его. – Так как, – подытожила она смеясь, – немыслимо представить себе такую потерю, давай больше никогда не думать об этом.
      В ноябре, после падения форта Ли, Вашингтон отступил в Ньюарк с небольшим войском, не превышающим четверти от всей его численности. Тысяча солдат разместилась в Брансуике и в Равэе, чтобы не допустить высадки десанта британцев. Остальная, лучшая, часть армии находилась в северной части Нью-Йорка, охраняя примыкающее к Гудзону плоскогорье.
      Американская армия, массированным ударом прорвав оборону, ослабила угрозу британцев и их наемников. Шошанне и Фебе отец разрешил съездить в Ньюарк, и сам он, отложив в сторону любимые книги, поехал с ними, взяв с собой Яна Петерсена, самого большого и сильного из всех своих наемных рабочих.
      Но услуги Яна не понадобились. Американские солдаты нахально смотрели и громко обсуждали достоинства любой молодой женщины, попадающейся им на глаза, могли свистнуть, запеть или еще каким-нибудь образом выразить произведенное на них впечатление, но их поведение ни в коей мере никого не оскорбляло.
      Все четверо вернулись в Райленд-Холл, настроенные еще более патриотически, чем до поездки; а на следующее утро несколько солдат, в соответствии с поступившим накануне в штаб-квартиру настойчивым приглашением от хозяина поместья, прибыли с пустыми фургонами, чтобы заполнить их теми видами продовольствия, которые мог предложить Райленд.

      В течение нескольких следующих лет неподдающиеся прогнозированию приливы войны омывали Райленд несколько раз. Дом держался, хотя поля, амбары, льдохранилища и кладовые были опустошены подчистую. Опустели также и конюшни, в которых осталась одна старая полуслепая лошадь.
      Ранней весной 1779 года дюжина людей верхом на лошадях проскакала через ворота и по подъездной дороге приблизилась к дому. Джон Генри отправил дочь и племянницу наверх с обычным предупреждением:
      – Заприте дверь и держитесь подальше от окон.
      Сам спустился вниз, встретить новую команду мародеров, многие из которых были ему уже знакомы. В последний раз они объявлялись здесь под предводительством генерала Кортландта Скиннера. Он и его добровольцы из Нью-Джерси попутно приторговывали на стороне, поняв, что изъятие ценностей насильственным путем – более выгодное дело, чем рисковать шкурой за какую-то там американскую свободу.
      Когда скиннеры, получившие это прозвище по имени генерала, осадили лошадей у дома, Джон Генри Райленд, открыв парадную дверь, вышел на крыльцо, приветствуя их.
      – Джентльмены, – обратился он с иронией, – добрый день. Приношу извинения, но по-другому не могу удовлетворить ваши нужды, и вы, господа, – поклонился он тем всадникам, которых узнал, – должны помнить это по результатам вашего последнего визита. Забрали все: лошадей, домашний скот, цыплят, сыры, зерно, приправы – одним словом, ничего не осталось.
      – Не вешай лапшу на уши, старый дурак!
      – Убедитесь сами, – спокойно пригласил Джон Генри, показывая на амбары и конюшни.
      По сигналу офицера в американской военной рубашке и британской гренадерской шляпе полдюжины всадников поскакали к хозяйственным постройкам позади дома. Оставшиеся поднялись на крыльцо, оттолкнув Джона Генри в сторону.
      – В таком доме всегда найдется, чем поживиться, – злорадно заметил один из них.
      – Где твое серебро?
      – Ушло вместе с британской армией.
      – Покажи, где прячешь деньги.
      – У меня нет денег, кроме нескольких шиллингов, а может и фунтов. В последние два года нечего было продавать.
      – Посмотрим, что есть.
      Джона Генри втолкнули в дом. Мародеры рассыпались по первому этажу, как колония муравьев, жадно хватая все более или менее ценные вещи в столовой и гостиной: миниатюру в золоченой рамке, висевшую у двери, серебряный наперсток Фебы, лежавший на столе. Дошла очередь и до оловянных кружек и посуды в серванте, а в библиотеке – до обнаруженных на письменном столе Джона Генри серебряного чернильного прибора и ножа для разрезания книг с инкрустированной драгоценными камнями рукояткой, выполненной в форме меча.
      Следуя их указаниям, Джон Генри с показной неохотой открыл ящик письменного стола и вытащил маленький кошелек с монетами, специально хранимый там для этих целей.
      – Все, что у меня есть, – сказал он.
      – Открой другие ящики.
      – Там только мои записи и документы.
      – Так мы и поверили!
      Выдвигались ящики, и высыпалось их содержимое на выгоревший восточный ковер. В самом нижнем – обнаружился другой кошелек с банкнотами и монетами на сумму около пятнадцати фунтов. Джон Генри еще ранее пришел к выводу, что, дав возможность найти один кошелек, а затем изобразив испуг при обнаружении второго, обычно отбивалась охота искать третий – настоящий тайник с деньгами, закопанный под одним из стойл в конюшне.
      Продолжая ругаться, скиннеры весело заявили, что старый бунтарь – настоящий сукин сын – лжет, и в наказание стали вытаскивать с полок книги и выбрасывать их через окно.
      Разбитые стекла, возможность потери собственности ничего не значили для Джона Генри по сравнению с порчей и уничтожением дорогих ему книг. Подойдя к скиннерам и используя тяжелую медную лампу как орудие мести, он умудрился пробить ею несколько голов, прежде чем совместными усилиями был сбит с ног.
      Покидая библиотеку с награбленным добром, скиннеры небрежно переступали через Джона Генри – все, кроме одного, чья голова еще кровоточила после удара медной лампой. Он остановился, пробормотав: «Старый ублюдок!», и мстительно ударил ногой сначала по ребрам, а затем по голове распростертое на полу неподвижное тело.
      Три недели спустя Джон Генри первый раз за это время открыл глаза и с недоумением стал осматриваться по сторонам, пока его взгляд не остановился на Шошанне, стоявшей у стола и готовившей новое лекарство.
      – Мама, – позвал он.
      Шошанна, к этому времени уже почти не надеявшаяся, что он когда-либо придет в сознание или заговорит, чуть не уронила поднос с лекарствами.
      Слезы навернулись ей на глаза, дочь подошла к нему и взяла за руки.
      – Папа. Папа, как я счастлива!
      – Мама, – Джон Генри снова обратился к дочери. – Джонни хочет пить. – Его губы по-детски недовольно надулись. – Мама, Джонни больно, прогони боль.
      Превратившись с этого дня в ребенка, Джон Генри остался им навсегда.
      Юный Том из конюшни стал его слугой, а Феба – постоянным компаньоном.
      Теперь он обычно часами сидел тихо, сосредоточенно слушая ее чтение, вряд ли понимая хоть слово, – казалось, его успокаивает само звучание любимых им классических языков.
      Пока Феба читала, Шошанна занималась хозяйством: как и догадывались скиннеры, у них, конечно, было припрятано зерно, домашний скот и немного продовольствия, которые удалось сохранить от прожорливых отрядов, совершавших постоянные набеги. И ей нужно было подумать о будущем – не вечно же будет длиться война.
      К счастью, Джон Генри имел отличного управляющего в лице Билла Лукаса, бывшего раньше его арендатором. И к еще большему счастью, мистер Лукас не возмущался женским управлением – вдвоем с Шошанной они собирались дружно работать на благо Райленд-Холла и земли Райлендов, если в стране снова наступит мир.
      К несчастью, однако, поверенный Джона Генри в Ньюарке мистер Сойер был настроен менее оптимистично по поводу того, что какая-то девчушка приобретает слишком много власти.
      – Дорогая, это выше ваших сил, – настаивал он всегда во время их встреч. – Забота о вашем дорогом отце, управление домом и поместьем, и все на такие хрупкие плечи, – он похлопал по крепким плечам Шошанны, – а они не предназначены для такой тяжелой ноши.
      Когда в этот день они ложились спать, Шошанна со своим прежним весельем подробно рассказала Фебе о последней встрече с поверенным.
      – Он думает, что я, будучи женщиной, могу растаять, когда попаду под дождь, или стану визжать, если полевая мышь выскочит на меня.
      – Твои хрупкие плечи! – Феба хохотала, пока слезы не потекли из глаз.
      Но после еще нескольких встреч назойливость мистера Сойера стала действовать Шошанне на нервы.
      – Да, сэр, – резко ответила она ему однажды, потеряв терпение. – Я тоже хотела бы иметь удивительно сильного, мудрого и красивого мужчину, который смог бы принять все мои тяжкие заботы близко к сердцу. Но у меня его нет. В Нью-Джерси также нет родственников-мужчин, а мой отец, как ни прискорбно, не способен работать. В связи с тем, что мне приходится выкручиваться в этих обстоятельствах самостоятельно, давайте отложим бесполезные стенания и будем делать то, что следует сделать.
      Однажды днем в конце июля Шошанна осматривала владения фермы с Биллом Лукасом, а Феба, как всегда, читала. Джон Генри неожиданно приложил руку к своей голове.
      – Мама, – сказал он. – Мама, здесь болит… ужасно.
      Когда Феба вскочила и подбежала к нему, он бросил на нее удивленный взгляд и стал тяжело заваливаться на бок. Она успела подхватить его, не дав свалиться на пол, и, осторожно опустив на ковер, бросилась к двери, чтобы позвать на помощь.
      Вернувшись домой, Шошанна увидела слуг, вытиравших слезы фартуками, и Фебу, стоявшую на коленях возле Джона Генри и державшую его неподвижную руку.
      – Шэнни, я думаю… – Феба поднялась с колен, когда Шошанна вошла в комнату.
      Шошанна, как и Феба, встав на колени возле отца, взяла его за руку, пытаясь нащупать пульс, приложила ухо к груди, после чего нежно закрыла ему веки.
      – Да, – произнесла она наконец, прижимая его руку к своей щеке, затем поцеловала ладонь. – Он покинул нас.

      В один из ясных прохладных дней в конце декабря уставшая Шошанна только вошла в дом, как Нелли сообщила:
      – В библиотеке вас ждет джентльмен. Шошанна слегка нахмурилась: единственное, что ей хотелось сейчас, – помыться и поесть, но никак не принимать посетителей.
      Бросив перчатки и плащ на стул, она направилась в библиотеку, пораженная видом высокого, стройного, элегантно одетого человека с узким загорелым лицом, сидевшего за письменным столом отца и копавшегося в его ящиках. Феба сидела напротив него, держась очень прямо и сложив руки на коленях.
      Укоризненно взглянув на кузину, сидевшую тихо и позволившую творить это кощунство, Шошанна набросилась на незнакомца.
      – Кто вы, черт возьми, и какого дьявола обыскиваете стол отца?
      Мужчина поднялся из-за стола с томной грацией.
      – Ну, конечно, следовало догадаться, – сказал он насмешливо, – хозяйка даже близко не такая привлекательная, как служанка. – Остановился перед Шошанной. – Урок номер один, – продолжал незнакомец. – Никогда не спрашивай, что я делаю, и не смей разговаривать со мной таким тоном. И чтобы лучше усвоилось… – Его рука вскинулась, и Шошанна отлетела назад от сильного удара, нанесенного с размаху по лицу.
      Как только Феба вскочила, приказал:
      – Сядь!
      Прежде чем Феба успела сесть, Шошанна заметила ее распухшие губы и поняла, что кузина пыталась протестовать.
      Джентльмен достал тонкий носовой платок из кармана бриджей и бросил Шошанне, губы которой были разбиты и кровоточили.
      – Вытрись, не переношу, – добавил он, изящно пожимая плечами, – вида крови.
      Шошанна молча вытерлась.
      – А сейчас, кузина, – куражился насмешливый голос, – ах, да, моя дорогая, – добавил, заметив недоумение, – хоть это и очень дальнее родство с твоим отцом по материнской линии, но ты – моя кузина, и я, естественно, получив на Вест-Индских островах известие о твоей тяжелой утрате, поспешил к тебе, чтобы предложить мужскую поддержку и защиту.
      – Любезно с вашей стороны, – ответила Шошанна сухо, – но в этом нет необходимости – справляюсь со всеми делами сама.
      – Ну, ну, – предостерег он, – прошу не возражать. Это плохо влияет на мое настроение, а я уверен, – в ослепительной улыбке показались два ряда зубов, – ты не хочешь портить настроение, не правда ли, Шошанна? Какое ужасное имя! – Снова изысканное пожимание плечами. – Что думал мой кузен Райленд, называя так дочь? Придется сократить его до Анны. Мое имя, кстати, Фултон Крейн. Тебе следует побыстрее привыкнуть к нему. – Последовал еще один изящный жест рукой. – Оно скоро станет твоим.
      – Прощу прощения?
      – Мы скоро поженимся, моя дорогая Анна. Как твой опекун, я уже согласился на этот брак. Как твой муж, я скоро буду иметь все привилегии, которые не могу получить сейчас, будучи только опекуном.
      – Вы говорите загадками, сэр.
      – А мне говорили, – покачал он головой, – что твой ум превосходит большинство женских. Печально, что это не так. Скажу откровенно, Анна, и с этого времени откроется вся неприятная правда: найдя мое имя среди бумаг твоего отца, мистер Сойер написал письмо, в котором спрашивал, знаком ли мне кто-нибудь из родственников-мужчин, кто мог бы освободить тебя от непосильной ноши, раз уж твой отец не указал этого в завещании. Естественно, я тут же примчался, чтобы облегчить страдания родственницы, задержавшись только в Нью-Йорке, куда прибыл на корабле, чтобы получить официальное разрешение от британских властей. Они, конечно, остались довольны, узнав, что такое прекрасное поместье, как Райленд, будет находиться отныне в руках верного британского подданного, а не у такого яростного бунтаря, как Джон Генри Райленд.
      Обе девушки не сказали ни слова, вызвав новое раздражение.
      – Приведите себя в порядок! – потребовал он. – Я очень голоден после путешествия и приказал подать сегодня ужин пораньше. Терпеть не могу, когда за столом сидит кто-нибудь неопрятно одетый. Четверть часа на сборы. Останусь недоволен, если опоздаете.
      Поднимаясь наверх, девушки схватились за руки, подавленные несчастьем, свалившимся им на голову.
      В их общей спальне Феба села на кровать и начала плакать, а Шошанна ласково успокаивала ее.
      – Умойся и переоденься, Феба, – напомнила она ей. – У нас нет времени на слезы.
      – Мы будем уступать и выполнять команды этого чудовища? – жалобно спросила Феба.
      – Временно, пока составим план действий: пусть верит, что окончательно запугал нас. – Ее обычно ласковые карие глаза сверкнули холодно и жестко. – Не бойся, Феба, расквитаемся с ним и заставим заплатить той же монетой.
      – Но закон на его стороне, и он намерен жениться на тебе.
      – На Райленде и таким образом надежно закрепить его за собой, а не с помощью подозрительного опекунства. Он не первый, кто намеревался это сделать, и, возможно, не последний, но никогда еще я не испытывала большего удовольствия в решимости расстроить эти планы. А теперь давай одеваться.
      Несколькими минутами позже, спускаясь по лестнице, Шошанна предупредила тихим голосом:
      – Помни! Притворись, что совершенно напугана.
      – Мне не надо притворяться, – призналась Феба шепотом.
      – Ну что ж, подойдет и это, раз уж нам нужно, чтобы этот самонадеянный ублюдок ничего не заподозрил, – мрачно улыбнулась Шошанна.
      Часы, доставшиеся еще от дедушки, били четверть часа, когда девушки вошли в столовую – Фултон Крейн, сидевший во главе длинного стола, даже не приподнялся.
      Внутренне содрогнувшись, увидев его на месте Джона Генри, они не произнесли ни слова; наклонив головы, скользнули на стулья, выдвинутые для них Томом, и ужин прошел в полном молчании.
      В конце трапезы Фултон Крейн ткнул пальцем в Тома.
      – Принеси бутылку вина, парень, хорошей мадеры, да пошевеливайся.
      – Там осталось только немного портвейна, – ответил Том дрожащим голосом. – Почти все забрали солдаты.
      Изрыгая проклятия, Фултон Крейн пошел в подвал следом за слугой, желая убедиться в этом лично, и через несколько минут вернулся с Томом, понуро плевшимся сзади, прижимая к груди полдюжины бутылок.
      – Так и знал, – заявил он с таким триумфом, как будто только что добился громадного успеха. – Везде одинаковы эти слуги, в Англии ли, на Индийских островах или в ваших захолустных колониях, – всегда ухитряются придумать способы, как бы обобрать хозяев.
      Шошанна увидела, как вспыхнуло от унижения лицо Тома, и неблагоразумно забыла о намерении выглядеть запуганной.
      – Надеюсь, вы исходите из собственного опыта, – презрительно заметила она. – Ни один из наших домочадцев, не говоря уж о Томе, не возьмет даже капли эля, а тем более папиного вина.
      На лице Фултона Крейна появилась особенно неприятная улыбка.
      – Твой папа был нерадивым отцом, моя девочка, – сказал опекун елейно. – Похоже, тебя нужно обучать манерам. Ну, ты там! – это уже относилось к Тому. – Наполни стакан. – Причмокивая, отпил первый глоток. – Не так плохо, как думал; оставь бутылку на столе, парень, и убирайся. Закрой дверь.
      – Вы хотите, чтобы мы оставили вас наедине с вином, сэр? – робко, как маленькая девочка, спросила Феба.
      – Сам скажу, когда захочу, чтобы вы ушли, – прорычал их новый опекун, моментально справившись с вином и наливая другой стакан.
      Выпив половину бутылки, оттолкнулся от стола вместе со стулом, расстегнул серебристо-серый жилет, громко рыгая, обратился к девушкам:
      – Давайте придем к взаимопониманию. Мне не так уж трудно угодить, если все будет идти так, как хочу. Будьте вежливыми, покорными, послушными… и наша menage a trois будет счастливой.
      – Что следует подразумевать под menage a trois? – спросила Феба, нарочно произнося французскую фразу с ужасным акцентом.
      – Мне дали понять, что вы обе говорите на нескольких языках.
      – Да, сэр, говорим, но не на этом, – отчаянно соврала Шошанна. – Отец обучал нас греческому и латинскому.
      – Боже праведный! – воскликнул Фултон Крейн с искренним отвращением. – Пустая трата ограниченных женских мозгов. Кажется, мне самому придется переучивать вас. A menage a trois, мои хорошенькие маленькие милашки, означает, что мы все трое будем жить вместе уютно и счастливо.
      Он увидел, как девушки обменялись быстрыми взглядами, и икнул от смеха.
      – Вижу, вы обе более опытны, чем ваш наставник; похоже, поняли, что я хотел сказать.
      – Конечно, – очень осторожно начала Шошанна, чтобы не послышалась дерзость, – мой долг принять вас своим опекуном, но Фебе уже исполнилось восемнадцать, и поэтому она вольна, если пожелает, покинуть Райленд.
      Говоря это, она толкнула Фебу ногой под столом, призывая к молчанию, и та, предупрежденная таким образом, сдержала готовое сорваться с языка заявление, что не собирается расставаться со своей кузиной.
      – Но наша прекрасная Феба не вольна уезжать по собственному желанию: рабы не вольны, – спокойно напомнил опекун.
      Феба побледнела, Шошанна вспыхнула от гнева.
      – Феба моя кузина. Она свободнорожденная, а не рабыня.
      – Можешь доказать?
      – Это не нуждается в доказательствах – всем в округе известно, и наш поверенный может это подтвердить.
      – Ах, да, достойный уважения мистер Сойер, – насмешливым тоном сказал Фултон Крейн, – приветствовавший меня почти со слезами на глазах от радости. Я для него тот, кто снимет тяжесть управления Райлендом с твоих таких умелых, но слишком хрупких плеч. После тщательного изучения документов на право опекунства, он, будучи человеком закона, с удовольствием вручил все бумаги, касающиеся бедной, хорошенькой, маленькой мисс Фебы, давным-давно отданные ему на хранение. Все, кроме… – Он обратил свой нахмуренный взгляд на Фебу. – Все, кроме брачного свидетельства твоей матери. Принеси его немедленно!
      – Нет, Феба, не делай этого!
      Самозваный опекун машинально повернулся к Шошанне.
      – Опять осмелилась демонстрировать неповиновение?
      Шошанна проигнорировала его реплику.
      – Феба, не дай ему возможности положить лапу на доказательства замужества твоей матери, – настойчиво повторила она и в следующую минуту оказалась приподнятой со стула и прижатой к груди Фултона Крейна с руками, скрученными за спиной.
      Шошанна прикусила губу от боли и почувствовала, как ей выкручивают одну руку, затем другую. Тихий стон сорвался с ее губ, и Крейн победно усмехнулся, глядя на нее сверху вниз, затем перевел взгляд на Фебу.
      – Ну, мисс Феба, – с издевкой продолжал Фултон, сделав ударение на слове «мисс». – Ведите себя так, как и подобает маленькой рабыне. Ты принесешь брачное свидетельство своей матери или сломать руку твоей кузине Анне?
      – Сейчас же принесу его.
      – Умница, – зааплодировал опекун, а Шошанна, уронив голову на руки, притворилась побежденной.
      – Вы правы, – тихо и кротко последовал ее ответ, а на лице появилась злорадная улыбка, как и у него.
      Какими им предстать перед ним? Слабыми, незащищенными женщинами! И он проглотил эту наживку, оказавшись слишком самоуверенным и самонадеянным, чтобы заметить, что две кузины, обменявшись многозначительными взглядами, объявили ему войну.
      Непримиримые, они начали борьбу.

      Догорела последняя свеча, и обе девушки, одетые в одинаковые фланелевые рубашки и обшитые лентами чепчики, прижались друг к другу в огромной кровати, надеясь хоть немного успокоиться и согреться.
      – Шэнни, я становлюсь в тупик: не знаю, что хуже – когда рычит и ругается, или разговаривает елейным вкрадчивым голосом.
      – Которым пользуется, прежде чем наброситься на нас, как бросается громадный кот на маленькую мышку. Однако у нас есть одно большое преимущество.
      – Что-то не заметила. У него – грубая физическая сила и сила закона, кроме того, преимущество быть мужчиной в мире, который принадлежит им, и…
      – …и автоматически относит всех женщин к слабым, беззащитным существам, считая их чем-то средним между несмышлеными детьми и пугливыми овечками, поэтому продолжим раболепно склонять перед ним головы, чтобы не заподозрил, будто составляем собственный план.
      – Моя голова совершенно пустая с момента, когда он ударил меня, – призналась Феба. – Может, ты, Шэнни, придумала, как избавить Райленд от него?
      – Отравить или застрелить, больше ничего, – заявила Шошанна. – Не то чтобы я боюсь почувствовать угрызения совести, увидев этого человека мертвым у своих ног. Он – законченный негодяй и заслуживает смерти, но не хочу подвергать себя риску быть повешенной.
      – Не говори так! – Феба судорожно обняла ее. – Даже не смей думать об этом!
      Они долго разговаривали в эту ночь, так и не придумав, как победить своего врага. Измученные дневными событиями и изматывающими повторениями, как сильно обе ненавидят Фултона Крейна, девушки, наконец, заснули.
      Утром Феба предложила надеть самые старые, самые поношенные, самые непривлекательные платья – может быть, это вызовет отвращение у такого элегантного мужчины, как он.
      Шошанна с сомнением улыбнулась и покачала головой.
      – Можешь, малышка, надеть на себя мешок и выглядеть прекрасной, – сказала она кузине. – А если у меня вырастет вторая голова, он все равно женится на моей земле и моем богатстве; правда, после церемонии бракосочетания запрет свою двуглавую жену на чердаке, а сам будет внизу развлекаться с тобой.
      Феба побледнела, и Шошанна взяла ее за холодную руку.
      – Человек, недооценивающий других, глуп, – изрекла она назидательно. – Будем недостойны образования, полученного от отца, если не победим глупого мужчину.
      Они спустились к завтраку, как обычно, в семь, но его на столе не было.
      – Эта тварь, – подтвердила миссис Грей, поджав губы, – объявила, что не собирается есть в такое варварски раннее время, потребовав горячий шоколад к девяти в постель – только где, хотелось бы знать, найти шоколад в такое время? – а завтрак подать к десяти, и чтобы вы обе тоже были с ним за столом.
      Девушки быстро переглянулись. Прошло менее двадцати четырех часов, как он находится здесь, а его тяжелая рука уже чувствуется во всем доме.
      – Будь добра, дай чего-нибудь поесть, чтобы продержаться до десяти, – обратилась Шошанна к кухарке, когда они зашли в кухню. – Мы обе голодны.
      Кухарка выставила хлеб, сыр, клубничный джем, яблоки и чай, заваренный на выращенных в саду травах, – обе кузины набросились на все это с варварским аппетитом.
      Незадолго до десяти Фултон Крейн вышел из спальни Джона Генри. Феба и Шошанна уже ждали его в столовой. Он помахал им в знак приветствия кружевным носовым платочком, а обе девушки сделали реверанс и хором произнесли:
      – Доброе утро.
      – Можете сесть, – разрешил опекун, и они самостоятельно вытащили себе стулья, в то время как Том, предупрежденный хозяйками, бросился с показным почтением к столу, выдвигая этому варвару стул Джона Генри.
      Вспомнив комментарий Фебы, Шошанна во время еды пришла к тому же мнению, что любезный Фултон Крейн более ужасен, чем он же в своем первозданном виде – по крайней мере, известно, что от него можно ждать.
      К концу завтрака, проглотив последний кусок яйца с ломтем хлеба, мистер Крейн, взяв сладкую булочку, сделал первый глоток из чашки с чаем.
      – Фу! – выплюнул содержимое на середину стола. – Что за отвратительная дрянь?
      – Чай, заваренный на травах из сада.
      – Что, разве нет китайского или индийского?
      – Обычно его завозили через Англию, – тихо напомнила Шошанна. – А сейчас мы с ней воюем.
      – Тогда, может быть, есть кофе?
      – Нет. – Феба постаралась придать голосу оттенок сожаления. – Этот напиток не очень популярен в Америке. Возможно, Шэнни, – она посмотрела на кузину с показной надеждой, – наш опекун предпочтет эль.
      – Предпочту этим помоям все, что угодно, – прорычал опекун, и Шошанна, повернувшись на стуле, подмигнула Тому.
      – Пойди в кухню и принеси мистеру Крейну кружку эля.
      – Сию минуту, мисс Шошанна, – ответил слуга с уважением.
      Когда Том вышел, Фултон Крейн обратился с вопросом к Шошанне:
      – Где можно найти приходского священника, разумеется, из англиканской церкви?
      – У британцев, думаю, – невинным голосом отозвалась Шошанна. – Большинство священников, оставшихся в округе, склонились на американскую сторону.
      – В общем-то, считаю, какая церковь – не имеет значения, – недовольно проворчал он, – так как любая из них, – его улыбка больше изображала насмешку, – по всем правилам скрепит наш тесный союз.
      Шошанна, сжав руки, лежавшие на коленях, напоминала себе, что не должна снова совершить ошибку, недооценив его.
      – Будет неприлично с моей стороны выйти замуж, когда со дня смерти папы прошло менее года, – нерешительно произнесла она. – На самом деле не прошло еще и шести месяцев.
      – Но, как ты правильно напомнила, моя дорогая Анна, сейчас не обычные времена. Уверен, добрые соседи с должным пониманием отнесутся к твоему стремлению приобрести помощника. – Он бросил салфетку. – Чем быстрее встречусь со священником и договорюсь о трех положенных объявлениях, тем быстрее поженимся. Если будет объявлено о нашей помолвке уже в это воскресенье, свадьба состоится в третью неделю января.
      Крейн широко улыбнулся, увидев панику на лицах обеих девушек.
      – Будет трудно это сделать, но, осмелюсь сказать, смогу сдержать свое нетерпение до того времени.
      Шошанна при этих словах сразу же забыла все свои добрые намерения.
      – Я не выйду за вас замуж, сэр, ни в январе, ни в какое-либо другое время. И если даже притащите меня к алтарю, откажусь произнести клятвы, оказавшись там.
      – А я, – вызывающе добавила Феба, – никогда не стану вашей любовницей.
      Вспышка гнева, охватившая их обеих, была неожиданной даже для них самих.
      – А я думаю, вы обе подчинитесь, – весело сказал Фултон Крейн, – и не придется никого и никуда тащить.
      Опекун, улыбнувшись, заметил, как девушки обменялись быстрыми, сомневающимися взглядами, и продолжил речь в манере, которую Феба окрестила «елейной».
      – Видишь ли, уже приказано, чтобы старый экипаж твоего отца починили и подготовили к длительному путешествию. Если ты, Анна, будешь упорствовать и отказываться выйти за меня замуж, мы все трое поедем с новыми слугами, которых я выберу сам, а когда окажемся в Вирджинии, дорогая кузина Феба… – он подошел к ней, стоявшей неподвижно, похлопал по щеке, погладил шею, затем плечи и, наконец, груди. – Придется расстаться с дорогой кузиной Фебой за высокую цену на рынке рабов. – Мне уже известно, что за таких, как она, предлагают очень много денег. Привлекательные, достигшие брачного возраста черные женщины, напоминающие белых, продаются и перепродаются до тех пор, пока хорошо выглядят. Итак, делай вывод, милая Феба, твоя судьба в руках кузины: выйдет она за меня замуж – ты останешься здесь, в Райленде, и будешь ублажать только меня; нет – придется узнать большое количество мужчин, пока твоя красота не увянет.
      Шошанна подошла к Фебе и обняла ее дрожащее тело.
      – Очень хорошо, вы, чудовище! – холодно и спокойно обратилась она к Крейну как раз в тот момент, когда Том вернулся с элем. – Выйду за вас замуж.
      Том от неожиданности уронил кувшин, разлив содержимое на ковер, мебель и на себя, ворча, наклонился, чтобы подобрать осколки. Фултон Крейн обратился к Шошанне:
      – Приветствую твое решение, дорогая Анна, но сожалею о прискорбной дерзости и неблагодарной манере, в которой принято мое предложение.
      Продолжая улыбаться, он сильно ударил ее по лицу, сначала один раз, затем второй и третий.
      Как только Том вскочил на ноги и бросился к нему, Шошанна пронзительно закричала:
      – Нет, Том! Нет! Оставь нас. Пусть кто-нибудь из служанок придет, чтобы прибрать здесь.
      Тяжело дыша, Том продолжал стоять в нерешительности.
      – Ты поступишь мудро, если послушаешься совета хозяйки, Том, – сказал ему Фултон Крейн с деланной вежливостью. – У меня одинаковое желание применить хлыст как к непокорному слуге, так и к непослушной подопечной.
      – Пожалуйста, Том!
      Еще раз оглянувшись, тот неохотно ушел из комнаты.
      – Ну, а теперь посоветуй, как найти священника, – обратился Фултон Крейн к Шошанне. – Хотя, пожалуй, лучше поедешь со мной, моя дорогая. Мисс Феба останется дома выполнять твои указания. Конечно, будет удобнее, если ты окажешься рядом и убедишь своего американского священника, что очень стремишься к замужеству. Но, прежде всего, переоденься и не забудь припудрить лицо – на щеке начинает проступать синяк. И быстрее, Анна, ненавижу ждать. Мисс Феба, разрешаю развлекать меня в гостиной, пока хозяйка совершает туалет; эту роль тебе придется исполнять и дальше, и, конечно, не в гостиной: спальня – самое подходящее место для такой прелести, как ты.

      Когда в воскресенье в церкви было оглашено объявление о помолвке, взгляды прихожан, полные изумления, устремились в ту сторону, где находилась Шошанна. Каким образом этот Фултон Крейн, о котором никто неделю назад не слышал, умудрился так быстро окрутить одну из самых богатых наследниц на территории Ньюарка?
      В экипаже, направлявшемся домой из церкви, будущая невеста бесстрастно смотрела на человека, который намеревался на ней жениться, – он выглядел самодовольным и явно гордился собой. Какая жалость, что ее и Фебы не будет рядом и они не увидят, как это выражение сменится гневом и досадой, когда он обнаружит, что обещанная невеста и предполагаемая любовница исчезли!
      Для них это был единственный выход, к которому девушки единодушно пришли во время следующего ночного совещания. Так как нечего было рассчитывать на то, что можно избавить Райленд от Крейна, было очевидно, что они должны покинуть Райленд сами. Но куда ехать? И как выбраться отсюда?
      Нью-Йорк был одним из предложенных Фебой вариантов.
      – Можем воспользоваться услугами одного из фермеров, он довезет до реки, – предложила она с надеждой. – А дальше переправимся через Гудзон на пароме.
      – А там наш дорогой опекун догонит нас на следующем пароме: Нью-Йорк оккупирован британцами, он без всяких трудностей получит от них помощь и вернет нас назад.
      – Ты права, – мрачно согласилась Феба. – Следовало бы помнить об этом – именно от них ему так легко удалось получить опекунство. – Она в бессильной ярости заколотила кулаками по стеганому ватному одеялу. – Закон всегда будет на его стороне.
      И с удивлением услышала, как Шошанна засмеялась, весело и ликующе.
      – Нет, не будет. Храни тебя Бог, Феба, но меня осенила идея – едем в Морристаун.
      – В Морристаун? Но ты не была там уже шесть лет, с тех пор, как умер дедушка и дядя Джон Генри не продал дом. Какую защиту найдем там?
      – Защиту сотен, нет, тысяч людей, которые не шевельнут даже пальцем, чтобы помочь британскому подданному. Ты бы меньше читала Цицерона, а немного больше американские газеты, тогда бы знала, что генерал Вашингтон в этом году снова расквартировал на зиму свою армию в Морристауне. Есть ли лучшая защита, дорогая кузина, чем вся американская армия? Если даже опекун узнает о нашем местонахождении, то, являясь англичанином и приверженцем партии тори, выражающей интересы нашего врага, он не осмелится преследовать нас.
      – Прекрасная идея! – воскликнула Феба, и они бросились в объятия друг другу. – Когда сможем отправиться?
      – Утром поговорю с мистером Лукасом и выясню, удалось ли ему купить двух лошадей для экипажа. Слава Богу, он отремонтирован!
      – Нет, слава Фултону Крейну! – воскликнула Феба, и в ее глазах засверкало прежнее озорство.
      – Слава им обоим, – усмехнулась Шошанна, а затем добавила более серьезно: – Нужно знать, сколько припасов, из тех, что заказаны, уже у него в руках. Завтра упакуем дорожные сумки самыми необходимыми вещами и спрячем их под кроватью, чтобы иметь возможность вытащить в любую минуту.
      – Может быть, будет время упаковать маленький сундук тоже, положив туда бумагу, ручки и книги, а также выходные платья.
      – Конечно, если сможем, возьмем с собой все эти вещи, но если не хватит времени… Феба, самое главное – это выбраться отсюда.
      – Знаю. – Феба, как всегда, вздрогнула от отвращения, вспомнив Фултона Крейна.
      За завтраком ей с трудом удавалось заставить себя есть: возбуждала мысль, что это, возможно, последняя трапеза, которую им приходится делить с ним. Дважды Шошанна предупредительно качала головой – Крейн не глупый человек! Казалось, воздух пропитан напряжением от бьющего ключом восторга Фебы, от ее собственного сдерживаемого возбуждения, не говоря уже об озабоченности слуг. Если только у него появится подозрение…
      Феба и Нелли протирали пыль в гостиной, а Шошанна в библиотеке объясняла опекуну записи счетов в Райленде за последние несколько лет. Юный Том, хорошо запомнивший свою роль, перед обедом прервал эти занятия.
      – Мисс Шошанна, – говорил он шепотом, – мистер Лукас попросил доложить, что нанятые им рабочие, вычищая старый колодец, нашли корзину со спрятанными бутылками, такими, как эта, – их там, кажется, целая дюжина.
      – Дай сюда, парень! – Фултон Крейн выхватил бутылку, прежде чем Том успел протянуть ее. Его глаза загорелись при виде испачканной землей этикетки; и, почмокав губами, опекун взял наполовину наполненный водой стакан и вылил его содержимое в кувшин.
      – Кто открыл бутылку? – резко спросил он, наливая бренди щедрой рукой.
      – Мистер Лукас сказал, что хотел убедиться, настоящий это бренди или нет, – сам выпил маленькую рюмку.
      – Скажи этому мистеру Лукасу – типичному наглому американскому мужлану, – что я велел немедленно принести сюда оставшиеся одиннадцать бутылок нетронутыми!
      – Хорошо, сэр, – с уважением сказал Том и, поклонившись, вышел, загипнотизированно глядя на стакан, содержимое которого быстро переливалось в горло мистера Крейна.
      Шошанна продолжала сидеть за столом, а Крейн стоял над ней, держа стакан в одной руке и лениво перебирая ее волосы другой. Цифры плясали у нее перед глазами: пусть Бог поможет им всем – опекун ничего не заметит и подозрение не закрадется ему в голову. Она решительно стала писать следующую колонку.
      Он выпил уже более половины бутылки, когда Шошанна заметила характерные признаки, которых ждала: капли пота на лбу и щеках, остекленевшее выражение глаз, легкая дрожь в руках и ногах, зеленоватый оттенок побледневшего лица.
      – Вам нехорошо, сэр? – она вскочила, притворяясь обеспокоенной. – Позвать кого-нибудь из слуг, чтобы помочь добраться до комнаты? Возможно, полезнее выпить сейчас стакан воды, чем бренди?
      Она взяла кувшин с водой и сделала вид, что хочет забрать у него стакан. Фултон Крейн отодвинулся от ее цепких рук.
      – Черт возьми, Анна, если бы мне хотелось воды, то и попросил бы ее. Моим внутренностям нужен бренди.
      – Бренди, сэр? Вы уверены? Бренди…
      – Ради Б-б-ога, когда ты научишься п-пповиноваться мне, женщина?
      Покорно наклонив голову так, чтобы длинные ресницы скрыли торжествующий блеск глаз, Шошанна наполнила стакан до краев, с тайным удовольствием наблюдая, как опекун осушил его до дна, минутой позже приподнялся на цыпочках, его глаза почти вылезли из орбит. Шошанна резко отодвинулась, и он шлепнулся на пол, вытянувшись во всю длину на персидском ковре – храп и тяжелое дыхание свидетельствовали о его состоянии.
      Шошанна, ухватившись за лодыжки, грубо перетащила его на деревянный пол: ему станет плохо – никто лучше ее не знал, что травы, настой которых добавлен в бренди, вызовут ужасную, изматывающую, длительную рвоту, – и прекрасный отцовский ковер будет испорчен. Затем, подобрав юбки, она вылетела из комнаты, на ходу громко окликая Фебу.
      Феба, увидев распростертое на полу тело, радостно засмеялась и быстро перешагнула через него. С неистовой поспешностью стала выбирать книги на полках. Наполнив фартук до краев, вынесла книги в прихожую, осторожно укладывая их на ступеньки, и вернулась за очередной партией.
      – Не забудь книги по медицине и захвати счета с отцовского стола, – попросила ее на ходу Шошанна, взбегая вверх по ступенькам за дорожными сумками и небольшим сундуком, в который они собирались сложить книги, а также платья, ночные рубашки, отрезы фланели, постельное белье, подушки, ватное стеганое одеяло, корзинку для рукоделия и медицинскую сумку.
      Выйдя из комнаты, девушка позвала Тома, уже поднимавшегося по лестнице с перекинутым через плечо, стонущим и рычащим Фултоном Крейном в полубессознательном состоянии. Шошанна нащупала пульс опекуна, приподняла веки, осмотрела глаза.
      – Как ни жаль, будет жить. Брось его на кровать, Том, и оставь на попечение Нелли и служанок. Снеси вниз этот сундук.
      Прошло сорок минут с первого глотка Фултона Крейна до закончившихся сборов Шошанны и Фебы, готовых покинуть, и, возможно, навсегда, единственный в их жизни дом.
      Нелли заплакала первой, к ней присоединилась Феба, затем кухарка и миссис Грей, позже всех – Шошанна. Том, гордо восседавший на месте кучера, тепло закутался в тяжелое пальто и меховую шапку, принадлежавшие его прежнему хозяину. Шошанна приказала ему взять их и в ответ на его возмущенные возражения настойчиво потребовала:
      – Забери всю одежду отца. Пусть она достанется тебе или американским солдатам, но только не этому человеку!
      Убежденный здравым смыслом этого замечания, Том набил сундук всем, что поместилось туда, и привязал его на крышу повозки.
      – Мисс Шошанна, – напомнил он хозяйке, а на самом деле обращаясь ко всем плачущим женщинам, – пора отправляться.
      Шошанна плотнее запахнула плащ.
      – Том прав – нельзя терять время. Поднимайся в экипаж, Феба. Миссис Грей, Нелли, помните, он будет плохо себя чувствовать большую часть дня, так плохо, что ему будет все равно, живы мы, и даже он сам, или нет. Вечером, когда сможет выпить чаю, заварите ему настоящий китайский, который я приберегла для этого случая, и всыпьте туда снотворный порошок, только не переусердствуйте, помните, что в сочетании с теми травами, которые он уже выпил, это может убить его. Крейн проспит до завтрашнего дня и уже ни за что не сможет догнать нас. И не забудьте, все вы были чем-то очень заняты в то время, когда мы уезжали, и не имели представления о том, что мы замышляем. Таким образом, он не сможет ничего доказать в отношении вас всех, кроме Тома, ну а Том будет с нами.
      Она поднялась в экипаж, Том тронул его, девушки наклонились к окну и махали до тех пор, пока слуги не исчезли из вида.

      Слывя справедливым человеком, Джеймс Дуглас Гленденнинг никогда не упрекал часто беременевшую жену Дженни Марию за то, что она принесла ему только двух сыновей из восьми родившихся детей, виня в этом только злосчастные повороты судьбы.
      Трое его детей умерли в младенческом возрасте, три дочери и два сына выжили, но даже при этом условии та же самая коварная судьба не прекратила попыток злонамеренно вторгаться в дела Джеймса Дугласа Гленденнинга.
      Роберт Брюс, долгожданный наследник, зачатый до того, как его изнуренная и измученная мать пришла в себя после рождения шестой дочери, рос бледным, болезненным мальчуганом, а не тем крепышом, каким отец представлял его в своем воображении, чтобы когда-то стать хозяином Глен-Оукса, фамильного поместья в округе Джеймс, штате Вирджиния, расположенном в десяти милях от шумной столицы колонии Вильямсбурга.
      Отцу хотелось здорового сына с фамильными чертами Гленденнингов: огненно-красными волосами, быстрого на ногу, уверенно сидящего в седле, смышленого и отважного, и такого решительного, что, глядя на него, отцовское сердце пело бы от радости.
      Бедный же Робби выглядел болезненным с того момента, как показался из утробы матери, так что даже акушерка мрачно предрекала:
      – Ни за что не выживет.
      Две сестры Джинни Марии – старые девы, жившие вместе с ними, – а также тетя Джеймса Дугласа, тоже старая дева, эхом повторили это горестное стенание.
      Однако Джинни Мария, прижав жалкое худенькое тельце ребенка к груди, сердито сверкнув прекрасными серыми глазами, бросила им вызов.
      – Будет жить! – заявила она. – Мой хороший маленький Робби будет жить.
      Когда Робби, по-прежнему хрупкому и болезненному, исполнилось два года, родился второй мальчик, вошедший в мир с громким криком, сердито размахивая обоими кулачками, – пухленький маленький комочек с лысой головой, по которой от лба до затылка проходила длинная прядь волос, как у индейцев-могавков, огненно-красного цвета, типичного для мужчин рода Гленденнингов. Повторились и другие черты: зеленого цвета глаза, ястребиный гленденнинговский нос, закрывавший половину его крошечного лица.
      Мальчуган рос смышленым и живым, таким же непослушным, как и бесстрашным; к пяти годам стал самым быстроногим из всех своих сверстников, а к восьми – бесстрашно ездил верхом на лошади, держась в седле, как взрослый мужчина.
      Джеймс Дуглас Гленденнинг, глядя на двоих сыновей, проклинал судьбу за то, что она болезненного Роберта Брюса сделала наследником, а Чарльза Стюарта только вторым; он продолжал и любить старшего сына, и презирать за слабость, а маленького Чарли почти ненавидеть: почему опоздал родиться?
      По совету врачей, с которыми консультировались отец и мать, Робби баловали и нежили: маленькому не разрешали играть в грубые мальчишеские игры, ставшему старше – заниматься мужскими видами спорта.
      Учитель, расходовавший каждую неделю запас розг на невосприимчивого Чарли, так и не услышав от него и не увидев ни криков, ни боли, ни слез, очень хорошо помнил, что нельзя поднимать руку на старшего мальчика, который и в самом деле вел себя так хорошо, что редко зарабатывал что-нибудь, кроме мягких упреков.
      Разница в обращении с ними могла бы превратить Роберта Брюса в самодовольного мальчишку, а Чарльза Стюарта в невменяемого упрямого шельмеца, если бы не одно обстоятельство: братья оставались друзьями и наперсниками, так любили друг друга, что их любовь стала выше привязанностей и ненависти внутри их семейного круга.
      В шестнадцать лет Робби выразил желание получить образование в Оксфорде. Приведенные в ужас родители тотчас же отказали, ссылаясь на опасность такого ужасного путешествия через океан. Робби, мягко улыбнувшись им, попросил посоветоваться с врачами, предварительно договорившись с ними, что те определят предписания, которые ему были нужны.
      В конце концов решилось, что, если морское путешествие предпринять ближе к концу мая, Робби будет в море только в июне и июле, не очень опасные для здоровья месяцы. После жарких споров и обсуждений Джеймс Дуглас Гленденнинг решил, что до своего семнадцатилетия, исполнявшегося четвертого мая, сын должен посещать колледж Вильяма и Марии в Вильямсбурге, а уж затем совершит свое первое морское путешествие в Лондон через Атлантический океан из Йортауна в штате Вирджиния. Друг Джеймса и его юрисконсульт мистер Джордж Уит из Вильямсбурга обещал предпринять для этого все необходимые меры.
      Чарльз Стюарт еле удержался, чтобы не по-мужски расплакаться, узнав об отъезде Робби.
      – Это хорошо, – буркнул он брату. – Тебе нужно вырваться из этой суеты, волнений и пеленок, иначе закутают крепче, если позволишь; вдали же от дома никто не будет беспокоиться о том, что ты ешь и пьешь, много или мало спишь – сможешь дышать свободно. Но, – сглотнув слезы, с трудом продолжил, – мне будет не хватать тебя.
      Робби нежно дотронулся до его плеча. Несмотря на двухлетнюю разницу в возрасте, они были почти одинакового роста.
      – Мама поставила условие, чтобы меня сопровождал Иона, – кисло сообщил брат.
      Иона, крепкий молодой раб, чуть старше хозяйского наследника, ежечасно следил, чтобы он, не дай Бог, не сделал какого-либо самостоятельного шага, если его может сделать другой; а так как ему никогда не разрешалось отходить от Робби – исключение составляло семейное окружение, – слуга получил от трех сменявших друг друга американских учителей такое же прекрасное образование, как Робби и Чарли.
      Чарли пожал плечами.
      – Ионе тоже понравится Оксфорд. Как хотелось бы мне отправиться туда с тобой, – пробормотал он.
      – Я предложил это папе, – ответил Робби с сожалением, – но он возражает, боясь нашей одновременной гибели в море. – Чарльз Стюарт поднял выразительные брови, и брат уловил скептицизм, отразившийся в его взгляде. – Знаю, знаю, – проговорил он, – но, возможно, после того, как я уеду… ты останешься один… Думаю, папа будет к тебе более справедливым.
      Чарльз Стюарт писал брату в Вильямсбург каждую неделю, но никогда не упоминал о тех отношениях, которые сложились у него с отцом.
      – Можешь объезжать со мной поместье, – отрывисто грубо сообщил Джеймс Дуглас младшему сыну через неделю после отъезда Робби. – Учись управлять хозяйством – брату потребуется кто-нибудь, умеющий это делать за него, когда умру.
      Всем сердцем Чарльз Стюарт любил каждый колышек и камень, поля и растения, ручейки и деревья, являющиеся частью Глен-Оукса, всегда зная, что это место никогда не станет его собственностью, тем не менее надеясь на кусок земли, который найдется и для него и напомнит этот; неважно, будет ли он меньше или больше, – только бы принадлежал ему.
      – У меня что, никогда не будет собственного участка? – спросил он отца с непохожей на него робостью.
      – Ты – второй сын, как твой дядя Гордон, – ответил Джеймс Дуглас, которого забота об интересах Робби сделала более жестоким, чем он сознавал это сам. – Тебе ничего не достанется кроме того, что я выделю – дом и достаточное обеспечение на всю твою жизнь, если согласишься управлять Глен-Оуксом за Робби: он недостаточно крепок для этого.

      В апреле 1775 года после почти четырех лет со дня отъезда из Йорктауна в Лондон Роберт Брюс Гленденнинг вернулся домой в Вирджинию, но не тем слабым пареньком, каким был прежде, а переросшим на целый дюйм брата, и таким же сильным, как и он, но в плечах и груди – еще шире; глаза сделались ясными, цвет лица от долгого пребывания на море приобрел здоровый коричневатый оттенок, голос окреп, походка изменилась – стала быстрой; хорошо сложенный и удивительно красивый лицом – одним словом, достаточно здоровый и благополучный, он доставлял радость родителям.
      – Вот так паренек, – дрожащим голосом обратился Джеймс Дуглас к своему долго отсутствовавшему сыну, перейдя на родной диалект, что всегда делал только в минуты душевного волнения. – Не могу поверить, что это ты.
      Джинни Мария плакала, не скрывая слез, обнимая его. Три замужние сестры порхали вокруг, целуя и представляя своих мужей. Чарльз Стюарт стоял в стороне, ожидая.
      Ему не пришлось долго ждать – Робби подошел к нему большими шагами, они крепко пожали друг другу руки и, обменявшись вопросительными взглядами, молча признали, что ни время, ни долгая разлука, ни неразделенные знания не уменьшили их любви друг к другу.
      Со своим обычным пренебрежением к чувствам всех других людей, кроме собственных, Джеймс Дуглас прервал встречу сыновей.
      – Где этот негодяй Иона? Почему не принес твой багаж?
      – Иона? – Робби, подмигнув Чарли, небрежно отвечал отцу: – Я освободил его два года назад, сэр.
      – Ты… ты… – Джеймс Дуглас Гленденнинг поперхнулся вином, которое принес в связи с возвращением сына. Подняв руки, чтобы постучали по его спине, заговорил снова: – Освободил мою собственность, сэр? – спросил он с жесткостью в голосе, которая обычно предназначалась только для Чарли.
      – Нет, в самом деле, па! – воскликнул Робби. – Я бы никогда не осмелился. Но разве ты не помнишь… как на мое десятилетие привел Иону в дом и сказал, что это подарок для меня?
      Лицо Джеймса немного побледнело.
      – Но это просто так говорится, – раздраженно сознался он. – Я предполагал, что ты поймешь.
      – Вычитай стоимость Ионы из моего квартального содержания до тех пор, пока не погашу долг, сэр, – примиряюще предложил Робби.
      – Глупости! Раз уж дело сделано, нечего жалеть об этом, к тому же не нахожу, что ты страдал из-за его отсутствия. Но что толкнуло тебя на такой легкомысленный поступок, парень?
      Робби пожал плечами.
      – Однажды летом мы поехали в Корнуолл, и он влюбился там в дочь богатого рыбака – а она в него – и стал так страдать от любви к ней, что от него не было никакого толка. Поэтому я благословил их двоих и перетанцевал на свадьбе с половиной девушек Корнуолла. Прекрасная это была любовь. – Робби снова наполнил свой стакан.
      – Робби, дорогой, – заворчала обеспокоенно мать. – Не следует пить второй стакан – это плохо подействует на твой деликатный желудок.
      – Вот удивились бы в Оксфорде, послушав тебя, мама, – ласково ответил Робби.
      – Оставь мальчика в покое, Джинни, – прервал ее отец. – Нечего нежить его, как девушку. Робби теперь мужчина. – Он повернулся к сыну и наследнику. – Ты уверен, парень, что не утомился от путешествия? Может быть, хочешь отдохнуть до обеда? Скоро начнут собираться все соседские семьи.
      – Ничуть не устал, но не возражал бы, чтобы помыться и переодеться. Чарли, бродяга! – Он весело похлопал брата по спине. – Пойдем со мной, введи меня в круг последних новостей в округе.
      В спальне братья сжали друг другу плечи, а затем в едином порыве крепко обнялись.
      – Скажи правду об Ионе.
      – Правда, что влюбился в дочь рыбака, но признаюсь, еще на пути через Атлантический океан я пообещал освободить его, как только он захочет этого. По собственной воле Иона оставался со мной еще в течение двух лет, чтобы усвоить то, что изучалось в Оксфорде. – Он улыбнулся Чарли. – Я экзаменовал его по всем предметам, которые изучал сам, неудивительно, что его знания иногда оказывались лучше моих.
      – Не могу представить Иону рыбаком.
      – А он и не рыбак. – Робби улыбнулся еще шире. – Я выплатил ему жалование за год, прекрасно обеспечив его таким образом. У него собственная школа для юных джентльменов.
      Чарли громко расхохотался, давая этим высокую оценку поведению брата.
      – Звучит так, братишка, что не только Оксфорд дал тебе образование в Англии – складывается такое впечатление, что ты сам приложил руки к своему воспитанию, Роберт Брюс.
      – Было достаточно времени, чтобы наверстать упущенное, Чарльз Стюарт.
      – Уж родители посуетятся вокруг тебя, пытаясь завернуть снова в пеленки.
      – Нет, мальчик Чарли. Никогда. Мне почти двадцать один год, и я уже почувствовал прекрасный вкус свободы – не собираюсь позволить никому лишить меня этого.
      Он заметил проскользнувшую по лицу брата тень.
      – Знаю, что тебе досталось, Чарли. С моей стороны это был чистейшей воды эгоизм оставаться вдали так долго, но нужно было стать мужчиной, найти свою дорогу в жизни, прежде чем снова вернуться домой. Теперь, когда этого добился, настала твоя очередь.
      – Нет надежды. Я довольно часто просил отца отпустить меня в Оксфорд тоже. Ответ был всегда одинаков – нет.
      – Конечно, он говорил «нет» в ответ на твою грубую тактику. Проследи за моим деликатным подходом…
      – Как твой желудок?
      – … за деликатным подходом – не будь таким вульгарным! – посмотри на мастера-стратега за работой. Хочу побыть с тобой по меньшей мере несколько недель, но гарантирую, что ты будешь в Англии к тому времени, когда зацветут розы в садах Глен-Оукса.
      Робби немножко ошибся в своем прогнозе. Было раннее лето, когда младший брат отправился в Англию.
      Чарли не знал подробностей, но догадывался о той работе, которую пришлось проделать, чтобы добиться разрешения отца. Придя однажды домой неожиданно, он услышал спор, имевший к этому самое прямое отношение.
      – Я забочусь об уважении Чарли ко мне, – говорил Робби громким сердитым голосом. – Невозможно поддерживать братские отношения между нами, если его из-за меня лишают возможности получить образование. – Дальше последовал недовольный монолог Джеймса Дугласа, из которого можно было различить только отдельные слова: «здоровье… возможности… рецидив… будущее… Глен-Оукс… ответственность…» – Черт возьми, па! – Рычание Робби сопровождалось звуком, похожим на удар кулака по мебели. – Я здоров как бык, и пора мне самому ознакомиться с поместьем и принять ответственность за Глен-Оукс на себя. Готов к этому и хочу этого, но если бы даже все было не так, не желаю, чтобы Чарли провел в моей тени всю жизнь. Он, кроме всего прочего, твой сын, а не управляющий.
      Чарли тихонько вышел за дверь. «Вот как обстоят дела, – подумал он с покорным смирением, – я нужен только как управляющий, а не как сын».
      Распоряжение, сделанное недовольным голосом в тот же самый вечер, что ему пора отправиться в Оксфорд тоже, ошеломило. Захваченный своими делами, он не обратил внимания на более волнующие события, происходящие в стране.
      Получилось так, что два события совпали по времени: его соотечественники, собравшись на конгресс американских колоний в Филадельфии, выработали и приняли документ, который позже назвали «Декларацией независимости», а Чарльз Стюарт Гленденнинг отправился на корабле в Англию.
      – Какое-то время можно валять дурака, – наставлял его при расставании Роберт Брюс. – Для молодого человека, впервые предоставленного самому себе, – он примирительно пожал плечами, – это неизбежно.
      – Знаешь по собственному опыту, старший брат?
      – Да, младший, по собственному, – ответил Робби, нисколько не смутившись. – Все, что советую, – это свести валяние дурака к минимуму и не растрачивать понапрасну приобретенный опыт.
      – Да, да, сэр. – Чарли снял перед ним шляпу, изображая уважение. Затем братья обменялись крепкими рукопожатиями и еще более краткими прощальными пожеланиями.

      Грусть расставания с Робби прошла быстро – в конце концов, они ведь до последнего времени в течение четырех лет жили раздельно. Тоска по Глен-Оуксу длилась дольше, но никоим образом не уменьшила удовольствия Чарли от того, что он приобрел сейчас.
      Вкусив свободы впервые в жизни, юноша жадно вдыхал ее вместе с резким морским воздухом, решительно настроившись извлечь как можно больше удовольствия в предстоящие годы, начиная с первого же дня.
      За несколько дней он изучил каждый уголок на корабле независимо от того, разрешалось или нет пассажирам проникать туда. Каждое утро, отмеривая милю за милей по палубе, Чарли перезнакомился со всеми другими пассажирами и только иногда садился почитать.
      На борту оказались две хорошенькие девушки, две сестры, белокурые красавицы, почти неотличимые друг от друга, а Чарли был не из тех, кто пропускал хоть одну юбку.
      В течение недели они весело флиртовали с Чарли, с добродушным юмором соревнуясь за право на его внимание, потому что он считался самым красивым молодым человеком на корабле. Но затем он шокировал их обеих – и не только их, но и всех этих господ на борту – дружбой с людьми более низкого происхождения, после чего сестры стали проходить мимо, задрав свои носики вверх и переключив внимание на мистера Хьюго Прентисса, человека под тридцать и немного туповатого, но, по слухам, кузена лорда.
      У Чарли и в мыслях не было шокировать или отчуждать друзей из числа пассажиров, просто на корабле приходилось так много читать и гулять, есть и флиртовать, что невозможно было выдерживать все это каждый день, не испытывая невыразимой скуки. Когда он оказался сыт по горло всеми этими четырьмя занятиями, то не придумал ничего лучшего, как, сняв свое прекрасное пальто из тонкого черного сукна, закатать рукава рубашки и начать помогать простым матросам делать их работу.
      Сначала они отнеслись к нему угрюмо и пренебрежительно, однако Чарли вкладывал всю свою энергию в работу с такой силой, что многие из них не верили в возможность этого. Чарли небрежно пожимал плечами, видя волдыри на руках, смеялся над испачканными бриджами, а завершив неделю тяжелого труда, забрался на корабельное парусное устройство и снял кота, принадлежащего коку. В довершении ко всему поделился со всеми ромом и фруктами, и признание матросов, так же как и отвращение господ на борту, было завоевано полностью.
      Он прибыл в Оксфорд в сентябре и сразу же, как и предсказывал Робби, начал валять дурака, хотя и намеревался доказать, что Робби ошибался, но оказалось слишком много соблазнов, способных сбить с пути прилежного молодого человека: игра в карты и кости, выпивки, множество прекрасных друзей, с которыми можно было кутить ночи напролет; женщин было также слишком много, и трудно было уделять внимание какой-нибудь одной из них. Однажды утром Чарли проснулся с тошнотой во рту, раскалывающейся головой и неприятной мыслью: прошел почти год, как он в Англии, растрачена большая часть денег и не приобретено взамен почти никаких знаний.
      Когда закончился семестр, он решил поехать в Корнуолл, чтобы повидаться с Ионой, или, как тот сам себя называл, Ионой Освобожденным, ставшим теперь правильным и степенным семьянином, директором частной подготовительной школы для юных джентльменов, намеревавшихся получить высшее образование, и отцом другого очень юного джентльмена, который как раз учился ходить.
      – Итак, ты все это время валял дурака? – спросил Иона кающегося Чарли, когда они на второй вечер после его приезда прогуливались вдоль берега. – Перестань казнить себя, Чарли, с этим покончено. Пусть все останется в прошлом. Возвращайся в Оксфорд и начни все сначала.
      – Не готов к этому, – признался Чарли. – В следующем семестре будут те же самые друзья, у меня полдюжины приглашений на лето от них. Мои намерения правильные, но боюсь не устоять перед искушением.
      – Тогда обдумай следующее, – предложил Иона. – Оставайся у нас на год, стань школьным учителем – мне нужен учитель по классическим языкам. Подпиши контракт со мной, Чарли. – Он усмехнулся. – Я заставлю тебя работать так, что на беспутный образ жизни не останется времени.
      – Ты действительно предлагаешь это?
      – Да.
      – Договорились!
      Они пожали друг другу руки со смешанным чувством удовольствия и веселья, выражаемого громкими криками, по поводу чего Джеймс Дуглас Гленденнинг, не колеблясь, заявил бы, что мир перевернулся кверху ногами.
      Итак, Чарли провел весь следующий год в Корнуолле, имея, однако, немного больше времени для распутной жизни, чем обещал Иона. Как отказаться от девушек, таких хорошеньких, таких флиртующих, таких мягкосердечных и так заботящихся о франтоватых американских мужчинах? Каким-то образом Чарли удавалось удовлетворять их всех, некоторых даже любить, и расставаться со всеми без сожаления.
      В сентябре 1778 года он окончательно вернулся в Оксфорд, и на этот раз полностью использовал благоприятные возможности. Если и позволял себе поблажки, то это были все те же женщины. Чарли не понимал, почему они липли к нему: обладая только хорошей фигурой, он полностью отдавал себе отчет, что не был красив со своими огненными, взъерошенными волосами, которые никогда не пудрил, и резко выраженными чертами лица, включая ястребиный нос.
      Тем не менее женщины любили его, хотя знали, что в конце концов будут покинуты. Он как будто играл с ними – кто кого? – и действительно, немалое число женщин бросили и его, но Чарли только пожимал плечами и переходил к следующим. Или на время возвращался исключительно к занятиям.
      Чарли пользовался популярностью у товарищей по учебе, особенно в политических либеральных группах, члены которых были молодыми титулованными джентльменами, открыто объявлявшими себя либералами, ставшими на американскую сторону. Потратив первый год на кутежи, а второй проработав школьным учителем, он мало внимания уделял борьбе, происходящей в его собственной стране. Сейчас, пристыженный тем, что какая-то капризная группа британских господ и аристократии знает об этом больше его, Чарли стал по крохам собирать информацию о борьбе Америки за свободу.
      Напряженный месяц изучения этого вопроса поверг его в легкий трепет: все сведения, почерпнутые им из газет, сконцентрировались в одной совершенно очевидной истине: «Боже мой, Америка, как и я, хочет свободы!»
      Чарли сразу же стал еще большим либералом, чем те, кто еще недавно пытался обратить его в свою веру: посещал университетские собрания и восторженно аплодировал всем речам, славящим Америку; начал произносить речи сам, которые сначала принимались тепло, затем начали надоедать, а через некоторое время и раздражать слушателей.
      Возможно, американская борьба и справедлива – ни один либерал в Англии не оспаривает этого, – но какого черта, если все уже сказано и сделано, этот парень Гленденнинг, очередной неотесанный провинциал из Америки, так грубовато высказывается о дорогой старушке Англии!
      Весной 1779 года, едва начав свое выступление на университетском митинге, он был прерван репликой из зала, брошенной одним из студентов, пришедшим не столько слушать, сколько побазарить.
      – Если ты настолько заинтересован в американской свободе, то почему все время говоришь о ней здесь, в Англии, а не участвуешь в борьбе колоний?
      Чарли посмотрел вниз на парня, который хотел подколоть его, затем громко и весело рассмеялся.
      – Давайте крикнем «ура!» джентльмену в шестом ряду, – обратился он к публике. – Безусловно, он прав. Я должен быть в Америке, а не здесь, и к концу семестра буду там – в американской армии. Надеюсь, джентльмены, – он вежливо поклонился, – никогда не столкнусь в сражении ни с одним из ваших родственников.
      Чарли сошел с трибуны под свист и улюлюканье, среди которых раздавались одобрительные возгласы, а местами и смех. Но слухи о его возмутительном поступке прокатились по всему Оксфорду, к ним добавились и другие случаи его скандального поведения. Чарли стали понятны мотивы поведения Сесилии, миловидной незамужней дочери преподобного Мортимера Хэлси, выбравшей его для того, чтобы назвать отцом ребенка, которого носила.
      Не было никакой уверенности, что девушка права, потому что Сесилия просто дразнила его; она знала это, и он тоже. Она приглашала его, возбуждала, но никогда не отдавалась. Чарли не обижался, получая прямой отказ, но терпеть не мог, когда его водили за нос, поэтому быстро оставил Сесилию Хэлси.
      Почему она назвала его? На этот вопрос Чарли мог легко ответить: его нынешняя репутация давала благоприятную возможность для обвинения. Почему не назвала настоящего виновника? Вполне возможно, его уже давно нет здесь или он оказался совершенно неподходящей кандидатурой.
      – Молодой человек! – кричал преподобный Хэлси, все еще не пришедший в себя от известия о грехе, совершенном его хорошо воспитанной дочерью, и возмущенный развращенностью этого упрямого молодого человека из Америки. – Не очень хочется делать такой неприятный шаг, но я обращусь к закону, если вы откажетесь жениться на Сесилии. Моя бедная несчастная дочь никогда бы не отдала вам своего целомудрия, если бы не поверила вашим обещаниям жениться.
      – Не было никаких обещаний! – отрезал Чарли. – Как и никаких интимных отношений. Если бы были, я бы использовал предохраняющие средства. Заявляю, что не женюсь на ней.
      Сесилия заплакала еще громче, так что преподобному Хэлси пришлось повысить голос, чтобы быть услышанным.
      – Пойду к декану вашего университета, раз вы даже не делаете вид, что джентльмен. И вам еще придется услышать о вашей позорной аморальности. Пошли, Сесилия.
      В эту ночь Чарли долго и трудно размышлял, зная, что скоро все власти обрушатся на него – декан, члены университетского совета, преподаватели, а затем, возможно, и ректор. А в конце всего этого, если верить преподобному Хэлси, он испытает на себе силу закона.
      – Бог мой! – внезапно воскликнул Чарли. – Зачем мне ждать конца семестра, чтобы отправиться домой и присоединиться к борьбе? Это нужно сделать сейчас или никогда.
      Вскочив со стула, он вытащил из-под кровати две большие дорожные сумки и начал складывать туда все, что было ценного из одежды и личных вещей. Закончив упаковываться, оставил только то, что не представляло никакой ценности.
      Природная проницательность предупредила, что если будет организована погоня, она направится прямо в Лондон, где есть порт и корабли, поэтому в Лондон ехать нельзя. Решение пришло просто и легко: Иона, Корнуолл и безопасность.
      Спустя месяц, когда Чарли уезжал из Корнуолла, предприимчивая жена Ионы снабдила его припудренным париком, под которым можно было спрятать его красные волосы, и рыбачьей лодкой, чтобы добраться до Плимута, где можно было сесть на корабль, отплывающий в Америку.
      Через два дня пути он выбросил парик в серые воды Атлантики, сбросил пальто из сукна, закатал рукава рубашки и спросил удивленного матроса, счищавшего ржавчину с крышки люка:
      – Помочь тебе?
      Он прибыл в нью-йоркскую гавань в первую неделю декабря и пробыл там два дня. Затолкав свое имущество в меньшую из дорожных сумок, избавился от другой и лишних вещей. В последний вечер пребывания в Нью-Йорке нашел время написать коротенькое письмо Робби.
      «Ты, наверно, удивишься, что я снова в Америке. Мне пришлось довольно поспешно покинуть Англию, частично из-за разгневанного отца одной леди, преследующей меня, но больше из-за решения вступить в армию. Спешу добавить, не в ту, которая сейчас оккупировала этот город. Если информации, которую получал, можно доверять, войска Вашингтона расположились на зиму в Нью-Джерси в месте, называемом Морристаун. Возможно, сумею вступить там в полк».

      Бабушка Микэ дождалась-таки того времени, когда появился правнук, родившийся в Грейс-Холле в апреле 1779 года, на две недели позже предполагаемой даты. Лайза назвала его в честь отца, Торна, и бабушки Микэ – Джордан Жак Джорис Холлоуэй. Считалось, что она – вдова верноподданного Британии, но их политические взгляды настолько разошлись, что ей пришлось выбрать себе фамилию не мужа, а бабушки и дедушки. Длинное, изящно звучащее имя малыша с самого младенчества сократилось до Джей-Джея.
      Во время последней болезни бабушка Микэ попросила ставить в дневное время колыбель рядом с кроватью, чтобы, повернув голову, видеть ангельское лицо спящего младенца или любоваться его играми с пальцами на руках и ногах; бодрствующего малыша укладывали рядом с ней. Если Лайза или служанки пытались успокоить Джей-Джея, поднимавшего энергичную возню, бабушка раздраженно говорила прежним повелительным тоном:
      – Оставьте нас в покое! Мы с правнуком понимаем друг друга.
      Втайне довольные, что бабушка говорит в своей обычной манере, все беспрекословно выполняли ее приказания.
      Однажды, когда малыш уснул, а Лайза тихо сидела в бабушкиной качалке и вязала, ей показалось, что блестящие глаза на впалых щеках широко открылись и смотрят прямо на нее. Она поднялась.
      – Бабушка, что-нибудь нужно?
      – Сядь, девочка. Не суетись. – Кивком указала на колыбель. – Он и ты… знаешь, не правда ли, – в вас двоих вся моя жизнь?
      Лайза сдержала слезы.
      – Мне бы хотелось, чтобы вы были рядом всегда… старые люди… но это эгоистично, – бессвязно проговорила старая дама, перескакивая с одной мысли на другую. Затем взгляд ее стал снова острым, а голос твердым и сильным. – Тем не менее мужчина имеет право знать, что у него родился сын!
      – Знаю, бабушка, но не могу заставить себя… Может быть, когда закончится война.
      – Когда война закончится, тебе будет… – ее забил приступ кашля. – Ты станешь миссис Микэ, как тебе нравится называть себя, будешь постоянно жить в Грейс-Холле и еще больше не захочешь… – Приступ кашля повторился, и Лайза, налив столовую ложку болеутоляющего, заставила бабушку проглотить снадобье. К обсуждению этого вопроса, каким бы важным он ни был для них, больше не возвращались, и бабушка тихо умерла во время сна пять недель спустя.
      Как и было завещано много лет назад, Лайза унаследовала все поместье. Приехав на похороны, родители убеждали ее нанять управляющего, а самой вернуться с Джей-Джеем в Холланд-Хауз, но она только отрицательно качала головой.
      – Мой дом здесь. Грейс-Холл – мое состояние и наследство Джей-Джея, а Холланд-Хауз станут наследовать Аренд и его сыновья. Вот все утрясется – приеду навестить вас, но пока идет война, останусь здесь.
      Убежденные в правоте и мудрости ее слов, родители уехали в Холланд-Хауз в начале ноября, боясь застрять потом в зимних снежных заносах. Лайза, ставшая теперь миссис Микэ, превратилась в настоящую хозяйку Грейс-Холла.
      В последнее время она вела уединенный образ жизни и наконец задумалась о том, что, если собирается доживать свои дни в Грейс-Холле, следует завязать теплые отношения или хотя бы наносить визиты соседям.
      Надев красивое шелковое траурное платье, перешитое из бабушкиного, Лайза без особого энтузиазма решилась нанести ответные визиты тем, кто выразил свое соболезнование, решив начать тоже с вдовы, только настоящей, проживающей в Морристауне в особняке Фордов.
      В отличие от Лайзы, миссис Теодосия Форд с удовольствием говорила о муже, полковнике американской армии, подхватившем смертельную болезнь во время ужасной кампании 1776 года в Нью-Джерси.
      – Во всяком случае, я была с ним в это время, так как он вернулся умирать домой, – щебетала миссис Форд, наливая гостье чай из настоя ромашки. – А наш дорогой генерал приказал похоронить его со всеми воинскими почестями, соответствующими военному самого высокого ранга.
      – Очень чуткое отношение, – вежливо пробормотала Лайза.
      Миссис Форд явно не сочла оценку достаточной.
      – Чуткое? – уточнила она. – Да нет в мире более доброго, внимательного, милосердного, талантливого человека, чем генерал Вашингтон.
      – Жаль, что некоторая часть страны не всегда думает так же, – осмелилась заметить Лайза.
      Миссис Форд покраснела.
      – Как и все по-настоящему благородные люди, генерал со всех сторон окружен завистью и злобой, но, слава Богу, не здесь, в Морристауне: сейчас, когда он снова будет среди нас зимой, его будут окружать те, кто ценит его.
      – Генерал Вашингтон приезжает сюда?
      – Да, собирается зимовать здесь со своей армией, как в семьдесят седьмом, и я предложила ему свой дом для личного пользования с женой и помощниками и вчера получила согласие.
      – Как великодушно с вашей стороны!
      – Оказывая услугу нашему главнокомандующему, – просто ответила миссис Форд, – чувствую, что служу стране, за которую отдал жизнь мой муж.
      – Вы планируете перебраться куда-нибудь в город? – спросила Лайза с искренним интересом.
      – Нет, оставлю две комнаты для себя. – Она весело засмеялась. – Но мы переживем, не боюсь этого. Дело в том, что член медицинского корпуса ищет также неподалеку другое место.
      – Какое?
      – Пригодное для маленького частного военного госпиталя недалеко от Джоки-Холлоу, где расположится основная часть наших войск.
      – Не понимаю, как маленький госпиталь сможет обслуживать такую армию, как наша.
      – Но это же не единственный госпиталь, к тому же, насколько понимаю, – довольно рассеянно продолжала миссис Форд, – речь идет об экспериментальном, хотя точно не могу объяснить, каким образом… – Доктор Бенраш! – окликнула она человека, проходящего мимо открытой двери. – Как вы вовремя: пытаюсь объяснить миссис Микэ – миссис Микэ, позвольте представить вам нашего армейского доктора Бенраша, – что собой представляет госпиталь, который вы планируете открыть. Возможно, миссис Микэ сочтет мои объяснения о вашем экспериментальном госпитале не совсем понятными.
      Обменявшись короткими приветствиями с доктором, Лайза с удовлетворением отметила, что он, в отличие от большинства из его коллег, хорошо одевается и чрезвычайно опрятен: волосы, за исключением выбившейся пряди, аккуратно связаны сзади, открывая тонкое, умное лицо; борода, такого же красно-золотистого цвета, как и волосы, искусно подрезана, длинные чувствительные пальцы и ногти выглядели тщательно ухоженными.
      Лайза тепло улыбнулась ему и попросила сообщить ей информацию.
      – Это госпиталь для выздоравливающих пациентов – не с инфекционными болезнями, а для тех, кто поправляется после полученных ран или других повреждений и должен, но не хочет жить.
      Было слышно, как миссис Форд пробормотала что-то о воле Господней.
      – Нет на то воли Господа, чтобы мужчины умирали в результате полной апатии, – с твердой уверенностью объяснил доктор Бенраш, – а я слишком часто наблюдаю такие случаи. Думая, что, наверно, умрут, многие действительно умирают без всякой на то причины – слишком хорошо думаю о Боге, чтобы называть такие смерти Его волей, мадам. Больше верю в то, что Его желание – предотвратить их.
      – И вы собираетесь, доктор, лечить всех пациентов такими дозами мрачной решительности? – довольно насмешливо спросила Лайза и обрадовалась, уловив в его ответе чувство юмора.
      – Нет, дорогая миссис Микэ. – Он улыбнулся в ответ. – В большинстве случаев понадобится тяжелый труд врачей и нянечек, хорошая пища и лекарства, которые сможем выпросить, одолжить или, если понадобится, добыть, а также некоторые простые предписания, касающиеся антиспастического лечения, и, наконец, немного удачи, молитвы, чуть-чуть помощи – поверьте, никогда не отрицал этого – всемогущего Бога.
      Миссис Форд выглядела немного подавленной этим потоком красноречия и с извиняющимся видом повернулась к гостье, боясь, что та тоже утомлена. Даже ничуть не будучи обескураженной, Лайза искренне рассмеялась.
      – Насколько просторным предполагается ваш госпиталь, сэр, и как прочно построенным? – уточнила она у доктора. – Приблизительно такого же размера, как особняк миссис Форд, или намного больше?
      Мгновенно понявшая все миссис Форд широко открыла глаза.
      – О, моя дорогая! – выдохнула хозяйка, а затем обратилась к доктору, всплеснув руками: – Грейс-Холл – идеальное для вас место, сэр, и располагается намного ближе к войскам, чем Морристаун.
      – Вы предлагаете свой дом для госпиталя, мадам?
      – Вначале осмотрите его, сэр, а уж потом продолжим обсуждение.
      – А ваш муж не будет возражать?
      – Мой муж… – Глаза Лайзы быстро сверкнули. – У меня его нет. Вдова, сэр. Семь месяцев, как являюсь наследницей Грейс-Холла, поэтому сама распоряжаюсь своей собственностью. – Поднявшись, она одернула свои черные юбки. – Из-за своего маленького сына не смогла бы принять в дом инфекционных больных, но если ваш госпиталь будет таким, как вы описали, это осуществимо. Мне бы тоже хотелось внести свою лепту в помощь родной стране, сэр, но так как женщины не могут стрелять…
      – Так же, как и мужчины моей профессии, мадам, но мы помогаем войне другим способом.
      Они быстро договорились, доктор обещал приехать в Грейс-Холл на следующее утро. Возвращаясь домой с Хайрамом – тем же самым кучером, который привез ее в Нью-Йорк искать лейтенанта Холлоуэя три года назад, – Лайза впервые за несколько месяцев почувствовала, как поднялось ее настроение, и, честно говоря, знала причину этого.
      Госпиталь для раненых американцев в Грейс-Холле, в котором она будет работать, выхаживая их…
      Будет оправдывать совершенные ею поступки так, как делала это тогда, когда носила еду, вино и медикаменты американским узникам войны в Нью-Йорке. Искупит свой грех за то, что, вынужденная обстоятельствами, вышла замуж за англичанина, и еще больший, полностью отдав свое сердце и несколько лет жизни офицеру в презренной форме врага страны.
 
      Филадельфия, 1779 год.
      Лайза, моя дорогая подруга!
      Я рада, что у тебя родился сын. Какое счастье для этого малыша, что ты – его мать! Пусть растет здоровым и счастливым и принесет здоровье и счастье и тебе. Я также довольна, что Грейс-Холл стал твоим надежным домом. Возможно, после окончания войны разрешатся и другие твои вопросы. Пишу, надеясь, что ты прочитаешь это, но на самом деле не знаю, где, когда или как письмо дойдет до тебя, и дойдет ли вообще. Только надеюсь, что в конце концов получишь его, а позже поймешь, почему оно написано или почему не смогу получить письмо от тебя. Будет лучше, если ты даже не попытаешься связаться со мной. Я не дома, и возможно, меня там не будет несколько лет. Не могу объяснить причину, хотя и хотелось бы, но когда-нибудь все станет ясно. Может быть, догадаешься, если вспомнишь песню, которую мы пели вместе в день пикника на том холме, возвышающемся над…»
 
      Письмо заканчивалось небольшим пятном, нанесенным зеленой краской, поэтому Лайза легко поняла его смысл: она узнала почерк Крейг, хотя стояла подпись Джоан Крейг, а маленькое пятнышко напоминало очертания Грин-Гейтс, песня же, которую они тогда пели, называлась «Болваны янки».
      Ее сердце дрогнуло, когда поняла, что лишилась еще одной поддержки, не говоря уже о той опасности, в которую, вероятно, попала ее любимая подруга.
      Уж эта война! Проклятая война!

      Доктор Бенраш вошел в Грейс-Холл без стука, как того попросила Лайза.
      – Помните, сейчас это госпиталь, а не частная резиденция, а вы в нем главный хирург.
      Через несколько минут, поднявшись наверх, он застал хозяйку, взобравшуюся на последнюю ступеньку лестницы, и предложил съесть завтрак, принесенный Тилли.
      – Предлагаю сделку, – крикнула она ему сверху. – Я съем весь завтрак при условии, если вы прекратите называть меня миссис Микэ – устала от формального обращения и скучаю по своему имени Лайза.
      – Лай-за? Прекрасное имя! Вы оказали мне честь, разрешив называть вас так. – Он с минуту колебался, затем продолжил более смело: – Я сам заметил, что вам не по себе, когда вас называют миссис Микэ.
      Улыбка исчезла с лица Лайзы. Прикусив дрожащую нижнюю губу, она, как кошка, спустилась по лестнице, опершись на его протянутую руку в конце спуска.
      – Знаете, – согласилась она неуверенно, – доктор является чем-то вроде духовного исповедника, надежного хранителя чужих секретов и переживаний. – Лайза снова посмотрела на него, все еще кусая губу и сомневаясь.
      – Только в том случае, если нуждаетесь в исповеди, – ласково сказал он.
      Казалось, эта фраза прорвала дамбу на запруженной речке – слова потекли из нее настоящим потоком.
      – О Боже, мне это необходимо. Дело в том, что я не миссис Микэ – так звали мою бабушку, а для меня это среднее имя.
      – Местные сплетни, достаточно благожелательные, склоняются к тому, что вы оставили мужа еще до того, как его убили, узнав, что он – тори. Возможно, – доброжелательно спросил он, – а это не такой уж большой грех – вы никогда не были замужем?
      – Нет, нет, действительно была! – воскликнула Лайза, смеясь сквозь слезы. – А местные сплетники добрее, чем я о них думала: мой муж не только тори, но и офицер британской армии; я прожила с ним целых два года в Нью-Йорке, зная, что он и британец, и тори, за что презираю себя. Мне хотелось, чтобы он оставил армию и поселился в Америке, соблюдая нейтралитет и не принимая чью-либо сторону… – Она лихорадочно стала рыться в карманах в поисках носового платка.
      – Но он не захотел сделать этого?
      – Не смог! – горячо воскликнула она. – Получив наследство от дяди и став виконтом, муж хотел, чтобы я вернулась с ним в Англию и жила в замке.
      – Бог мой! – поразился собеседник. – Не хотите ли сказать, что он жив?
      – Конечно. В противном случае я не могла бы пользоваться его именем.
      Ответ Лайзы озадачил доктора.
      – Боже праведный! И ничего не знает о мальчике?
      – Я была так уверена, что второй родится девочка… такая, как та, что умерла… не наследник… – Ее голос прервался. – Можете вы представить меня, ведущей жизнь титулованной аристократки, миледи в замке? – почти умоляюще спросила она.
      – Дорогая Лайза, уверен, вы будете чувствовать себя свободно и в замке, и в любой ситуации, но ваше право решить, какую жизнь вы хотите вести, – сказал он доброжелательно и предупредительно поднял руку, когда она принялась благодарить его. – Ваш муж не имеет права принуждать вас – это мое собственное мнение. Однако убежден, что у него есть право знать о сыне.
      – Бабушка то же самое говорила незадолго до смерти. Мне хотелось сказать Торну, и скажу, но только когда кончится война. Итак, вы видите, – закончила она слегка вызывающе, – я оказалась в Морристауне в поисках убежища. А госпиталь… Становится стыдно, когда начинают превозносить мой патриотизм, потому что для меня это своего рода искупление вины.
      – Дорогая девушка. – Он взял ее за руки. – Вам пора освободиться от тяжелой ноши вины, которую возложили на себя, что совершенно несправедливо: ни мужчина, ни женщина не могут выбирать, кому отдать свое сердце. Ваш муж, как британский подданный, поступал в соответствии со своими убеждениями; вы сделали то же самое – госпиталь в Грейс-Холле не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии.
      Пока она смотрела на него с повлажневшими от слез глазами, он взял с подноса чашку с наваристым бобовым супом и вложил ей в руки.
      – Съешьте, это полезно для вас, – сказано так заботливо, как будто она была маленьким беспомощным ребенком.
      Когда Лайза нерешительно приступила к еде, он задумчиво продолжил:
      – Вы знаете, подозреваю, что мотивы поведения любого человека не так кристально чисты, как кажутся окружающим. Мы все когда-то убежали от жизни; все большие патриоты, будучи честными людьми, наверняка рассказывают басни о том, что искали славы, доказывая, что они мужчины… или сбежали от ответственности, женщины, а может и от нескольких, от одиночества, закона… а сбежали, вероятнее всего, от себя.
      Лайза смотрела на него с откровенным обожанием, слезы высохли, румянец снова вернулся на лицо.
      – А от кого или от чего вы сбежали, доктор? – спросила она с интересом.
      Он улыбнулся и пожал плечами.
      – От того, о чем не хотелось бы вспоминать, – признался откровенно. – Полагаю, у меня те же благородные и низкие цели, о которых упоминал. В течение нескольких лет убегал от многих женщин, которые были мне не нужны, от одиночества, вызванного тем, что у меня не было единственной женщины, к которой бы с радостью вернулся. И от закона, да, конечно, от закона тоже: у меня хранится напечатанное черным по белому объявление в газете, в котором говорится, что такой парень, как я, заслуживает только дегтя и перьев.
      Продолжая говорить, он достал из кармана записную книжку, из которой извлек пожелтевшую газетную вырезку.
      – Наткнулся на это объявление в одной из газет в Массачусетсе около четырех лет назад, – объяснил он, передавая заметку. – И конечно, – добавил он, пока Лайза бегло просматривала ее, – вероятнее всего, бежал от себя.
      Прочитав со все возрастающим изумлением заметку, она перечитала ее снова, повторяя некоторые места вслух.
      – «… исключительного негодяя… распутным занятиям… болтливым извращенцем… обучает совращающих грешным глупостям… вкладывая в головы женщин мысли…» Но что конкретно, – спросила она, но не с осуждением, заметил он, а с явным облегчением, – вы совершили?
      Доктор вернул заметку назад в записную книжку.
      – Научил женщин этого города – и признаюсь, по их же собственной просьбе – нескольким способам, как, не отказывая мужьям, избегать беременности.
      – И за это, – воскликнула она, но ее собеседник благоразумно показал на открытую дверь, – за это, – она понизила голос, – вас хотели обмазать дегтем и вывалять в перьях? О небесные силы, это вместо того, чтобы выбрать мэром города? Мой муж… – Лайза запнулась, покраснев, но затем заговорила откровенно, хотя щеки ее горели румянцем. – Рассказал сам о таких вещах, очень заботясь обо мне.
      – Похоже, он образец для подражания. Хотелось бы, чтобы было больше поступающих таким образом мужчин, – прозаично заметил доктор. Лайза тотчас же бросилась в наступление.
      – Считаю, доктор, – проницательно отметила она, – вы вряд ли бы сбежали в армию, спасаясь только от одного маленького городка в Массачусетсе.
      – Нет, конечно, но она обеспечила меня тем, в чем я остро нуждался, – друзьями, семьей, работой, за которую отвечаю, целью жизни, доброжелателями, которые будут печалиться, если умру. В том мире, где мне приходилось жить, этого всего не хватало.
      – А семья?
      – Оба родителя умерли, и приемный отец тоже. Была маленькая сестренка, которую едва помню – ее убили вместе с матерью.
      – Убили?
      – Еврейская судьба, тянущаяся с древних времен, – вырезать ради развлечения группу, а иногда целую деревню, населенную евреями.
      – Ах! – тяжело вздохнула Лайза, выражая горе и сожаление.
      – У меня тоже, Лайза, было имя, которое сейчас никем не упоминается. Кажется, даже я забыл жизнь, в которой меня называли Эли бен-Ашер. «Эли» на иврите означает «высокий», а его другое значение, используемое чаще всего в плачах и молитвах, – «Мой Бог, мой Бог». Для меня Богом стала эта американская земля, где могу нести благородную чепуху о цели моего пребывания в армии – вернуть долг, но если бы я сделал это, мое заявление было бы таким же подозрительным, как и любого другого солдата.
      Лайза протянула ему руки и, когда он взял их, улыбнулась так ласково, как улыбалась только Джей-Джею.
      – Вы вынуждаете меня повторить ваши же слова. Ваше пребывание в армии – не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии. – Она сильнее сжала его руки. – У меня так давно не было друга, Эли. – Ее охватил приступ печали, когда она вспомнила о Крейг, о существовании которой ей следовало бы забыть, но ей удалось быстро его подавить. – Я так благодарна, что нашла наконец друга в вашем лице.
      Он по очереди поднес ее руки к губам, и она больше почувствовала, чем услышала, его шепот:
      – Благодарю вас, Лайза.

      – Лайза! Лайза!
      Громко выкрикивая ее имя, Эли взлетел по лестнице и ворвался в бабушкину спальню, из которой вся мебель и прочее убранство было вынесено на чердак, а в ней, как и в комнатах по обе стороны от нее, разместились ряды армейских походных кроватей, аккуратно застеленных простынями из миткаля и шерстяными одеялами, безжалостно нарезанными из больших одеял, хранившихся в сундуках бабушки Микэ.
      Лайза вышла из своей спальни, держа Джей-Джея на одном бедре, застегивая верхнюю пуговицу корсажа.
      – Пожар, или напали британцы?
      – Кое-что получше. Другой беглец, – они обменялись смеющимися взглядами, – иди встречай: тот, которого ждал с нетерпением, мой юный друг Дэниел Люти. – Он взял у нее из рук Джей-Джея. – Давай понесу этого шельмеца, он становится тяжелее с каждым днем.
      – Как будто не чувствую этого, – согласилась Лайза, спускаясь с ним вниз, чтобы встретить молодого человека плотного телосложения и с открытым лицом, белокурыми волосами, коротко подрезанными спереди и завивающимися сзади, придающими ему невинное выражение.
      – Лайза, это Дэниел Люти, затребованный мною из полка, моя правая рука в госпитале Грейс-Холла. Ни одна женщина не борется с грязью, болезнями и беспорядком более упорно, – заверил ее Эли, дружески похлопывая своего друга по плечу. – А это, Дэниел, миссис Микэ, добрый ангел Грейс-Холла, которой нравится, чтобы ее называли мисс Лайза. А вот это энергичное создание известно под именем Джей-Джея.
      Дэниел только снисходительно улыбнулся двум взрослым, в то время как Джей-Джею протянул обе руки. Малыш с удовольствием перебрался в случайные объятия своего нового обожателя, сразу же ухватившись за бахрому на рукавах его охотничьего блузона и издавая ласковые сентиментальные звуки одобрения.
      – Вы голодны, Дэниел? – спросила, улыбаясь, Лайза, а когда мужчины расхохотались, добавила: – Вы смеетесь, потому что я задала такой глупый вопрос?
      – Нет, Лайза, вопрос не глупый для человека, который не знаком с армией. Скоро ты узнаешь, что вряд ли можно встретить солдата, который постоянно не умирал бы от голода.
      – Мое скитание было очень долгим, мадам, простите, мисс Лайза, – быстро поправился Дэниел, – и я чувствовал, что надо спешить, поэтому не тратил время на поиски съестного, и мне нечем было заправляться. Если доктор Бен говорит «сделай сейчас», обычно это означает, что все должно было быть сделано еще вчера.
      – Ну, а у нас сейчас нет недостатка ни во времени, ни в пище. И доктор Бен не может требовать от вас работы, прежде чем вы полностью «заправитесь», к тому же сейчас у нас больше обслуживающего персонала, чем пациентов.
      – Ешь и отдыхай сегодня, рядовой Люти, – посоветовал Эли, добавив: – Это последняя наша возможность: к концу недели палаты, вероятнее всего, окажутся переполненными.
      – Идите со мной в кухню, Дэниел, – предложила Лайза, забирая у него Джей-Джея. – Там можно сесть возле огня и погреться во время еды, а то вы выглядите наполовину замерзшим.
      – Не помню, чтобы когда-нибудь еще было так холодно, мадам, как этой зимой, – кажется, отморозил даже свою за… – Он прервал себя, смутившись так, что покраснели не только щеки, но даже мочки ушей. – В моей жизни еще не было случая, когда бы нужно было так много времени, чтобы отогреться.
      Когда все собрались в кухне, теплой и благоухающей вкусными запахами, Лайза указала на стул, стоящий недалеко от плиты.
      – Садитесь, Дэниел, – предложила она, озорно сверкнув глазами. – Надеюсь, там вы скоро согреете свою задницу.
      Дэниел широко разинул рот от изумления, затем усмехнулся, а Эли откровенно засмеялся, и только Тилли, помогавшая накрыть стол, постаралась сохранить приличия, гневно запротестовав:
      – Мисс Лайза!
      – Это же армейский язык, Тилли, – успокоила ее Лайза. – Тебе следует быстрее привыкнуть к нему, потому что в противном случае, когда прибудут солдаты, будешь постоянно испытывать шок.
      – Вот уж не собираюсь привыкать! – заявила Тилли решительно.
      Но ее хозяйка оказалась лучшим пророком. Когда госпиталь в Грейс-Холле начал работу, тонкости этикета смылись накатывающимися волнами естественных нужд и эмоций: страдающие мужчины не очень-то помнили о манерах и не заботились о приличных выражениях, да никто и не ждал от них этого. Все девушки, по примеру Лайзы, быстро научились выносить запахи, ругань и страдания солдат, от чего несколькими неделями раньше их бы просто стошнило.
      Лайза продолжала спокойно стоять рядом с Эли, когда изможденный, скандальный, бородатый солдат с дикими криками навел прямо на них ружье.
      – Если вы, кровопийцы, попробуете отрезать мою больную ногу, клянусь, использую это ружье, чтобы снести ваши проклятые головы!
      А позже, когда ему дали успокоительную дозу опиума и он слишком ослабел, чтобы бороться с ними, Лайза прижала своим телом верхнюю часть его туловища, Дэниел держал остальную, лишив его возможности двигаться. Каждым нервом, несмотря на восковые пробки, которыми были заткнуты уши, она чувствовала звук пилы, которой Эли прокладывал свой жестокий путь через ткани и кости.
      Она научилась улыбаться и отвечать на дерзость солдат, таких, например, как тот мальчик из Ред-Брука, который однажды протянул руку и бесстыдно ущипнул ее за зад, грубо сказав при этом:
      – Ты не станешь возражать, девушка, если я попользуюсь тобой за амбаром в одну из лунных ночей?
      Она перенесла это, потому что Эли объяснил после первой ее ужасной реакции, что у этого семнадцатилетнего паренька из Ред-Брука никогда, наверно, не было женщины, и вряд ли он выживет, чтобы иметь ее в будущем.
      Лайза поняла, что большая часть солдатской ругани – простая развязность, а вульгарная речь – привычка. Их грубость служила своего рода самозащитой от страданий, страха перед будущим и боязни не иметь его.
      Они не хотели замерзать, голодать или умирать, не собирались лишаться частей своего тела; молодые солдаты скучали по мамам и папам и часто умирали, так и не увидев их; некоторые страстно стремились к своим возлюбленным, а те, кто старше, – к женам и детям.
      Одним из самых универсальных лекарств в госпитале Грейс-Холла оказался, как быстро выяснилось, Джей-Джей: сладко улыбающийся, иногда плачущий и капризный малыш служил всем им очевидным доказательством вечности мира.
      Лица мужчин расплывались в непроизвольной улыбке, когда какая-нибудь из женщин появлялась с Джей-Джеем на руках в дверях главной палаты, в которой находились солдаты с ампутированными конечностями или нуждающиеся в ампутации. Солдаты с извлеченными из них пулями, слабые, как младенцы в первые дни жизни, слыша его крик, доносившийся до них из спальни, гордо и удовлетворенно переглядывались.
      – У этого малыша мощная пара легких.
      – Сегодня кричит особенно громко, не правда ли? В конце концов Эли начал прописывать некоторым пациентам Джей-Джея в необходимых дозах.
      – Джо Хиггинс сегодня в подавленном состоянии. Думаю, Джей-Джей слегка взбодрит его.
      Лайза пошла в палату, где лежал Джо Хиггинс, замкнутый и ни на что не реагирующий с того дня, как друзья вытащили его из зоны патрулирования, раненого и истекающего кровью. Пулю извлекли из его бедра и предупредили, что одна нога будет до конца жизни больной, а он раньше так гордился своим высоким, стройным телом, что решил для себя – лучше умереть.
      Лайза встретилась со случаем, о котором Эли говорил в их первую встречу: иногда мужчины, даже не обреченные на смерть по состоянию здоровья, сдавались и умирали из-за полнейшей апатии и нежелания расстаться с прежним образом жизни.
      Нельзя допустить, чтобы это случилось с Джо Хиггинсом.
      Она шла по проходу между кроватями, и все лежащие на них мужчины, вскинув оживленно головы, любовались подпрыгивающим у нее на руках Джей-Джеем, – все, кроме Джо Хиггинса, отвернувшегося к стенке.
      Лайза остановилась возле раненого, лежавшего на соседней с Джо кровати, посмотрела на него, подмигнув, громко воскликнула:
      – Сэмюель Леггет, как вы умудрились сбить свои повязки? Клянусь, с вами больше хлопот, чем с этим мальчишкой! – Она оглянулась вокруг, притворившись раздраженной. – Капрал Хиггинс, присмотрите за моим мальчиком, пока буду заниматься Сэмюелем.
      Не дожидаясь ответа капрала, она усадила Джей-Джея на кровать возле него.
      – Вот и его игрушки, чтобы не скучал, – и бросила на кровать корзинку, в которой были ключи, болтающиеся на короткой, толстой цепочке, пуля, маленькая тряпичная кукла и деревянный свисток.
      Промывая лицо и шею раненого, натирая ему спину маслом, сделанным из растений бабушкиного сада, Лайза притворялась, что заново бинтует, слушая его похвалы: она самый лучший врач в армии, а также самый лучший натирщик спин; когда его сила вернется к нему снова, он спросит капитана полка, не будет ли нарушением армейских правил его мечта о плотской любви со своим доктором? А если нет, то может ли он воплотить свои мечты в действительность, когда почувствует себя лучше?
      Лайза, слегка повернув голову, увидела, что Джо немного приподнялся, крепче удерживая ее маленького сынишку. Закончив обработку, она шлепнула Сэмюеля по заднице, точно так же, как обычно награждала Джей-Джея.
      – Объявляю, что у вас самый непристойный рот во всей континентальной армии, Сэмюель Леггет, – продолжала придираться Лайза. – Если доберусь до вашего капитана раньше вас, – пригрозила она, – вас наверняка отдадут под трибунал, – и повернулась к Джо Хиггинсу, будто собираясь забрать Джей-Джея.
      – Надеюсь, он не слишком утомил вас, капрал. К сожалению, у меня одна пара рук, а только для того, чтобы ухаживать за ним, надо иметь две.
      – Не возражаю, пусть еще побудет со мной, если это каким-нибудь образом поможет вам, – неловко предложил Джо.
      – Да, у меня есть неотложное дело… и если вы уверены…
      – Могу подержать его, мадам.
      Лайза выскочила из палаты и побежала сообщить об этом Эли.
      – Он позволил Джей-Джею ползать по нему… играл с ним… даже улыбался!
      Вернувшись через десять минут, сочтя дозу достаточной, она увидела Джо не только улыбающимся, но и смеющимся.
      – Очень благодарна вам, капрал, – сказала Лайза, забирая Джей-Джея и игрушки.
      – Буду рад присмотреть за ним в любое время, мисс Лайза. – Затем добавил, выжимая из себя слова: – У меня тоже есть мальчик, такой же дружелюбный и общительный, как и ваш, приблизительно такого же возраста, когда видел его в последний раз, но было это два года назад. – В его голосе чувствовалась горечь, к нему снова вернулся угрюмый вид.
      – Но, Джо, вы будете счастливы, так как скоро снова увидите его.
      – Конечно. И он увидит меня – калеку с больной ногой. Вы думаете, он помнит меня таким, каким я был – красивым и стройным? А как насчет Салли? Она ведь выбирала себе в мужья не скрученного калеку.
      – Вы хотите сказать, – невинным голосом спросила Лайза, – что она выходила за вас замуж только из-за красивой внешности?
      Джо сердито посмотрел на нее.
      – Вы не имеете права так плохо говорить о моей Салли – она преданная и любящая женщина.
      – Это не я плохо говорю о ней, а вы, Джо: если она такая преданная и любящая, то будет благодарить Бога на коленях, что вы вернулись домой живым. Про себя скажу: так бы и сделала.
      Довольная улыбка расползлась по лицу Джо.
      – Согласен с вами, мадам. – Затем снова помрачнел. – А как же с сыном? Подрастающие мальчики хотят гордиться своими отцами.
      – О, Джо, вы действительно болван. Совершенно забыли, каковы мальчишки: для вашего сына легкое прихрамывание отца равносильно золотой медали, для него это доказательство, что его отец – герой великой американской войны за независимость.
      – Какой же я проклятый дурак! Прошу прощения, мадам, – добавил он извиняющимся тоном, его голос обрел силу и уверенность, а глаза стали чистыми и сияющими.
      Лайза отошла от него с переполненным гордостью сердцем, перехватывая направленные на нее со всех сторон взоры солдат, выражающие молчаливое одобрение за хорошо проделанную работу.
      Еще не старый, но рано поседевший рядовой Сэмюель Леггет сказал от имени всех:
      – Мисс Лайза, скажу вам то, что собирался сказать давно: вы – мечта любого мужчины, находящегося в здравом уме.

      Прогноз Дэниела подтвердился: зима оказалась самой длинной, холодной и жестокой не только за все военное время, но и за весь восемнадцатый век.
      Река Гудзон замерзла на расстоянии между Нью-Йорком и Нью-Джерси, так же как и Ист-Ривер в Нью-Йорке, где плавающие пристанища кошмаров, называемые британцами кораблями-тюрьмами, стояли вмерзшими в лед; пролив Зунд, начиная с верхней точки Лонг-Айленда до Манхэттена и далее до Коннектикута, полностью покрылся льдом, достаточно толстым, чтобы по нему можно было ходить.
      В Джоки-Холлоу, близ Морристауна, за каждым снегопадом следовал другой, еще более сильный, и американская армия страдала и выносила непредвиденные лишения. Ночь за ночью солдаты ложились спать, накрываясь только тонким одеялом, да и то если оно было, подкладывая под себя на замерзшую землю всю имеющуюся одежду, которой тоже было немного. Пока они спали, снег продолжал беспрерывно падать, и утренний подъем заставал груду дрожащих тел, засыпанных сугробами.
      Города и населенные пункты оказались совершенно заблокированными и отрезанными от остального мира, так что армия не имела возможности пополнять запасы продовольствия и боеприпасов; люди строили бревенчатые домики, получая половину рациона или только его четверть, а иногда и того меньше; большинство из них продали бы душу дьяволу за кусок хлеба, за возможность обогреться у огня, за глоток рома; но работа продолжалась, и избушки были все-таки построены.
      Эли потребовал от штаб-квартиры в Морристауне, чтобы ему выделили дюжину солдат для охраны самого госпиталя, въезда в него, внешних построек, кладовых, парадной и задней двери. Этот пост считался привилегированным, так как охранники находились внутри дома в прихожей.
      Ему предоставили только половину дюжины, которая должна была дежурить посменно, и Эли сказал Лайзе:
      – Ну, что ж, хотя бы эти шесть человек будут ежедневно накормлены, обогреты и останутся в живых.
      Самым ослабевшим поручали нести вахту в прихожей, усаживая их на стулья, где они могли с комфортом подремать, слабо сжимая свои ружья, и где Лайза, Тилли или Эми угощали их теплым сидром, элем, чашкой горячего супа или куском мяса с ломтем хлеба.
      – Спасибо, мадам, спасибо, Бог наградит вас, – обычно благодарили солдаты.
      Хайрама отправляли с такой же миссией к солдатам, несшим охрану снаружи. Их также приглашали в дом погреться.
      – Там нечего охранять. Если наши люди не могут пробиться сквозь снег, – практично спросила Лайза, – то как может это сделать враг? И все, что у меня есть ценного, я уже спрятала, поэтому и тем, кто находится в доме, тоже нечего охранять.
      Лайза поступила таким образом по настоянию Эли, хотя вначале энергично возражала.
      – Люди, которым мы помогаем, часто играющие с Джей-Джеем, не могут воровать у нас.
      – Наши солдаты, дорогая Лайза, – пытался втолковать ей Эли, – стали настоящими мелкими жуликами. Человек, который не украл бы ни гроша в обычное время, сейчас, если представится такой случай, не задумываясь возьмет серебряную солонку твоей бабушки или что-нибудь из драгоценностей. Зачем давать им такую возможность и вводить в соблазн?
      После того как несколько маленьких предметов таинственно исчезли, Лайза философски признала, что Эли прав, и спрятала все ценности. Она оставила разбросанными по дому грошовые вещи и фальшивые драгоценности, дав возможность мелким воришкам почувствовать себя счастливыми, но однажды расстроилась до слез пропажей обручального кольца, которое сняла, помогая Эли наложить полотняный жгут солдату с внезапно открывшимся кровотечением.
      Солдаты часто видели ее в расстроенном состоянии, но никогда оно не было вызвано личными мотивами.
      – Мисс Лайза, – пообещал Сэмюель Леггет, – если дадите нам немного времени… Придите, скажем так, через десять минут, мы найдем ваше кольцо.
      Вернувшись, она увидела золотое кольцо с вкрапленными бриллиантами на том же столе, где его и оставила.
      – Упало на пол, – вежливо сообщил Сэмюель, и все мужчины улыбнулись.
      Лайза, до этого очень внимательно осмотревшая пол, не моргнув глазом, приняла ложь, более взволнованная возвращением кольца, чем его пропажей.
      – Спасибо всем вам, большое спасибо.
      Она подошла к окну, чтобы взять себя в руки и не расплакаться, и вдруг, увидев что-то странное, изумленно закричала:
      – О небо, у нас гости! Кажется, что там… да, теперь уверена, это женщина… и по пояс в снегу, бедняжка. Боже, должно быть промокла до нитки. – Лайза вылетела из комнаты и понеслась вниз, на ходу приказывая Тилли и Эми согреть два чайника воды, чтобы хватило на две лохани.
      Распахнув парадную дверь, увидела мужчину в тяжелом пальто и шапке, со свисающими с лица сосульками, тяжело поднимающегося по ступеням.
      – Входите, входите, – и он вошел, пошатываясь и прижимая к себе сверток, похожий на узел с одеждой, но оказавшийся – когда осторожно положил свою ношу на пол – женщиной. Другая женщина, та, которую Лайза смутно видела через замерзшее окно, сказала так любезно, как будто нанесла обычный визит:
      – Большое спасибо, мадам. – Затем тоже свалилась в обморок.
      Эли и Дэниел напоили мужчину ромом, выкупали в горячей воде, растерев с ног до головы так энергично, что тело стало ярко-красным, затем дали другой напиток, в котором было больше рома, чем чая. Лайза, Тилли и Эми проделали такую же процедуру с двумя молодыми леди.
      Затем женщин уложили вместе на кровать Лайзы, а мужчину на соломенный тюфяк ближе к кухонной плите, где он блаженно храпел остаток дня и всю ночь, не обращая внимания на громкую кухонную суету и бесконечное обсуждение странной троицы, свалившейся как снег на голову.
      Первой, с кем Лайза столкнулась на следующий день, оказалась молодая женщина, вежливо разговаривавшая с ней вчера, пока не потеряла сознание. Она вышла из спальни, одетая в то же самое черное платье, снятое с нее накануне, высушенное и выглаженное Тилли, так же как и платье ее попутчицы.
      Гостья сразу же вспомнила лицо хозяйки: эта молодая женщина в цветастом платье и фартуке служанки, с волосами, подвязанными желтым шарфом так, чтобы они не лезли на лоб, была одной из трех, пригласивших ее войти в дом и затем ухаживавших за ней и ее подругой, – но не могла, однако, вспомнить малыша, который протягивал руки к вновь прибывшей, обаятельно улыбнулся, показав четыре верхних зуба:
      – Ма-ма?
      Лайза искренне рассмеялась, увидев удивленный взгляд на лице неожиданной гостьи.
      – Не удивляйтесь, – успокоила она. – Все женщины для Джей-Джея мамы, а все мужчины в госпитале Грейс-Холла – папы.
      – Госпиталя? – поразилась гостья. – Кажется, вспоминаю… что это частное жилище?
      – Да, это так, – подтвердила Лайза спокойно. – Я миссис Микэ… вдова, а Грейс-Холл – мой дом. Генерал Вашингтон использует его как специальный госпиталь на время войны.
      Лицо девушки в черном просветлело.
      – Генерал Вашингтон, – пробормотала она. – Тогда мы действительно… теперь понятно, что мы кружили… снег залепил все указатели… но это же Морристаун? Генерал находится поблизости?
      – Генерал живет в особняке Фордов, в городе, расположенном в дюжине или более миль отсюда.
      – Дюжина миль! О нет! Мы так надеялись здесь получить защиту генерала Вашингтона.
      – Но вы ее и получили, – сказала Лайза. – Даже если вы пока не можете переговорить с генералом лично, вы должны знать, что Грейс-Холл находится под защитой континентальной армии.
      Девушка, спотыкаясь, отступила на шаг назад, а затем прислонилась к стене.
      – Ох, слава Богу! – горячо произнесла она, улыбнувшись Лайзе. – Простите меня, – сказала она. – Позволила глупую истерику… но дело в том, что, с тех пор как мы убежали, нам довелось пережить довольно драматичное время.
      – Убежали?
      – Надеюсь, это не шокирует вас?
      – Вовсе нет. Думаю, у вас была для этого серьезная причина.
      – Мы были уверены в этом, – прозвучал честный ответ. – Я Шошанна Райленд, а моя кузина – Феба Райленд – все еще продолжает спать. Опекун, назначенный британцами, пытался заставить меня выйти за него замуж… и хотел завладеть моим богатым поместьем. У него были, – продолжала Шошанна сдержанно, – еще более мерзкие планы по отношению к Фебе.
      – Поэтому вы решили, что казармы американской армии – единственное место, где он не осмелится преследовать вас, чтобы вернуть назад?
      – Совершенно верно, – согласилась Шошанна, удовлетворенная таким быстрым взаимопониманием. – Возможно, генерал Вашингтон не помнит меня, хотя я была с отцом на одной из встреч, но надеюсь, вспомнит имя и в связи с чем состоялась эта встреча, потому что сам сказал в тот раз, что такой поступок землевладельца, как добровольная сдача урожая и продовольственных запасов для нужд армии, заслуживает внимания.
      – Сама я только дважды встречалась с генералом. Первый раз, когда он приехал посмотреть на госпиталь и поблагодарить меня за Грейс-Холл, и второй – во время приезда миссис Вашингтон сюда; но мне говорили, что у него очень хорошая память как на хорошее, так и на плохое.
      – О, очень надеюсь, что вы правы! – горячо согласилась Шошанна. – Мы думали, его влияние поможет нам найти жилье в Морристауне, и тогда мы сможем быть как можно ближе к армии и помогать ей любыми способами… готовить, стирать, ухаживать за ранеными… Уверяю вас, мы нисколько не преувеличиваем своих намерений относительно того, что хотели бы делать.
      – В таком случае, – предложила Лайза, – почему бы вам не остаться здесь, в Джоки-Холлоу, где расположена большая часть войск и где в ваших услугах больше всего нуждаются? Кроме того, сомневаюсь, что вы сумеете найти какое-нибудь жилье в Морристауне, там сейчас остро не хватает квартир. Сам генерал живет в стесненных условиях в особняке Фордов, где ютятся восемнадцать человек из его сопровождения вместе с миссис Форд, ее детьми и слугами.
      – А в Джоки-Холлоу можно где-нибудь устроиться?
      – Только здесь, в госпитале Грейс-Холла. Идеальное место для двух женщин, «которые не преувеличивают своих намерений» относительно работы, которую хотели бы выполнять.
      – Вы хотите сказать, чтобы мы остались… и работали здесь?
      – Это будет спасением для меня, так же как и для вас, – с удовольствием заверила Лайза. – За исключением повара, здесь всего две служанки – Тилли и Эми, и мы трое выполняем всю работу по выхаживанию раненых, да об этом вот товарище еще нужно позаботиться. – Она ласково посмотрела на Джей-Джея, заснувшего на ее плече. – Мы все переутомлены и измучены; и Эли, главный хирург, и Дэниел Люти, его основной помощник, и небольшая горстка медицинских работников – все они не в лучшем положении. Две лишние пары рук будут для нас как манна небесная. Простите меня, но снег, который для вас оказался бедствием, для меня стал Божьим даром, потому что привел вас сюда.
      – Да, признаюсь, проклинала его сначала, – подтвердила Шошанна. – Мы были в пути всего полдня, когда сломался наш экипаж, и тогда вынуждены были спрятаться на одной из ферм. Несколько дней валил снег, а когда прекратился, обменяли экипаж и одну из лошадей на сани. Затем наша лошадь – это бедное животное – не выдержала нагрузки, и Тому пришлось пристрелить ее. Том, между прочим, тоже прекрасно ухаживает за больными. Он присматривал за моим отцом в последние месяцы его жизни.
      – Все лучше и лучше, – отметила Лайза, а Шошанна едва заметно улыбнулась и продолжила свой рассказ.
      – Мы решили идти дальше пешком, чтобы не замерзнуть в ожидании помощи. Скорее всего, это случилось не далее как в четверти мили отсюда, но показалось по меньшей мере в шесть раз больше, пока мы не увидели ваши ворота.
      – Шошанна!
      Они обе посмотрели наверх. На последней ступеньке лестницы, ведущей на следующий этаж, опершись на перила, стояла Феба: невыразительная черная одежда, которая была на ней, только подчеркивала ее потрясающую красоту, рядом с которой заурядная миловидность ее кузины сразу же потеряла всякую прелесть.
      Шошанна услышала судорожный вздох миссис Микэ и улыбнулась немножко печально. Затем сказала спустившейся вниз девушке.
      – Феба, дорогая, нашим бедам пришел конец. – Взяв кузину за руку, заметила, что та все еще выглядела обеспокоенной. – Судьба была так благосклонна к нам, что забросила на крыльцо Грейс-Холла, госпиталя американской армии. Это спасение для нас, сказала миссис Микэ. О, прошу прощения, познакомьтесь – миссис Микэ, а это моя кузина Феба Райленд. Здесь, если я правильно поняла, очень нуждаются в нашей помощи.
      – Вот и замечательно, – согласилась Феба с удивительной улыбкой. – Я готова работать хоть сейчас, – добавила она довольно жалобно, – если дадут сначала хоть что-нибудь поесть.
      – Вот дурная голова! – Лайза хлопнула себя по лбу. – Конечно, вы обе умираете от голода. Подождите здесь, пока положу в колыбель Джей-Джея. – Она легко поднялась по ступенькам и вернулась через три минуты. Подойдя к ним, Лайза весело объявила:
      – Давайте все мы, трое беглецов, спустимся в кухню, познакомимся с двумя другими и поедим все вместе. Затем покажу вам палаты.
      – Трое беглецов! – изумленно воскликнула Шошанна. – И еще с двумя беглецами познакомимся?
      – Это длинная и запутанная история, – сказала Лайза, проклиная свой длинный язык. Хотя ее и тянуло к этим двум девушкам, она не была еще готова рассказать им обо всем. – Так как мы будем работать и жить вместе, у нас будет достаточно времени поговорить и выслушать рассказы друг друга.

      Спустя несколько месяцев Шошанне и Фебе уже казалось, что они являлись частью госпиталя в Грейс-Холле всю свою жизнь. Как и обещала Шошанна, ни одна из них не преувеличивала своих намерений относительно работы, которую приходилось выполнять. Они научились, не вздрагивая, бинтовать ужасно выглядящие, неприятно пахнущие раны, мыть исхудавшие тела, кормить с ложечки взрослых мужчин и менять им белье, выносить помои, держать за руки и ласково разговаривать с солдатами, лежащими при смерти.
      Шошанна, практичная и не выдававшая своих эмоций, оказалась незаменимой в бревенчатой пристройке к кухне, приспособленной под операционную. Ее не тошнило, и она не падала в обморок в отличие от Азы Холланд, молодого доктора с двухлетним медицинским образованием. Единственное, что выдавало ее волнение, это внезапная бледность и крепко сжатые губы, но руки у нее никогда не дрожали, и она не теряла над собой контроля.
      Фебу, по совету кузины, не допускали в операционную, а посылали к самым трудным пациентам.
      – Ей не под силу вынести вид крови и ампутаций, – убедительно пояснила Шошанна, – но она не станет избегать ни одного человека в палате, какие бы ужасные повреждения у него ни были, если знает, что может помочь ему.
      Так получилось, что хотя Эли и Дэниел увидели Шошанну в первые же часы ее работы, прошел еще один день, прежде чем они встретили Фебу, совершая обход палат.
      Она сидела возле кровати одного из солдат и читала ему. Эли и Дэниел, увидев ее, остановились как вкопанные. Лайза упоминала, что она мила, но такое описание не соответствовало действительности. Эта девушка в черном с густыми блестящими локонами, спадавшими на длинную и тонкую лебединую шею и белоснежный воротник, была не просто мила, была – и любой мужчина может подтвердить это – неописуемо красива.
      Ее голос был приятно мелодичен, и когда Эли, как загипнотизированный, подходил все ближе и ближе, он испытал еще одно ошеломляющее потрясение – она читала капралу Лайонелу Такеру Библию, в этом не было ничего необычного, но… но…
      – Читает на иврите! – недоверчиво сказал Эли тоже оцепеневшему Дэниелу.
      Подойдя к кровати капрала Такера, они увидели ее лицо кремового цвета с легким румянцем, гладкий высокий лоб, высокие скулы, восхитительные, темные, мечтательные глаза с густыми ресницами, счастливую улыбку, открывшую два ряда здоровых зубов.
      Дэниел пробормотал что-то на немецком, а Эли только покачал головой.
      – Нет, нет, мой друг, не фантазируй, она человеческое существо и больше похожа на древнюю еврейскую принцессу, чем на небесного ангела. Помнишь страстное послание Соломона? «Помни, ты – моя прекрасная любовь; помни, ты… ты похитила мое сердце, моя сестра, моя супруга…»
      Так как он прошептал прекрасную песнь Соломона на иврите, Дэниел ничего не понял.
      Внезапно почувствовав двух мужчин рядом с собой, Феба посмотрела на них, и на этот раз ее улыбка предназначалась им. Дэниел моргнул глазами и молча уставился на нее. Эли проглотил слюну и заговорил.
      – Доброе утро. Вы, должно быть, мисс Феба. Это Дэниел – Дэниел Люти из Пенсильвании, я Эли бен-Ашер, глава госпиталя. Мы рады, что вы оправились от сурового испытания.
      – О, за это надо благодарить всех вас, доктор бен-Ашер. Все, что нам с Шошанной нужно было, это тепло, отдых и хорошая пища.
      – Этим можно было бы вылечить большинство болезней в Джоки-Холлоу, – ответил Эли совершенно серьезно, – если бы конгресс, погода, фермеры и жадные спекулянты, а также британцы позволили нам сделать это.
      Он обошел ее, чтобы поприветствовать Такера.
      – Не знал, что вы понимаете иврит, капрал.
      – Я учился на священника в Йеле, когда началась война, доктор Бен. Все еще надеюсь когда-нибудь вернуться к занятиям. Леди была так добра, когда попросил ее попрактиковать меня в языке. Она прекрасно образованная леди, не правда ли, и к тому же красивая?
      – Очень красивая, – согласился Эли, разматывая бинты на левой ноге капрала Такера.
      У Дэниела развязался язык, и он обратился прямо к Фебе:
      – Раньше никогда не встречал леди, говорящую на древнем языке Библии.
      Круглый подбородок вздернулся, прелестные губы слегка сжались, а в ее сердечном голосе появился оттенок холодности.
      – Вы не одобряете?
      – Не имею права одобрять или не одобрять, мадам. У моего народа образование женщины сводится к домашним делам и заботам.
      – А, вспомнила, вы – меннонит. Но разве ваши женщины, – она перешла на немецкий, – не поют псалмы и не читают молитвы и Святую книгу на этом языке?
      – Ей-богу, да! – поклялся на немецком Дэниел, затем извинился и тут же спросил: – Сколько языков вы знаете, мисс Феба?
      – Английский, иврит, немецкий, латинский, греческий и французский, – серьезно перечислила она. – А вы, Дэниел?
      – О, мне далеко до вас, мисс Феба. Только английский и немецкий, ну и, возможно, – внезапно ласково улыбнулся ей, – возможно, немножко армейский, если его считать отдельным языком.
      Ее лебединая шея поднялась и очаровательно изогнулась, когда она откинула голову и громко засмеялась.
      – Из того, что я услышала за один день, можно сделать вывод, что это отдельный язык.
      Затем молодые люди, не отрывая глаз друг от друга, повели молчаливый разговор.
      «У нее не только красивая внешность, – подумал Дэниел, и его мысли заметались в голове, словно белка в клетке. – Она красива во всем».
      «Я думала, это очередной красивый солдат, пока он не улыбнулся, – сказала себе Феба. – Однако это не так, в нем есть что-то странно привлекательное».
      «У нее мягкие руки; это говорит о том, что она никогда не выполняла тяжелой работы, хотя чувствую, что ее жизнь не всегда была легкой».
      «Он огрубевший солдат; тем не менее, говорят, ласков с ранеными, как заботливая женщина. В нем чувствуется доброта».
      «Она леди, а не лагерная девчонка, готовая продать себя за шиллинг; я не должен мечтать о том, чтобы заняться любовью с ней».
      «Он не мистер Фултон Крейн, от которого у меня шли мурашки по телу. Интересно, что я почувствовала бы, занимаясь с ним любовью?»
      «Нас познакомили всего пять минут назад, надо прекратить думать об этом».
      «Мы только что познакомились; недостойно леди иметь такие мысли».
      «Не могу ничего поделать с собой, мне хочется потрогать ее локоны, дотронуться руками до ее горла».
      «Мне стыдно так думать, но, о Боже, как хочется, чтобы он дотронулся до меня!»
      «Хочу прикрыть ее веки и ощутить ее ресницы, а затем целовать, целовать и целовать, как никто никогда не целовал ее раньше».
      «Хочу почувствовать его губы на своем лице. О, как хочу, чтобы он поцеловал меня!»
      «Невозможно влюбиться так быстро. Это ни к чему не приведет. Из нее не воспитывали работящую жену фермера, как из меня – джентльмена».
      «Это совершенно исключено. О чем мы будем говорить вечерами? Он не такой джентльмен, как мой дядя Джон Генри».
      «Я недостаточно образован для нее, и от ее шести языков не будет никакой пользы, когда нужно будет доить коров или кормить цыплят».
      «Когда мне захочется позаниматься или поиграть на фортепиано, он, возможно, будет ждать, чтобы я готовила, пекла или убиралась по дому».
      «Все это не имеет значения. Если надо, можно нанять прислугу. Если, конечно, она будет моей».
      «Мне все равно. Все равно. Из приданого дяди можно нанять одну служанку или двух. Хочу только его».
      Обменявшись тысячью мыслей, но не произнеся вслух и полдюжины предложений, они оба вернулись к своим занятиям: Дэниел продолжил обход палат с Эли, а Феба дочитала главу капралу Такеру.
      И так осмотрительно эта пара вела себя, что в течение нескольких недель ни Шошанна, ни Лайза, ни даже остроглазые солдаты не подозревали, что Феба и Дэниел, принадлежавшие к совершенно разным мирам, с той первой короткой встречи полностью отдали друг другу свои сердца.
      Только доктор знал правду с самого начала: Эли – самый заинтересованный зритель в этой личной драме… Эли, к своему несчастью мгновенно влюбившийся в Фебу Райленд.

      Чарльз Стюарт Гленденнинг, проклиная и снег, поваливший почти сразу же, когда он пересек Гудзон, и жалкую клячу, купленную для продолжения странствий, страшно обрадовался, увидев указатель гостиницы, опасно покачивавшийся на сломанном столбе. Перспектива заказать бутылку бренди под добрый горячий ужин, устроиться у камина, подсунув ноги к огню, и согреть тело чрезвычайно воодушевила его.
      – Поторапливайся, Гризельда, старый мешок с костями, – понукал он животное. – Еще несколько ярдов – и ты, накрытая одеялом, уткнешь свой нос в ведро с овсом.
      Гризельда же плелась таким медленным шагом, что Чарли, уставший от седла, взвыл от вернувшегося отчаяния. Он продолжал ругаться, когда мешком свалился с ее спины и передал поводья в руки молодого дрожащего конюха, прервав поток брани только для того, чтобы отдать указания, как накормить и позаботиться о Гризельде; затем снова выкрикнул отборную ругань, поднимаясь в гостиницу по четырем скрипящим деревянным ступеням.
      В распивочном зале, за исключением спящего в углу, с натянутой на лицо шляпой, скромно одетого джентльмена, он оказался один. Любую компанию, в которой нуждался сейчас Чарли, заменял ярко горящий камин. Стряхнув снег сначала с ног, а затем со снятых пальто и шляпы, он уселся ближе к огню, оказавшись напротив спящего джентльмена, и объявил владельцу гостиницы о своем присутствии тяжелым ударом кулака по круглому дубовому столу.
      Боль в окоченевших пальцах была такой сильной, что молодой человек возобновил ругань, изобилующую такими проклятиями, что джентльмен напротив проснулся и теперь сидел, слушая Чарли с восхищением.
      Когда он поднял голову и отодвинул стул немного назад, чтобы лучше видеть соседа с таким изощренным набором ругательств, оба начали узнавать друг друга. Не будучи лично знакомы, они неоднократно встречались в кофейне Ривингтона в Нью-Йорке, а также на пароме, переправлявшем их через Гудзон. А теперь в таверне Нью-Джерси?
      – Сэр, – произнес сонный джентльмен, подозрительно сощурив глаза. – Примите мои аплодисменты. Еще ни разу в жизни не приходилось слышать такого явного богохульства. Не мог удержаться, чтобы не поинтересоваться, из какого источника оно извергается?
      Голос Чарли был тоже полон льстивой учтивости.
      – Мой отец шотландец, сэр, и я научился многим прекрасным выражениям, еще сидя на его коленях, но признаюсь, что Оксфорд и два путешествия через Атлантику полностью завершили мое образование. По моему мнению, сэр, матросы сыграли здесь главнейшую роль.
      – А, Оксфорд. Так вот откуда ваш акцент. Вас кто-нибудь мог бы принять за англичанина.
      – Это не продлилось бы долго, – сказал Чарли совершенно спокойно, – во всяком случае, без значительной опасности для существования этого человека. Я из штата Вирджиния, сэр, лидера среди бывших колоний, которые принесли вам, англичанам, так много хлопот.
      – Как я понимаю, вы без всякого сомнения отнесли меня к англичанам?
      – Знаю, что вы англичанин, независимо от того, где вы получили образование.
      – В Оксфорде, так же, как и вы.
      – Жаль.
      – В самом деле?
      – Не хотелось бы стать палачом бывшего университетского товарища, – сказал Чарли с предельной вежливостью, – но, думаю, вам понятна затруднительность моего положения, сэр. Собираясь вступить в американскую армию, не могу позволить сбежать английскому шпиону.
      – Шпион? Я? – англичанин громко рассмеялся, и в это время появился хозяин гостиницы с подносом, расставляя ароматно пахнущие чаши.
      – Бобовый суп, мясо и горячий хлеб из духовки, только что испеченный моей Бетти. Что предпочитаете, сэр, эль или сидр?
      – Эль и немного бренди, – одновременно попросили оба гостя, затем печально переглянулись.
      – Принесите все, что есть, для моего юного друга, – сказал англичанин решительным властным тоном, что сразу же отметил Чарли: «Этот человек привык командовать».
      Несколько минут они молча утоляли голод. Покончив с супом, англичанин посмотрел через стол на Чарли, подбиравшего остатки восхитительной подливы корочкой хлеба.
      – Продолжим наш разговор. Насколько помню, мы остановились на том моменте, когда вы обдумывали, как меня повесить…
      – С сожалением обдумывал, как вас повесить, – поправил его Чарли.
      – Да, с сожалением, но повесить, как шпиона. А я в этот момент обдумывал возможность – и тоже с сожалением – уготовить вам ту же самую, и по той же причине, участь.
      – Я – шпион! – Чарли чуть не подавился хлебом. – Абсурд. Я возвращаюсь из Англии и собираюсь присоединиться к американской армии.
      – Рад слышать это ваше утверждение, – сказал англичанин, – и нахожу таким же смехотворным ваше обвинение меня в шпионаже. Признаюсь: служил в британской армии, как и многие члены моей семьи до меня, но вступил в нее задолго до того, как чай был потоплен в бостонской гавани, а ваши колонии решили стать штатами; поэтому было бы нечестно, очевидно, использовать эту ошибку молодости против меня. Я уже заплатил за это громадную цену в личном плане и, уволившись в запас более года назад, придерживаюсь нейтралитета, поэтому стоит ли меня подвергать преследованию за это снова? Возможно, мы движемся к одному и тому же месту назначения, сэр… если правда, что вы собираетесь присоединиться к армии; но, даю честное благородное слово, я не шпион.
      – Если бы вы были им, то вряд ли бы признались, – отметил Чарли. – Сочли бы благородным долгом лгать мне.
      – Вы тяжелый и упрямый молодой человек. Кроме того, я… а, вот и следующее блюдо. И ваш эль.
      – И бренди, слава Богу.
      – Вы можете благодарить Бога, если хотите, молодой джентльмен, – с легкой фамильярностью вмешался в разговор хозяин гостиницы, обслуживая их, – но вам лучше поверить, что он получил большую помощь от меня. Именно я спрятал лучшие бутылки и сохранил их от двух голодных армий и от всех кровожадных мародеров, называющих себя по-разному, а на самом деле являющихся проклятыми ворами.
      Прежде чем спуститься в подвал, он закрыл бар на висячий замок.
      – Если вам что-нибудь понадобится, стукните по столу стаканами, и я тотчас же прибегу.
      – Как я уже пытался объяснить, кажется неправдоподобным, – продолжил англичанин недовольным тоном, продолжая расправляться с тушеным мясом, – что только от меня требуют доказательств, хотя чертовски странно то обстоятельство, что вы появляетесь везде, где бы мне ни пришлось оказаться… в кофейне в Нью-Йорке… на пароме, переправлявшемся через Гудзон… а теперь вот и в этой гостинице.
      – Точно то же самое чувствую и я, – возразил Чарли. – Может быть, нам следует пойти к ближайшему судье, и пусть он разберется в наших историях?
      – Заманчивое предложение, но, простите, учитывая нынешние времена, не слишком ли наивное? Эта страна разрывается на части неопределенностью положения, и каким образом нам узнать, кому в настоящий момент симпатизирует судья? Вполне возможно, нас повесят обоих.
      – Не могу отрицать, в вашем рассуждении есть здравый смысл. Ну, а какое же альтернативное решение вы предлагаете?
      – Заказать еще по порции мяса, если согласны, – Чарли охотно кивнул, и англичанин постучал пустым стаканом по столу, – и покончим с бренди. А затем расскажем друг другу правдивую историю о том, почему каждый из нас находится здесь.
      Чарли одним глотком допил бренди и тоже начал стучать стаканом по столу.
      – Кажется, – сказал он рассудительно, – это самый верный способ решения нашей трудной проблемы, сэр.
      Англичанин откинул голову и захохотал.
      – Я чем-то рассмешил вас, сэр?
      – Не вы, а слово «thorny», которое вы выбрали для определения нашей проблемы. Еще одно совпадение. Меня зовут Торн Холлоуэй, бывший капитан службы Его Величества, а теперь к вашим услугам, сэр.
      – Чарльз Стюарт Гленденнинг, будь проклято Его Величество и вся Ганноверская династия, как сказал бы любой добрый шотландец.
      – Вынужден поправить вас. По совести говоря, вы не имеете права говорить от имени всех шотландцев, мистер Чарльз Стюарт Гленденнинг, – многие из них сражаются в этот раз на нашей стороне.
      – «На нашей стороне»? Не похоже, что вы нейтральны по отношению ко мне, мистер Холлоуэй.
      – Прошу прощения, мистер Гленденнинг, провал в памяти. По правде говоря, приходится все время помнить об отречении от такого наследия.
      Вошел хозяин гостиницы, чтобы принять следующий заказ, который вскоре принесла пухленькая маленькая служанка с развевающимися локонами и дразнящим задом. Разговор прервался, так как и темные, и зеленые глаза, не отрываясь, проводили ее до дверей кухни. Нежный взгляд, брошенный через плечо, предназначался, как кисло заметил более старший мужчина, красноволосому гиганту с ястребиным носом, разделяющему с ним совместную трапезу и решающему, созрел ли его собеседник для того, чтобы быть повешенным.
      Расправившись со вторыми порциями мяса, кружками эля и полной бутылкой бренди, Торн Холлоуэй и Чарльз Стюарт Гленденнинг, отодвинув стулья от стола и придвинувшись ближе к камину, вытянули ноги, взяли с полки по глиняной трубке, прикурили и приготовились слушать.
      – Кто первый? – спросил Торн.
      – Вы, – быстро ответил Чарльз. Торн покачал головой.
      – Какой подозрительный молодой человек! Хорошо, мистер Гленденнинг, покажу вам пример честности, которому, надеюсь, вы последуете. Мое имя и бывший армейский чин вы уже знаете. Я продал свой патент капитана и уволился из армии летом 1778 года. Документы, – добавил он вежливо, – находятся в моем бумажнике, если захотите, можете их изучить позже, чтобы убедиться в правдивости моего рассказа. Через несколько месяцев после увольнения из армии, – продолжал он, – я уехал в Англию по семейным делам и только недавно вернулся.
      Он помолчал, глядя на Чарли и как будто спрашивая: «Достаточно ли я рассказал?»
      – Очень откровенный рассказ, – быстро среагировал Чарли, – но, к сожалению, неполный. Меня больше интересует не ваше прошлое, а настоящее и будущее. Вспомните, я уже говорил, что собираюсь вступить в континентальную армию, именно поэтому и нахожусь на пути в Морристаун, штат Нью-Джерси, где расквартированы – и это не секрет – на зиму войска генерала Вашингтона.
      – Тогда выясняется – еще одно совпадение, – мы движемся в одном и том же направлении, потому что моя цель не совсем Морристаун, но место очень близкое к нему, называемое Джоки-Холлоу.
      – Чтобы вступить в нашу армию, сэр? Торн помрачнел.
      – Могу соблюдать нейтралитет, сэр, – сказал он ледяным тоном, – но не стану предателем никогда.
      – Но вы не похожи и на торговца, сэр, – ответил Чарли так же холодно, – поэтому остается предположить, что вы собираетесь добывать информацию о наших войсках.
      – Ты, чертов молокосос! – гневно вырвалось у Торна. – Я добираюсь в Джоки-Холлоу в поисках моей жены, такой же упрямой и своевольной американки, как ты!
      – Вы женились на американской девушке? – спросил Чарли с удивлением, слишком заинтригованный, чтобы возразить против такого унизительного обращения.
      – Разве я только что не сказал об этом? – прорычал Торн, вытаскивая кожаный бумажник из кармана пальто, откуда извлек пачку бумаг и бросил их на колени Чарли. – Прочтите сами, мистер Гленденнинг.
      Чарли бегло просмотрел документы, имеющие отношение к воинской службе и увольнению капитана Торна Холлоуэя из армии. Самая интересная бумага, сложенная вчетверо, содержала обращение штаб-квартиры британской армии в Нью-Йорке. Он прочел вслух приглушенным голосом: «Ориентировка разведчикам, отправляющимся на занятую американцами территорию. Ищите, но не пытайтесь приблизиться или задержать Лайзу Холлоуэй, возможно называющую себя Лайзой Ван Гулик или Лайзой Микэ, предположительно скрывающуюся на вражеской территории. Возраст – двадцать один год, выглядит моложе. Рост – выше среднего, стройная, с хорошо оформившейся фигурой. Волосы – бледно-золотистые, глаза – зеленовато-голубые. Согласно информации, исходящей из британской штаб-квартиры в Манхэттене, Бродвей, дом 1, за предоставление информации о ее местонахождении объявлена награда в 200 фунтов стерлингов».
      Он прервал чтение, подняв глаза на безучастное лицо Торна.
      – Я так полагаю, что информация получена…
      – В конце концов, после того, как мои агенты проверили в течение года несколько ложных следов, я получил информацию, но уже после того, как прибыл в Нью-Йорк.
      – От английского шпиона?
      – Верно, – бесстрастно ответил Тон. – От английского шпиона. Вы же знаете, обе стороны пользуются их услугами. Он был в Морристауне в прошлом месяце, не считаю нужным скрывать в связи с тем, что, находясь далеко отсюда, он уже в безопасности и никогда не вернется. Не хотите ли прочесть письмо, которое он прислал на мою квартиру в Нью-Йорке?
      Не дожидаясь согласия Чарли, он вручил ему упомянутый документ, адресованный тому, кто ищет Лайзу Холлоуэй, скрывающуюся под именем Лайзы Микэ. «Я обладаю информацией, где в штате Нью-Джерси ее можно найти, которую выдам по получении обещанной награды».
      – Вы, конечно, не заплатили за это двести фунтов, – сказал Чарли, расправляя письмо на ладони. – Любой человек может объявить, что у него есть информация, так как вы сами дали много фактов в объявлении.
      – Я имел уже дело с ложными заявлениями, – сказал Торн так кратко, что Чарли стало почти стыдно за тех, кто пытался обмануть его, – но армейская разведка утверждает, что там действительно есть миссис Микэ с необычным именем Лайза, которая унаследовала особняк Грейс-Холл со всеми фермами и землей в Джоки-Холлоу от своей вдовой французской бабушки, тоже миссис Микэ. Все детали совпадают, включая подробное описание внешности моей жены. Шпион получил часть платы от меня и мое письменное обязательство выдать награду полностью, если найду Лайзу в Джоки-Холлоу.
      – Но ведь вам нужно пройти через американские посты, прежде чем вы попадете в Джоки-Холлоу. Вас вполне могут принять за шпиона там.
      – В таком случае, – заявил Торн Холлоуэй, ничуть не расстроившись, – я обращусь к генералу Вашингтону как джентльмен к джентльмену и как муж к мужу, а не как враг к врагу в этой проклятой ненужной войне.
      – Ну, у вас и самообладание, скажу прямо! – восхищенно воскликнул Чарли. – А что… если она снова убежит… хочу спросить… – его бросило в краску от смущения, – … предполагаю, что она от вас убежала?
      – Правильно.
      – Но она может не захотеть вернуться к вам, сэр, – сказал Чарли неуверенно. – Что тогда?
      Торн внезапно улыбнулся, и Чарли оказался не первым, кто был разоружен его внезапной теплой улыбкой, которая осветила глаза и смягчила суровое выражение лица, придав ему скрытое до сих пор очарование.
      – В таком случае, – Торн улыбнулся снова, – нужно будет найти способ, который бы заставил ее переменить решение.

      В течение нескольких последующих недель Торн и Чарли застревали из-за снегопадов то в одной гостинице, то в другой, истребив за это время громадное количество пищи и запив ее таким же количеством напитков. Они играли в карты, трик-трак и кости, одалживали друг другу книги. И говорили, говорили… К тому времени, когда просвет в снегопаде позволил им добраться до конечной цели, они знали друг о друге почти все.
      Торн прекрасно понимал, что под оболочкой самоуверенности и дерзости скрывался легко ранимый мальчик по имени Чарльз Стюарт, обожавший своего старшего брата Робби и одновременно завидовавший его месту в сердце родителей, потому что также хотел иметь любовь матери и уважение отца.
      Чарли часто проводил ночи в постели с женщинами. Торн мог бы назвать имена служанок и хозяйки гостиницы, которые дополнили список его побед, но он также знал, что в глубине сердца юноши оставалось место для настоящей и прочной любви женщины, которая бы принадлежала всегда ему и только ему.
      В свою очередь Чарли был посвящен в подробности о доставлявшем неприятности, но любимом брате Джеймсе, погибшем в сражении на Лонг-Айленде и чуть не опозорившем семью, если бы остался жив; о дяде, воспитавшем их обоих. О Лайзе ему было сказано так много, что он мог бы узнать ее на улице; ему было известно о ней все, начиная с макушки бледно-золотистой головы до длинных, изящных ног, включая серпообразный шрам на левом бедре и ямочку на правом колене.
      Он от души рассмеялся, узнав, что ему следовало бы обращаться к своему лучшему другу, Торну Холлоуэю, как к лорду Водсвортскому.
      Морристаун занимал в их размышлениях так много места и в течение такого долгого времени их бесконечных дорожных приключений, что оба были немного шокированы, добравшись до покрытого снегом пространства с необычной вокруг деятельностью и увидев людей, поголовно одетых в форменную одежду американской армии, преимущественно голубую и цвета буйволовой кожи.
      Чарли обратился к ближайшему солдату, который не проявил никакого интереса к их появлению.
      – Как называется это место, дружище?
      Солдат помолчал, плюнул с рассчитанной аккуратностью на левую переднюю ногу Гризельды, затем презрительно сказал:
      – Так же, как называлось вчера, и так же, как будет называться завтра, сынок. Морристаун.
      – А где производится набор новобранцев? – настаивал Чарли, в то время как Торн благоразумно хранил молчание.
      – Набор новобранцев?! Ну, это трудно сказать. Где-то что-то подобное было, но сейчас многие из нас хотели бы убраться отсюда, а не оставаться согласно присяге. Ты хочешь вступить в армию, сынок?
      Чарли, не желавший, чтобы его британский друг получил какие-нибудь сведения – если он даже уже и знал их, – не предназначенные для его ушей, резко сказал, не отвечая на вопрос:
      – Покажите, пожалуйста, место, где остановился генерал Вашингтон.
      Сплюнув на этот раз прямо на правую переднюю ногу Гризельды, солдат сердитым голосом объяснил, куда идти.
      Очень быстро, так, что после всех их трудностей им было нелегко поверить в это, они добрались до особняка Фордов – красивый дом, построенный в георгианском стиле. На этот раз очень приятный солдат взял под свою опеку лошадей, а они поднялись по ступенькам.
      Охранники преградили им путь, и это было первым признаком того, что продвижение по Морристауну было не совсем свободным.
      Чарльз, бросив предупредительный взгляд на Торна, снова заговорил от имени обоих.
      – Чарльз Стюарт Гленденнинг из штата Вирджиния. Прибыл, чтобы вступить в армию, если можно. Однако оказалось, что армия не очень нуждается во мне. Можно ли поговорить с кем-нибудь из офицеров, отвечающих за это?
      Им обоим разрешили пройти в пустую прихожую, уставленную с двух сторон рядами скамеек, служившими сиденьями для тех, кому приходится ждать приема у генерала, а также для его помощников.
      Чарли и Торн тихо сели, наблюдая от нечего делать в течение следующего получаса за семью или восьмью мужчинами, явившимися с теми или иными просьбами. Несколько бдительных охранников патрулировали расположенные по обе стороны от коридора комнаты, парадное крыльцо и черный ход.
      Когда подошла очередь, их провели в последнюю комнату справа, гудевшую, как переполненный улей. Офицер, сидевший около двери, приподнялся и вежливо кивнул, сказав с комично поднятыми бровями:
      – Я капитан Макгенри, помощник генерала Вашингтона. Насколько понял, вы джентльмены, желающие вступить в армию.
      – Только один из нас, – быстро уточнил Чарли. – Это я, Чарльз Стюарт Гленденнинг из Вирджинии, сэр, и, прежде чем вы заподозрите меня из-за акцента – полностью отдаю себе отчет в том, что говорю, как проклятый англичанин, – скажу, что вернулся из Оксфорда после нескольких лет обучения.
      – Из Оксфорда? – пробормотал капитан Макгенри. – В Морристаун?
      – Откровенно говоря, капитан, легче было добраться из Оксфорда в Нью-Йорк через Атлантику, чем из Нью-Йорка в эту часть Нью-Джерси.
      – Вы прямо из Нью-Йорка?
      – Трудно назвать эти скитания словом «прямо». Благодаря буранам, не говоря уже о жалкой паре кляч, по ошибке называемых лошадьми, мы потратили на дорогу несколько недель.
      Капитан Макгенри сочувственно улыбнулся.
      – Мы проверим вашу личность, конечно, но позвольте, мистер Гленденнинг, приветствовать вас, пока неофициально, со вступлением в нашу армию. – Он с улыбкой повернулся к Торну, который решил, что настала очередь сказать свое слово.
      – Капитан Макгенри, я лорд Водсвортский из Дербишира, находящегося в Англии. – Сказав это, он выложил на стол все те документы, которые в свое время послужили доказательством для Чарли.
      – Вы видите, вышел в отставку из британской армии в середине 1778 года. Хотя мне понятно то недовольство, которое вы испытываете к нам в Америке, могу помочь вам только своим участием в заседаниях в палате лордов. В вашей стране я должен, естественно, сохранять нейтралитет.
      – Какое дело привело вас в Морристаун, сэр? – несмотря на спокойный тон разговора, рука капитана Макгенри легла на рукоятку шпаги, а незаметный кивок головы отправил двух охранников к двери.
      Торн едва заметно улыбнулся.
      – Не имею оружия, капитан. А если бы и имел, какой вред мог бы причинить один человек целой армии?
      – Мы уже встречались с неоднократными угрозами в отношении нашего главнокомандующего, сэр. Какому-нибудь фанатику может прийти в голову мысль повергнуть армию в хаос, убив его.
      – Я уже сказал вам, что был солдатом, капитан Макгенри, – холодно ответил Торн. – Я не террорист и никогда им не был.
      – Ваша цель прибытия, лорд Водсвортский?
      – Если прочтете бумаги, которые я предложил вам, ответ будет простым. Сами убедитесь, что у меня одна, и единственная, цель – найти свою жену, американку, и забрать ее домой.
      Капитан Макгенри перевел взгляд с Торна на Чарли и обратно.
      – Добирались вместе… Я так понимаю, что вы друзья?
      – Очень хорошие, – подтвердил Чарльз Гленденнинг.
      – Исключительно хорошие, – согласился лорд Водсвортский.
      Капитан Макгенри пожал плечами и показал на два виндзорских стула, стоящих напротив его стола.
      – Джентльмены, пожалуйста, садитесь. Сомневаюсь, что мы сумеем быстро разобраться в ваших историях.
      Они оба сели и вели себя тихо, наблюдая за озабоченным лицом капитана Макгенри, который прочитывал, а затем переворачивал каждую страницу подробного документального изложения истории Торна. Затем увидели внезапно изменившееся выражение его лица. Какое-то время он внимательно смотрел на Торна таким изумленным и недоверчивым взглядом, что казалось, его глаза сейчас выскочат из орбит.
      Затем, ничего не говоря, капитан с участившимся дыханием вернулся к бумагам, вчитываясь в них почти со страстной сосредоточенностью.
      Торн и Чарли, немного наклонившись вперед, пытались увидеть, какая из бумаг вызвала такую напряженную реакцию. Их оказалось две: первая – письменные показания священника, совершавшего обряд бракосочетания капитана британской армии Торна Холлоуэя и незамужней Лайзы Микэ ван Гулик, проживающих на Боуэри-Лейн в городе Нью-Йорке, и вторая – объявление о розыске Лайзы: «Ориентировка разведчикам, отправляющимся на занятую американцами территорию. Ищите…».
      Капитан Макгенри поднял голову и спросил приглушенным от волнения голосом:
      – Так вы муж Лайзы Микэ?
      – Как видите, – начал объяснять Торн довольно суровым голосом, – она выбрала себе здесь укороченную форму ее настоящего законного имени; и получилось, что я женат на леди, известной вам под именем Лайзы Микэ. Вы, может быть, даже знакомы с ней?
      Капитан Макгенри поспешно встал, похоже даже не услышав вопроса.
      – Мои извинения, джентльмены, – сказал он возбужденно. – Скоро вернусь.
      Через несколько минут он вошел с красивым молодым человеком невысокого роста, но держащимся так самоуверенно, как будто был шести футов роста, щеголявшим нарядной формой, какую им не приходилось еще видеть.
      – Полковник Гамильтон, вот два джентльмена, о которых я вам говорил: Лорд Водсвортский, мистер Гленденнинг. Джентльмены, это полковник Александр Гамильтон. – Продолжая говорить, он собрал со стола документы Торна и передал полковнику Гамильтону, который спокойно и быстро прочел их.
      – Хотя у меня нет желания совать нос в ваши личные дела, лорд Водсвортский, вы должны понимать, что необходимо выяснить некоторые…
      – Отлично понимаю, – резко прервал его Торн. – Спрашивайте, что хотите, сэр. Отвечу на любой вопрос, – добавил он тихо. – Уверяю вас в этом.
      Полковник Гамильтон принял это заверение, слегка приподняв брови и скривив губы. Они все сели снова, и расспросы начались с предельной учтивостью.
      – Может быть, расскажете, как случилось, что вы и миссис Микэ так долго живете врозь?
      – Миссис Холлоуэй – тогда она носила это имя – и я, – начал Торн, нарочито сделав ударение на этом факте, – поженились в Нью-Йорке в 1776 году. Сначала между нами не было никаких конфликтов по поводу преданности нашим сторонам. Война была новой для нас, и такими же были… наши чувства друг к другу. Я потерял брата на Лонг-Айленде, но тем не менее понимал точку зрения американцев. – Он слегка поморщился. – Однако затем тюрьмы в Нью-Йорке и тюрьмы-корабли на Ист-Ривер начали заполняться американцами – никто не скрывал, что они страдали. Лайза – моя жена – носила им хлеб, вино и медикаменты каждую неделю. В то же время в армию ушел ее брат, и когда мне приходилось уезжать от нее, мысль, что я сражаюсь не только против ее народа, но и, возможно, против ее брата, приносила ей ужасные мучения. Сейчас понимаю, что она считала себя предателем по отношению к своей стране, но, признаю, тогда еще не понимал силу внутреннего конфликта, разрывавшего ее на части. Во время кампании в Филадельфии умер мой дядя, сделав меня пятым виконтом Водсвортским. Встав перед необходимостью поехать в Англию со мной как с членом британского сословия пэров, моя жена предпочла остаться в Америке. Уходя от меня, отказалась даже сообщить, где будет находиться, чтобы мне не удалось разыскать ее и попытаться изменить решение. Все эти четырнадцать месяцев и даже более мои агенты искали ее, особенно после того, как я отказался от собственных бесполезных поисков и вернулся в Англию улаживать там дела. Как только смог, вернулся назад в Америку, чтобы найти леди Водсвортскую.
      – Ваша жена знала, что вы будете разыскивать ее?
      – Я написал в письме, которое ее родители переслали ей в ноябре 1778 года, что все равно найду ее. Она могла не знать точно, где и когда это случится, но уверяю вас, полковник Гамильтон, у нее нет сомнений по поводу моего поведения.
      – Понятно. – Полковник Гамильтон задумчиво побарабанил пальцами по столу капитана Макгенри. – Если вы позволите мне удалиться на минуту, думаю… – Он прервал свои размышления, чтобы предложить капитану Макгенри: – Нашим гостям не помешает немного подкрепиться.
      Полковник Гамильтон удалился в одном направлении, а капитан Макгенри в другом, и хотя комната уже в основном была покинута офицерами и просителями, Чарли и Торн с удивлением заметили, что их не выпускали из поля зрения два охранника, приставленные к двери.
      Чарли сидел ссутулясь в кресле, приготовившись ждать, а Торн без устали ходил по комнате, про себя отмечая, что красивый письменный стол в углу, так же как и большое зеркало, украшенное сверху птицей Феникс, – английская работа, выполненная в стиле Чиппендейла. Набор белой посуды, стоящий в углу серванта, также оказался английской керамикой. И самым парадоксальным показался ему тот факт, что на металлической задней стенке камина – он наклонился, чтобы наверняка удостовериться в этом – красовался британский королевский герб.
      Капитан Макгенри вернулся со слугой, принесшим на подносе две кружки эля, блюдо с орехами и вазу с яблоками.
      Чарли горячо поблагодарил его и схватил поднос; Торн покачал головой и продолжил свою бесстрастную ходьбу.
      Спустя четверть часа вернулся полковник Гамильтон в сопровождении человека внушительного роста, далее следовали два телохранителя.
      Капитан Макгенри вскочил и удалился в дальний конец комнаты, телохранители вышли за дверь и установили наблюдение за ней.
      – Ваше превосходительство, – доложил полковник Гамильтон, – вот эти люди.

      Бедный Чарли, с пустой кружкой в одной руке и салфеткой на коленях, усыпанной ореховой скорлупой и огрызками яблок, страшно смутился, не зная, куда деть весь этот мусор, мешающий встать и приветствовать генерала Джорджа Вашингтона, главнокомандующего континентальной армией.
      Торн, заметив трудное положение друга, выступил вперед и отвлек внимание на себя.
      – Генерал Вашингтон! – Несмотря на свой штатский вид, он как солдат солдату отсалютовал американцу. – Это большая честь, сэр. – Он искоса посмотрел на Чарли, который к этому времени уже преодолел возникшие трудности, переложив все на поднос. – Разрешите представить моего друга, мистера Чарльза Стюарта Гленденнинга из Вирджинии, совершившего далекий и опасный путь в надежде вступить в американскую армию.
      Чарли нервно поклонился, не зная, будет ли правильным отдать честь.
      – Мистер Гленденнинг, – приветствовал его генерал Вашингтон с приятной неформальностью. – Рад видеть вас здесь, и особенно приятно, что вы родом из Вирджинии. Я не знаком с вами, но кажется, мы с вашим отцом работали вместе в парламенте. Припоминаю… это было в шестидесятых годах, и он представлял округ Энрико, не правда ли?
      Чарли занервничал еще сильнее. Можно ли поправить командующего всеми армиями?
      – Прошу прощения, ваше превосходительство, – сдерживая волнение, решился юноша, – но наше поместье находится в Глен-Оуксе, и мой отец представлял округ Джеймс. К тому же папу выбирали, кажется, в семьдесят втором.
      Джордж Вашингтон коротко кивнул.
      – Ну, да ладно, однако в вас сразу признаешь одного из Гленденнингов – так же ярко проявляются фамильные черты, как и у вашего младшего брата.
      – С-с-сэр, – пролепетал бедный Чарли. – Я и есть младший брат. Мой старший брат Робби, то есть Роберт Брюс, наследник отца, тоже высокий, но, в отличие от всех Гленденнингов, у него не красный цвет волос и не ястребиный нос.
      – Вы близки со своим братом?
      Чарли так увлекся ответом на этот довольно странный вопрос, что перестал нервничать.
      – Мы не слишком много были вместе в последнее время, – говорил он медленно, – сначала ему посчастливилось провести четыре года в Оксфорде, затем мне… но, да, мы привязаны друг к другу, несмотря на расстояния. За исключением Торна – его светлости, хочу сказать, – у меня не было лучшего друга, чем Робби.
      Торн заметил, как генерал Вашингтон и полковник Гамильтон быстро переглянулись между собой, но с этой минуты напряжение ощутимо ослабло.
      Генерал Вашингтон снова повернулся к Торну.
      – Лорд Водсвортский, – обратился он к нему, – уважаю ваши намерения и сожалею, что у них не будет счастливого конца. Мне нелегко говорить вам это. У вас правильные сведения, что ваша жена находилась здесь, но сейчас обстоятельства изменились.
      – Не хотите ли сказать, что она здесь, но отказывается видеть меня, и вы помогаете и содействуете ей? – резко спросил Торн.
      Генерал Вашингтон не очень вежливо стукнул кулаком по столу.
      – Ваша светлость, ваша жена действительно находится под покровительством моей армии. Если бы она отказалась видеть вас, вы бы были сразу проинформированы об этом и отправлены назад. Мне нет никакой необходимости лгать.
      Когда Торн подошел к окну, наблюдая за мальчиком восьми лет и девочкой немного старше, резвившихся в снегу, в комнате повисла гнетущая тишина. Затем он снова повернулся к американцу.
      – Прошу прощения, ваше превосходительство. Моим оправданием за резкость выражений может служить только крушение надежд – я так верил в этот раз… так надеялся… Вы знакомы с моей женой, генерал Вашингтон?
      – Дважды встречался с ней: первый раз, знакомясь с возможностью устройства госпиталя в Грейс-Холле, а второй раз во время ее встречи с миссис Вашингтон. Ее несколько раз приглашали на наши приемы, но она отказывалась, ссылаясь на необходимость соблюдать приличия, считая, что не имеет права танцевать, а также на занятость работой.
      Торн поднял поникшую было голову.
      – Правила приличия? Лайза? Не уверен, что мы говорим об одной и той же женщине. Ее никогда не волновали приличия.
      Генерал поднял руку, подавая сигнал своим подчиненным.
      – Будьте добры, джентльмены, оставьте нас одних. Капитан Макгенри, позаботьтесь о том, чтобы дверь была закрыта и охрана немного отошла от входа.
      Торн нервно потирал руки, ожидая, когда останется наедине с американским главнокомандующим. Сердце сжалось от предчувствия, что его ждут еще более неприятные известия.
      – Ваша жена выдает себя за вдову. Думаю, на это у нее несколько причин. Первая, скорее всего, заключается в том, чтобы сбить вас со следа; вторая – вытекает из закона штата Нью-Джерси, согласно которому имущество тори или лоялистов может быть конфисковано в пользу штата. А по старому колониальному закону, который еще не отменен, собственность жены в случае замужества переходит к мужу. Конечно, в отношении миссис Микэ этого не может случиться…
      – Почему?
      – Как я уже говорил, она находится под защитой американской армии, превратив Грейс-Холл в госпиталь для больных и раненых. Наши солдаты называют ее своим «добрым ангелом».
      Американец и англичанин посмотрели друг на друга. Взгляд первого выражал сочувствие, а второй, опустив затуманенные печалью глаза, сделал жест отчаяния.
      – Тогда не понимаю – Грейс-Холл принадлежит ей, и работа в госпитале так много значит для нее, зачем тогда было уезжать?
      – Она уехала в Нью-Йорк, сопровождаемая охраной.
      – В Нью-Йорк! – лицо Торна осветилось радостью. – Значит, ее можно найти там. – Он пристально посмотрел на Вашингтона. – Или нельзя? Будет она там?
      – Не могу сказать. Она отправилась туда по своим особым делам. Сколько времени ей понадобится – неизвестно.
      Торн побледнел.
      – Особым делам? Боже мой, неужели вы отправили ее за сбором информации?
      – Побойтесь Бога, милорд. Если бы так, разве рассказал бы я вам об этом? Говорю еще раз – по собственным особым делам, и по таким, что ее сопровождает не только моя охрана, но и ваши люди, включая американо-английский конвой до Гудзона и обратно.
      – Если поехать за ней, – сказал Торн, раздумывая, – можно упустить ее по дороге. Мы разминемся друг с другом и никогда не узнаем об этом. Кажется, у меня нет другого выбора, как только ждать ее здесь.
      – К несчастью, лорд Водсвортский, – сказал твердо генерал Вашингтон, – это как раз то, чего я не могу разрешить. Верю вашему рассказу и рассказу мистера Гленденнинга. Все факты подтверждают его. А если бы и не подтверждали, слишком хорошо думаю о ваших соотечественниках и уверен, что для прикрытия они придумали бы более правдоподобную версию. Ни один шпион не стал бы действовать таким неподходящим образом.
      – Почему же мне нельзя остаться и подождать жену, ваше превосходительство? Я дам честное слово, если хотите. Слово чести, нигде не обмолвлюсь о том, что видел или слышал здесь. Если вы боитесь, что мне станет многое известно, ради Бога, заприте меня в тюрьму. Изолируйте так, чтобы не было контактов ни с одной живой душой. Даже обязуюсь не разговаривать со своим охранником. Только разрешите дождаться возвращения Лайзы.
      – Держать королевского пэра в американской военной тюрьме? Незаконно арестовать штатского человека? Разрешить бывшему британскому офицеру остаться на территории расположения армии? Вы же сами служили, лорд Водсвортский, и должны понимать, что я не могу допустить такое нарушение воинских правил. Мои симпатии на вашей стороне, но не настолько, чтобы принести вред своей стране. Завтра на рассвете отправитесь с охраной до британской линии, а там ваши соотечественники доставят вас живым и невредимым в Нью-Йорк.
      Торн спокойно посмотрел на непреклонное лицо американского командующего и понял, что потерпел поражение.
      – Примите мою благодарность, генерал Вашингтон, – ответил он хладнокровно. – Вы были слишком добры.
      – Не составите ли нам компанию за ужином сегодня, лорд Водсвортский?
      Торн принял приглашение и выразил признательность за него. Капитан Макгенри проводил его в маленькую комнату наверху, которая принадлежала, как потом выяснилось, полковнику Гамильтону и была обставлена лишь двумя раскладушками и обычными офицерскими походными сундуками.
      Несмотря на кажущуюся непринужденность и доброжелательность, он все время находился в поле зрения двух или более военнослужащих, а иногда и собственных телохранителей генерала, которые предусмотрительно были поблизости даже во время его посещения уборной.
      Ужин, во многом соответствующий английскому стилю, был подан в этот вечер в большой столовой, в которой Торна и Чарли допрашивали накануне и которая, по всей вероятности, служила в дневное время залом для заседаний.
      Поражало обилие мясных блюд и огромный выбор домашней птицы; к каждому блюду подавались овощи. Торн так и не понял, был ли это обычный армейский обед в Морристауне или специально устроенное пиршество в его честь на тот случай, когда ему придется встретиться с британским командованием в Нью-Йорке.
      Следом за вторыми блюдами подали пироги и пудинги, после чего, приподняв огромные медные канделябры, убрали прекрасную льняную скатерть. Вскоре на столе по всей его длине стояли большие вазы с яблоками, маленькие с орехами и вином в таком количестве, что хозяева и гости провели целых два часа, произнося тосты и закусывая их орешками.
      Тосты в угоду английскому гостю произносились очень осторожно, без обычных проклятий в адрес британцев. Все сердечно зааплодировали, когда титулованный англичанин встал и предложил:
      – За американских леди, непревзойденных красавиц, умных и очаровательных.
      Прощаясь с главнокомандующим и желая ему спокойной ночи, Торн спросил, можно ли ему еще раз увидеться с Чарльзом Стюартом Гленденнингом.
      – К сожалению, нет, сэр.
      – Тогда, может быть, письмо… – Он слегка улыбнулся. – Открытое письмо, просто несколько слов на прощание, которые могут прочитать все, кто пожелает.
      – Полковник Гамильтон возьмет ваше письмо, лорд Водсвортский, и позаботится о его доставке.
      На следующее утро, прежде чем сесть завтракать, командующий и его помощники вместе прочитали прощальное послание лорда Водсвортского своему другу.
 
      Дорогой Чарльз Стюарт!
      Очень жаль, что мы расстались так поспешно, но я всегда буду помнить теплоту и радость наших отношений и чувствовать признательность за дружбу, которая установилась сразу же, как только мы преодолели убеждение, что наша обязанность – повесить друг друга.
      Пусть наша дружба, Чарли, останется незыблемой, несмотря на ссоры парламентов, конгрессов и королей. Надеюсь снова встретиться с тобой, когда для двух наших стран наступят лучшие времена.
      Об одном прошу тебя: если когда-нибудь встретишь мою жену, забудь, что мы знаем друг друга; не говори, что я в Америке и знаю, где ее можно найти. Иначе она может исчезнуть снова, а меньше всего на свете мне хотелось бы начинать поиски заново.
      Армия во время войны не самое безопасное место, поэтому будь осторожен, мой друг. Я горевал бы вдвойне, если бы тебя поразила британская пуля.
      В хорошие иль плохие времена, к твоим услугам,
      Чарльз Стюарт
      Торн Холлоуэй,
      Лорд Водсвортский.

      Улучшение в погоде, хотя и довольно незначительное, способствовало более быстрому возвращению Торна в Нью-Йорк, сделав ожидание менее тягостным. Причалив на Гудзоне со стороны города, он нанял экипаж, довезший его до британской штаб-квартиры, велел кучеру ждать его с единственной дорожной сумкой.
      Генерала сэра Генри Клинтона не было на месте. Торн вскрикнул от досады, узнав от одного из помощников, что он чем-то занят. Конечно, ему следовало бы помнить генеральскую привычку играть по утрам в бильярд или в шары со своей свитой.
      Торн разговаривал в самой чопорной манере, напомнив таким образом собеседнику, что, помимо всего прочего, он – лорд Водсвортский.
      – Мне нужно поговорить с кем-нибудь, кто может дать информацию о местонахождении американской женщины по имени Лайза Микэ, которой разрешили прибыть в Нью-Йорк под охраной британской и американской армий.
      – Как ее зовут?
      – Миссис Лайза Микэ.
      – Вам следует поговорить с капитаном Андрэ. Если вы присядете, лорд Водсвортский, я узнаю у него.
      Когда помощник вернулся, он имел довольный вид.
      – Капитан Андрэ просит зайти в кабинет генерала, милорд. Следуйте за мной.
      Капитан Джон Андрэ приветствовал Торна из-за стола генерала Клинтона. Они тепло пожали друг другу руки, вспомнив, что знакомы еще со времен службы Торна в армии.
      Не было необходимости играть для Андрэ роль лорда Водсвортского, поэтому он сразу перешел к делу.
      – Лайза Микэ – моя жена. Я забрался в центр расположения американской армии в Нью-Джерси, чтобы отыскать ее, а выяснил только то, что наша штаб-квартира санкционировала ее приезд в Нью-Йорк. Где она сейчас?
      Андрэ с сочувствием пожал плечами.
      – Она приехала вчера вечером и остановилась в гостинице, сопровождаемая охраной. Этим утром, – он посмотрел на часы, – если уже завершила свое дело, возможно, пересекает Гудзон по пути в Нью-Джерси.
      – А какое у нее дело? – спросил Торн. Андрэ опустил глаза и нервно побарабанил пальцами по столу.
      – Она была названа умирающей женщиной, тоже американкой, опекуном ее только что родившегося ребенка. Генерал распорядился, чтобы ей дали достаточно времени и охрану, чтобы забрать ребенка и уехать.
      – Уехать! Боже! Я ищу ее уже четырнадцать месяцев, чтобы забрать – нет, не сюда, а в Англию. Отправьте за ней лодку. Проклятие, ее надо вернуть.
      – Весьма сожалею, милорд, – ответил Андрэ мягко. – Ваш приезд непредвиденный, а мы гарантировали ей безопасную переправу через Гудзон и возвращение на американскую сторону.
      – Где и когда она должна пересечь Гудзон? – резко спросил Торн.
      – Если вы подождете минутку, я возьму копию приказа.
      Торн ходил взад-вперед по кабинету до тех пор, пока не вернулся капитан, протягивая ему листок бумаги. Он вручил его Торну, заметив с сожалением:
      – Сомневаюсь, что у вас хватит времени догнать ее, милорд, если только у вашего экипажа не вырастут крылья.
      Торн на ходу поблагодарил его, выскочил из комнаты, пронесся по коридору и по ступенькам к ожидающему экипажу. Он указал направление, добавив:
      – Плачу вдвойне, если будете ехать так, как будто все дьяволы гонятся за вами.
      – Сделаю все возможное, – заверил его кучер, щелкнув кнутом. Торн был почти выброшен из сиденья и держался за ручку во время всей этой короткой, опасной гонки, бросив несколько однофунтовых банкнот ему в руки.
      – Ждите здесь, независимо от времени, – попросил он, – и получите еще больше.
      На пристани он обратился к стоявшему солдату.
      – С этой пристани должны были отправить с охраной женщину с ребенком. Она еще не уехала?
      – Вон там, на краю причала, как раз садится в лодку, – показал солдат.
      Торн посмотрел и бросился туда бегом, остановился на причале, в течение нескольких секунд любуясь ее бледным привлекательным лицом.
      Ничего не замечая, сосредоточив все внимание на маленьком, завернутом в одеяло свертке, лежащем на ее согнутой руке, она передвинулась на скамье, пытаясь занять более удобное положение; с ее головы упала шаль, и взору Торна открылось золото волос, заплетенных в две шелковистые косы, скользнувшие по плечам и опустившиеся ниже пояса.
      – Лайза. – Ему казалось, что он просто выдохнул ее имя, но она повернула голову, и ее недоверчивый вздох: «Торн!» – повис в воздухе, как громкая команда.
      Четыре солдата, стоявшие между ними, словно растворились вдали, когда Торн, немного наклонясь, прыгнул в лодку и оказался рядом с ней. Он обнял ее вместе с ребенком, радуясь уже тому, что она наконец-то с ним, что держит ее так близко. Лайза, в конце концов подняла голову, ожидая первый поцелуй.
      Торн повернулся к ближайшему солдату.
      – У вас есть дети?
      – Трое, сэр.
      – Прекрасно. Тогда вы знаете, как подержать вот этого ребенка. – Он взял сверток из рук жены и передал его улыбающемуся капралу, снова привлек ее в объятия и стал целовать долгими и жадными поцелуями.
      Когда к поцелуям примешался соленый привкус от слез, скатывающихся по лицу Лайзы, Торн поднял лицо и нежно высушил ее слезы носовым платком.
      – Грош цена моим решениям, – сказал он, взяв ее за руки. – Четырнадцать месяцев клялся, что прежде чем поцеловать, побью тебя.
      – А я поклялась вовсе не целовать тебя. Лицо Торна застыло при этом намеке.
      – Первым делом объясни, как изъять тебя из этой проклятой лодки.
      Прежде чем Лайза успела открыть рот, в их разговор вмешался сопровождающий ее лейтенант.
      – Извините, сэр, – почтительно сказал он Торну. – Мне приказано немедленно доставить леди на другую сторону, чтобы передать ее в руки американцев.
      – Так пусть тогда эта лодка быстрее отправляется! – резко скомандовал Торн. – Я поеду с вами и буду говорить с людьми на той стороне.
      Он шлепнулся рядом с Лайзой на твердое узкое сиденье, и капрал вернул ребенка.
      – Торн, – сказала она мягко, когда лодка отплыла от пристани, – нашим солдатам приказано доставить меня обратно в Морристаун. Даже если бы я захотела, они не…
      – Пытаешься убедить, что ты не хочешь? Поцелуи говорят об обратном.
      – Никогда не говорила, что не люблю тебя, Торн. Люблю. И всегда любила. Но мы оба давно решили, на чьей мы стороне: мой выбор – Америка, а твой – Британия. Я ненавижу британцев, – ее голос внезапно дрогнул, – и сейчас даже больше, чем прежде.
      – Почему?
      – Не выходила множество американских солдат – из-за этой малышки. – Она плотнее прижала ребенка к себе. – Если она умрет, потому что ее мать была американкой, то кого мне винить в этом, если не британцев?
      – Мне жаль ваших солдат, как и наших, если уж говорить об этом. Жаль мать этой малышки, и, вернувшись со мной, будь уверена, о ней в Нью-Йорке позаботятся наилучшим образом.
      – Не в Нью-Йорке она получит наилучший уход – он ждет ее в Джоки-Холлоу. Доктор Эли бен-Ашер… единственный человек, которому я доверю ее жизнь.
      – Итак, после четырнадцати месяцев разлуки, – горько констатировал он, – я должен оставить тебя, удовлетворившись отпущенными мне четырнадцатью минутами времени?
      Вместо ответа Лайза развернула одеяло, открывая неправдоподобно крошечное, бледное личико.
      – Ты предлагаешь мне выбирать между жизнью для нас и смертью для нее?
      – Бог мой, конечно, нет. Не хочу иметь это ни на своей совести, ни на твоей, а просто прошу принять во внимание возможность медицинской помощи в Нью-Йорке – мы в состоянии обеспечить самую лучшую.
      – Эли бен-Ашер, возможно, самый перегруженный и низкооплачиваемый доктор во всех тринадцати штатах, но уровень выздоровления пациентов у него очень высок. Он самый лучший врач, а у Гленниз, – ее глаза наполнились слезами, когда она укутывала малышку, – должен быть самый лучший. Я – должница матери и дочери.
      Она бросила взгляд через Гудзон на берег Джерси.
      – Гленниз, – сказал он задумчиво. – Прекрасное имя. Она будет нашей дочерью, Лайза? Нашим первым ребенком?
      – Я… я собиралась удочерить ее, – запинаясь проговорила Лайза, а ее сердце дрогнуло от такого естественного вопроса.
      – Разве тебе не кажется, что малютка должна иметь и отца тоже?
      – А ты… хочешь? – Смалодушничав, она отказалась от мысли рассказать о Джей-Джее в оставшееся у них время.
      Он кисло улыбнулся.
      – Разве тебе не удавалось все время делать со мной то, что хочешь ты? – спросил он. – Доказательством тому служит и то, что я против своего желания принимаю твое намерение вернуться в Морристаун. Но не думай, – добавил он вдруг окрепшим голосом, – что останешься там навсегда.
      – Торн, я хочу… А что, если… – Она спрятала дрожащие руки в складках одеяла. – Обещаю, – начала она снова, – даю тебе слово, что приеду к тебе в Нью-Йорк или в Англию, как только ты пожелаешь, в любой момент после окончания войны.
      – После окончания войны! Ты предполагаешь, это устраивает меня? Пока еще ни моя сторона, ни твоя не объявила, когда наступит это счастливое событие. Может пройти еще четырнадцать месяцев, а то два или три раза по четырнадцать. – Его голос звучал резко. – Не собираюсь жить без жены, без детей и – грубо говоря – вести монашеский образ жизни!
      Лайза покраснела, солдаты в красных мундирах быстро наклонили головы, пытаясь спрятать улыбки, а его голос летел над Гудзоном.
      – Мы женаты, ей-Богу, Лайза, и я хочу, чтобы ты была там, где и должна быть, – со мной.
      Пока лодка причаливала, в воздухе висело напряженное молчание. Несколько американских солдат, одетых в более щеголеватую форму, чем Лайза привыкла видеть в Джоки-Холлоу, вышли им навстречу, но британский лейтенант загородил дорогу Торну.
      – Сожалею, сэр, но полученный мною приказ не разрешает вам выйти здесь.
      Еще раз Торн взял завернутую малышку и передал ее капралу. Еще раз он поцеловал свою жену, пылко и томительно долго, как будто они были одни во всем мире.
      – Делай то, что считаешь нужным, Лайза, – сказал он ей на ухо, – но помни, что и я буду делать то же самое.

      Все собрались у входа, чтобы попрощаться с Сэмюелем. Эли подарил ему новую пару сапог, и никто не осмелился спросить, где он их взял; Шошанна приколола булавками его пустой левый рукав к чисто выстиранной рубашке. Помятую жестяную солдатскую флягу, найденную на трупе британского драгуна в Монмуте, наполнили смесью рома с водой. Джей-Джей прилип к его ноге, жалобно хныча «па-па», – Сэмюель едва сдержал слезы.
      – Скажите мисс Лайзе, – попросил он охрипшим от волнения голосом, – что я был огорчен, уехав, не попрощавшись с ней.
      Ему махали руками, пока он спускался по ступенькам. Когда за Сэмюелем закрылась дверь, Эли, увидев вокруг себя подавленные лица, резко сказал:
      – Нечего переживать, как будто похоронили его, а он жив, остался мужчиной и едет домой! – Доктор щелкнул пальцами. – Живо все за работу. Это госпиталь, а не дом отдыха. А тебе, малыш, – он подбросил Джей-Джея на плечо, – пора отправляться спать.
      – Я уложу его, – предложила Феба, протягивая руки, но Эли отрицательно покачал головой.
      – Попросил бы, чтобы ты побыла немного с этим мальчиком… с тем, который участвовал в походе лорда Стерлинга на Стейтен-Айленд.
      – С Джессом Доуном?
      – Да, с ним.
      – Очень трудный парень, – согласился Аза Холланд задумчиво, – но я не осуждаю его – вряд ли ему когда-либо придется ходить.
      Все разбежались по своим делам. Эли задержал Фебу, легко прикоснувшись к ее плечу. Она взглянула на него чистым, дружелюбным взглядом. «Будь это рука Дэниела, – подумал он печально, – этот взгляд выражал бы совсем другое».
      – Да, Эли?
      – Феба, как врач не могу понять, почему этот мальчик не встает на ноги: у него нет ни пулевых, ни резаных ран, ни переломов, ни даже контузии. Кажется, все дело в страданиях души, а не тела.
      – Но как это может влиять на ноги?
      – Если бы удалось ответить на этот вопрос, малышка, я стал бы генеральным директором всех госпиталей в Соединенных Штатах; однако уверен, что дух может управлять телом. На моих глазах произошло множество необъяснимых случаев. У этого мальчика идет непрестанная работа мысли. Сумей мы разгадать его думы, возможно, нашли бы способ вылечить его. – Уже поднимаясь по ступенькам с Джей-Джеем, он добавил, как будто эта мысль только что пришла ему в голову: – Попробуй расшевелить его своими стихами!
      Неплохая мысль, решила Феба, полчаса спустя вымыв Джесса, сменив ему ночную рубашку и постельное белье. Все время, находясь с ним, она беспрестанно говорила, но в ответ не только не услышала ни единой реплики, но даже не заметила изменения выражения лица сурового солдата.
      Ну что ж, нечего терять, придется попробовать предложенный Эли вариант. Задумавшись на несколько мгновений и глубоко вздохнув, девушка стала у подножия кровати Джесса, чтобы ему были видны ее глаза, и сказала:
      – Я написала стихотворение о тебе. – И начала быстро декламировать его:
 
У нас поселился Доун – солдат.
Грейс-Холл удивился:
Что мрачен так, брат?
Хотим мы все вместе
Джессу сказать:
Хмуриться хватит,
Хватит страдать.
 
      На соседней кровати раздался смешок, и Джесс сердито посмотрел на Фебу.
      – С какой радости мне улыбаться?
      – Может, и ни с какой, – ответила она бесстрастно. – Но ты не один здесь такой несчастный, однако все остальные не ведут себя подобным образом.
      – Если они такие дураки, что им безразлично, как сложится дальше их жизнь… Вам бы вы понравилось, если бы, не могли ходить?
      – Совсем не понравилось, но я бы не бездействовала.
      – Может быть, у вас найдется для меня пара новых ног?
      – У меня нет, а вот у тебя, держу пари, есть. Она выбежала из палаты, хотя он продолжал звать ее:
      – Вернитесь сюда, вернитесь ко мне, девушка. Мы же не закончили разговор, несомненно.
      Она была так возбуждена, что без стука ворвалась в крошечную комнату, ранее служившую чуланом, а теперь превращенную в кабинет доктора Бена, где он мог урвать несколько случайных часов для сна.
      Эли сидел на своей походной кровати, ссутулясь и опустив голову на руки. Увидев капли крови на его незастегнутом рукаве, Феба опустилась перед ним на колени и взяла за руки – у него всегда был такой вид, когда кого-либо не удавалось спасти.
      – Кто на этот раз? – прошептала она.
      – Гарри Лоув. Вынужден был ампутировать… гангрена… знал, что рискую… он не выдержал. Слава Богу, дал ему достаточную дозу наркотика, чтобы не чувствовал боли… не понимал… Не забуду его улыбку перед смертью, успокаивающую меня! «Я буду лучшим мужчиной, чем большинство тех, кто имеет две ноги, док», – вот что он сказал… и это верно… но у меня не хватило умения спасти его.
      Феба поднялась, силой увлекая его за собой.
      – А сейчас не время заниматься самобичеванием, – спокойно возразила она, стягивая с него окровавленную рубашку. – Если ты не мог спасти его, значит, никто не смог бы, кроме Бога; а тебе пока не следует сравнивать его с собой. Смени рубашку и умойся, приведи себя в порядок перед тем, как пойти к Джессу Доуну. Я ушла от него несколько минут назад, вся сложность заключалась не в том, чтобы разговорить его, а в том, как остановить, – он готов к твоему лечению.
      Эли вытащил чистую рубашку из кожаного чемодана, оживившись в предвкушении новой сложной задачи.
      – Феба, ты колдунья. Ты совершенно права по отношению ко мне: действительно, это было просто самобичевание. Спасибо, малышка. – Он наклонился и запечатлел быстрый поцелуй на ее полуоткрытом рте. – Передай, чтобы его перевезли в столовую, моя дорогая. Если он действительно готов к разговору, нам лучше всего остаться без свидетелей.
      Феба вышла, без всякой надобности сильно захлопнув дверь, не совсем понимая, что так рассердило ее. Решив, что причина крылась в покровительственном обращении, громко обратилась к закрытой двери:
      – Я не малышка!
      Смущенная и немного огорченная, зачем-то приложила пальцы к губам, которые только что поцеловал Эли. Поцелуй – если его можно так назвать – закончился почти раньше, чем начался, поэтому непонятно, что она почувствовала в это время. Будь он более продолжительным, возможно, знала бы… Когда же Дэниел хоть раз поцелует ее, пусть дружески, или торопливо, или в знак благодарности, как сделал это Эли!
      Закрыв глаза, Феба представила поцелуи Дэниела, которых так ждала с их первой встречи… о них так тосковала, но так и не дождалась.
      Он любил ее, в этом была уверенность. Казалось, между ними вспыхивают искры, когда они оказываются в одной комнате, – его глаза сияют, голос приобретает другой тембр. Однако, несмотря на ее чувства, приветливые взгляды, дрожащие ресницы, приглашающие его, соблазнительные улыбки, Дэниел всегда соблюдал дистанцию.
      – Будь он проклят! – громко воскликнула Феба, кончиками пальцев поглаживая свои нецелованные губы. – Будь проклят! Проклят! Проклят! Неужели самой придется добиваться его?
      – Мисс Феба, что с вами?
      Открыв глаза, Феба встретила мягкий обожающе беспокойный взгляд Лиши Хиксома, еще одного помощника Эли.
      – Ничего, – ответила она, покраснев от досады и смущения. – Элиша, доктор Бен просил, чтобы рядового Джесса Доуна – ну того, который не может ходить – доставили в столовую. Можете воспользоваться креслом-каталкой.
      Поздним вечером, когда столовая из конференц-зала снова превратилась в обеденный зал, где они не только ели, но и отдыхали, расположившись поудобнее, Эли рассказал о чудесном излечении Джесса Доуна: ввезли его в комнату в кресле, а вышел он оттуда на собственных ногах.
      – Из-за долгого пребывания в постели ему трудно было держаться на ногах, но шел он совершенно нормально.
      Тилли поставила на стол блюдо с бараниной.
      – Это было чудо! – сказала она через голову Шошанны с легкой непринужденностью, царившей в Грейс-Холле.
      – Не совсем так, Тилли, – усмехнулся Эли, а затем нежно улыбнулся. – Во многом это заслуга Фебы. Она так взбудоражила его, что все дурное настроение, которое так долго накапливалось, выплеснулось… и ему захотелось сорвать злость на ком-нибудь.
      – Так в чем же была загадка, Эли, – спросила Шошанна, – если, как выяснилось, его ноги были вовсе не повреждены?
      – Он боялся, – ответил Эли. – После шести месяцев службы в армии та перестрелка в середине января, когда они пытались захватить британский лагерь на Стейтен-Айленд, оказалась его первым настоящим сражением. Ему впервые довелось услышать свист пуль, несущих смерть, увидеть убитых друзей рядом с собой… кровь, стоны, крики, запахи, и его охватил страх смерти – он запаниковал, бедный парнишка. Боже мой, это ведь все в семнадцать лет.
      – Он сделал что-нибудь такое, что заставило его стыдиться самого себя? – уточнил Дэниел.
      Эли одобрительно кивнул.
      – Вот в этом вся суть, Дэниел: он стоял за кустами, дрожа от страха, пока через несколько минут Стерлинг не приказал отступать. Все то время, пока они добирались до своего лагеря, его естественный инстинктивный поступок трансформировался в его мозгу в величайший акт трусости.
      Тилли, которая не ушла на кухню, продолжая с интересом слушать обсуждение, снова вмешалась в разговор.
      – Ну и ну, доктор Бен. Вы говорите, что его неспособность ходить связана с уверенностью, что он оказался трусом?
      – Так оно и есть, Тилли. – Он обвел взглядом всех присутствующих за столом. – У меня нет, конечно, никаких научных доказательств, кроме рядового Доуна, но я убежден, что это так.
      Доктор Аза Холланд, обладающий аналитическим складом ума, в течение какого-то времени обдумывал свой вопрос к Эли.
      – В этом случае, доктор бен-Ашер, ваш вывод таков: из-за того, что ноги не смогли вынести его на поле боя, а он был уверен, что они должны были сделать это, его мозг продиктовал телу соответствующее заслуженное наказание – потерю способности пользоваться ими?
      – Хорошо сказано, доктор.
      Феба уходила из столовой последней. Весь обед она чувствовала взгляд Дэниела, выражающий гордость и пылкое одобрение, и нарочно задержалась, надеясь, что он скажет ей об этом сам.
      И Дэниел сказал.
      – Мисс Феба, восхищен тем, что вы сделали сегодня.
      Она подошла к нему ближе.
      – Правда, Дэниел?
      Дэниел проглотил подкативший к горлу комок, когда почувствовал шуршание юбок у своих ног и прикосновение к себе затвердевших кончиков ее грудей.
      – Да, мадам, восхищен.
      – Тогда не называй меня «мадам» и «мисс Феба».
      Она подвинулась ближе к нему, и у Дэниела закружилась голова от ее податливой близости – его одурманил чистый запах лавандового масла и сияющие темные глаза, завораживающе уставившиеся прямо на него.
      – Феба, – прошептал он. – Феба.
      – Ты уверен, что восхищаешься мной, Дэниел?
      – Да, Феба.
      – Тогда докажи это.
      Его ухаживание могло быть слишком медленным и осторожным, но он не был настолько неискушенным в любви, чтобы спрашивать, что имелось в виду: его руки обняли ее, он прижал ее тело к себе и стал целовать со страстной нежностью влюбленного молодого человека, сгорающего от желания.
      Феба поняла, что отвечает на его поцелуи с таким же пылом – этому не надо учиться, пронеслось у нее в подсознании. Умение приходит само собой, инстинктивно, и улучшается с каждым новым поцелуем.
      Прижавшись тесно друг к другу, поглощенные взаимными поцелуями, они не увидели и не услышали, как Эли вернулся за забытой записной книжкой.
      Он отступил назад – записную книжку можно забрать и позже: не стоит мешать так страстно влюбленной паре… его другу… и девушке, которую они оба любили.
      С самого начала ему было ясно, что Феба – не его девушка: об этом говорили взгляды, которые она бросала на Дэниела, а он на нее. И тем не менее воспоминания о страстно целующейся паре ранили его намного больше, чем он мог предполагать. Потерять ее, так и не имев…
      Он задержался в коридоре возле маленького коричнево-красного стола, протянув руки к зажженной свече – длинные профессиональные руки хирурга.
      – Благословенный наш Лорд, Бог наш, Король всей Вселенной… – пробормотал он. – А ты, Эли бен-Ашер, поблагодари Бога за то, что они имеют то, чего у тебя никогда не будет.
      Шошанна, увидев ту же сцену, что и Эли, тихонько скрылась в темноте коридора – слишком интимный момент, чтобы обнажать его: ни Эли, ни любой другой мужчина не хотел бы, чтобы его незащищенное сердце и душу выставили напоказ.
      Слезы катились по ее щекам, когда она попыталась найти успокоение с Джей-Джеем – слезы сочувствия к Эли, страха за Фебу и жалости к себе.

      – Лайза приехала! Лайза приехала!
      Радостное известие разнеслось по всему Грейс-Холлу, и Эли, Шошанна, Феба, служанки Тилли и Эми, так же как и Хайрам, даже некоторые из солдат, неуклюже передвигавшиеся на костылях, бросились друг за другом к двери, чтобы первыми встретить ее.
      Поток холодного воздуха ворвался вслед за ней в прихожую, где она весело обменивалась объятиями и поцелуями.
      – А как Джей-Джей? – был ее первый вопрос, и настоящий хор голосов, заверявших, что он здоров, раздался вокруг нее.
      Джей-Джей, естественно, рос прекрасным, восхитительным, как во поле трава, самым любимым, самым испорченным ребенком на свете!
      – А как он перенес, что его отняли от груди?
      – Покапризничал немного, но потом ему очень понравилась разнообразная пища, которой мы его кормили.
      – Слава Богу! – воскликнула Лайза. – А то этой крошке понадобится все питание, которое я могу дать ей.
      Под их недоверчивыми взглядами она осторожно вынула из глубины полотняной, ручной работы сумки, висевшей у нее на руке, маленький, из фланелевого одеяла сверток и, развернув его, открыла крошечное бледное личико.
      – Ребенок! – раздалось сразу несколько голосов.
      – Ее зовут Гленниз. Гленниз Сент-Джон, – сообщила Лайза, глядя на спящую малышку глазами, полными слез. – Она такая хрупкая и слабая; мне сказали, что родилась на шесть или семь недель раньше срока. У нее не хватает силы, чтобы сосать, поэтому приходится каждую каплю молока или воды вливать в нее мне. – Всхлипнув, она протянула ребенка Эли. – Как ты думаешь, спасем мы ее?
      Эли взял малышку.
      – Во всяком случае, сделаем все возможное и невозможное. Взгляни на Джей-Джея, пока я буду осматривать эту маленькую мисс.
      – Да, конечно. – Лайза взбежала по ступенькам. – Как я скучала без него! – бросила она через плечо. – Как тосковала по всей своей родной семье!
      Спустя полчаса она отыскала Эли; Джей-Джей спал у нее на руках, обняв за шею, положив взъерошенную голову на плечо, упершись голыми ногами ей в живот.
      – Как хорошо снова оказаться дома, – призналась Лайза, когда Эли усадил ее в кресло-качалку. Она умиротворенно раскачивалась взад-вперед, целуя золотистые локоны Джей-Джея. – Чувствую себя надежно только дома.
      – Ты слишком молода и хороша собой, чтобы прожить свою жизнь, беспокоясь только о надежности, Лайза, – ответил Эли, и она насмешливо подняла брови.
      – Да, действительно! Посмотрите, кто читает наставления! – высмеяла она его ласково. – Что-то не вижу, чтобы и ты прилагал большие усилия, пытаясь изменить свою жизнь.
      – Лайза, Феба любит моего друга Дэниела, а он любит ее, и любая попытка с моей стороны встать между ними только замутит воду.
      – Даже если ты больше подходишь ей, чем он?
      – Это решает она, Лайза.
      – Хочешь сказать, чтобы я не вмешивалась не в свое дело?
      – Нет, хочу сказать, что ценю дружбу, на которой основан твой интерес, но не верю, что можно что-то изменить.
      Лайза наклонилась вперед и протянула руку, которую он тепло пожал.
      – Ладно, мой друг. А сейчас расскажи о малышке. Выживет ли она? Я так боялась по дороге сюда. Временами казалось, что она умирает.
      – Конечно, было бы лучше подождать, пока девочка окрепнет, а уж потом совершать такое путешествие, но и понятно твое беспокойство о Джей-Джее. Он…
      – О, нет, Эли, нет! Я бы никогда не стала рисковать Кр… ребенком, только исходя из эгоистического желания быть с Джей-Джеем несколькими неделями раньше; к тому же знала, что он здоров и находится в строгих и надежных руках – твоих, Шошанны, Фебы, Тилли. Есть вещи, о которых не могу рассказать тебе сейчас, но у меня не было другого выхода, как только немедленно увезти Гленниз. Что можно сделать, чтобы спасти ее? Готова испробовать все возможности.
      – Не думаю, что от тебя потребуется что-то особенное. Старайся накормить ее грудью как можно больше, держи в тепле, создай уют и удобства. Пусть спит больше, но когда будет бодрствовать, укачивай на руках, чтобы она проявляла интерес к окружающему миру и хотела бы жить. Надеюсь, понимаешь, что Джей-Джей будет ревновать тебя, – предупредил он.
      – Знаю, – ответила Лайза, судорожно прижав к себе своего собственного здорового ребенка. – Как будто у меня не хватит любви на них двоих!
      Так как Лайза отдавала Джей-Джея на попечение других женщин, когда кормила малышку грудью, он не ревновал, что его собственность отдана незнакомке, и, к удивлению всех, обращался с Гленниз как с привлекательной и необычной игрушкой, предоставленной в его распоряжение, – что-то вроде выводка котят на кухне.
      Укачивал ее в колыбели, из которой вырос несколько месяцев назад, издавал ласковые успокаивающие звуки, когда она плакала. Ему очень хотелось посадить ее, чтобы поиграть – мысли об играх решительно владели им, – поэтому приходилось внимательно следить за ними обоими.
      Разрываясь между необходимостью нянчиться с Гленниз и настойчивыми требованиями внимания со стороны Джей-Джея, Лайза уделяла меньше времени, чем прежде, больным солдатам; тем не менее так старалась не отстать от других, что Эли сначала прочитал ей вежливую лекцию, а потом прочитал нотацию.
      – Если заболеешь, от тебя не будет никакой пользы ни нам, ни малышке, ни Джей-Джею, ни солдатам – станешь еще одной тяжкой ношей для нас.
      Лайза разразилась истерикой.
      – Чувствую себя такой бесполезной, – рыдала она.
      – Бесполезной! Боже мой, девочка, ты же душа и сердце Грейс-Холла! Поддерживаешь жизнь в этой малышке, независимо от того, кто она и откуда взялась. Как мать ребенка, украшаешь жизнь каждого из нас и создала этот оазис мира и человечности в центре холода, жестокости и лишений. Понимаешь ли, что в нескольких милях отсюда солдаты, борющиеся за свободу, мерзнут и голодают? Что если они не выдерживают этого и убегают домой, а на них, самое малое, ставят клеймо и секут? Вспомни того мальчика, которого ты полночи держала за руку. Его спина была превращена в клочья. Тридцать девять ударов плетью, и только за то, что ему хотелось поехать домой повидаться с мамой.
      – А как ты помогла Фебе и мне, Лайза? – Шошанна наклонилась, чтобы обнять ее. – Не просто предложила нам убежище, а дала дом. Ты для нас и сестра, и друг, не считая того, что предоставила возможность служить своей стране, испытывая от этого радость и гордость.
      – Все дело в том, – откровенно признал Эли, – что у нас слишком много работы и мало развлечений, а каждому человеку надо время от времени повеселиться, но в данный момент у нас есть приглашение.
      Лайза и Шошанна посмотрели друг на друга, а потом на него.
      – Как повеселиться?
      – Где?
      – В штаб-квартире. В особняке Фордов. Нас пригласили туда на обед, который состоится после одного из собраний.
      – Кого это «нас»?
      – Меня, главного хирурга. И трех леди Грейс-Холла – миссис Микэ и обеих мисс Райленд.
      – Не могу уехать надолго, малышка будет беспокоиться, – сказала Лайза. Затем у нее в глазах появился мечтательный взгляд. – Собрание… танцы… музыка… как давно все это было…
      – Лайза права, – добродетельно подтвердила Шошанна. – Мы не можем так легкомысленно тратить время. – Сказав это, она тяжело вздохнула и прикусила нижнюю губу. – Танцы… вечеринка… мужчины, целые и здоровые. Кажется, у нас нет и подходящих платьев.
      – Если вы трое вместе с Эми и Тилли не сможете разобраться со своими платьями, тогда наденьте дерюги и посыпьте голову пеплом, но пойти вам придется все равно, и не только потому, что я, как ваш доктор, приказываю сделать это, а потому, что генерал всех американских армий желает этого, а его желание равносильно приказу.
      – Не хочешь ли сказать, что генерал Вашингтон лично заинтересован в том, чтобы нас пригласили… нас назвали по именам?
      – Не сам лично, а его помощник. Да, надо сказать Фебе, чтобы успела подготовиться: дело в том, что мисс Райленд, прославившуюся среди солдат как «поэт из Джоки-Холлоу», попросят прочитать компании свое сочинение после ужина до начала танцев.
      Лайза и Шошанна снова переглянулись, еще больше оцепенев от изумления.
      – О Боже, – только и смогли они вымолвить в ответ.
      – Что вы так разволновались? У Фебы достаточно стихотворений, чтобы заполнить несколько томов. Уверен, она подберет подходящие к этому случаю.
      – Ты не понимаешь, Эли. Стихи, которые Феба читает солдатам, носят развлекательный характер. А ее настоящие стихотворения…
      – И каковы же ее настоящие стихотворения? – осведомился Эли с недоумением.
      – Это не те милые стихи, – терпеливо объяснила Шошанна, – которые люди ожидают услышать от нее. Глядя на Фебу, они видят красивую, хрупкую девушку, слышат прекрасный, мелодичный голос и, конечно, ожидают, что она прочитает какие-нибудь очаровательно-безвкусные сонеты.
      – А она не прочитает? – спросил с интересом Эли.
      – Лучше поверить, что ни за что не сделает этого!
      – Отлично! – согласился Эли, демонстрируя блаженное неведение. – Военных нужно немного встряхнуть.
      Оставшись одни, Лайза и Шошанна снова посмотрели друг на друга, но уже не так взволнованно.
      – Возможно, он прав.
      – Я уже не так отношусь к командованию с тех пор, как увидела спину этого бедного мальчика.
      – Мы были уверены, что только британцы выводят из строя наших солдат, но никак не свои люди.
      – На фермах полно продуктов, почему же наши солдаты голодают…
      – Не говоря уж о запасах в Филадельфии…
      – А этот проклятый Конгресс…
      – А воры…
      – Феба! – воскликнули они вместе, а та предупредила их, чтобы не разбудили Джей-Джея. – Феба, – перешли подруги на шепот, – мы едем на праздник в особняк Фордов в Морристауне.
      – Надо подновить платья, – тотчас же среагировала Феба. – Эми поможет, она обожает шить.
      – Но хозяева хотят, чтобы ты после ужина прочла что-нибудь из своих сочинений.
      – Конечно, – спокойно ответила Феба. – Только что закончила новое стихотворение.

* * *

      – Мисс Феба, – обратился офицер, сидевший справа от нее за ужином в особняке Фордов несколько дней спустя, – наслышаны, что солдаты называют вас поэтом из Джоки-Холлоу. Никогда бы не поверил, что интеллект может уживаться рядом с такой красотой.
      Прежде чем ответить, Феба ослепительно улыбнулась ему.
      – Как любезно с вашей стороны, майор, напомнить мне об этом.
      – Мисс Феба. – Офицер, сидевший слева, ревниво привлек ее внимание. – Хочу сказать, как очаровательно вы выглядите в своем голубом вельветовом платье – ничто так не украшает праздник, как нежная красивая леди.
      Сидящая напротив Шошанна уткнулась в стакан с вином, а Лайза уронила свой кружевной носовой платок. Когда майоры закончили борьбу за право оказывать Фебе внимание, она уже вполне овладела собой.
      Во время обеда компанию предупредили, что мисс Феба Райленд, которую называют в Морристауне солдатским поэтом из Джоки-Холлоу, прочтет стихи собственного сочинения.
      Феба обвела взглядом сидевших за столом, ожидая, пока стихнут вежливые аплодисменты.
      – Леди и джентльмены, – спокойно обратилась она к слушателям, – причина, по которой мужчины в Джоки-Холлоу называют меня солдатским поэтом, в том, что, когда я пишу стихи, говорю не от своего собственного имени, а от имени солдат. – Феба любезно улыбнулась компании. – Это стихотворение называется «Солдатская элегия».
 
Идет война, кошмары ада
В боях познали мы сполна,
Но адом стала и палата,
Куда направила солдата
Все та же мерзкая война.
А это в Джоки-Холлоу.
Чтоб мы в сраженьях попотели.
Том Пейн призвал нас сгоряча.
И мы свободы захотели,
Но нет ее на самом деле,
Болит солдатская душа
У рядового в Джоки-Холлоу.
Сражен солдат британской пулей —
Хоронят с почестью его,
Но если кто сбегает сдуру,
Тогда с него спускают шкуру,
Секут и жгут ему клеймо
Свои же люди в Джоки-Холлоу.
Что, братцы, вшей полно на теле?
Поесть вы тоже захотели?
Отмерзли ноги?
Ну и что?
В постели с женушкой тепло
Офицеру в Джоки-Холлоу.
А если жены далеко,
Чтоб время не текло так нудно,
Найти замену им не трудно.
Не так уж много пенсов надо,
Принять майора будет рада
Любая шлюха в Джоки-Холлоу.
Солдата ж держат в черном теле,
Не видел милую давно.
Понять его не захотели:
Зачем ему, на самом деле,
Жена иль девушка его
В забытом Богом Джоки-Холлоу.
 
      Закончилось чтение, но майор еще долго соображал, как это интеллект уживается с такой красотой, уставившись на Фебу широко открытыми глазами; другой офицер, составивший о ней мнение как о нежной и красивой леди, выглядел так, будто роза без шипов, которой он только что восторгался, превратилась в гремучую змею.

      Так долго сдерживаемый смех прорвался, когда обитатели Грейс-Холла возвращались домой. Держась за бока под обитым мехом плащом, Шошанна еле вымолвила:
      – Не могу! Невозможно забыть их лица!
      – А мне кажется, они не забудут ваших, – возразила Феба, – когда ты и Лайза фыркали в салфетки все время, пока я читала!
      – Не могу ничего поделать с собой! – задыхалась от смеха Лайза. – С каким изумлением все уставились на тебя, даже Эли; а мы предупреждали тебя, Эли, предупреждали ведь.
      – Да, – согласился он, – но кто бы мог подумать, что скромная маленькая девочка в голубом вельвете, стреляя черными невинными глазками и расточая сладкие улыбки, собирается произнести слова, которые вообще запрещены к употреблению в штаб-квартире.
      – Я говорила от имени солдат и предупредила об этом, – возразила Феба.
      – Если говоришь от их имени, – продолжил Эли, – ты должна придерживаться фактов: ведь наверняка знаешь, что война взвинчивает цены, заверяю вас, что даже в Джоки-Холлоу определенные услуги стоят дороже, чем несколько пенсов.
      – Преклоняюсь перед таким глубоким знанием предмета, добытым, без сомнения, – сказала Феба со слащавой улыбкой, – собственным опытом.
      – Продолжай в том же духе, девочка, – предупредил он ее, – и я назову тебе одну попку в Джоки-Холлоу, которая не замерзает, потому что ее хорошо разогревают.
      Лайза и Шошанна захихикали снова, Феба величественно замолчала, и Эли первым расхохотался, задыхаясь от смеха и вытирая слезы.
      – Ей-богу, сегодня ночью понадобится, по меньшей мере, месячная норма настойки опия.
      Когда они прибыли в Грейс-Холл, Тилли ждала их в кухне, покачивая на руках Гленниз.
      – Малышка вела себя прекрасно, мисс Лайза, – выпалила служанка, предваряя вопрос. – Только один раз начала беспокоиться, и я дала ей палец от перчатки, наполненный молоком, и, как вы говорили, это успокоило ее. После этого не было ни единого звука.
      Будто противореча ей, Гленниз открыла заспанные глаза и издала слабый жалобный писк, всегда разрывавший сердце Лайзы – ей бы ничего не было жалко, чтобы услышать возмущенный, как у Джей-Джея, вопль.
      – Поднимусь с ней наверх. – Она потянулась за ребенком, но Эли твердо сказал: – Выпей чего-нибудь горячего сначала, тебе это необходимо.
      – Да, действительно, мисс Лайза. – Тилли вскочила со стула и усадила хозяйку. Лайза, прикрыв плащом, как занавеской, обнаженную грудь, приложила к ней Гленниз, а свободной рукой приняла кружку, протянутую Шошанной.
      Вдруг со стороны операционной до них донесся крик, полный боли и гнева, и Эли прислушался.
      – Что происходит?
      – Около двадцати минут назад несколько солдат принесли своего товарища. Не знаю, насколько тяжело он ранен, но ругается отменно. Доктор Дэниел и доктор Холланд находятся сейчас с ним.
      – Пойду с тобой, Эли, – предложила Шошанна, и Эли кивнул в знак благодарности. Поставив кружки с сидром, они поспешили по крытому переходу в операционную, где взволнованный Аза Холланд и усмехающийся Дэниел пытались оказать помощь солдату, активно сопротивлявшемуся.
      – Что происходит? – властным голосом спросил Эли, и доктор Холланд посмотрел на него с искренним облегчением.
      – Безобразие, – взвыл солдат, лежащий на операционном столе лицом вниз со спущенными до лодыжек бриджами, – этот проклятый болван, выдающий себя за доктора, вылил на задницу прекрасный добрый ром, который чертовски жжет, вместо того чтобы предложить его принять внутрь, где бы он сделал доброе дело.
      – Этот «проклятый болван» действует по моему приказу, а я, прежде чем вы успеете спросить, доктор бен-Ашер, руководитель этого госпиталя. Что с пациентом, доктор Холланд?
      – А с ним ничего особенного, – вмешался опять солдат, – какой-то дурак-фермер влепил крупную дробь, когда мне хотелось всего лишь пару цыплят для нашего котелка – органическое отвращение к чувству голода.
      – Не указывайте фермера и цыплят в рапорте, – приказал Эли, подходя ближе. – В него выстрелил неизвестный человек, когда он стоял на посту. Все слышали это? На твоем месте, солдат, я бы так не распространялся о своем «подвиге», пока тебе плетью не разукрасили спину так, чтобы ничем не отличалась от усыпанного дробью зада. Воровство – даже пищи – проступок, наказуемый поркой. Можете идти, Аза. Дэниел, где ром? Дай его Шошанне. Лягте, рядовой, вы дьявольски надоедливы. – Он толкнул солдата в затылок и прижал его лицо к столу. – Ром мы используем для того, чтобы избежать инфекции. Полей, Шошанна, пожалуйста.
      Шошанна щедрой рукой полила зад солдата, затем, налив его в стакан, предложила:
      – Выпейте, прежде чем доктор бен-Ашер начнет вытаскивать дробь.
      Услышав ее голос, солдат приподнял голову, издав невероятные проклятия, попытался натянуть бриджи, но Эли успел придавить локтем его спину. Он не смог двигаться и лежал, вопя от возмущения.
      – Что эта женщина делает здесь, когда я лежу голый, как осел? Выставьте ее отсюда.
      – Рядовой Кто-бы-ты-ни-был, – возмутилась Шошанна, надвигаясь на него с упертыми в бока руками. – Так уж вышло, что я медицинская сестра в этом госпитале и могу заверить, что если кто-либо имел дело хоть с одной задницей солдата, то, за исключением небольшой разницы в размерах, может считать, что видел их все. Мне не только пришлось видеть их дюжинами, но мыть и вытирать; а в вашей нет ничего особенного, кроме того, что представляет собой кровавое глупое место, в которое всажена дробь. Выпейте ром и прекратите понапрасну тратить наше время.
      Протянув руку, раненый взял стакан, поднял голову и вылил ром в горло, как воду.
      – Еще, – грубовато потребовал он, возвращая стакан.
      – Ладно, Шошанна, – согласился Эли, – пусть выпьет и успокоится.
      Шошанна налила еще рому, и солдат выпил снова. Затем, повинуясь кивку Эли, Дэниел прижал его, а Шошанна опустилась на колени, чтобы оказаться с раненым на одном уровне, обняла его одной рукой и зажала его руку, свесившуюся со стола. Повернувшись, солдат встретился с ее взглядом.
      – Как вас зовут? – прошептала Шошанна.
      – Чарльз Стюарт Гленденнинг. О, какого дьявола…
      – Продолжайте разговаривать; это продлится недолго. Вы хотите, чтобы дробь осталась там?
      – Нет… проклятие! Продолжайте разговаривать вы.
      – Откуда вы родом, рядовой Гленденнинг?
      – Из божьей страны, мадам. Из Вирджинии. А сейчас прибыл из Англии. В этот адский климат, в это идиотское место под названием Нью-Джерси. Перепрыгнув, ох… – Пот выступил на его лбу, и Шошанна ласково стерла его рукой. – А вы откуда родом, мадам?
      – Из Нью-Джерси, – смеясь, ответила Шошанна.
      – Так вот чем это объясняется, – сказал он мрачно.
      – Объясняется что?
      – Вы выглядите… О! Они не убьют меня? – Шошанна снова вытерла пот, и солдат сказал слабым голосом: – Вернемся к разговору, милая девушка. – Она послушно повернула к нему лицо. – Вы выглядите как женщина, и пахнете – о Боже, действительно пахнете как женщина, – однако разговариваете и действуете по-другому.
      – Наверное, тогда я не женщина, – согласилась Шошанна. – Я медсестра.
      – Придвиньтесь ближе, пожалуйста.
      Шошанна повиновалась, и их носы почти столкнулись. Она ощутила слабые спазмы в желудке, когда взгляд Чарльза Стюарта Гленденнинга впился в ее глаза. Он немного подвинулся и прижался губами к ее рту: сначала это было всего лишь легкое прикосновение, но потом его руки поднялись и обняли ее. Несмотря на его положение и состояние, Чарльз Стюарт Гленденнинг поцеловал с такой неожиданной силой, что тут же потерял сознание.
      Шошанна вытерла пот со своего лица, пытаясь понять, что ослабило ее – пары рома или поцелуй.
      Эли и Дэниел, воспользовавшись неподвижностью солдата, торопились удалить оставшуюся дробь. Продезинфицировав открытые ранки, забинтовав и закутав его безвольное тело в простыню, Дэниел, перекинув его через плечо, отнес больного в ближайшую маленькую палату.
      Несмотря на проведенный в штаб-квартире вечер и длительную работу ночью, Шошанна долго не могла заснуть, думая о поцелуе, совершенно отличавшемся от всех тех, которые запомнились. Соседские мальчишки, время от времени прижимавшие ее где-нибудь в уголке, были неопытны. Если бы Чарльз Стюарт Гленденнинг стоял на собственных ногах и был здоров, их объятие могло бы быть таким же тесным и страстным, как объятие Фебы и Дэниела, которое она видела.
      Да, но Феба и Дэниел любят друг друга, а она совершенно не знает этого солдата. Шошанна застонала вслух, охваченная стыдом, – как ужасно она вела себя с абсолютно незнакомым человеком! Может, ей удастся убедить его, если такая встреча повторится снова – эта мысль опять заставила ее вздрогнуть, – что поступила так из простого сочувствия, отвлекая его от боли. Может быть, и на самом деле она по этой причине так реагировала на него, вертелось в ее голове оправдание, но через минуту девушка уже бранила себя за лицемерие.
      – Шошанна… не спишь… что-нибудь случилось? – поворачиваясь, пробормотала Феба.
      – Нет, ничего, спи.
      Через некоторое время она заснула. Все рабочие часы на следующее утро и даже днем она провела в большой палате, избегая объекта своих размышлений еще и потому, что очень хотела встречи.
      Ближе к вечеру Эли сунул ей в руки поднос с лекарствами.
      – Там список, кому что давать.
      Шошанна посмотрела на список с сильно бьющимся сердцем: в нем были имена всех мужчин, лежащих в больших и маленьких палатах.
      Оставив маленькую палату напоследок и зайдя в нее, увидела, что все страхи напрасны – Чарльз Стюарт Гленденнинг крепко спал, лежа на животе, с повернутым к окну лицом и со свесившейся с кровати рукой. Она раздавала лекарства всем солдатам, поддразнивая и отпуская шуточки, взбила подушку в одном месте, поправила повязку в другом, расправила постельное белье на кроватях.
      Чарльз Стюарт Гленденнинг продолжал спать.
      – Ему было очень плохо? – шепотом спросила она у соседа по кровати.
      – Если верить тому, что он говорил, – прошептал тот в ответ, – а выражался он очень образным языком, ему уже никогда не придется сидеть нормально. У этого мальчика хороший запас ругательных слов.
      Шошанна наклонилась над спящим солдатом с улыбкой на губах, вспомнив его «хороший запас ругательных слов».
      – Я сплю, – раздался голос рядового Гленденнинга, – но еще не умер. Ко мне подошла женщина, ангельская медсестра, пахнет жасмином. Вопрос в том, какое из милых созданий наклонилось сейчас надо мной – золотистая богиня или черноволосая фея?
      Ясно: золотистая богиня – Лайза, а черноволосой феей может быть только Феба. Эти слова, вызвавшие внезапный приступ боли, напомнили ей, что ей не следует забывать, укоряла себя Шошанна. Ему даже не пришло в голову назвать или описать ее!
      – Ни та и ни другая, – ответила она сухим бесстрастным голосом. – А наклонилась над вами обыкновенная коричневая военнослужащая, которую вы прошлой ночью даже не признали за женщину.
      Шошанна готова была откусить себе язык, когда вырвались эти слова. Ей хотелось просто напомнить ему о конфликте, произошедшем между ними прошлой ночью, но не подумала, что это может послужить ему напоминанием о ночном поцелуе. И, кроме того, нечаянно выдала свою горечь.
      Феба была для нее дороже всех в мире, любит она и Лайзу, но неужели же обречена прожить всю жизнь в тени их красоты? Что сказал даже тот презренный мистер Фултон Крейн во время их первой встречи? «Конечно, хозяйка даже близко не такая привлекательная, как служанка». Это, должно быть, причинило ей острую боль, иначе почему она все еще помнила об этом?
      Рядовому Гленденнингу удалось приподнять себя и стать на колени. Несмотря на свою фланелевую ночную рубашку и перебинтованный зад, он изящно поклонился ей.
      – Если в приступе скромности я сомневался в этом, поняв, что незнакомая леди видит части моего тела, не предназначенные для обзора любой леди, тогда примите мои искренние извинения, мадам. Вы не только выглядели очень женственно в платье, которое было на вас надето прошлой ночью – мне понравился его цвет, мисс Шошанна, так гармонирующий с вашими каштановыми волосами и живыми карими глазами, – но и явились единственной женщиной, повергнувшей меня своим поцелуем в бессознательное состояние.
      Редко красневшая Шошанна залилась румянцем от смущения.
      – Сладкая лесть, не про нашу честь, – ответила она, пытаясь съязвить. – Два стакана рома и пара хирургических щипцов, вытаскивающих дробь из вашей… из вас, – очень сильнодействующее сочетание.
      – В том, что вы говорите, что-то есть, – согласился юноша задумчиво, – но остаюсь при своем мнении. До тех пор, пока… – он с надеждой посмотрел на нее. – Вам не хотелось бы проверить? – И так как Шошанна недоуменно уставилась на него, солдат из Вирджинии мило предложил: – Давайте поцелуемся еще раз. Если я не потеряю сознание, значит виной всему был ром и дробь.
      – Наверное, – на этот раз ей нетрудно было ответить колко, – вопрос навсегда останется открытым.
      Он улыбнулся ей, прежде чем упасть животом на подушки, и Шошанна молча повернулась, чтобы уйти.
      – О, мисс Шошанна, я бы не выиграл спор, если бы был на вашем месте.
      Когда он заговорил с ней, она остановилась, не поворачиваясь. Напряженно выслушав его реплику, снова двинулась к двери.
      – Мисс Шошанна, – донесся до нее мягкий убедительный голос, и она непроизвольно повернулась к кровати.
      – Не коричневая военнослужащая, – категорически изрек он. – Никогда не называйте себя так. Ваш цвет… ореховый; да, похожий на мильтоновский «пикантный орехово-коричневый эль». Пикантная и орехово-коричневая, вот вы какая.
      Он заложил руки за шею и, повернув голову на подушке, улыбнулся. Это была такая заразительная улыбка, что она непроизвольно ответила на нее. Было что-то дьявольски-дерзкое и в его улыбке, и в сияющих зеленых глазах. Глядя на красные волосы и ястребиный нос, нельзя было назвать его красивым, но что-то в нем притягивало, и это чувство было новым для нее.
      «Он заставляет меня чувствовать себя женщиной, вот в чем его волшебство», – интуитивно поняла Шошанна. И она не пошла, а побежала к дверям палаты, спасаясь бегством от себя и от того, что могло бы оказаться опасным потворством ее желаниям.

      О солдате из Вирджинии много говорили этим вечером в Грейс-Холле во время ужина.
      – У него смешное произношение, не похожее на говор южан.
      – Он сказал, что провел три года в Оксфорде, – пояснил Эли, – и приехал вступать в армию прямо из Англии.
      – Ах, так вот почему… – начала Шошанна, но, смутившись, резко оборвала себя.
      – Что почему?
      – Да так, ничего особенного, – ответила она небрежно. – Цитировал Мильтона, что нехарактерно для рядовых солдат. – И про себя повторила: «Пикантная и орехово-коричневая, вот вы какая».
      – Никак не пойму его, – сказала Лайза. – Солдаты говорят, что у него такой набор ругательств, которых никто никогда раньше не слышал, что не гармонирует с его пуританскими чертами.
      – Пуританскими чертами?! – насмешливо воскликнули все вместе.
      – Понимаю, звучит необычно, – запротестовала Лайза, – но он точно придерживается строгих нравов. Утром, когда я поправляла его постель, казался очень дружелюбным, но и очень любопытным также; задавал самые разные вопросы, – она недовольно поежилась, – например, сколько живу здесь, когда потеряла мужа. А днем, увидев меня с Гленниз на руках, счел само собой разумеющимся, что это моя дочь, хотя нетрудно было сообразить, что не может быть ребенка младенческого возраста от мужа, погибшего более двух лет назад. Когда же принесла ему завтрак, обращался со мной так, что любой человек мог бы подумать – это и есть муж, которого предали. Считаю, что кто-то просветил его, потому что к обеду он снова стал милым и вежливым, но опять задавал чертовски дерзкие вопросы.
      – Хочешь, Лайза, поговорю с ним относительно его манеры поведения?
      – Эли, если не смогу справиться с одним-единственным рядовым, чья задница полна дроби, мне придется закрывать госпиталь. Но, однако, в нем есть что-то привлекательное. У меня такое ощущение, что это не праздное любопытство. Хотелось бы выяснить, что он из себя представляет.
      – Мне такие нравятся, – решительно объявила Феба. – Они глубже, чем кажутся на первый взгляд, скрывая за легкомысленным поведением свои чувства.
      – Ну и оригинал, – усмехаясь, сказал Эли. – Вирджинец в Пенсильванском полку…
      – Это и мой полк тоже, – сообщил им Дэниел. – Полюбопытствовал, как его туда угораздило, и вот что услышал: «Это произошло так, Дэниел. Собираясь поступить на военную службу, направился туда, где мог, как мне сказали, найти кавалерийский отряд из Вирджинии. И вот еду на своей жалкой старой кляче и жую цыплячью ножку, как вдруг перед моей лошадью возникает высокий, тощий – кожа да кости – бородатый парень и говорит мне: «Есть у тебя лишняя такая же ножка? Меняемся на ром?» А у меня оказалось целых два цыпленка и полная фляжка бренди, все это предусмотрительно захватил в гостинице. Поэтому, естественно, дал этому парню ножку и гузку, не потребовав взамен ром, после чего тот заявил, что не встречал в своей жизни ни единого вирджинца, достойного даже плевка, но моя особа, вероятнее всего, исключение. Тогда я объявил, что никогда не встречал пенсильванца, за которого разрешил бы сестре выйти замуж, но если бы у меня была незамужняя, сделал бы, наверно, исключение тоже. Итак, слово за слово, мы подошли к его друзьям, которые объединили весь свой ром с моим бренди. Без сожаления выложил то, что осталось от цыплят, и кусок сыра, и когда проснулся на следующее утро, двум моим друзьям пришлось поддерживать меня с обеих сторон, чтобы прямо стоял на побудке. Оказывается, я не только смешал бренди и ром, но и вступил в Пенсильванский полк, который отнесся ко мне с настоящим почтением, потому что, обменяв свою хромую лошадь на мешок муки и три захваченных у британцев фляги, за которые просили пятнадцать тысяч американских долларов, я сразил всех своими коммерческими способностями, и нам понадобилось четыре дня, чтобы опустошить этот мешок и фляги. Вы, янки, не такая уж плохая компания, Дэниел», – подвел он итог. – Дэниел закончил рассказ под взрывы смеха. – «Особенно пенсильванцы, но когда речь идет о женщинах, предпочтительно взять ее из Нью-Джерси». Эли обвел взглядом сидящих за столом.
      – Из Нью-Джерси, говоришь? Интересно, – сказал он лукаво. – Догадываюсь, что это решение принято им из-за одной из наших женщин.
      – Не из-за меня, – смеясь, сказала Лайза.
      – И не из-за меня, – улыбаясь, повторила Феба. А я здесь при чем? – пробормотала Шошанна, наклонив покрасневшее лицо над тарелкой.
      Все остальные обменялись многозначительными взглядами и резко сменили тему разговора.
      На следующий день Лайза меняла белье в палате, когда туда вошла Феба с Джей-Джеем на руках. Все солдаты, его старые друзья, зазывали мальчика к себе, а вирджинец дружелюбно обратился к Лайзе, сортирующей кучу белья для прачечной возле него:
      – Какой хороший мальчуган. Кому… – внезапно нахмурился, затем проглотил подступивший к горлу комок. – Не думал, что те двое замужем. Кому, – постарался, чтобы вопрос прозвучал небрежно, – он принадлежит?
      – Мне, – сказала Лайза многозначительно. – Феба не замужем. – Она лукаво посмотрела на него. – Шошанна – тоже.
      Она думала, что ему хотелось услышать именно это заверение, и удивилась, когда он, широко открыв глаза, сел, закричав от боли, прикоснувшись задом к кровати, и спросил прерывающимся голосом:
      – Вы… вы с мужем имеете совместного ребенка?
      – Рядовой Гленденнинг, – раздраженно отрезала Лайза, – какой ненормальный интерес вы проявляете к моему прошлому, или вас беспокоит моя нравственность? Уверяю, Джей-Джей родился в браке с моим законным мужем. Вас удовлетворило мое заявление, или вам бы хотелось взглянуть на мое брачное свидетельство?
      – Очень хотелось бы взглянуть, но сомневаюсь, что вы покажете его мне или кому-либо еще, миссис Микэ, – ответил солдат, сделав ударение на имени. Лайза побледнела, затем покраснела, ее бросало то в жар, то в холод. Казалось, что ему каким-то образом известно о ней все. Или, если не все – вспомнилась его удивленная реакция на Джей-Джея и Гленниз, – то он наверняка знает, что она не миссис Микэ.
      Может, рассказать Эли? Может ли он… о Боже! Может ли оказаться шпионом?
      Вряд ли. По ее мнению, вирджинец слишком честен и откровенен, чтобы быть хорошим шпионом, но на этой войне случаются странные вещи, – она подумала о Крейг, – и если есть хоть небольшая вероятность…
      Как всегда, Лайза направилась со своими вопросами к Эли, и вскоре после этого разговора рядового Гленденнинга подняли с постели и привели на собственных ногах в маленький кабинет доктора в сопровождении Дэниела, на которого он мог в любую минуту опереться. Затем Дэниел, как договорились заранее, удалился, закрыв за собой дверь, и Эли остался наедине с солдатом.
      – Не предлагаю вам сесть, рядовой Гленденнинг.
      – Зовите меня Чарли. Вы правы, лучше постою.
      – Чарли, разрешите сразу перейти к делу. Почему вы так интересуетесь миссис Микэ?
      – Знаю, что она не миссис Микэ.
      Лицо Эли осталось невозмутимым. Он осторожно подбирал слова.
      – Вопрос не в том, является ли она миссис Микэ или нет, а в том, почему вас это так интересует?
      – Потому что ее муж – мой лучший друг, и он измучен ее поисками.
      – Возможно, поясните?
      – Вы хотите объяснений, как случилось, что рядовой пехотинец стал другом английского лорда? – По выражению лица Эли он понял, что попал в точку. – Да, доктор, я действительно знаю Торна Холлоуэя. Мы вместе останавливались в гостиницах между Нью-Йорком и Нью-Джерси в течение нашего многонедельного блуждания. О Лайзе Холлоуэй ее муж рассказал мне все – как голодающий не может оторваться от еды, так он не мог не говорить о ней. Его заставили вернуться в Нью-Йорк, потому что, хотя его уволили из армии, не могли лишить британского происхождения. Не считаю этого человека своим врагом, что бы ни происходило между нашими странами, и мне кажется неправильным, когда жена по собственному желанию находится здесь, а муж там.
      – Она здесь не на пикнике, – резко напомнил ему Эли. – Несмотря на то, что Торн ваш друг, вы вступили в американскую армию, не так ли? У Лайзы был еще более трудный выбор, но она приняла такое же, как и вы, решение – тоже вступила в американскую армию, отдала свой дом под госпиталь, все, что производится на ее фермах, поступает солдатам. И только Бог знает, как ей удается так работать. У нее было не так уж много личного счастья с тех пор, как они расстались, и последнее, в чем наша хозяйка меньше всего нуждается, так это в осуждении со стороны самодовольного педанта.
      Чарли усмехнулся, ничуть не смущенный таким нелестным отзывом о себе.
      – Вы очень хороший друг, доктор Бен. Мне было бы приятно служить у вас. – Затем выражение его лица стало серьезным. – Поймите, никто не осуждает ее, клянусь, нет; но признайте, печально, что после всех рассказов Торна открывается самая важная тайна этой женщины, о которой ее муж не знает, – у них родился сын.
      – Между нами, Чарли, – плечи Эли непроизвольно опустились, – это тоже всегда беспокоило меня. Мы с Лайзой говорили об этом, и знаю, что она собирается рассказать мужу, когда закончится война. Права она или нет – судить не нам. Это ее решение.
      – Если бы даже нашелся способ переслать Торну письмо в разгар этой войны, чего нельзя сделать, – честно заверил его Чарли, – клянусь, ни словом не обмолвился бы о Джей-Джее, если именно это вас беспокоит. Как вы уже сказали, решать должны они сами. Мне даже в голову не приходило так грубо прикоснуться к ее жизни, а, по-видимому, это случилось, раз так напугал ее. Торн просил меня, если мы с Лайзой когда-нибудь встретимся, не говорить ей, что ему известно ее местонахождение, потому что боится ее нового бегства.
      – Она больше не убежит: здесь ее дом и в нем она решила остаться. Придется придумать какую-нибудь историю о вас, чтобы не волновать ее.
      – Но только не говорите ей, что знаю Торна, – предупредил его Чарли.
      – Ни слова об этом, – согласился Эли.
      – Тогда я пошел, если… – Он посмотрел на сидящего Эли с подозрительной улыбкой. – Если не хотите больше ничего мне сказать.
      – Нет. Да. Забудьте это, идите спать.
      Чарли внезапно присел на корточки, скрестив руки между коленями.
      – Мне кажется, Эли – вы не будете возражать, если стану звать вас так, не правда ли, доктор Бен?
      – А если буду? – сухо спросил Эли, затем улыбнулся так же заразительно, как Чарли. – Ну, что там у тебя на уме, солдат?
      – По-моему, вы забыли предупредить меня не заигрывать с мисс Шошанной, считая, что мисс Феба знает, как ответить на заигрывания, и мисс Лайза сумеет быстро поставить мужчину на место, но мисс Шошанна ничего этого не умеет, и вы боитесь, что я причиняю ей боль, так как под ее грубоватыми манерами, хотели вы сказать, скрывается легко ранимая душа.
      – Легко, очень легко ранимая.
      – Не беспокойтесь, это не заигрывание, и Шошанне не причиню боли. На самом деле планирую…
      – Что? – поторопил его Эли, так как пауза затянулась.
      Улыбка Чарли была почти извиняющейся.
      – Жениться на ней.
      – Да?!
      – Если она, конечно, согласится.
      – Естественно! – Эли сдержал волнение.
      – Кажется, я безнадежно влюбился в нее, когда услышал ее подробный рассказ, что нет ничего особенного в моей заднице; но, может быть, это случилось тридцатью секундами позже, когда мы поцеловались. – Он выпрямился, используя стену для поддержки. – Не окажете ли услугу, Эли?
      – А у меня разве есть выбор? – пробормотал Эли.
      – Вы собираетесь кое-что скрыть от Лайзы; сделайте это и относительно Шошанны тоже. Мне хотелось бы ухаживать за ней и самому добиться ее расположения.

      Хотя холода продолжались и в апреле, они не были уже такими суровыми, как прежде, и работать в госпитале стало немного легче. И произошло это не потому, что стало поступать меньше раненых и больных, отметил Чарльз Стюарт Гленденнинг во время одного из своих многочисленных визитов: тяжелобольных отправляли умирать куда-то еще, да к тому же американская армия ежедневно уменьшалась за счет дезертирства. Количество солдат, оставшихся в Морристауне, постоянно снижалось в угрожающих размерах в течение всей зимы.
      – Как, по вашему мнению, мне удалось так быстро вырасти из рядового до сержанта? – спросил однажды вечером за обедом неугомонный Чарли, безоговорочно принятый в жизнь тесно связанной между собой небольшой группы служебного персонала в Грейс-Холле. Его пребывание ограничивалось теперь ужинами с последующими долгими разговорами и дискуссиями, в которых он принимал участие всегда, когда приезжал, – а это случалось часто.
      – Из-за обаяния, – предположила Лайза в ответ на его вопрос.
      – Из-за мужественного вида, – выразила свое мнение Феба.
      – Из-за твоей вирджинской сладкоречивости, – сказала Шошанна.
      Он обезоруживающе улыбнулся им.
      – Если не принимать в расчет способности…
      – Да, наверное, следует отложить в сторону вопрос о способностях, – вкрадчивым голосом прервал его Эли, на что Дэниел и Элиша захохотали, а Чарли обиженно поднял брови.
      – Так вот, сообщаю, – продолжил он, будто его и не прерывали, – что сейчас остро не хватает солдат, в том числе и офицеров.
      – Стало быть, – заметил флегматичный Аза, – если так будет продолжаться и дальше, ты, похоже, станешь к лету капитаном.
      – Хотелось бы, – серьезно подтвердил Чарли, – но не такой ценой: солдатам приходится варить суп из топора, чтобы наполнить желудки и не умереть с голоду. Будущее кажется бесперспективным. Надвигается беда… Чувствую это сердцем.
      Увидев, что за столом повисло мрачное молчание, Чарли готов был убить себя. Решив одним махом покончить с таким настроением, он весело обратился к Эли:
      – Доктор Бен, можете вы вручить мне Шошанну на часок после ужина? Сейчас тихий час, и мне хочется посидеть с ней в гостиной, мы все-таки находимся в стадии ухаживания.
      – Можешь пригласить ее и на два часа… Нет, постой, почему это я такой скряга? Возьми ее, – решил Эли, – на весь вечер.
      – Благодарю вас, доктор.
      – Всегда рад помочь вам, сержант.
      Крепкая ножка Шошанны отбила такт по деревянному полу под столом.
      – Почему-то никто не заметил, что мною сейчас так распоряжаются. Кто-нибудь собирается спросить меня?
      – Дорогая мисс Шошанна, – официально обратился к ней Чарли, – можете ли вы доставить мне неоценимое удовольствие провести вечер в вашем обществе в гостиной мисс Лайзы?
      – Не могу.
      – Видишь. – Чарли пожал плечами. – Вот почему я в первую очередь спросил не у тебя. Эли, вы – глава госпиталя. Прикажите ей, пожалуйста.
      – Шошанна, – важно повторил Эли, – пожалуйста, ради всех нас, пойди в гостиную с Чарли после ужина.
      Шошанна перевела взгляд с тайно подмигивающего Эли на опасно сияющие глаза Чарли. Быстро окинув взглядом сидящих за столом друзей, с трудом сдерживающих улыбки, поняла, что осталась без союзников. А истина заключалась в другом: в глубине сердца девушка понимала, что, становясь на сторону Чарли, все желают ей счастья.
      – Хорошо, – сдалась она с чувством собственного достоинства, и Чарли тотчас же бросился отодвинуть ее стул.
      – Но я еще не пила чай, – слабо запротестовала Шошанна.
      – Забудь об этом, – не по-рыцарски поторопился Чарли, подмигивая Лайзе.
      Шошанна открыла рот, потом закрыла и поднялась; слегка покраснев, оперлась на предложенную Чарли руку, но отбросила ее сразу же, как только подошли к гостиной.
      – Почему ты всегда ведешь себя как клоун? – спросила она сердито.
      – Ты хочешь видеть меня серьезным? Стану им. – Закрыв дверь, Чарли неожиданно опустился на одно колено. – Мисс Шошанна, – театрально произнес он, – почти с первой нашей встречи вы завоевали мое уважение, привязанность и сердце. Согласны вы быть моей?
      Шошанна нетерпеливо толкнула его в плечо.
      – Нет, не согласна. Встань, Чарли, и прекрати разыгрывать из себя дурака. Давай… ох!
      «Ох!» вызвал вид стола, обычно стоявшего посередине гостиной с поставленными вокруг виндзорскими стульями; сейчас его придвинули к дивану, место вазы и часов заняли поднос с серебряным заварочным чайником и чашки с блюдцами китайского фарфора, а также тарелка с бутербродами и сахарным печеньем.
      – Лайза решила, что, возможно, тебе захочется выпить чаю здесь, – объяснил Чарли, поднимаясь на ноги и заключая Шошанну в свои железные объятия.
      Освободившись от них, она села на диван и показала на место рядом с собой.
      – О Чарли! – Наливая чай, она и смеялась, и сердилась одновременно. – Вы с Лайзой запланировали все заранее. Иногда ты можешь быть милым, а иногда ведешь себя как идиот.
      – Именно поэтому ты не хочешь выходить за меня замуж? – рассудительно спросил он. – Или потому, что не испытываешь любви ко мне?
      Легкий румянец окрасил лицо Шошанны, когда она предложила ему чашку чая, заваренного на травах, и стала наливать себе, не отвечая прямо на его вопрос.
      – Ты все превращаешь в игру, – ответила уклончиво. – Делаешь предметом смеха абсолютно все. Не то чтобы мне не нравилось смеяться, или играть, или развлекаться… но не все же время! Некоторые вещи нужно принимать серьезно. Ты… ты умеешь держаться с женщинами, Чарли… Я… я не хочу… просто я не… я бы… я не выношу… – Она быстро глотнула чая, не сумев выразить словами то, что чувствовала.
      Чарли откинулся на диван.
      – Ты пытаешься объяснить, что конкретно желаешь видеть в муже?
      – А что в этом плохого? – оправдываясь, спросила Шошанна.
      – Ничего. Разумное желание. Сам бы хотел иметь подобные надежды в отношении своей жены. Но ни мужчина, ни женщина не могут давать никаких обещаний. Откуда тебе знать, как ты будешь выглядеть или что будешь делать или чувствовать через двадцать, тридцать, а может и сорок лет? Считаю, это зависит от взаимопонимания и доверия между двумя людьми, от того, что они ценят друг в друге и в браке.
      Шошанна протянула тарелку с бутербродами и пирожными, и он взял и то, и другое.
      – Приложу все усилия, чтобы сделать тебя счастливой, Шошанна, но как можно давать какие-либо гарантии?
      – Знаю, нельзя, – тихо согласилась она, и они продолжили пить чай в полном молчании.
      Не произнося ни слова, они поставили на стол чашки. Чарли приподнял ее с дивана и усадил к себе на колени, долгими поцелуями усиливая ее страсть, а потом принялся за корсаж, и она, повернувшись так, чтобы ему удобнее было его расшнуровать, задрожала от наслаждения, когда его губы начали интимную атаку на другую вожделенную территорию.
      Шошанна не помнила, когда сбросила туфли и как оказалась лежащей на диване. Чарли, лежа на ней, опирался на локти, чтобы не придавить тяжестью своего тела. Однако ей хотелось ощущать эту тяжесть, и она прижимала его к себе до тех пор, пока не оказалась окончательно подмятой.
      – Пожалуйста, – снова и снова повторяла она. – Пожалуйста!
      Чарли поднял голову.
      – Что, «пожалуйста»?
      – Я… я…
      – Ты хочешь меня, да, Шошанна?
      – Я… кажется, да.
      – Тогда произнеси это. Скажи мне.
      – Я хочу тебя, Чарли, – прошептала она с закрытыми глазами.
      – Хочешь заняться любовью на диване в гостиной Лайзы? – почти грубо переспросил он.
      Ей показалось, что она поняла причину его беспокойства.
      – Они знают… никто не потревожит нас здесь. Ты дал им понять… сказал за ужином… нас оставят наедине.
      Он наклонился, чтобы еще раз поцеловать ее, затем, глядя на нее сверху вниз, улыбнулся довольно странной улыбкой.
      – Наедине, чтобы занимались любовью? Ты это имеешь в виду?
      – Да, Чарли, – застенчиво улыбнулась в ответ Шошанна.
      Он приподнялся и сел так, что его колени оказались между ее ног. Положив руки ей на плечи, провел ими медленно во всему телу, остановившись возле колен. Его прикосновение было в определенной степени интимно-грубым и одновременно будто относилось не к ней. Он резко опустил ее и встал.
      – Извини, Шошанна. Передумал, – сказал он. Шошанна села, прикрывая руками обнаженную грудь, дрожа от стыда и неуверенности.
      – Я бы не отказался поучаствовать в этом, – начал он спокойно, – если бы обе стороны согласились совершить это как акт поспешного получения обоюдного удовольствия. Но мне не очень нравится идея быть использованным в качестве жеребца и в то же время оставаться недостаточно хорошим, чтобы выйти за меня замуж. – Медленно дойдя до двери, он обернулся. На минуту его сердце сжалось от вида ее дрожащего тела и жалкого мертвенно-бледного лица, но он отбросил всякую жалость. – Если когда-нибудь передумаешь, приди и скажи об этом. Может быть, – произнес он жестко, – в чем не очень уверен, – я все еще буду ждать тебя.
      Чарли продолжал наведываться в Грейс-Холл всякий раз, когда случалась такая возможность, помогал им в работе, если в этом была нужда, ужинал вместе с ними, когда позволяло время, обычно собирая остатки ужина в салфетку и унося в бревенчатую избушку, где жил с десятью пенсильванцами. Те с удовольствием брали на себя часть его обязанностей, чтобы он мог чаще навещать госпиталь в Грейс-Холле, потому что их товарищ никогда не возвращался с пустыми руками.
      Единственное, чего он больше никогда не позволял, – так это не искал уединения с Шошанной и не пытался ухаживать за ней, продолжая дразнить и посмеиваться над ней, но делал это так же, как в отношении Лайзы или Фебы.
      Шошанна высоко держала голову и отказывалась слушать, когда Лайза или Феба пытались поговорить с ней.
      – Оставьте ее в покое, – посоветовал Эли. – Она сама справится с этим.
      В конце марта Дэниелу приказали вернуться в полк, но он продолжал так же часто и по той же самой причине, что и Чарли, посещать Грейс-Холл.
      Однажды вечером, ближе к концу мая, после трехдневного или четырехдневного отсутствия, Дэниел появился в дверях столовой, застав всех за ужином. Его приветствовал хор голосов, а Феба направилась к серванту, чтобы достать из него тарелку и чашку, но Дэниел предупредил:
      – Не сейчас, Феба. – Посмотрел на Эли поверх ее головы. – Я доставил пару пациентов для вас, доктор Бен. Сегодня вечером в лагере были волнения.
      Эли вытер губы салфеткой и отодвинул стул.
      – Какие?
      – Ты бы назвал их мятежом. Сегодня утром по приказу генерала было объявлено, что к завтрашнему дню от каждой бригады должны быть выделены по пятьдесят человек под командой офицеров для совершения казни одиннадцати приговоренных к смерти солдат: десяти – за дезертирство, и одного за подделку документов о дезертирах. Днем они… они… – он болезненно задохнулся. – Цветные солдаты из лагеря у всех на глазах стали копать могилы. Предполагаю, – добавил Дэниел с необычной для него горечью, – начальство хотело, чтобы это послужило уроком… и предупреждением, ведь только Бог знает, как большинство из нас хочет выбраться из этой войны и из этого места.
      Эли подал ему стакан глинтвейна, и Дэниел жадно выпил его, прежде чем продолжил охрипшим голосом:
      – Но оказалось, что добились противоположного эффекта. Когда наступили сумерки, два полка из Коннектикута решили, что сыты по горло урезанными пайками или вообще отсутствием оных, а также пятимесячной задержкой оплаты, и забастовали, начав сниматься с позиций. Полковник Мейгз получил удар, пытаясь помешать этому, и наш полк бросили, чтобы вернуть их назад и схватить зачинщиков.
      – Пенсильванский полк должен был стрелять в коннектикутских солдат? – с ужасом спросила Лайза, и они все облегченно вздохнули, когда Дэниел дал отрицательный ответ.
      – Нет, все не так серьезно, просто устроили шумный скандал. Нескольких наших парней поранили в одной из таких потасовок. – Он поколебался, затем добавил с необычным смятением: – Я доставил сюда двоих, чтобы подлечить их… один из них Чарли.
      – Чарли! – воскликнула Шошанна высоким голосом, вскочила из-за стола и понеслась, как стрела, к двери, не слыша и не обращая внимания на Дэниела, крикнувшего ей вдогонку:
      – Мисс Шошанна, его рана несерьезная, говорит, что это не более чем царапина.
      Несмотря на уверения Дэниела, все встали из-за стола и последовали за Шошанной в операционную по крытому переходу.
      Юноша, лица которого еще не касалась бритва, сидел в углу без видимых признаков ранений, Чарли лежал на операционном столе, по рукаву его рубашки текла кровь. Шошанна стояла над ним, расстегивая рубашку и роняя крупные капли слез. Он раздраженно говорил ей:
      – Ради Бога, девушка, сказано тебе, что это порез. Ты бы лучше использовала слезы для дезинфекции, потому что, как только явится Эли, первое, что он сделает, так это истратит добрый ром на мою руку, а мне бы лучше принять его вовнутрь.
      Оказалось, что у юного пенсильванского солдата сломана нога, и после того, как Аза и Эли вправили ее, он страшно обрадовался, что его на какое-то время оставят в Грейс-Холле.
      Чарли взвыл от боли, когда его «порез», оказавшийся глубоким разрезом от плеча до локтя, полученным от сабли, дезинфицировали, подготавливая к наложению швов. Во время всей этой процедуры он громко и горько жаловался, перемежая недовольство руганью.
      – Так и вижу, как через много лет внуки, сидя на моих коленях, будут спрашивать: «А что ты делал во время войны за независимость, дед?» «Был настоящим героем, – скажу им, – единственным вирджинцем в Пенсильванском полку, попав туда по случаю, потому что был пьян, когда вступал в армию». – «А был ли когда-нибудь ранен, дед?» – «Конечно, был, мои дорогие малыши. Не пробыл в армии и двух недель, как встретился фермер, недовольный моей попыткой одолжить у него из курятника несколько цыплят, вот и всадил мне в задницу целый заряд дроби. Но это не все, мои ласковые. Вашего старого героического деда послали убедить коннектикутских парней, что в армии не принято отправляться домой, даже если этого очень хочется, и в этой потасовке его умудрился порезать один из его офицеров. Этот сукин сын лейтенант, пытаясь стать солдатом и не зная, как это сделать, буквально воткнул свою проклятую саблю в меня!» Представляете, какое неизгладимое впечатление произведут на этих маленьких нахалов мои подвиги?
      – Заткнись! – внезапно закричала на него Шошанна. – Всем известно, что ты слишком хорошо ругаешься и очень много болтаешь! Ты всегда говоришь, когда от тебя этого не ждут, и молчишь, когда следовало бы говорить!
      Продолжая ругаться, она схватила Чарли за плечо, и Эли предостерег ее:
      – Полегче, девочка, мне еще нужно сделать несколько стежков.
      – Все равно, – вызывающе сказала Шошанна, но руку с плеча все же убрала. – Говорит слишком много, – никогда не встречала человека, который бы говорил так много и умудрялся сказать так мало.
      Чарли посмотрел на нее глазами, затуманенными болью и выпитым ромом. По сигналу Эли Лайза снова поднесла стакан к его губам. Он отпил немного, но большая часть стекла по уголкам его рта.
      – А что т-ты ж-ждешь от меня, Ш-Ш-Шанна? Что я люблю тебя? Разве не знаешь этого? Проклятая г-глупая девчонка, разве на чувствуешь этого? Конечно, Лайза… золотистая богиня… но она… друг… и Феба… о, наша Феба, маленькая красавица, н-но н-не для меня. Ты, т-только ты, с п-первого раза, как увидел тебя в этой… в этой с-самой комнате. Лила ром на мою задницу, – ничего особенного, сказала ты, то ругаясь на меня, то целуя. Единственная, кого я хочу, Шошанна, только… трудно, когда любишь кого-то… даешь ему… ей возможность причинить боль. Знаешь ли ты это, милая девочка?
      Все вокруг как будто растаяло вдали, ее кузина… друзья… врачи… другие пациенты. Для Чарли и Шошанны не имело никакого значения, что они не одни. В эту минуту им было бы все равно, если бы все солдаты в Джоки-Холлоу слушали их.
      – Знаю, – ответила Шошанна. – Пришла к пониманию этого нелегким путем. Ты научил меня этому, Чарльз Стюарт Гленденнинг.
      – Если эт-то т-так, можешь называть меня Чарли.
      – Да, любимый Чарли. – Шошанна встала на цыпочки, обняв его, но сделала это очень осторожно, боясь задеть его руку или плечо. – Не беспокойся о детях, Чарли, – прошептала она. – Скажу им, что их дедушка был настоящим героем и его дважды ранили в борьбе за свободу, один раз в руку, а другой раз в спину.
      – И никаких фермеров?
      – Никаких.
      – И задницы тоже?
      – Останется самой большой тайной в нашем браке, – пообещала Шошанна, и, улыбнувшись и вздохнув, Чарли тяжело навалился на нее и крепко заснул.

      Несмотря на заверения Эли, что Чарли получил достаточное количество наркотиков, чтобы проспать до утра, Шошанна не отходила от него всю ночь, одновременно оказывая внимание и тем солдатам, которые нуждались в этом, но неизменно возвращалась к Чарли, протирая ему влажной салфеткой лицо, когда его бросало в жар, держа за руку и шепча ласковые слова, если беспокойно ворочался.
      Когда Чарли наконец проснулся, первой увидел склонившуюся над ним Фебу.
      – Шошанна, – позвал он.
      – Мы заставили ее поспать несколько часов, – ласково сказала Феба. – Она просидела возле тебя всю ночь.
      – Ах-х, – глубоко и удовлетворенно вздохнул он, затем закрыл глаза, и когда снова открыл их, Шошанна была уже рядом.
      – Чарли, – быстро прошептала она, – прекрасные новости из лагеря: десять из одиннадцати солдат, которых должны были казнить сегодня, все, кроме одного, подделывавшего бумаги на реабилитацию дезертиров, – помилованы.
      – Только одного повесили?
      – Только одного, – ответила Шошанна, слегка вздрагивая.
      – Бедный парень, – прошептал Чарли, – но рад за остальных.
      – Да, – сказала Шошанна упавшим голосом, – это прекрасно. – Она не смогла сдержать дрожь.
      Чарли посмотрел на нее и похлопал по кровати рядом с собой.
      – Сядь здесь. – Голос его еще был слаб, но фраза прозвучала больше командой, чем приглашением. – Расскажи все, Шошанна. Я взрослый мужчина.
      – Эли хочет, чтобы мы в течение нескольких дней пощадили тебя.
      – Шошанна! – прошептал он больше с угрозой, чем с просьбой. Она собралась запротестовать, но он опередил ее. – Если мы не можем обсуждать наши чувства и опасения друг с другом, тогда с кем?
      Девушка быстро наклонилась и поцеловала его в лоб.
      – Я ужасно расстроилась. Это было так страшно. Дэниел заскочил на несколько минут только для того, чтобы рассказать о помилованных солдатах и о том, как это происходило. Как жестоко… о Боже, так мерзко.
      Он сжал руку подруги.
      – Расскажи.
      – Их вывели на площадку для казни – всех одиннадцать. Предусматривалось, что трое приговоренных к расстрелу должны стоять на площадке и наблюдать за казнью остальных, а восемь – подняться по лестнице на большой эшафот, где они и стояли с петлями на шее, а перед ними – открытые гробы и вырытые могилы. И все это время преподобный Роджер говорил, как справедлив приговор за это преступление и что им необходимо приготовить себя к принятию смерти. В середине молитвы вперед неожиданно выступил офицер и прочел указ главнокомандующего о помиловании трех, стоящих на земле, и семи на эшафоте.
      – Обычная армейская манера, – сказал утомленно Чарли. – Заставить нас всех бояться Бога и власти главнокомандующего.
      – Отвратительный спектакль, в котором не было никакой необходимости. Как будто нельзя было отменить казнь немного раньше. Как может человек… я уважала генерала Вашингтона, – сказала Шошанна, всхлипывая.
      – Да, отвратительно, – признал Чарли печально, – но, возможно, такое считается необходимым – армия распадается на куски, страна тоже; вместе с ними гибнет дело, борьбе за которое мы посвятили свои жизни. Если продолжится процесс распада, здесь, в Морристауне, не станет ни армии, ни дела, ни тем более страны, за которую нужно бороться. Он, наверное, думает, что лучше допустить меньшее зло, чем потом страдать от большего. Некоторые из командования обвиняют генерала в излишней жестокости. Намного меньше тех офицеров, которые казнили бы большее количество солдат.
      Чарли чрезмерно возбудился. Забыв о собственных чувствах, Шошанна попыталась успокоить его и очень обрадовалась, увидев входящего в палату Эли.
      – Сейчас вернусь, – сказала она Чарли и бросилась наперерез Эли, быстро прошептав: – Попробуй успокоить его, Эли.
      Когда принесли подносы с ленчем, Шошанна усадила Чарли в подушки и села к нему на кровать, собираясь помочь, если ему будет неудобно есть одной рукой.
      Слегка остудив бульон, поднесла к его губам чашу, сказав:
      – Пей, так будет легче.
      Чарли послушно проглотил бульон, затем съел каждый кусочек баранины и всю порцию овощей, подносимых к его рту; умудрился выпить чашку чая самостоятельно, но с радостью принял помощь, расправляясь с пудингом; затем покорно позволил вытереть рот, а когда унесли поднос – вымыть лицо и зачесать назад его красные волосы.
      – Что ты ухмыляешься? – подозрительно спросила Шошанна, расправляя одеяла.
      – Подозреваю, тебе нравится моя беспомощность и твоя власть надо мной.
      Она задумалась.
      – Раз ты упомянул об этом, скажу, что мне действительно следует воспользоваться твоей беспомощностью, которая проявляется не слишком часто.
      Улыбка исчезла с лица Чарли.
      – Не говори так, Шошанна. – Отвернулся от нее и сказал приглушенным голосом: – Чувствую беспомощность, когда думаю о перспективе жизни без тебя.
      – Чарли. – Юноша даже не посмотрел на нее. – Чарли! – Девушка перешла на другую сторону кровати и когда протянула к нему руки, чтобы повернуть лицо, увидела, что оно стало влажным. – Чарли, – позвала она в третий раз с еще большим удивлением, обнимая его. – Тебе не придется жить без меня. Думаю, что ясно объяснила это вчера в операционной. Ты же не хочешь, чтобы наши внуки росли незаконнорожденными, не правда ли?
      Чарли слабо рассмеялся – ее сердце победно забилось. Воодушевленная этой маленькой победой, она бодро продолжила:
      – И я надеюсь, что наши дети тоже родятся в браке, Чарльз Стюарт Гленденнинг, потому как все идет к тому, что будет свадьба.
      – Значит, мы помолвлены? – спросил Чарли, глаза которого были теперь сухими и возбужденными.
      – Помолвлены, – подтвердила Шошанна.
      – Мы поженимся в первый же день после окончания войны.
      – После окончания войны! – Шошанна уперла руки в бока. – Со всем моим уважением к твоему генералу и твоему делу, Чарльз Стюарт, к этому времени я уже выйду из возраста, когда можно рожать детей. А что случилось с первой пресвитерианской церковью в Морристауне, где женятся многие из твоих лагерных товарищей? Могу поговорить с преподобным отцом и выяснить, надо ли делать оглашение в церкви, но после этого не останется никаких причин, чтобы не пожениться сразу после того, как ты встанешь из этой кровати.
      Чарли уставился на нее в изумлении.
      – Из этой кровати, – бессмысленно повторил он.
      – И, конечно, когда снова обретешь свою силу, – сказала Шошанна, слегка покраснев от сделанного добавления.
      – Снова обрету свою силу, – опять повторил Чарли.
      – Если это не слишком быстро для тебя. Трус, – добавила Шошанна с легкой улыбкой на губах и очаровательно покрасневшими щеками.
      – Трус! – воскликнул Чарли, схватив сначала ее левую руку, затем правую. – Это ты трусиха, а не я. Я бы женился на тебе в эту же минуту… завтра… в прошлом месяце. О, Шошанна, если бы ты только знала, если бы ты…
      – Знаю, – прервала его Шошанна. – Я тоже люблю тебя. – Она приложила пальцы к своим губам, затем прижала их к его рту. – А теперь спи, мой солдатик. У меня полно работы.
      Она пришла к нему в палату и села рядом, когда большинство ее обитателей уже спало. Чарли радостно улыбнулся ей.
      – Эли собирается в штаб-квартиру в Морристаун завтра утром со своим ежемесячным докладом о госпитале, – тихо сказала она, поглаживая его лицо. – Он зайдет в церковь, чтобы сделать необходимые приготовления к свадьбе.
      Вместо того чтобы радоваться, Чарли почувствовал беспокойство.
      – Шошанна, мы с тобой, наверно, недостаточно обсудили нашу жизнь после войны. Я часто упоминал в разговорах Глен-Оукс, мой дом, но не знаю, поняла ли ты, что он отойдет моему брату Робби, а не мне – я второй сын.
      – Ты говорил о Робби тысячу раз.
      – Но видишь ли, мои надежды на будущее… они не такие, как ты могла подумать. Я хорошо научился управлять поместьем Глен-Оукса, но если даже в один прекрасный день получу деньги – в таком же количестве, как и приданое сестер, – их явно не хватит, чтобы купить приличное место. Но буду работать, Шошанна, работать так, как не работал ни один человек, чтобы обеспечить тебя домом, который ты заслуживаешь. В Вирджинии хорошая земля. И можно купить ее дешевле, если поехать в западную часть штата. Я…
      – Ты так ненавидишь этот климат, что не хочешь жить в Нью-Джерси? Обещаю, что не все зимы будут похожи на зиму 1780 года. Эта зима, клянусь, была испытанием господним нашей силы духа.
      – Ты будешь счастливее в Нью-Джерси, моя девочка?
      – Если мы не проиграем войну и все поместья патриотов не будут конфискованы, мы должны остаться в Нью-Джерси, Чарли. Здесь мой дом и моя земля.
      – Твой дом? – эхом отозвался Чарли. – Твоя земля?
      – Ты же знаешь, что мы не всегда жили в Грейс-Холле. Феба и я оказались здесь как беглецы.
      – Беглецы?
      – Когда умер мой отец, британцы назначили опекуном моим и всей собственности дальнего родственника. Он пытался силой заставить меня выйти за него замуж. Ему нужно было мое богатство, конечно.
      Чарли посмотрел на нее.
      – На тебя не похоже, Шошанна, чтобы ты, таким образом, убежала от борьбы, – сказал он медленно. – Я бы скорее предположил, что ты плюнешь ему в глаза, чем убежишь.
      – Он хотел сделать Фебу своей любовницей, угрожая продать ее на юге, если буду сопротивляться.
      – Продать ее?! Ради Бога, да как можно продать Фебу?
      – Мой и ее отец были родными братьями. Ее мать, хоть и была официально зарегистрирована с моим дядей, являлась дочерью рабыни и ее хозяина. Мистер Крейн, мой опекун, захватил все документы, подтверждавшие, что и Феба, и ее мать были свободными.
      Она посмотрела на изумленное лицо Чарли.
      – Это другая причина, по которой мне нельзя жить с тобой в Вирджинии, Чарли. Я не смогу общаться с людьми, владеющими рабами, и где моя собственная кузина… которую люблю больше всех после тебя… не сможет быть почетным гостем. Ее дети, в которых сохранится частица африканской крови, – медленно продолжила она, – будут кузенами моих детей. Изменились ли твои планы относительно меня, сержант Гленденнинг?
      – Придвинься ближе, и я надеру тебе уши за такой вопрос, – сварливо пообещал ей Чарли. – Итак, решено – Нью-Джерси. Думаю, необходимо привыкнуть к этой хр… – Его глаза встретились с глазами Шошанны, и он смиренно поправился: – к этой отвратительной погоде. И надеюсь, что мои Деньги, – оживленно сказал он после минутного размышления, – пригодятся, чтобы увеличить количество земли и улучшить дом.
      Настала очередь Шошанны притвориться смиренной.
      – Не надо увеличивать количество земли… Правда, я обещала папе отдать одну пятую земли Фебе или выплатить ее стоимость в твердой валюте, как ее приданое… но это при условии, что у меня остались деньги. Скиннеры лишили нас урожая и большей части домашнего скота.
      – А какая у тебя площадь?
      – Меньше чем двадцать пять тысяч акров, – улыбаясь, ответила Шошанна. Чарли вскочил и сел в кровати, сморщившись, а затем выругавшись от боли, пронзившей его плечо и руку. Она добавила поспешно: – На самом деле, наверно, только около двадцати двух тысяч. Но в Райленде красивый большой дом, возможно, не такой красивый, как Грейс-Холл, но такой же большой… есть комната для детей… и для внуков тоже, – добавила она. – Что-нибудь не так, Чарли? – спросила она невинно, широко раскрыв глаза.
      – Дай подумать… все здесь были уверены, что Лайза приютила двух попавших в буран маленьких бедных сироток, не имеющих средств к существованию.
      – Лайза знает правду, и действительно все так и было, – Шошанна притворилась обиженной. – Приютила двух маленьких попавших в буран сироток… но имеющих средства к существованию.
      – Значит, моя роль такова, – задумался Чарли, – убийца дракона, покоритель наследницы.
      – Была бы рада, если бы дракон был убит, но я не более принцесса, чем ты принц. Не от меня зависит, что оказалась наследницей, как и от тебя не зависит то, что в один прекрасный день получишь деньги. Хочу, чтобы ты стал моим мужем и любил бы меня до конца моей жизни, и сама стану любить тебя так, как не любили ни одного мужчину. Все остальное придет само собой, Чарли, – дети, неприятности; хорошие времена и плохие; счастье и печаль.
      Она стала на колени и положила голову на его здоровое плечо.
      – А из нашей любви мы будем черпать силу, чтобы вынести все беды, которые встретятся нам, и испытать радость разделенного счастья.

      Больше всех удивилась невеста, когда после произнесения брачных клятв и короткого, но страстного поцелуя Чарльза Стюарта Гленденнинга увидела сидящего в церкви генерала Вашингтона, окруженного помощниками и охраной.
      – Здесь генерал, – прошептала она мужу, который видел только ее.
      Чарли посмотрел туда, куда она показывала, и встретился взглядом с главнокомандующим, с которым познакомился в тот зимний день, когда они с Торном прибыли в Морристаун. Генерал Вашингтон улыбнулся в ответ на его взгляд, вспомнив неуклюжего будущего солдата, робко отвечавшего на его вопросы в особняке Фордов.
      Еще больше удивив всех, генерал Вашингтон с немногочисленной свитой неожиданно пришел в пивную таверны Арнольда, где Лайза устроила небольшое празднество с легкими закусками и музыкой для танцев.
      Официально поздравив жениха и невесту, генерал Вашингтон подошел к Лайзе.
      – Миссис Микэ, – сказал он после того, как она выпрямилась, сделав глубокий реверанс, – уделите несколько минут вашего времени, пожалуйста. Полковник Гамильтон договорился о комнате, где мы трое можем побеседовать наедине.
      Весьма заинтригованная и лишь слегка обеспокоенная, Лайза вместе с генералом Вашингтоном и полковником Гамильтоном в сопровождении охраны оказалась в маленькой задней комнате с одним солдатом у окна и двумя у двери.
      – Миссис Микэ, вы знаете, как глубоко я уважаю вас, да и вся наша армия, – начал главнокомандующий, – потому что понимаем, чем обязаны; и мы сомневаемся… Дорогая миссис Микэ, или мне называть вас леди Водсвортская? Лайза побледнела.
      – Как давно… вы узнали? – запинаясь, спросила она.
      – Когда вы были в Нью-Йорке по своим благотворительным делам, ваш муж, разыскивая вас, приезжал в Морристаун в сопровождении парня из Вирджинии, того, который сегодня женится.
      – Чарли? – спросила Лайза недоверчиво.
      – Они познакомились во время странствий и останавливались в гостиницах в течение нескольких недель, – объяснил полковник Гамильтон.
      – Ваш муж выяснил, где вас можно найти, миледи, – продолжал генерал Вашингтон. – Просил разрешения, которое я не мог дать, подождать вас здесь, произведя на меня впечатление человека, который вряд ли легко откажется… и он действительно не отказался. Вот уже на протяжении нескольких месяцев веду переговоры с британцами, инициатором которых, уверяю, является он.
      Генерал посмотрел на окно, давая себе время обрести обычное хладнокровие.
      – Знаете вы или нет, но я приостановил обмен заключенными между британцами и нами, потому что в то время, как мы продолжали отправлять им здоровых мужчин, способных почти немедленно вернуться на поле боя, взамен получаем, – его голос почти сорвался, – людей, пробывших в заключении слишком долго, изнуренных болезнями и голодом, таких хилых и слабых, что для большинства из них мы только и можем сделать, что облегчить им смерть.
      Лайза сложила руки и наклонила голову.
      – Пожалуйста, генерал Вашингтон, – умоляющим голосом сказала она, – что вы пытаетесь объяснить мне?
      – Мне предложили десять человек из тюрьмы на корабле «Джерси», которых захватили совсем недавно, с гарантией самого генерала Клинтона, что они здоровы и бодры; короче говоря, десять здоровых боевых мужчин, которых в противном случае… – Он беспомощно махнул рукой. – Никто лучше вас не знает, какая их ждет судьба, если их в скором времени не забрать с «Джерси».
      В голове Лайзы насмешливым эхом прозвучал голос Торна: «Делай то, что считаешь нужным, Лайза… но помни, то же самое буду делать и я».
      – Как я понимаю, ваше превосходительство, – сказала она с внезапно пересохшим горлом, – вы пытаетесь объяснить мне, что взамен тех десяти они требуют меня?
      – Требуют Лайзу Холлоуэй, леди Водсвортскую, живущую в Грейс-Холле недалеко от Морристауна под именем миссис Микэ.
      – У меня есть право выбора, ваше превосходительство?
      – Не принуждаю и не агитирую вас. Даже не прошу – просто обрисовал ситуацию.
      – И сделав это, – безжизненным голосом сказала Лайза, – вы не оставили мне выбора. – Она разняла руки, глубоко опустилась в кресло, закрыв ими на мгновение свое лицо, затем, горько улыбаясь, посмотрела на двух мужчин. – Боже мой, никто из американцев, кроме самих узников, лучше меня не знает, что такое «Джерси»! Для всех, кто там остается, это означает ужас и непременную смерть. Вы понимаете, что мои личные желания не имеют никакого значения, если на карту поставлена жизнь десяти человек.
      Вдруг ее поразила неожиданная мысль, и она обратилась к полковнику Гамильтону:
      – Был кто-нибудь еще упомянут в требовании британцев… или только я?
      Полковник Гамильтон прокашлялся.
      – Была упомянута малышка, которую вы привезли с собой из Нью-Йорка. Вам разрешено взять с собой ее и няню по вашему выбору, если пожелаете.
      – О моем сыне речи не было?
      – Ни слова, – с беспокойством подтвердил полковник Гамильтон, – но, конечно, ваш муж будет вне себя от радости, узнав о нем.
      – Нет! – резко вскрикнула Лайза. – Не говорите ничего о сыне. Он останется в Грейс-Холле с моими друзьями.
      Полковник Гамильтон выглядел озадаченным, а генерал Вашингтон медленно сказал:
      – Пусть будет так, если это действительно ваше желание.
      Лайза вздернула подбородок.
      – Когда нужно отправляться?
      – Все зависит только от вашего решения. Люди, ведущие переговоры, ждут нашего ответа.
      – Тогда пусть это свершится скорее, – сказала Лайза, все еще высоко держа голову. – Те десять человек подвергаются адским пыткам даже в эту минуту, когда мы с вами разговариваем. Ваше превосходительство! Полковник Гамильтон! – она снова сделала глубокий реверанс. – Разрешите покинуть вас, джентльмены. Мне хочется, чтобы на свадьбе было весело. Прошу вас как можно быстрее прислать мне в Грейс-Холл сообщение, когда должна выехать в Нью-Йорк.
      Хотя потом они много говорили об этом событии, в ту минуту только Феба заметила, что состояние Лайзы на приеме в таверне по случаю бракосочетания было не просто радостным, а лихорадочно-возбужденным.
      Она танцевала каждый танец и пила фруктовый пунш с ромом в гораздо большем, чем обычно, количестве, почти не закусывая, поэтому довольно сильно опьянела, и к концу вечера речь ее стала бессвязной, а поведение несколько неконтролируемым.
      Молодожены сняли в гостинице комнату, в которой могли провести первые три ночи, прежде чем жених вернется в свой полк, а невеста в госпиталь. Эли повез Фебу и Лайзу домой в Грейс-Холл, и Лайза казалась настолько погруженной в собственные мысли, что он почувствовал себя счастливым наедине с Фебой.
      Они смеялись, обмениваясь веселыми шутками и остроумными замечаниями по поводу свадьбы. Затем Феба стала придумывать начала стихов и от удовольствия хлопала в ладоши, когда ему удавалось сносно закончить их.
      – Попробуй справиться вот с этим, – спустя некоторое время предложила она, озорно сверкнув глазами.
 
«Вирджинец в солдаты отправился,
Подвыпив, с собой не справился…»
 
      Сосредоточившись на минуту, Эли щелкнул пальцами и закончил:
 
«Оказался потом поутру
Рядовым в Пенсильванском полку…»
 
      – И женился в Нью-Джерси на нецелованной мисси, – с торжеством произнесла Феба, затем легкомысленно схватила руку Эли и прижала к себе.
      – О, Эли, какой ты забавный! – воскликнула она, и в ту же секунду крамольная мысль пронеслась у нее в голове. Как совпадают их мысли! Как их умы подходят друг другу! А затем еще более предательская: если бы Дэниел мог хоть иногда быть таким!
      Затем непрошеное воспоминание о единственном поцелуе Эли вернулось к ней. Если бы они были в любовных отношениях, было бы это так же прекрасно, как с Дэниелом?
      Испугавшись и возмутившись возникшей в ее чувствах предательской путаницей, она резко отвернулась от Эли и спросила Лайзу:
      – А ты что притихла, дорогая? Слишком много пунша, или свадьба навеяла на тебя печаль?
      – Ни то и ни другое. – Чтобы доказать это, она немедленно включилась в разговор, но с такой неестественной и истеричной веселостью, что беспокойство за нее отвлекло Эли даже от Фебы.
      – Лайза, – раздраженно сказал он, когда ее нарочитый смех стал действовать им обоим на нервы, – не расскажешь ли, что, черт возьми, происходит в твоей голове? И не вздумай утверждать, – предупредил он, прежде чем она успела открыть рот, – что виновато волнение из-за свадьбы. Если это сделаешь, клянусь, вытащу тебя из экипажа и брошу здесь, чтобы пешком одна добиралась домой. Я хорошо тебя знаю; мы оба знаем тебя лучше, чем ты думаешь.
      Лайза посмотрела на них обоих. Слезы навернулись ей на глаза, затем хлынули потоком, и сквозь рыдания она произнесла:
      – Я должна вернуться в Нью-Йорк. Генерал Вашингтон сказал, что он не принуждает, не агитирует и даже не просит, но, конечно, все это делает, – он и полковник Гамильтон.
      – Лайза, милая, – пробормотала Феба, обнимая свою подругу.
      – Лайза, дорогая, ты несешь бессмыслицу, – ласково сказал Эли. – Попробуй объяснить спокойно. Ты же знаешь, мы поможем тебе выбраться из любой ситуации.
      Лайза перестала плакать, вытерла слезы, затем освободилась от Фебы.
      – Никто не поможет мне, – сказала она уныло. – Именно я должна помочь другим. Это все… из-за моего мужа. Британцы, несомненно под его влиянием – проклятие, сама подала ему эту идею, – предложили десять здоровых солдат, недавно попавших в тюрьму на корабле «Джерси» в обмен на меня. Генерал сказал, что это добровольное дело. Мне можно не ехать, если не захочу. Но он, конечно, знал, и все мы знаем, что я должна поехать. Как смогу жить, если буду знать, что десять человек страдают на борту корабля – а это равносильно тому, чтобы обречь их на смерть – только потому, что хочу остаться в Грейс-Холле?
      – Твой муж? – изумленно спросила Феба, а Эли наклонился, чтобы взять руку Лайзы и пожать с молчаливым сочувствием.
      – Торн Холлоуэй, в прошлом капитан Вооруженных сил Его Величества, – печально сказала Лайза, – а ныне лорд Водсвортский. У меня нет выбора, должна ехать, правда, Эли? – спросила она, и он снова пожал ей руку, но ответил довольно твердо:
      – Да, Лайза, нет выбора, надо ехать. И может быть… – он не высказал до конца мысль, что это, возможно, лучший выход и для нее, и для мужа, и для тех десяти.
      Сразу же на следующий день Лайза начала укладываться и отдавать распоряжения, частично устные, а частично в письменном виде.
      Тилли была убита горем, узнав, что ей не разрешили поехать в Нью-Йорк со своей хозяйкой.
      – Кто будет заботиться о вас, о Джей-Джее и Гленниз, если не я? – возмущенно спросила она.
      – Гленниз должна быть со мной, потому что еще не отнята от груди. Но именно из-за Джей-Джея ты должна остаться здесь, в Грейс-Холле. Я уеду, Шошанна пока витает в облаках, а на Фебу и Эли ляжет двойная нагрузка. Ты нужна им, Тилли, и мне тоже.
      Они все посмотрели на нее, изумленно открыв рты, и только Тилли произнесла, задыхаясь:
      – О небо! О звезды! Мисс Лайза! Не хотите же вы сказать, что оставляете здесь своего сына, когда тот мужчина увезет вас, возможно, в другую страну?
      – Не бойся этого, Тилли, – мягко сказала она. – Надеюсь вернуться в Грейс-Холл раньше, чем вы успеете соскучиться без меня, и, возможно, останусь здесь еще на несколько месяцев. Нет, – она обвела взглядом озабоченные лица вокруг себя, – поверьте, я в своем уме. Даже будучи на меня зол, мой муж убедил британцев предложить за меня десять американцев – десять крепких, здоровых мужчин, вырванных из ада. Он сделал это, даже не зная, что у нас есть ребенок… сын! Как вы думаете, какую цену предложат британцы за Джордана Жака Джо-риса Холлоуэя, будущего виконта Водсвортского?
      Она дерзко рассмеялась.
      – Подскажу генералу Вашингтону, что будет большой глупостью расстаться с нашим Джей-Джеем меньше чем за пятнадцать человек. А одним из пунктов соглашения станет условие, что я под честное слово вернусь в Грейс-Холл в ожидании результатов переговоров. Мне не хочется надолго расставаться с сыном.
      – Лайза, – попытался образумить ее Эли, – подумай хорошенько, не соверши опрометчивого поступка: если поедешь к нему в Нью-Йорк без ребенка и выдвинешь это требование, можешь подвергнуть опасности все будущие отношения с мужем.
      – Возможно, – согласилась Лайза. – Но вспомни о том, что у нескольких мужчин вообще может не быть будущего. К тому же вполне допустимо, что даже без этого условия муж никогда не простит меня. Будь что будет, ведь идет война. Принимая во внимание спасение мужчин, мне необходимо сделать это!
      – Не переубеждай ее, Эли, она права, – внезапно вмешалась Феба. Обняв Лайзу, она баюкала ее и успокаивала, как ребенка. – Ну, ну, не расстраивайся! Все будет хорошо.

      Согласие Лайзы сдвинуло дело с мертвой точки, и события стали развиваться с такой быстротой, что Шошанна едва успела вернуться в госпиталь до отъезда хозяйки Грейс-Холла.
      Обмен состоялся на небольшой ферме недалеко от Гудзона, где металлический забор отделял один контингент от другого. Американский майор коротко переговорил с британским капитаном, после чего американские узники, обносившиеся, бородатые, дрожащие от волнения, прошли одной шеренгой на расстоянии десяти футов друг от друга через брешь в заборе, подошли к двери фермерского дома и зашли в кухню, где для них была приготовлена еда, питье и приличная одежда.
      Когда в фермерский дом зашел пятый узник, Лайза, никем не сопровождаемая, не оглядываясь, с коробкой в левой руке и открытой сумкой ручной работы в правой, пошла по направлению к группе британских солдат и офицеров. Она точно рассчитала и подошла к ним, когда десятый узник добрался до фермы.
      Дрожа, как и освобожденные, от волнения, она огляделась по сторонам, но не увидела Торна среди британцев.
      Словно прочитав ее мысли, британский капитан сказал уважительным тоном:
      – Муж встретит вас на нью-йоркской стороне, леди Водсвортская.
      Лодка быстро переправилась через Гудзон. Большую часть времени Лайза провела, баюкая Гленниз, время от времени поглядывая в сторону Нью-Джерси. Живот подводило, она не могла понять отчего – то ли от страха, то ли от волнения.
      – Торн, Торн, – прошептала она его имя, обращаясь к реке, позволив себе первый раз за эти годы вспомнить, как сильно, как очень сильно она любила его. И он тоже любил ее! Как любил ее… выдержал разлуку и испытание ее упрямым патриотизмом.
      Вспомнила, как гневно звучали его слова во время переправы через Гудзон, когда у них для встречи оказалось всего несколько минут за четырнадцать или более месяцев разлуки.
      «Делай то, что считаешь нужным, Лайза… но помни, я буду делать то же самое».
      Она открыла глаза и в панике схватилась за поручень, вспомнив, что его любовь может превратиться в ненависть, в гнев, в твердую решимость не дать обвести себя вокруг пальца, в тысячу других вещей, которые не предвещают ничего хорошего в будущем.
      Лодка причалила, заботливые руки помогли выйти из нее, и она оказалась стоящей на пристани, прижав к себе сумку со спящей Гленниз; матрос нес за ней ее багаж, состоявший из единственной коробки.
      Экипаж, стоявший на некотором расстоянии, подкатил к пристани, из него вышел Торн, остановился, глядя на нее и выжидая. Она двинулась навстречу первой.
      Лайза шла на ватных ногах, боясь каждую минуту лишиться чувств. Это состояние ошеломило ее – когда это появилось, что она боится Торна?
      Даже в ту первую встречу, целью которой было купить замужество у его брата, она так не боялась этого темноглазого, темноволосого незнакомца, как сейчас. Этот мужчина, контролирующий выражение своего неулыбчивого лица… ожидающий ее с неумолимым видом, стал плотью и кровью лорда Водсвортского, а не ее Торном.
      Лайза не дошла до него нескольких шагов, когда ее дрожащие коленки подогнулись. Едва не упав, она все-таки выпрямилась и обрела жесткую решимость быть не менее спокойной, чем он.
      Она остановилась так неожиданно, что матрос, следовавший с ее коробкой, столкнулся с ней. Она слушала его сконфуженные извинения, с трудом сдерживая слезы, не в состоянии сделать эти последние несколько шагов.
      Матрос, бросив коробку в экипаж, повернул назад, поблагодарив за щедрую монету, полученную им. Торн вдруг тоже бросил свою шляпу туда же и побежал к Лайзе, успевшей поставить сумку с Гленниз на землю.
      Они обнялись, тесно прижавшись друг к другу и просунув руки под плащи. Его рука, откинув ее капюшон, нежно ласкала шею, затем, приподняв волосы, накрутила локоны вокруг пальцев.
      – Лайза. – Он произнес ее имя по слогам. – Лайза, если бы ты знала, как я ждал этого момента…
      – Я тоже, – прошептала Лайза в порыве откровенности, которую никогда не позволяла себе раньше, и поняла, что это было правдой. – Все еще люблю тебя, – сказала она удивленно и дотронулась до его щеки. – Мы так давно не виделись. Тот день на Гудзоне был как сказка. Позже мне показалось, что его не было вовсе. Больше ни в чем не была уверена… ни в себе… ни в тебе.
      – Конечно, ты любишь меня, – повторил он грубовато. – И я, даже когда очень сердился, никогда не переставал любить тебя. Что мы…
      Их разговор прервался требовательным криком, раздавшимся в сумке. Это не было прежнее жалобное попискивание, а настоящий вопль здорового ребенка. Лайза быстро наклонилась и подняла сумку с Гленниз. Торн заглянул в нее.
      – Боже мой! Она не похожа на прежнего заморыша. Какая цветущая!
      – Конечно, – согласилась Лайза, воинственно вздернув подбородок. – Я же говорила тебе, что Эли бен-Ашер именно тот доктор, который спасет ее.
      – Искренне рад. – Торн посмотрел на нее с такой любовью, что Лайза на минуту забыла о лежащей на нее вине.
      – Ты не взяла с собой Тилли или кормилицу для малышки?
      – Она приедет позже. – Страх и робость снова вернулись к ней. Ей все равно придется скоро сказать ему… почему бы не сейчас? Трусиха, обвиняла она себя. Дуреха! И тем не менее, когда экипаж катил по улицам, а он держал Гленниз на коленях и ее в своих объятиях, Лайза хранила молчание, стараясь продлить эти восхитительные минуты любви и мира.
      Прошла вечность с тех пор, как он целовал ее. Тем желаннее это сейчас… волнующее ощущение обоюдного биения их сердец… его руки, гладящие и успокаивающие…
      Он почувствовал ее слезы на своих пальцах и немного отклонился от нее.
      – Лайза, – сказал он охрипшим голосом. – Лайза. – Увидев, что его глаза тоже стали влажными, она вернулась в его объятия, не столько боясь, сколько не желая испортить это редкое сладостное мгновение.
      Дорога от причала до Боуэри-Лейн показалась слишком короткой. Лайза стояла на улице, глядя на дом, в котором они жили с первого дня ее замужества.
      – Ты… ты снял ту же самую квартиру? – запинаясь, выговорила она.
      – Никогда не переставал платить арендную плату, – ответил он просто. – Мне не хотелось, чтобы ты, однажды вернувшись назад, не нашла здесь своего дома.
      Лайза наклонилась над Гленниз, пряча и пылающее лицо, и слезы. О Боже, подумалось ей, с каждой минутой все труднее и труднее сказать ему правду.
      Комната, которая когда-то принадлежала Торну, а потом Тилли, была приспособлена теперь под детскую: для того ребенка, о котором ее муж знал. Лайза положила Гленниз в заботливо приготовленную колыбель, накрыла фланелевой простынкой, а сверху одеяльцем из прекрасной английской шерсти.
      Торн открыл внутреннюю дверь, и она вошла в комнату, которая когда-то была ее, а затем стала их общей, закрыла глаза, непроизвольно вспоминая прекрасные ночи, проведенные здесь.
      – Время ленча, и я страшно проголодался, так как не хотелось завтракать, – сказал муж, возвращая ее к реальности. – Несомненно, малышка чувствует то же самое и скоро потребует подкрепления, поэтому мы должны позаботиться об этом. Сейчас середина дня, не очень приличное время для того, чтобы раздеться и отправиться в постель, и слуги будут знать – каким-то образом они всегда все знают, – потом об этом заговорит весь Нью-Йорк. Выложив тебе все разумные причины, по которым нельзя этого делать, – он положил ей на плечи обе руки, – хочу предложить – не лечь ли нам в постель прямо сейчас, Лайза?
      – Да, пожалуй, – ответила Лайза. – Думаю, добавила она сдавленным голосом, – что умру, если не сделаем этого.
      Торн, подняв ее в воздух, звонко поцеловал, затем снова поставил и объявил голосом, полным сдерживаемого смеха и торжества:
      – Бог простит меня, но твоя кончина сегодня будет на моей совести, моя любовь.
      После длительной разлуки они никак не могли насытиться своей близостью, и снова и снова неистово бросались друг к другу в объятия, получая после долгого вынужденного воздержания изумительное наслаждение.
      Лежа в его объятиях, устроившись на плече, обессиленная и счастливая, Лайза совсем забыла о признании, которое собиралась сделать.
      Резкий крик голодного ребенка вернул ее к действительности. Торн услышал его тоже.
      – О Боже! – простонал он. – Где мы найдем кормилицу так быстро? – Она подняла голову, и он повернулся к ней. – Поговорить с хозяйкой дома, что ли? – пробормотал он.
      Сердце Лайзы благодарно забилось.
      – Отдыхай, – прошептала она ему на ухо. – Сама позабочусь об этом, милый.
      У нее не было времени одеваться, и так как ее собственная сумка была еще не распакована, она взяла из шкафа старый голубой халат Торна, подпоясала его кушаком и поспешила к Гленниз.
      Увидев кресло-качалку, уселась в него с малышкой, с благодарностью думая, как это похоже на Торна позаботиться о таких мелочах. Она откинулась в кресле, Гленниз удовлетворенно сосала грудь, и Лайза чувствовала себя тоже пресыщенной и удовлетворенной.
      Приложив Гленниз к другой груди, сквозь свое дремотное состояние смутно услышала, как открылась и закрылась дверь. Открыв глаза, Лайза увидела стоящего перед ней Торна, одетого только в бриджи.
      – И-из-звини, – необдуманно вырвалось у нее. – Еще не вытащила собственный халат.
      – Так ты за это извиняешься?
      – О! – Лайза посмотрела вниз на ребенка, нежно прижимающегося к ее груди… так, как совсем недавно прижимался к ней муж.
      – Девочка не моя, если это то, о чем ты думаешь сейчас, – сказала она сквозь стучащие зубы.
      – Знаю все! – рявкнул Торн. – Ты думаешь, британская штаб-квартира не выдала мне в полном объеме сведения о тебе, когда вернулся из Джерси и запросил их? Но ясно, как Божий день, что у тебя был ребенок. Скажу генералу, – начал он так язвительно, что Лайза вздрогнула, – надо улучшать службу разведки: муж в этом случае узнает последним. Не сочти за дерзость с моей стороны, когда у тебя был ребенок… и заодно, конечно, от кого?
      Лайза побледнела, услышав это нагромождение сарказма и оскорблений, но почувствовала себя более собранной, чем когда-либо с того момента, как прошла по тропинке мимо узников к ожидавшим ее британцам, зная, что гнев Торна, хотя и беспочвенный, – справедлив.
      Она спокойно посмотрела на мужа.
      – Мне есть в чем считать себя виноватой перед тобой, но только не в нарушении супружеской верности. В апреле 1779 года, когда я жила с бабушкой в Грейс-Холле, за несколько месяцев до ее смерти и еще до того, как дом превратился в госпиталь, у нас – у тебя и у меня – родился ребенок, названный в честь твоего и моего отца, а также в честь бабушки, и зарегистрированный в Морристауне как Джордан Жак Джорис Холлоуэй. В госпитале известен под именем Джей-Джей.
      Она посмотрела вниз на Гленниз.
      – К счастью для этой крошки, во время поездки за ней в Нью-Йорк твой сын – этот маленький жадный монстр – еще не был отнят от груди. Вот почему она осталась жива.
      Торн беспорядочно взъерошил себе волосы.
      – Джей-Джей – мой? У меня есть сын? – недоверчиво переспросил он.
      – Очень хороший сын, хотя и немножко избалованный.
      – И ему больше года?
      – Да, Торн.
      Она поняла по его прищуренным глазам, что голова у него начала работать в нормальном режиме.
      – Ты была беременна, когда оставила меня?
      – Да.
      – И ты знала это?
      – Да.
      – И считала правильным не поставить меня в известность, что намечается наследник?
      – Думала, – Лайза сделала первую попытку оправдаться, – что родится еще одна девочка.
      – И, как всегда безгранично мудрая, решила, к чему мне дочь?
      – Нет, Торн, конечно, нет, только…
      – Только что? – спросил он с такой злостью, что Лайза откинулась в кресле, крепче прижав к себе спящую Гленниз и плотнее запахивая на себе халат.
      – Обещала Эли, – произнесла она дрожащим голосом, – что…
      – Опять этот Эли! – гневно прервал он. – Меня тошнит от этого имени: «Эли бен-Ашер, единственный доктор, которому можно доверить жизнь Гленниз». Наши шпионы допустили ошибку в отношении Джей-Джея, считая его ребенком одной из медсестер, – свирепо крикнул он, – но они много знают о твоем кумире… главном хирурге госпиталя… еврее, родившемся в Европе… строгом блюстителе чистоплотности… с удивительно низким уровнем смертности, то ли благодаря ему, то ли потому, что тяжелых больных отправляли куда-то умирать. Очень, очень хороший друг, этот твой Эли, все сообщения об этом говорят.
      – Да, – не возражала Лайза, успокоившись снова, – очень хороший друг, и говорил мне, что поступаю неправильно, не сказав тебе о Джей-Джее. Я обещала ему, что скажу, когда закончится война.
      Вместо того чтобы успокоить, это признание, казалось, возбудило его еще больше: глаза потемнели, лицо стало красным, ноздри раздулись, губы сжались. Прошло две минуты, прежде чем ему удалось облечь свои чувства в слова, но для Лайзы эти две минуты показались вечностью.
      – Как благородно с твоей стороны! Наверно, это следует расценивать как великодушие: планировала сказать, что у меня есть сын, когда закончится война. Когда же: в этом году, в следующем; возможно, через два года – конец войны ведь так предсказуем? К черту, Лайза. Как ты могла так поступить со мной, и почему – ради Бога – не привезла нашего сына с собой в Нью-Йорк?
      Пока он говорил, Лайза перепеленала малышку. Прежде чем ответить мужу, она уложила сухую и согревшуюся Гленниз в колыбель.
      – В британском предложении не было ничего сказано о Джей-Джее, речь шла об обмене десяти узников с «Джерси» только на меня.
      – Но, Боже, ни ты, ни великий Вашингтон не настолько глупы, чтобы предположить, что мы не примем Джей-Джея!
      – Великий Вашингтон решил – после моего согласия, – чтобы британцы сделали предложение и относительно Джей-Джея: если только за мой приезд сюда нам возвращено десять здоровых солдат, то сколько следует отдать за твоего сына?..
      Она только слегка вздрогнула, когда он двинулся к ней со сжатыми кулаками и опасным блеском в глазах.
      – Ты, сука! Подлая интриганка! Втянула собственного сына в свои военные игры!
      – Называй меня как хочешь, милорд, но использую сына не для игр. Не в них дело. Спустись к Ист-Ривер, Торн. Найди лодку, пусть доставят тебя на «Джерси» в заливе Уолэбаут. Поднимись на борт, если имеешь крепкий желудок и сможешь вынести эту вонь. И скажи своему храброму британскому генералу, что американский ублюдок-главнокомандующий, так же как и американская сука, на которой тебя угораздило жениться, не отдадут твоего наследника меньше чем за пятнадцать здоровых мужчин с «Джерси». И второе условие. – Она подняла голову и дерзко сказала ему: – Я под честное слово возвращаюсь в Морристаун на время переговоров, чтобы быть с Джей-Джеем, а затем привезти его тебе.
      Лайза снова села в кресло-качалку и закончила тихим, но твердым голосом:
      – Не вижу потерь, милорд: получишь сына, несомненно, увезешь нас в Англию – он останется с тобой на всю жизнь, и у тебя появится достаточно времени, чтобы обдумать, как отомстить мне.

      – Не тороплю тебя, Лайза, – заметил Эли на третий день после ее возвращения в Грейс-Холл, – и другие тоже… но если когда-либо захочешь рассказать, мы готовы выслушать в любое время.
      Она бросилась к нему в объятия, заплакав так, как никогда раньше не позволяла себе.
      – Сначала все шло так, как будто мы никогда не расставались. Я влюбилась в него снова в ту же минуту, как увидела. – Отодвинувшись от Эли, Лайза вытерла слезы уголком фартука. – У нас было чудесное воссоединение… три замечательных часа. Муж радовался Гленниз, но пока не узнал о Джей-Джее; и сразу же отправился в британскую штаб-квартиру для переговоров, сказав, что никогда не простит, и заторопился отправить меня назад. – Трогательно посмотрев на Эли, она нервно рассмеялась. – Намекала, что у него будет достаточно времени в Англии, чтобы отыграться, и у меня такое ощущение, что он использует его полностью.
      Эли снова обнял ее.
      – Звучит не так уж плохо, – успокоил он ее. – Ясно, что Торн любит тебя, и очень сильно, но разгневан, и на это есть причины. Совершенно уверен, что к тому времени, когда ты вернешься к нему, ему и думать не захочется об отмщении. – Эли отодвинул ее от себя и сказал: – Ты очень соблазнительная женщина, Лайза. Если не используешь это свое преимущество и не заставишь мужчину забыть о гневе, тогда ты не та женщина, за которую привык тебя принимать.
      Лайза не была так уверена в этом, как он.
      – По крайней мере, – глубокомысленно заявила Шошанна Фебе день или два спустя, – она снова обрела мужество.
      – Гмм, – ответила Феба не слишком вежливо. – Наверное, обрела. Шошанна, а как ты думаешь?..
      Она замолчала, и после минутной паузы Шошанна спросила ее:
      – Что думаю?
      – Мужчины действительно восхищаются мужеством в женщине?
      – Все зависит от женщины… и от мужчины. – Она рассеянно улыбнулась. – Чарли, например, восхищается.
      – Дэниел тоже; но как расценит мужчина поступок девушки, если она сама предложит выйти за него замуж? Сочтет это мужеством или посчитает бесстыдством?
      Шошанна от неожиданности села на кровать.
      – Собираешься спросить, не следует ли тебе предложить Дэниелу жениться? И хочешь сказать, что он никогда не предлагал тебе выйти за него замуж?
      – Рассказывает, как сильно любит меня, планирует будущее… но, черт возьми, Шэнни, никогда ничего конкретного. А ты знаешь, что армия скоро выступит в поход.
      – Знаю, – ответила Шошанна, содрогнувшись от мысли, что Чарли покинет Морристаун.
      – Хочется какой-либо определенности, прежде чем он уедет, – продолжила Феба, откинув назад локоны. Она выглядела ангельски красивой, несмотря на упрямо сжатый рот. – Если не решится на это, значит, должна сделать предложение я.
      Однажды теплым вечером в начале июня Дэниел навестил госпиталь. По этому случаю в гостиной заранее был накрыт стол к чаю с пирожными и булочками только для двоих.
      Дэниел чувствовал себя не очень удобно: на одном колене у него стояла тарелка с пирожными, а на другом чашка с блюдцем. Неожиданно Феба, поднявшись с дивана, картинно опустилась перед ним на колени.
      – Чарли опускался только на одно колено, – пояснила она удивленному Дэниелу. – А вдруг два лучше? Шошанна рассказывала, что почти в шутливым тоне он сумел сказать, как сильно ее любит, и спросил, намерена ли она принадлежать ему. Так вот, Дэниел, – продолжила девушка доверчиво, – я знаю, ты безумно любишь меня, так не пора ли сказать что-либо о помолвке?
      Дэниел проглотил подступивший к горлу комок, но так и не смог заговорить.
      – Ладно, – вздохнула Феба. – Дэниел Люти, мы любим друг друга, и так как ты не просишь выйти за тебя замуж, выходит, что должна сделать это я. Пожалуйста, жду конкретного «да» или «нет».
      – Но, Феба…
      – Только «да» или «нет», Дэниел.
      – Я не достоин тебя.
      – В объяснениях нет нужды. Это твоя последняя возможность. – Она улыбнулась. – Так «да» или «нет»?
      Дэниел оперся о стол, оторвал ее от пола и заключил в свои объятия.
      – Не могу ответить так, как требуешь, Феба: это сложнее, чем «да» или «нет», – признался он между поцелуями. – Что касается моей любви к тебе, то «да», тысячу раз «да», но как быть с клятвами, которых я не могу тебе дать, пока не решил, что делать с армией.
      – Делать с армией? – переспросила Феба. – Дэниел, ты ничего не можешь сделать! Ты солдат.
      – Все эти годы, что служу в армии, учился тому, что должен был знать с самого начала: мне не следует быть солдатом, я – фермер. Вера, что борюсь за праведное и справедливое дело, помогла мне делать то, что не принимало сердце. А сейчас прихожу к выводу, что, побеждая врагов, мы сами часто становимся врагами – мое сердце предчувствует, что не смогу дальше идти этой дорогой.
      – Можно оставить службу, когда закончится срок, – прошептала Феба, – а это значит к концу года. И тогда ничто не заставит тебя продолжать ее.
      – Но это же трусость – видеть то, что делается неправильно, и искать обходные пути.
      – Нет, Дэниел, нет. – Феба побледнела от страха. – Опасно идти каким-нибудь другим путем. Я хочу, чтобы ты жил ради меня.
      – Ты действительно веришь в то, что будешь рада выйти замуж за фермера-меннонита?
      – За такого фермера, как ты, да, – уверенно сказала Феба. – Если же спрашиваешь, смогу ли сама стать меннонитом, то отвечу «нет»: знаю себя достаточно хорошо и не верю, что смогу справиться с женской ролью, возложенной на меня как на меннонита. Обязательно ли им нужно стать, прежде чем выйти замуж за тебя?
      – Нет, Феба, моя вера не будет преградой между нами.
      – Сможешь ли ты так же заниматься фермерством в Нью-Джерси, как и в Пенсильвании?
      – Конечно. Возможно, и более счастливо, так как я в своих убеждениях далеко ушел от собственного народа.
      Феба подтянула ноги на диван и крепче прижалась к нему.
      – Я владею или буду владеть землей в Джерси, когда закончится война. В таком случае, что стоит между нами, дражайший Дэниел?
      «Дражайший Дэниел» покрылся сначала холодным потом, потом горячим, лишившись решительности из-за близости ее тела. Благоразумие исчезло, совесть умолкла.
      – Ничто, – ответил он хриплым голосом. – Ничто. – И стал целовать ее страстно и пылко, хотя Феба не собиралась заставлять его заниматься утешением или сумасшедшей любовью. Ей хотелось добиться обещания пожениться.
      Разжав объятия, она посмотрела ему в глаза.
      – Так мы помолвлены, Дэниел? – робко спросила девушка.
      Дэниел содрогнулся от страстного желания.
      – Великий Боже, да! – пробормотал он на немецком.
      Феба радостно подпрыгнула у него на коленях, затем склонила голову и стала вертеть одну из пуговиц его мундира.
      – Можем мы пожениться немедленно? – невинно уточнила она.
      – Нет, – твердо ответил Дэниел.
      Ее нижняя губа капризно поджалась.
      – Нет, – последовал ответ. – Нет, нет и нет. – Дэниел снял ее с колен и встал сам. – Феба, моя возлюбленная, – бормотал он на немецком, – разве не чувствуешь, как хочу тебя сейчас… сию минуту. Почти взял тебя на этом диване в гостиной, прости меня, Боже. Но если останусь в армии, снова уйду на войну. Сейчас не время думать о женитьбе.
      – Чарли и Шошанна… – начала она упорно, но он закрыл ей рот поцелуем.
      – Каждый человек поступает так, как считает нужным, Феба. Мое сердце говорит, что мне нельзя связывать тебя. Если со мной что-нибудь случится… а у тебя будет ребенок… Верь в мою любовь и в то, что буду жив и вернусь к тебе. Если Бог решит иначе, тоже верь, что я хотел тебе только счастья.
      Феба вытерла щеки ладонью.
      – Какая печальная помолвка! – всхлипнула Феба. Дэниел засмеялся и стер слезы поцелуем.
      – Тогда давай считать себя счастливыми и сделаем все, что положено в этом случае, – предложил он. – Иди сюда, поцелуй меня и давай расскажем нашим друзьям.
      Их друзья, включая Эли, не удивились, приготовили еду и питье не только для них, но и больным в палатах. Нашлась и музыка: один солдат-инвалид играл на флейте, а второй – на скрипке. Все пели, танцевали и веселились, даже раненые, потому что женитьба – это утверждение жизни.
      Намного позже, когда Грейс-Холл успокоился и заснул, Лайза вышла на галерею, где стоял Эли, глядя на бледную чистую луну.
      – Как жаль, Эли, дорогой друг, – ласково успокаивала она, пожимая его руку.
      Он нежно улыбнулся.
      – Это не явилось для меня неожиданностью, – напомнил доктор. – Мы все с самого начала видели, что, оказывая внимание только Дэниелу, она видела во мне лишь друга. – Он искренне рассмеялся. – Феба слишком мудра в некоторых вопросах, а в других совершенно наивна. Может быть, меня попросят стать крестным отцом их первого ребенка? Мне тоже жаль, Лайза, но не волнуйся за меня.
      – Я не волнуюсь, – не согласилась Лайза. – Знаю, что всегда сумеешь… ты… ты… ты Эли; но хочу видеть тебя счастливым. Дэниел – хороший мальчик, все любят его, но не возражай – ты самый нужный мужчина для Фебы.
      Казалось, первый раз за все время Эли изменила его собранность и хладнокровие.
      – К несчастью, наша Феба не согласна с тобой. – Он сжал руку Лайзы. – Если так беспокоишься, давай поговорим о твоем замужестве.
      – А что говорить о моем замужестве? – Лайза вздернула подбородок.
      Эли быстро взял ее за подбородок и слегка наклонил его вниз.
      – Вот так, – сказал он. – Не будь высокомерной с мужем, когда увидишь его. Помни, у него есть право и веские причины быть сердитым, и тебе нельзя срывать на нем зло за всю британскую армию. Поэтому не задирай нос и прояви покорность, тогда, возможно, соглашусь стать крестным отцом и твоего ребенка тоже. – Она увидела в лунном свете его улыбку. – Вот был бы поворот судьбы, правда? Сын мелкого еврейского торговца в Лейпциге, врач – в Америке, и крестный отец наследника британского пэра!
      – Обещай, что приедешь когда-нибудь в Англию, Эли. – Она прильнула к нему, охваченная внезапным страхом. – Не могу даже думать о том, что никогда не увижу тебя снова. Вы все останетесь здесь, вы моя настоящая семья.
      Феба оказалась почти пророком.
      В конце июня разведывательная служба сообщила в американскую штаб-квартиру, что британцы выступили в поход: шесть военных кораблей продвинулись вверх по Гудзону и остановились в опасной близости от Уэст-Пойнта. Небольшие силы остались с генералом Грином, а главнокомандующий двинулся с основной частью армии к Помптону в Джерси, который находился в трех или четырех марш-бросках от Нью-Йорка и Уэст-Пойнта.
      Чарли, Дэниел и доктор Аза Холланд ушли с войсками Вашингтона. Когда они вернутся в Морристаун, если посчастливится вернуться, Лайза и Джей-Джей, несомненно, уедут, и уже, возможно, в Англию. Их прощание с ней было особенно трогательным.
      Чарли крепко обнял Шошанну, Дэниел держал Фебу за руку, попрощавшись с ней ранее наедине. Обе руки Эли сжимали мужчины.
      – Позаботься о моей жене, – попросил Чарли, и Эли серьезно кивнул.
      – Не оставишь нашу Фебу, друг Эли? – спросил Дэниел тихим голосом.
      Брови Эли изумленно нахмурились.
      – Нашу Фебу?
      – Солдаты в Джоки-Холлоу страдали как никогда прежде во время этой войны, – начал Дэниел, как обычно, спокойно и неторопливо. – Когда будет написана история нашего восстания против Англии, Джоки-Холлоу станет известен как место величайшего кризиса и тяжелых испытаний нашего времени, более сурового и смертоносного, чем Бостон, Лонг-Айленд, Монмут и даже Вэлли Фордж, но для меня оно явилось периодом величайшего счастья, которое когда-либо мог бы испытать простой мальчик с пенсильванской фермы. Понадобилась война, призвавшая меня в солдаты, и вот два таких разных человека, я и Феба, встретились.
      – Но вы же встретились и полюбили друг друга.
      – Пути Господни неисповедимы. Одной рукой Он дает, другой – отбирает.
      – О чем толкуешь, Дэниел?
      – Убежден, что так или иначе за счастье надо платить… – Он снова сжал руки Эли. – У меня такое большое чувство к этой девушке, друг Эли. Хочу, чтобы ее любили и лелеяли всю жизнь. И по большому счету, не имеет значения, кто будет ее любить, я или ты. До свидания, мой друг. Пусть хранит тебя Бог. Пусть Он хранит вас обоих.
      Лайза с таким же трудом сдерживала слезы, как Шошанна и Феба, когда мужчины отходили от дома, и разрыдалась, стоило им скрыться из виду.
      Эли подождал полчаса, пока три женщины давали волю слезам. Затем сказал:
      – Принимайтесь за работу: больные и раненые требуют такого же ухода, как и раньше, а Тилли и Эми не справляются, к тому же вы пугаете Джей-Джея.
      Слезы иссякли, лица приободрились. Джей-Джей, радостный и счастливый, снова переходил из одних рук в другие.
      Жизнь в Грейс-Холле потекла, как и прежде: солдат отправляли в армию, когда объявляли их здоровыми, или домой, если они надолго выходили из строя; на их место приходили другие, как из армии генерала Грина, так и из других разбросанных повсюду полков.
      В сентябре пришло сообщение, которого Лайза ждала все лето, гласившее, что между британцами и генералом Вашингтоном достигнуто соглашение, по которому пятнадцать человек, восемь с «Джерси» и семь из военной тюрьмы в Нью-Йорке, будут выданы в обмен на мальчика, известного как Джей-Джей, Джордана Жака Джориса, сына и наследника Торна Холлоуэя, виконта Водсвортского.
      Обмен был назначен… Лайза тревожно высчитала… Боже, осталось меньше недели, а так много надо успеть сделать… так много запланировать… и Торн. Торн. Ее сердце сжалось, когда вспомнила холодного, безразличного незнакомца, который попрощался с ней несколько месяцев назад, приказав хорошо заботиться о его сыне.
      Его сын!
      Надменно вздернулся подбородок, но тут же вспомнилось предупреждение Эли. «…Не будь высокомерной с мужем… У него есть веские причины быть сердитым… Прояви покорность…»
      Тилли, которой предоставили право выбора поехать с Лайзой или остаться в Грейс-Холле, в отчаянии всплеснула руками.
      – Мисс Лайза, и в мыслях не держала отказываться от поездки с вами и от нашего любимого мальчика, а также от Гленниз, но что могу поделать? Тим Корбетт, суровый крепкий сержант, превращавшийся в воск в руках Джей-Джея, предложил выйти за него замуж. О, мисс Лайза, иметь собственного мужа, а может, не слишком поздно и для ребенка…
      – Тим Корбетт! Ну, Тилли, это же замечательно! Он очень подходит тебе, – успокоила Лайза, не показав, что ее сердце дрогнуло. Она обняла женщину, ставшую для нее почти матерью с тех пор, как обе отправились в Нью-Йорк покупать мужа. – Я позабочусь о содержании, и вы можете, если захотите, остаться в Грейс-Холле. С этой минуты доктор Бен назначается моим поверенным здесь – это значит, что ему доверяется полностью распоряжаться Грейс-Холлом как в мирное, так и в военное время. Он будет часто писать мне, так что вы в любое время можете подать мне весточку.
      Настал час расставания. Вспомнив о шутливых обещаниях Эли стать крестным отцом ее ребенка, Лайза не стала спрашивать, приедет ли он в Англию. Улыбаясь сквозь слезы, она сошла по ступенькам Грейс-Холла, держа малышку на руках, а Джей-Джея за руку. И только когда Эли помог ей сесть в экипаж, обернулась, помахала маленькой печальной группе людей, стоящих на галерее.
      – Прощай, мой дорогой, искренний друг, – обратилась она к Эли.
      – Лучше сказать «до свидания», Лайза. До встречи.
      – До следующей встречи, – эхом отозвалась Лайза. Сержант тронул экипаж, а капрал вспрыгнул на него сзади. Экипаж сопровождали двадцать пеших солдат и трое офицеров на лошадях.
      Все произошло почти так же, как и в прошлый раз, за исключением того, что она прошла по тропинке с прильнувшими к ней Джей-Джеем, Гленниз, которая стала на несколько фунтов тяжелее, а солдаты несли за ней не одну-единственную коробку, а полдюжины сундуков. И на этот раз было не десять, а пятнадцать заключенных. Пятнадцать человек, вырванных из лап смерти из британских тюрем. Она сосчитала их одного за другим и прошептала малышке:
      – Это не вернет твою маму, Гленниз, но, во всяком случае, это кое-что.
      Лайза пошла к лодке в направлении, указанном британцами, думая, что через полчаса самое страшное останется позади: Торн ждет ее, как и в тот раз, на той стороне, и она узнает, начнется ли война между ними, будут ли они жить в браке в любви или в ненависти.
      Лайза пробормотала «Благодарю вас» одному из лодочников, помогшему ей с малышкой сесть на скамью, а затем усадившего рядом Джей-Джея.
      – Приветствую вас, миледи. – Лайза с удивлением посмотрела вокруг: Торн – без пальто, с непокрытой головой, с закатанными рукавами рубашки.
      – Торн, – едва вымолвила она. Затем обратилась к сыну: – Джей-Джей, это твой папа.
      Джей-Джей привык в госпитале видеть разных мужчин: незнакомых, стоящих и сидящих, одетых и раздетых, лежащих в постели.
      – Па-па, – беззаботно пролепетал Джей-Джей и поковылял к нему, пытаясь ухватиться за отцовские бриджи.
      Блаженная улыбка разлилась по лицу Торна.
      Подняв своего маленького сына, он крепко прижал его к себе.
      – Хороший па-па, – сказал Джей-Джей, похлопывая его по лицу. – … Ай… фетку Жей-Жею.
      Торн посмотрел на Лайзу с забавным страхом.
      – У тебя есть конфетка для него? – перевела она слова сына. – Я говорила, что его немного избаловали.
      – Я дам тебе конфетку, когда приедем домой, – серьезно сказал он своему сыну, – и только в том случае, если разрешит мама. – Торн сел возле Лайзы, усадив Джей-Джея на колени.
      – А как наша девчушка? – вышло у него совершенно непринужденно, и Лайза проглотила подступивший к горлу комок.
      – Молодец. Эли говорит, что с нашей помощью это жалкое подобие девочки проявило большую волю к жизни.
      – Дочь своей матери, – пробормотал Торн.
      – Да, дочь ее матери, – прошептала Лайза. Она повернулась и посмотрела мужу прямо в глаза.
      – Ты все еще сердишься на меня? – прозвучал ее вопрос.
      – В глубине души да.
      – Когда-то ты сказал, что никогда не простишь меня. Что-нибудь изменилось?
      – Не совсем уверен: иногда чувствую, что простил, а реже – никогда не смогу.
      – Но ты хочешь видеть меня своей женой? – Подбородок начал гордо подниматься, но вспомнился Эли. – Это из-за Джей-Джея?
      – Из-за того, что люблю тебя, Лайза. Ничто не смогло изменить этого, и никогда не изменит.

      Несколько месяцев, а не считанные дни и недели понадобились Торну, чтобы закончить все дела и уехать в Англию. В этом никто не мог его упрекнуть, и меньше всего Лайза. Ее муж неофициально помогал генералу Клинтону в работе с секретной корреспонденцией, которой раньше занимался майор Андрэ.
      Он не смог отказать в исключительно деликатной просьбе генерала Клинтона, чье сердце и душа были разбиты ужасной смертью офицера, которого тот любил, как сына, схваченного и повешенного американцами, – его гибель оплакивала вся армия.
      Лайза с радостью хваталась за любой предлог, лишь бы отсрочить отъезд в Англию. На Рождество, наконец, состоялся давно откладываемый визит в Холланд-Хауз. Муж отвез в ее родной дом всю их семью. Аренда, конечно, там не было, он находился с армией где-то в плоскогорьях на берегу Гудзона, но все замужние сестры приехали со своими мужьями и детьми.
      Как хорошо было снова почувствовать себя ребенком у папы и мамы! Даже враждебно настроенная Кэтрин, совершенно безразличная к тому, что муж младшей дочери носил титул лорда, признала себя побежденной, убедившись, как он любит и заботится о Лайзе и детях.
      – Я оказалась неправа по отношению к Торну, – однажды призналась она дочери. – Он – хороший человек, ты за ним, как за каменной стеной, но сомневаюсь, – последовал тяжелый вздох, – что буду видеться с тобой, когда уедешь в Англию, чаще, чем в эти ужасные годы войны.
      После такой переоценки Лайза уже не могла признаться матери, что ее не совсем устраивал этот брак.
      Торн был хорошим отцом для обоих детей, добрым и заботливым мужем, всегда милым и неизменно учтивым. Обладая богатством и древним титулом, никогда этим не кичился; став без всяких усилий милордом, в один прекрасный день объявит ее тоже миледи в своем замке.
      Но она многое бы отдала – почти все – за одну из их добрых ссор: повысил бы он хоть раз на нее голос, а она дала бы ему отпор. Его подчеркнуто вежливые манеры подавляли Лайзу – Торн превратился в такого чертовски скучного и сдержанно-вежливого мужа, что это убивало ее.
      Вернувшись в Нью-Йорк, они восстановили прежние отношения. Он приходил к ней в комнату и занимался с ней любовью, не так часто, как раньше, но и не редко. Лайза сама себе стала казаться домоправительницей, подающей обед, а не женой в постели, особенно выслушивая его вежливые благодарности перед возвращением в свою комнату. От этого их близость, ставшая такой спокойной, неинтересной, вежливой и благоразумной, будто превратилась в любовь двух незнакомцев, встречающихся по ночам!
      Мужчина, деливший с ней постель, перестал брать ее в кресле или на коврике около камина, не бросал, визжащую, на пуховое одеяло и не переворачивал будуара во время шутливых схваток, и уж, конечно, не просил слуг оставить их одних, чтобы раздеть ее в середине дня.
      Ему хотелось – и он брал ее, нуждался в ней – и пользовался ею. Продолжая любить ее, проделывал это довольно часто… И в то же время все еще сердился, не доверял и не прощал.
      На одном из приемов, устроенном британским командующим, Лайза, осмотрев комнату для танцев, с негодованием узнала высокого человека в британском обмундировании, появившегося в дверях. Ей многого удалось добиться за это время, подавляя свою гордыню, как и советовал Эли, но на этот раз у нее не хватило сил.
      Последний раз она видела этого человека одетым в голубую форму американской армии во время военного суда над ним в Морристауне, его судили за должностное преступление, заключавшееся в использовании высокого служебного положения в целях личной наживы.
      Может быть, простое сходство… Боясь ошибиться, она потянула за рукав мужа, спрашивая:
      – Тот мужчина, вон там… Это не Бенедикт Арнольд?
      Торн посмотрел в сторону, куда она показывала, и кивнул.
      – К несчастью, да. Сэр Генри желает, чтобы мы оказали ему всяческое почтение, так как его вернули теперь, цитирую, к «надлежащей преданности». – Он усмехнулся. – Несомненно, другие американские офицеры могут последовать его продажному примеру. Лайза! Лайза, куда ты?
      – Куда, черт возьми, ты думаешь, я иду? – почти выкрикнула его жена, не делая ни малейшей попытки понизить голос. – Наружу… туда, где можно дышать чистым воздухом. Этот… эта тварь портит его.
      И начала отчаянно проталкиваться к двери, не заботясь о тех, кто попадался на ее пути, и Торн, последовавший за ней, потерял драгоценные секунды, принося извинения вместо нее. Лайза уже почти достигла двери, когда генерал Клинтон поймал ее за руку.
      – Дорогая леди Водсвортская, – необычно радушно начал он, – разрешите представить вам одного из ваших соотечественников. Лайза выдернула руку.
      – Нет, сэр Генри, вы не смеете представлять его мне, – в тишине зала прозвучал ее чистый, звенящий голос. – Американцев можно заставить есть тараканов в ваших вонючих британских тюрьмах, генерал, но, слава Богу, они не обязаны насиловать себя в любых других обстоятельствах. Спокойной ночи, сэр Генри.
      Не обращая внимания на ошеломленное выражение лица генерала Клинтона и искаженное яростью лицо генерала Арнольда, она выскочила за дверь и, не увидев нанятого экипажа, быстро пошла по булыжной мостовой.
      Лайза была уже в двадцати ярдах, когда Торн спустился по ступенькам и отправился вдогонку.
      Не успела она произнести ни слова, как очутилась в экипаже. Всю короткую дорогу до дома Торн ощущал ее дрожь и был уверен, что это гнев, а не страх. Для него оставалось загадкой, как можно публично оскорбить самого могущественного в стране британского генерала и столь же непопулярного человека в Америке и дрожать от ярости, но не от страха!
      Он сделал пробный шаг.
      – Сэр Генри ждет извинений.
      – За что?
      – Ты оскорбила его гостя.
      – Если ты имеешь в виду этого предателя Арнольда, то оскорбить его невозможно.
      – Возможно, генерал Клинтон, – продолжал муж спокойно, – имеет на сей счет другую точку зрения?
      – Генерал Клинтон, – не сдержалась миледи Водсвортская, проведшая столько времени в обществе американских солдат, – может принять любое извинение, которое ему хочется получить от меня, – она снова повысила голод, – и засунуть его в одно место.
      Муж едва прокашлялся, прикрыв рот носовым платком, и, что самое странное, хорошо знающий улицы города кучер пропустил поворот на Боури-Лейн.
      Лайза вплыла в дом и величаво поднялась по ступенькам.
      – Спокойной ночи, – лишь бы отделаться от него. А то его лекция может не закончиться и утром.
      Лайза из своей комнаты прошла через внутреннюю дверь в спальню, где новая служанка Клара дремала в кресле-качалке и, сразу же проснувшись, сообщила:
      – Вели себя прекрасно, миледи: маленькая Гленниз начала ворочаться несколько минут назад, наверное, – она лучезарно улыбнулась, освобождая кресло, – ее пора кормить.
      Лайза, расстегнув пуговицы, спустила платье и сорочку с одного плеча. Клара подала Гленниз.
      – Извините, миледи, спущусь в кухню выпить чашку чая, вернусь и уложу малышку.
      Служанка отсутствовала минут двадцать, но за это время в комнате появился посетитель – ее муж – и остановился, лениво опершись на закрытую дверь, ничего не говоря, только наблюдая. Почувствовав его взгляд на своей высокой, с затвердевшей от молока груди, Лайза нервно зашевелилась, перекладывая младенца от одного соска к другому.
      «Как будто никогда не видел», – с раздражением подумала она, понимая, что этот взгляд отличался от тех, которые наблюдала в последние месяцы; улыбка тоже обещала интимность и ласку.
      Лайза обрадовалась, что ему не видны ее дрожащие руки, но, поймав его взгляд, поняла, что от него ничего не укроешь – отлично знает, как подействовать на нее.
      Малышка перестала сосать до прихода Клары, но Лайза продолжала держать ее, нежно укачивая и используя как защиту от Торна. Защиту? – мысленно переспросила она себя с досадой, когда это слово еще раз отдалось эхом в мозгу. Интересно, с чего это ей вдруг понадобилась защита от Торна?
      Как только вернулась Клара, она передала ей ребенка.
      – Позови, если понадоблюсь, – сказала буднично, как обычно говорила каждый вечер.
      – Хорошо, миледи, – ответила Клара, и Лайза торопливо вышла из комнаты, небрежно бросив через плечо:
      – Пока, Торн.
      – Спокойной ночи, Лайза.
      Однако спустя четверть часа он вошел в ее комнату через дверь из коридора, одетый в новый халат и шлепанцы.
      – Что ты хочешь? – нелюбезно спросила Лайза. Он решил ответить в том же духе.
      – Тебя, – ответил он, развязывая пояс.
      – Убирайся, – грубо предложила жена. – Устала. И, кроме того, – продолжила она, увидев скрученный и брошенный на ближайший стул халат, – не хочу тебя – нет настроения.
      Не самые приятные слова для обнаженного мужчины, у которого уже появились все признаки приподнятого настроения. Торн, не ожидая продолжения, устроился в постели рядом с ней.
      – Моя маленькая мегера, – нежно обратился он, – знаешь ли, что на Бродвее всю ночь сегодня будут гореть свечи, чтобы очистить возможный позор английского флага, причиненный твоей маленькой вспышкой по отношению к генералу Арнольду?
      – Можешь считать его генералом для себя, но не навязывать американцам, – вскипела снова Лайза. – Пройдут годы, Америка станет свободной от Британии, и имя Бенедикта Арнольда покроется позором.
      – Не удивлюсь, если окажешься правой, – признался Торн, – но где же твоя острая наблюдательность – постель не лучшее место для политических дискуссий.
      – Но…
      И не смогла больше произнести ни слова, потому что его твердые губы прервали ее речь и биение ее сердца, заставив кровь петь в жилах.
      Вернулись прежние поцелуи Торна, когда страстные прикосновения через минуту сменялись нежными и наоборот. Так… так… открывая ему свое тело, подумала она, так обычно они раньше занимались любовью.
      – Думал, моя прежняя Лайза никогда не вернется назад… а останется только женоподобной незнакомкой, каковой была в последнее время.
      – Я боялась, ты никогда не простишь меня.
      – Мне стало понятно, что могу простить все, кроме твоего холода и желания расстаться со мной. Последовал твоему совету и съездил на «Джерси», и не смог выдержать более нескольких минут.
      – Попробую полюбить Англию, правда, попробую, Торн, но в душе навсегда останусь американкой.
      – А мне и хочется, чтобы ты ею осталась – это даст возможность взять самое лучшее из двух миров.
      – Кажется, малышка плачет.
      – Скорее всего, Джей-Джей. Лайза села.
      – Скоро вернусь.
      Торн быстро уложил ее снова.
      – Никуда не пойдешь – с ними Клара. В эту ночь будешь моей – полностью моей и только моей.

      Впоследствии Лайза говорила, что единственный взгляд на Бенедикта Арнольда лишил ее молока: оно стало пропадать сразу же после той встречи на вечере у генерала Клинтона, и для переезда в Англию нужно было срочно найти кормилицу.
      Прямолинейная американка, жена лорда Водсвортского, вызвала замешательство в обществе, которое перечеркнуло службу ее мужа. Им был получен намек – к его большому удовольствию, – что командование больше не нуждается в его услугах и не будет возражать, если он ускорит отъезд.
      Торн немедленно начал готовиться к нему, а Лайза с такой же поспешностью выбирать кормилицу для Гленниз. После встречи с тремя роженицами, предложенными местными акушерками, выбор пал на шотландку Джинни-Марию Маклафлин, которая после короткого замужества со старшим сержантом уже четыре месяца была вдовой, а теперь родила мертвого ребенка. Случилось это за день до Встречи с Лайзой.
      Перевезли Джинни-Марию в дом на Боури-Лейн в армейском медицинском фургоне с мягкими матрацами и одеялами, вложенными Лайзой.
      – Очень сочувствую вам, Джинни-Мария, – прошептала Лайза, в первый раз наклонившись над кроватью и подавая Гленниз в протянутые руки шотландской девушки. – Понимаю, вам сейчас очень трудно, вы все время будете думать о собственном ребенке.
      – Нет, миледи, все не так, как вы предполагаете, – честно созналась Джинни-Мария, когда Гленниз ухватилась ртом за полную грудь. – Произвести ребенка на свет, когда его отца уже нет в живых… ничего хорошего не сулит. И я, имея несколько монет в кармане, боялась, что никогда уже не увижу Шотландию и двух детей, которых оставила у матери.
      – У вас уже двое детей… вы же так молоды!
      – Рано вышла замуж, мадам… в шестнадцать, а в семнадцать родилась Джейн, а Джеймс появился на свет всего год спустя. А в этот раз, кажется, заболела от страха. Мне понадобились бы годы работы, чтобы скопить денег на дорогу домой. А теперь другое дело: даже если стану не нужна этой малышке, окажусь близко к дому, да еще и с кошельком.
      С легкой завистью посмотрев на Гленниз, полностью удовлетворенную новым источником питания, Лайза спустилась в маленькую комнату, служившую Торну кабинетом.
      Он повернулся к ней с улыбкой и встал, держа перо в руке.
      – Все нормально?
      – Джинни-Мария страшно рада, что переберется с нами через океан. Не скажу, что она любит Англию, но она ближе к Шотландии, чем Америка. Представь себе, у этого ребенка уже своих двое детей. А Гленниз, – добавила она небрежно, не давая ему возможности ответить, – счастлива, как петух, попавший в курятник.
      Он наклонился и взял ее лицо в свои руки.
      – Не волнуйся, – успокоил муж. – К тому времени, как наша дочь подрастет настолько, что ей не нужна будет кормилица, она будет знать, где ей следует быть… и с кем.
      Лайза покраснела оттого, что он прочитал ее мысли, а Торн, не отпуская ее, спросил:
      – Будешь готова к отплытию в третью неделю февраля?
      – Это же больше месяца! Тогда у меня еще уйма времени, – ответила Лайза, в этот раз не пытаясь вырваться от него. – К тому времени и Джинни-Мария поправится полностью и сможет помочь с обоими детьми. Я даже не распаковывала несколько сундуков. Месяц – это более чем достаточно, – повторила она, а затем спросила осторожно: – Мне все еще оставаться взаперти, или генерал Клинтон разрешит выходить на улицы Нью-Йорка?
      – Вообще-то сэр Генри попросил меня выполнить еще одно поручение до того, как мы уедем, – небрежно сообщил он, и сердце Лайзы опустилось. – Из-за твоих связей сочли полезным мое участие в обмене узниками. На следующей неделе поеду на указанное место в округе Моррис.
      – Округ Моррис! – воскликнула она с бьющимся сердцем. – Но это… Торн, это…
      – Брать детей туда нельзя. Согласишься оставить их здесь с нянями, пока я отвезу тебя на несколько дней в Морристаун?
      – О, Торн, конечно, да! Спасибо, милый.
      Она бросилась к нему, ее волосы щекотали его шею.
      – Никогда не слышал, чтобы ты так благодарила. Так насколько… – Она отодвинулась и, смеясь, посмотрела на него. – Так насколько велика твоя благодарность? – спросил он.
      – Пойдем в спальню, и я покажу тебе, – пригласила она, а Торн сказал:
      – Дай пять минут, закончу это последнее письмо для сэра Генри.
      – Нет, – сказала Лайза. – Сию минуту.
      – Именно сию?
      Она прикусила кончик языка, затем сбросила туфли и провела ступней вверх и вниз по его ноге.
      – Сэр Генри может подождать, а я нет.
      Очарованный этим заявлением, он бросил ручку и последовал за ней в спальню. Письмо к сэру Генри ждало очень, очень долго.
      На третьей неделе января Торн со своим эскортом, состоявшим наполовину из британцев, наполовину из американцев, оставил Лайзу в особняке Фордов.
      – Если разрешат, заеду за тобой в Грейс-Холл, – сказал он на прощание. – В противном случае пришлю весточку, когда встретимся здесь. Лайза?
      – Да, любимый?
      – У меня в заложниках дети, – напомнил он полушутя.
      – Если бы они и были со мной, – ответила она ласково, – я все равно бы вернулась к тебе, Торн: Англия не страшит меня, а разлуку с тобой не переживу.
      Не обращая внимания на ухмылки присутствующих, он пылко поцеловал ее; Лайза вошла в особняк и попросила сопровождение для поездки домой.
      Когда возбуждение, вызванное ее приездом в Грейс-Холл, немного улеглось, посыпался град вопросов. Наперебой рассказывали друг другу, как жили это время, и Лайза от души посмеялась над историей о том, как она «насолила» Бенедикту Арнольду.
      Вечером Элиша тактично удалился сразу после ужина якобы проверить палаты, дав возможность женщинам и Эли остаться наедине.
      – Все так скучают без Джей-Джея, – сказала Феба.
      – И без тебя тоже, Лайза, – добавила Шошанна преданно.
      Лайза посмотрела вокруг затуманенным взглядом.
      – Я тоже так без вас скучала! – Затем, перехватив вопросительный взгляд Эли, ответила: – Да, Торн и я счастливы теперь. Имея такого мужа, даже примирилась с мыслью об Англии.
      На следующий день она встала рано, надела на голову шапочку и повязала передник – миледи снова превратилась в медсестру мисс Лайзу.
      Четыре дня спустя эскорт доставил Торна к дверям Грейс-Холла. Эли и дежурных солдат познакомили с правилами поведения: эскорт заберет лорда и леди Водсвортских через два дня, в течение которых его светлости не разрешается покидать дом или разговаривать с кем-нибудь за пределами дома под угрозой расстрела; ему также запрещается общаться с солдатами в доме под угрозой ареста за шпионскую деятельность.
      Торн, смеясь, вошел в дом, а Лайза возмутилась этим набором инструкций.
      – Может быть, им хотелось бы, чтобы тебя заперли в подвале? – спросила она резко.
      – Если это удобный подвал, согласен, – ответил Торн, все еще смеясь. – За время пребывания в армии мне приходилось спать в местах и похуже.
      Лайза потащила его за рукав в большую палату, где Феба застилала кровати, а Шошанна меняла белье.
      – Это Торн, мой муж, – объявила она, и обе девушки, бросив свои дела, подбежали знакомиться с ним, протягивая ему руки, а он обнял каждую из них за плечи и звонко расцеловал.
      Затем Феба и Шошанна продолжили работать, а Лайза повела Торна в кабинет Эли, надеясь, что два этих человека, так сильно и так по-разному ею любимых, понравятся друг другу, несмотря на большую пропасть, лежащую между ними.
      – Эли, это мой муж. – Она специально представила Торна первым. – Торн, вот доктор Эли бен-Ашер, мой лучший друг.
      Племянник виконта и сын мелкого торговца пожали друг другу руки.
      – Эли.
      – Торн.
      – Спасибо, что вы заботились о моей жене, пока я сам не мог этого делать. Кажется, также должен благодарить вас за хороший совет, хотя жена не захотела им воспользоваться.
      – Мы все в Грейс-Холле ваши должники, Торн. Многие люди остались в живых благодаря этому госпиталю. Спасены также двадцать пять узников, потому что Лайза, рискуя браком, добилась их свободы.
      – Согласен с вашей точкой зрения, доктор. Признаюсь, в течение долгого времени придерживался другой точки зрения, но жена не была бы Лайзой, если бы не сделала то, что считала правильным.
      – Стоит выпить за это, – предложила неугомонная Лайза, из которой ключом било счастье: эти двое, кажется, поняли друг друга. – В серванте осталось еще то сладкое вино?
      Эли нашел вино, а Лайза достала стаканы и налила всем троим. Торн решительно проглотил «сладкое вино», а остальные от души рассмеялись, глядя на выражение его лица.
      Шошанна и Феба уступили большую спальню Лайзе и Торну.
      – Эта кровать принадлежала когда-то бабушке Микэ, – похвалилась она, лежа ночью в его объятиях. – Если бы мне несколько лет назад сказали, что когда-то буду спать здесь с английским лордом, ставшим моим мужем, подумала бы, что это безумное предположение. Но я здесь, и так счастлива, что это пугает меня. Люблю тебя, Торн, – сказала она, зевая.
      – Я тоже люблю тебя, золотая Лайза. Давай спать. На следующий день Торн провел большую часть времени с Эли, сопровождая его даже во время обхода. Он не заговаривал напрямую ни с одним американским солдатом, которые не скрывали своего любопытства в отношении «мужчины мисс Лайзы» и задавали множество вопросов. Никто не отдавал приказа, что они не имеют права расспрашивать его, а ответы получали через Эли.
      На вторую ночь в Грейс-Холле отдохнувшие Лайза и Торн долго занимались любовью в большой прекрасной кровати бабушки Микэ, а потом так крепко заснули, что ничего не слышали, пока хриплый голос не прошептал «Шошанна!» и им в глаза не ударил свет свечи. Голос принадлежал мужчине, поэтому Лайза, спавшая обнаженной, услышав его и почувствовав холод от открытой двери, нырнула под одеяло. Торн, свободный от таких условностей, сел в кровати.
      – Боже! – воскликнул он. – Чарльз Стюарт!
      – Чарли! – взвизгнула Лайза в ту же минуту.
      – Торн Холлоуэй! – выдохнул Чарли. – Какого черта ты здесь делаешь?
      – Приехал, чтобы сопровождать меня обратно в Нью-Йорк. Ему разрешили. А ты что делаешь здесь, Чарли?
      Он вдруг присел на край кровати; вид у него был измученный и изможденный, лицо небритое, с глубоко ввалившимися глазами.
      – Извините. Подумал… это же комната Шошанны и я… я не знал… – Он зажал голову руками.
      Торн спокойно вылез из кровати, надел бриджи и рубашку, затем подал Лайзе халат.
      – Что случилось, Чарли? – спросил Торн, но Чарли повернулся к Лайзе.
      – Как сказать Фебе? – спросил он несчастным голосом. – Я думал, Шошанна сделает это за меня… Фебе лучше услышать это от нее…
      – Дэниел? – спросила Лайза. – Что, ранен?
      – Нет, – уныло ответил Чарли. – Убит.
      – Убит? О Боже мой! – она в замешательстве посмотрела на Чарли. – Это случилось в сражении?
      – Знаешь, как это бывает на зимних квартирах, – устало произнес Чарли. – Или ты, Торн, не знаешь. Черт, ты же британец. Мне не следует рассказывать тебе об этом.
      – Уйду, если хочешь. Но даю слово никогда и никому не повторить того, что услышу в этой комнате.
      – Оставайся. Я доверяю тебе, и к тому же это не такой уж большой секрет, тем более, что среди нас полно шпионов. Обычная история: холод, плохое питание, безденежье, отсутствие пополнения, и – мятеж в нескольких полках, расположенных в Нью-Джерси, а затем в Пенсильванском полку. Я не выступал с ними, а Дэниел решился на это, не потому, что присоединился к ним, а чтобы самому прочувствовать их точку зрения. Вы знаете идеи Дэниела о том, что правильно, а что неправильно; был уверен, что их жалобы справедливы. Очевидно, генералу Вашингтону надоело все это. Он выслал войска, требуя остановить мятежников, и после того, как это удалось, из каждого полка выбрали по одному нарушителю. Приказали троих из них расстрелять на месте, но хуже всего оказалось то, – его лицо побледнело еще больше, – что сформировали команду для расстрела из двенадцати мятежников. И один из этих дерьмовых офицеров назвал Дэниела – самого мирного человека во всей американской армии!
      У Лайзы пересохло во рту, и она с трудом смогла произнести:
      – Дэниела расстреляли, как мятежника?
      – Нет, он, попав в расстрельную бригаду, добровольно предложил поменяться местами с одним из тех, кого должны были расстрелять, сказав, что ни за что не выстрелит в безоружного человека, как это предписывают армейские приказы; и так как его все равно судили бы военным судом и расстреляли за невыполнение приказа, ему безразлично, когда пройти через это, а заодно он спасет кому-нибудь жизнь. Лайза, – умоляюще сказал Чарли, и она села на кровать, обняла его. Он весь дрожал. – Лайза, он улыбался! Клянусь, это не было притворством: было похоже, что этой минуты он так долго ждал, наконец-то дождался, почему и не боялся. Просил передать, что всех любит, особенно Фебу, желал ей счастья. С последними словами обратился к отцу, сказав, что Эли знает, куда отправить и что написать. Это странное заклинание для меня прозвучало бессмыслицей: Дэниел просил Эли передать отцу, что понял, почему меннонит должен был спасти преследовавшего его шерифа, а его дедушка не стрелял в индейцев, надеялся, что это утешит его семью. Находите ли вы в этом какой-нибудь смысл?
      – Нет, – сказали Лайза и Торн, но, Эли, конечно, понял и попытался объяснить им на следующий день.
      – Всю свою короткую жизнь, думается, – медленно начал он, – Дэниел шел навстречу смерти – смерти мученика, возможно. Ему не хотелось жить как меннониту, но умер, как один из них.
      Шошанна увела плачущую Фебу, поэтому Лайза резко ответила:
      – Это утешение для Дэниела и его семьи, а если верить в его подсознательное стремление к мученической смерти, то Фебу оно разочарует, узнай она, что он предпочел смерть жизни с ней.
      Торн посмотрел на лицо Эли и тактично увел жену.
      – Не пытайся заглянуть к нему в сердце сейчас; не то обнаружишь там то, что ни один мужчина не захотел бы выставлять напоказ: его сердце разрывается, потому что этот мальчик Дэниел был его другом, а он страстно желает его женщину.
      – Эли проявит достаточно мудрости, и Феба станет его женщиной. – Слезы навернулись ей на глаза. – Вскоре прибудет эскорт – лучше потратить последние несколько минут на то, чтобы помочь Шошанне успокоить Фебу.
      – У тебя есть неделя, – ответил Торн.
      – Что?!
      – Ваша армия не разрешила мне остаться, однако ты нужна здесь – вижу это. Но через неделю, что бы ни случилось, вернешься ко мне. Если нет, пришлю британский полк… нет, целую бригаду, и она сотрет Морристаун с лица земли. – Он слегка и не слишком ласково встряхнул ее. – Понятно, Лайза Холлоуэй?
      – Да, милорд. Люблю тебя и обещаю. Обещаю. Когда прибыл эскорт, она все еще обнимала его, целуя и давая обещания.
      На второй день после сообщения о казни Дэниела Феба вернулась к работе в госпитале. Эли и служанки попытались подменять ее, Шошанна только покачала головой.
      – Нет, ей полезно работать: она отвлекается, когда у нее заняты руки. Чем меньше у нее времени для размышлений, тем лучше.
      – Она извинялась, – сообщила Шошанна по секрету Лайзе, оставшись наедине. – Чарли собирался на следующее утро возвращаться в Помптон, а я просидела с ней всю ночь, поэтому и подумала, что он и я… что мы… ей жаль, что не были вместе… – Встретив слегка насмешливый взгляд Лайзы, Шошанна вызывающе закончила: – Но мы все-таки были вместе! Когда настойка опия, которую ей дал Эли, подействовала, я оставила с ней Тилли, а сама пошла к Чарли. Он… он нуждался в утешении!
      – Конечно, нуждался. Я бы сделала то же самое, – успокоила ее Лайза. – Любая жена сделала бы это. Которая любит своего мужа, хотела я сказать.
      – Я люблю его, – ответила Шошанна. – Он совсем не такой, каким старается показать себя, Лайза. Он… он замечательный.
      – Знаю. У меня тоже замечательный муж, – поддержала ее Лайза. – Но это никак не решает судьбу отношений Фебы и Эли.
      – Не сомневаюсь, когда-нибудь они решат ее. – Шошанна пожала плечами. – А сейчас, к несчастью, он демонстрирует благородство, а она пробует заменить страсть поэзией – им понадобится много лет, – мрачно предсказала она, – если их предоставить самим себе.

      На следующий день поздно ночью госпиталь погрузился в свой обычный тревожный сон, нарушаемый редкой бранью или стоном, частым скрипом матрацев и легкими шагами обутых в шлепанцы ног. Феба, вызвавшись на ночное дежурство, подавала воду или просто дотрагивалась рукой до испуганного или капризного солдата.
      Наконец все утихло, и только слышался скрип пера, она записывала в свою тетрадь стихи.
      Эли тоже дожидался этих поздних тихих часов: завершив последний обход палат, погрузился в печальные воспоминания, собираясь написать письмо отцу Дэниела, но резко остановился, увидев Фебу, – она сидела за маленьким столом, склонив гордую голову, на написанные стихи упали ее темные локоны и капали крупные слезы. Девушка непроизвольно вздрогнула, увидев Эли, из ее ослабевших пальцев ручка упала на пол, раскрытыми ладонями она попыталась закрыть только что исписанную страницу. Все, и солдаты в том числе, привыкли, что Феба пишет и охотно читает вслух свои стихи, доктор также не обратил бы на них внимания, не сделай она этого непроизвольного движения. Значит, написанное в этот раз предназначалось только для нее, и он решил, что ему как доктору следует знать ее мысли и чувства.
      – Можно? – спросил он, протянув руку к тетради. Феба прижала ее к груди.
      – Нет, не могу показать, – протестовала она шепотом. – Это личное.
      Твердым взглядом он посмотрел прямо в ее темные глаза.
      – Дай, Феба. – И, как загипнотизированная, девушка подчинилась.
      Пока Феба, закрыв лицо руками, тихо плакала, Эли прочел строки, на которых едва высохли чернила. Закончив чтение, заговорил не сразу, обдумывая дальнейшие действия.
      – Подожди! – попросил он после минутных размышлений и исчез в темноте коридора.
      Вернулся минут через пять.
      – Тилли заменит тебя. Пойдем со мной.
      Он помог ей встать, и Феба пошла послушно, как кукла, управляемая умелым кукловодом.
      В комнате, служившей ему кабинетом и спальней, Эли тихонько подтолкнул ее к кровати. С необычной для нее апатией она осталась там, куда ее усадили.
      – Прочтем твое стихотворение, Феба, но на этот раз вместе.
      Кровь прилила к ее лицу, губы пытались выдавить единственное слово, которое так и не сумела произнести. Нет. Нет. Нет.
      Не обращая внимания, Эли открыл тетрадь.
      – Пожалуйста, – едва слышно прошептала Феба.
      Он игнорировал ее просьбу, однако во время чтения крепко сжимал ее напряженную руку.
 
До тебя добраться нельзя
Ни в ранний, ни в поздний час.
Ни страны, ни города —
Смерть разделяет нас.
Дэнни, что ж ты теперь молчишь
В вечном доме в земле сырой?
Не придешь ты больше, не постучишь,
Не попросишь меня: «Открой!»
 
      Эли выпустил ее руку и протянул тетрадь.
      – Остальное прочти сама.
      – Нет. – Она посмотрела в его суровое и непреклонное лицо, с трудом узнавая знакомые черты. – Я… я не могу, – жалобно просила бедняжка.
      – Можешь, – чуть мягче сказал Эли, а затем снова неумолимо: – можешь, Феба.
      И она прочитала:
 
Вот и конец мечтам моим.
Все пошло по канве иной;
Была я твоей невестой,
Никогда не стану женой.
Я осталась навек одна,
И тревога растет в груди:
Любви лишила война —
Одиночество впереди.
 
      Ее голос задрожал, когда зазвучали последние слова, и она с яростью отбросила тетрадь. Эли опустился перед ней на колени, обнял плачущую девушку.
      – Хотелось тебе или нет, но ты излила свою душу в этом стихотворении, Феба. Не сердись из-за того, что выдала свои сердечные тайны – нет ничего постыдного в оплакивании себя и Дэниела. У тебя есть право горевать о потере дома, детей, стабильности, своего собственного мужчины, который бы любил тебя. Ты горячая девушка, Феба, и тебе нужен горячий, любящий человек.
      Почувствовав справедливость его слов, она оттолкнула Эли и уставилась на него открытыми глазами, а он рассудительно продолжал:
      – По всему выходит, что мне надо стать этим мужчиной, Феба, твоим мужчиной.
      Феба встала, ее голос задрожал от возмущения.
      – Как ты можешь быть таким… это… это… Эли поднял тетрадь, разгладив скомканные страницы.
      – Все нормально, – заговорил он спокойно, глядя на стихотворение снова. – Это то, чего мне хотелось, Богу известны мои мысли и желания. Это и то, о чем думал Дэниел, наказывая заботиться о тебе, когда сам не сможет. А если посмотреть правде в глаза, то этого ждешь и ты, Феба.
      – Как ты можешь так говорить? – задохнулась от возмущения Феба, и слезы брызнули у нее из глаз. – Как смеешь даже думать об этом. Дэниел умер так недавно!
      – Ты сказала об этом, Феба… и написала: в одной строчке оплакиваешь Дэниела, а в другой пугаешься старости, не испытав любви и страстных объятий.
      Продолжая говорить, Эли открыл сервант и налил своего сладкого вина в маленький стаканчик.
      – Наберись храбрости, посмотри правде в глаза, Феба. Моя любовь открыта для тебя сейчас, как и все это время, мои руки ждут тебя. Мне… тоже не хочется прожить свою жизнь в одиночестве.
      Она не ответила, ему пришлось вложить стакан в ее безжизненные пальцы.
      – Выпей, оно вдохнет в тебя новые силы. Феба перестала плакать, хотя на ее щеках все еще оставались следы слез. Осторожно поставив полный стакан на письменный стол, она пробормотала какие-то слова, едва уловимые, вызвавшие настороженность доктора.
      – Что ты сказала?
      – Прочитала строчку из «Песни песней», которая…
      – … является песней Соломона. Знаю ее. Но что конкретно, – ему страшно не терпелось, – ты сказала?
      И Феба повторила, на этот раз внятнее и громче.
      – Пусть он поцелует меня поцелуями своего рта, ибо любовь лучше вина.
      Продекламировав эту древнюю строчку, Феба расстегнула пуговицы своего платья и стащила его через голову. Эли застыл столбом, когда ее нижние юбки скользнули к лодыжкам; настала очередь и фланелевой рубашки, и он увидел, как от холода приподнялись ее соски, а кремовое тело покрылось гусиной кожей.
      – Я черная, но красивая, – процитировала обнаженная дрожащая девственница, стоя в шести футах от него, и эти слова словно развеяли чары, державшие Эли в неподвижном состоянии.
      Он бросился к ней, обнял, пытаясь согреть, а когда из этого ничего не вышло, схватил с кровати одеяло, завернул в него свою любимую, подбросил дров в камин, собрал горячие угли в металлическую грелку, стараясь согреть простыни.
      Все это длилось пять или шесть минут, но они показались им вечностью. Очутившись в постели, оба обнаженные, чуть не задохнулись, соприкасаясь обнаженной плотью.
      – Смотри, как ты прекрасна, моя любовь; как прекрасна, – говорил Эли с жаром, перецеловав каждый пальчик на руке, а потом и на ноге, как и все соблазнительные места на ее теле с ног до головы.
      Она отвечала на его поцелуи, объятия, исследуя его тело так же восторженно, как и он ее – не стыдясь, несдержанно и необузданно. Именно Эли, а не она, заколебался, прежде чем решиться на последний шаг, – вспоминался Дэниел, появился ноющий страх: не руководит ли им собственное эгоистичное желание воспользоваться этим порывом Фебы?
      Как будто прочитав его мысли, она подняла руки, взяла его лицо, кончиками пальцев погладила губы.
      – Я принадлежу своему любимому, и он желает меня, – процитировала еще одну строку. А затем добавила: – Твои губы… твои руки… твое тело доходят до самого моего сердца. Войди в меня, Эли. Я тоже хочу тебя. Не как замену любимого, хочу тебя, тебя самого.
      Мерцающий свет свечи отразился тысячами искр в глазах Фебы и Эли.
      – Обожаю тебя, – прошептал он хриплым голосом, а затем минутой позже ликующе воскликнул: – Ты теперь моя.
      – Твоя, – подтвердила она со счастливым доверием.
      Назавтра Эли проснулся один в своей узкой походной кровати. Камин погас, комната настыла. Прошедшая ночь казалась удивительным сном… если бы все это не произошло на самом деле – слишком явными были воспоминания: Феба в его объятиях, и ласки… и эти предательские пятна крови на простынях.
      Он быстро оделся, насвистывая и напевая, как делал много лет назад, когда они с отцом были мелкими торговцами, разъезжавшими по Новой Англии.
      Фебы нигде не было видно. Он улыбнулся, готовый ждать, но начал утренний обход в сопровождении Лайзы.
      – Эли, – спросила Лайза, когда они переходили из большой палаты в меньшую, – не собираешься ли купить или взять в аренду Грейс-Холл?
      Он посмотрел на нее с удивлением.
      – Трудно отказываться от него, – призналась она. – Очень люблю это место, но придется жить в Англии. Нет смысла держать его для себя, но и не хочется, чтобы все превратилось в руины и пепел. Сам говорил, что намереваешься купить дом и основать частную практику после войны. Почему бы не здесь, где тебя знают и ты уже практически осел?
      – Звучит восхитительно, – изумился Эли. – Я… я могу позволить себе это… Никогда не тратил даже половины моих доходов. Я… я очень хочу… поселиться недалеко от Шошанны и Чарли и…
      – Почему бы тебе не поселиться рядом с Фебой, а еще лучше вместе с ней? Иногда думаю, Эли бен-Ашер – самый большой дурак на свете: любит ее… хочет ее… с первого дня, как увидел, и вместо того, чтобы что-нибудь предпринять еще тогда, ушел в сторону, уступив ее Дэниелу, даже не подумав о том, что вы двое больше всего подходите друг другу! В голове не укладывается, неужто собираешься поступить сейчас точно так же? Где, ради Бога, ты найдешь жену, более подходящую твоей вере, которая гордилась бы возможностью стать еврейской принцессой, разделила бы твою любовь к книгам, твои знания языков, испытывала бы интерес к твоей работе, имела бы такое же чувство юмора? Дэниел очень любил ее, но, вернувшись домой, ждал бы от нее хорошего обеда, а не изложения «Комментария Цезаря». Он – фермер и надеялся бы, чтобы поступки жены соответствовали ее положению. Феба была бы несчастной всю жизнь. Ты же можешь нанять слуг, чтобы ей остаться наедине с любимыми занятиями. Как ты думаешь, много ли она найдет похожих на тебя мужчин? А сколько таких, которых не смутила бы ее африканская прабабушка? Если хочешь, Эли, ради Бога, протяни руку и возьми ее. Или попытайся, во всяком случае!
      Эли, несколько раз тщетно пробовавший прервать Лайзу, подождал, пока не иссякнет ее красноречие.
      – У меня твердое намерение жениться на Фебе, – сказал он, – и я сообщил бы тебе об этом, если бы ты во время своей убедительной лекции дала бы такую возможность.
      Лайза покраснела и замолчала, оставаясь молчаливой даже во время завтрака, хотя видела, как Феба часто бросала исподтишка взгляды на Эли, Лайза догадывалась, что Шошанна тоже внесла свою лепту в это дело.
      Эли нежно и иронично наблюдал за тремя женщинами, думая, которая из них первой сделает предложение вместо него.
      Его взгляд встретился с глазами Фебы, краска бросилась ей в лицо, как и прошлой ночью, – не просто горячая девушка, подумал он, а пылкая и страстная!
      Черт побери, решил Эли, переполненный счастьем медового месяца. Он сам сделает предложение – и прямо сейчас.
      – Феба, – спросил он громко спокойным голосом, – не станешь возражать, если наша свадьба состоится раньше, чем Лайза уедет в Нью-Йорк?
      Лайза открыла рот от изумления, а Шошанна пробормотала грубое выражение, недавно услышанное от Чарли, но Феба, не моргнув глазом, ответила возлюбленному.
      – Конечно, – согласилась она, улыбнувшись кузине и подруге. – Какая же свадьба без Лайзы.
      Удивительно, но нашелся священник, согласившийся отслужить церемонию, прочитать английский перевод, сделанный из еврейского молитвенника. Сначала Эли, а потом Феба повторили клятвы на иврите.
      Церемония состоялась в самой большой палате, и все солдаты – кто передвигался или был прикован к койке – стали ее участниками.
      После поданного вина, эля, холодного мяса и чая с пирожными последовали восклицания, объятия и поцелуи.
      В середине празднества внесли израненного солдата. Эли пошел оказать ему помощь, Феба тоже поторопилась сменить свадебное платье на халат медсестры.
      А час спустя все снова собрались на галерее, дрожа от холода. Лайза готовилась отправиться в путь со своим эскортом.
      – Будь счастлива, – пожелала она Фебе на прощание.
      – До встречи снова, дорогой друг, – пообещала Эли, который крепко поцеловал ее.
      – Пиши чаще, – прошептала Шошанне. – Буду скучать без вас.
      Слезы застыли у нее на глазах, то ли от быстрой скачки по направлению к Гудзону, то ли потому, что уезжала, покидая навсегда Грейс-Холл, привычную жизнь, семью, друзей.
      Пройдет много-много лет – когда-нибудь, да случится – и она снова пересечет Гудзон. Но она постоянно помнит, что в Нью-Йорке ее ждут Джей-Джей и Гленниз. На пристани встретит Торн. Вспомнив Торна, ей захотелось откинуть капюшон, предоставив ветру свободу трепать ее волосы.
      – Торн, – прошептала она. – Торн, как я люблю тебя.
      Всего на одну минуту солнце выглянуло из-за серых облаков, а когда исчезло, Лайза улыбнулась – первый раз за долгое время, пересекая Гудзон – не с тоской по оставшемуся там Нью-Джерси, а в гордом ожидании будущего.
      Сначала – Нью-Йорк, затем – Лондон; ей нечего бояться – рядом с Торном любой дом превращается в замок.