— Да, поскольку ты мне нужен в этом предприятии. Ты знаешь наш язык и сможешь обвести вокруг пальца и английского дана, и датского хёвдинга. А это уже само по себе большая удача, потому как любой из них сперва замахнется топором, и лишь потом протянет руку. Ты будешь говорить им то, что я скажу и склонишь их к дружбе со мной. А так как ты ненавидишь Рагнара всей душой, ты поквитаешься с ним к нашей общей выгоде.

— Ты хочешь, чтобы Рагнар погиб? — спросил я.

— Нет, только он один способен возглавить войско данов, но после высадки и захвата земли он вернется домой или отправится еще куда-нибудь. Ведь он не сможет усидеть спокойно, и тогда пробьет мой час.

— Он смирится с тем, что ты станешь королем Нортумбрии?

— Он предложит корону одному из своих сыновей, скорее всего, Ивару Бескостному. Но наши даны возненавидят его, как и Рагнара, и мы повесим его.

Эгберт говорил со мной долго и откровенно, я о таком и не мечтал. Осушив чашу рейнского вина, он не очень следил за своим языком, а я запоминал все, что могло мне пригодиться.

— Почему даны Нортумбрии так ненавидят Рагнара?

— Примерно двадцать лет назад, когда его волосы еще не были седыми, он привел тринадцать кораблей в залив Хамбер. Он захватил много драгоценностей, но было кое-что и подороже. Я имею в виду леди Энит, жену эрла и мать Аэлы, которому тогда было всего три года. Он схватил ее у городской стены и унес в свою палатку, а утром отпустил. Старый эрл и Аэла, вся знать и простой люд ненавидят Рагнара сильнее, чем Сатану.

Это была обычная история.

— Рагнар убьет их обоих, когда захватит Нортумбрию.

— Я избавлюсь от них его руками.

— Но ты же не можешь одновременно быть и дичью, и охотником.

— Если Рагнар не будет грабить Нортумбрию, я помогу ему получить всю Англию. Ему достанутся южная часть земель пиктов и восточные склоны Уэлльских холмов. Я покажу ему лучшие порты и плодородные земли, броды, крепости и дороги, какой город брать штурмом, а какой — измором. Я могу уговорить многих данов бросать золото вместо копий. Поверь, такой поход опаснее, чем представляют себе викинги. Но Рагнар предпримет его в этом или в следующем году, и я должен ковать железо, пока горячо.

Среди людей Эгберта был вольноотпущенник свей, по имени Гудред. Когда посерело черное ночное небо, он отправился в лес, взяв с собой сорок рабов, двенадцать воловьих упряжек и шесть длинных саней. Хотя мне и не было приказано, я шел впереди, указывая путь к ближайшему могучему дубу с высоким прямым стволом. Его срубили железными топорами, и он упал, словно молот Тора на железную гору, с грохотом, перебудившим всю округу и распугавшим ночных хищников. После того как мы обрубили верхушку и сучья, и ободрали кору, длина его составила шестьдесят футов. Мы взгромоздили его на сани, связанные цепью, и покорные волы повлекли исполина домой. И вот, день за днем, стал расти длинный корабль.

Словно ребра к позвоночнику мы крепили шпангоуты и покрывали их досками внахлест. Под килем был специальный брус, предохраняющий его при волоке.

А с обоих концов вздымались высокие штевни — на носу в виде головы дракона с торчащим острым языком и клыками, а на корме — в виде хвоста чудовища.

Все сооружение было больше кита, в бортах были прорезаны отверстия для восемнадцати пар весел — дважды девять — магическое число.

На палубе высились опоры, чтобы устроить навес для гребцов в случае непогоды.

Несколько десятков воинов могли повесить щиты на борта. Щиты были защищены от сырости чехлами из промасленной кожи. На эти чехлы пошли шкуры полусотни коров.

Венчал корабль большой красный квадратный парус. Дыхание Одина наполняло его, и викингов радовало это зрелище, как округлившийся живот впервые беременной жены радует мужа. Когда парус развернулся на мачте, тридцать шесть ног дракона смогли отдохнуть.

Но у корабля не было души, и он оставался мертвым до дня летнего солнцеворота, когда мореходы Рагнара собрались в его усадьбе. С полными трюмами проплывали они по лебединой дороге и голубая вода залива пестрела красными и белыми парусами, словно мантия короля — драгоценными рубинами и жемчугами. Среди них были старые морские волки, которые грабили Антверпен тридцать лет назад и их рослые безбородые внуки, ни разу еще не ходившие этой дорогой.

Они прибыли воздать почести богине плодородия, которая посетила наш берег в образе пышнотелой красавицы, выбранной из дочерей местных жителей. Ее лодка в виде лебедя, с рабами за веслами, отплыла от берега на полполета стрелы, и после того как посвященного Фрейе раба бросили в море, мы устроили большой пир.

Я не посрамил на воинских игрищах ни себя, ни Эгберта, и многие хёвдинги похлопывали меня по плечу в знак того, что не прочь были бы видеть меня в своей дружине. И хоть я не пил ни за одного из них, но поднимал руки вместе с другими береговыми девственниками — молодежью от пятнадцати до двадцати зим от роду, которых еще ни разу не сбивали с ног волны открытого моря.

Потом все зашумели — подошло время испытания перед посвящением в воины. Викинги выстроились в две шеренги — кто с веслом, а кто — с лопатой, а подбежавшие девушки под шутки и хохот стащили, краснея, с нас штаны. Мы должны были на четвереньках бежать между шеренгами, а они — лупить нас так, чтобы наши зады стали пунцовыми, как у мартышек, которых, по рассказам, продают в Кордове. Даже Рагнар принял участие в этой забаве, изображая простого моряка, забыв о достоинстве вождя. Когда он втиснулся в шеренгу, раздвинув плечами двоих викингов, воины заорали от восторга. Я подумал, что он гораздо хитрее, чем все считают, если только, накачавшись эля, не стал добродушнее. Возможно, в тот раз он угрожал мне Красным Орлом, только чтобы напугать. Но если нет, и если это не эль Мееры бросился ему в голову, то скоро меня найдут мертвым на мусорной куче.

Честно говоря, орудие Рагнара было самым внушительным. Это была доска, широкая и толстая, и, скорее всего, он взял ее для смеха, а не для дела. В худшем случае — он хотел проверить, запросят ли у него пощады орлята, чья ярость и вера в него добывали хёвдингу богатство и славу.

Мы заняли место в начале узкого прохода между рядами воинов. Крики, смех и звучные шлепки возвестили о начале гонки. Многие слишком пьяные викинги промахивались, а другие били в пол силы, хохоча над нашими голыми задами. Уворачиваясь, делая обманные движения, а, главное, действуя быстро, я сумел пробежать треть пути, получив не более дюжины ударов. Передо мной замаячили коричневая борода и широкие плечи Рагнара. Его доска была слишком длинна в такой тесноте, и хотя он выглядел сущим берсерком, мне казалось, что он только развлекается. Ведь это была лишь забава, и я был уверен в этом. Мне и в голову не пришло спрятать лицо во время бега.

Я решил, что настало время для очередного рывка, и бросился вперед под одобрительные вопли воинов. И в тот момент я видел, что Рагнар что-то говорит своему соседу, держа доску на плече и даже не глядя в мою сторону.

Когда же я оказался ближе, то с ужасом увидел, что он резко отпрянул назад, а его соседи расступились, освобождая место. Я не успел даже стиснуть зубы, как страшный удар поверг меня на землю.

Боль была ужасна, но я ждал, что она сейчас пройдет. Однако Рагнар выпустил доску из рук, и она не упала на землю: в мое тело впился торчавший из нее шип, причинив муки, которые не могли и присниться. Я пытался вытащить острие, но не мог. Я понял, что жало, вонзившееся в мою плоть — это гарпун.

Викинги смешали ряды и столпились вокруг меня. С концов шеренг они бежали бегом. Смех каждого вновь прибывшего увеличивал общее веселье: они ревели, топали и прыгали, словно медведи, потешаясь над моими попытками освободиться. Я был одинок, как в кошмарном сне. Я не мог завести руки назад и выдернуть доску, и меня душил такой стыд, что душе хотелось расстаться с поруганным и осмеянным телом. Не было никакой возможности броситься на Рагнара к вящему удовольствию зрителей. И я изо всех сил сдерживал желание утопиться в море.

Я увидел Эгберта, прокладывавшего путь ко мне через толпу. Я не стал ждать его помощи, а изогнулся назад и изо всех сил стал толкать доску за края. Огромный шип вышел из меня, и когда хлынула кровь, взрывы смеха быстро стихли. Большинство смеющихся лиц приняли озадаченное выражение, а некоторые заблестели от выступившего пота.

— Рыба, которую ты выловил в моей мусорной яме, вновь попалась на крючок, — сообщил Рагнар Эгберту в наступившей тишине.

— Да, но только она сорвалась и теперь плывет домой, — ответил Эгберт, беря меня за руку.

Я хранил молчание, если не считать хриплого дыхания, но в моей голове зрела мысль. Наконец она стала такой ясной, что пронизала все мое существо. За это, Эгберт, за этот небольшой отпор моим врагам — ты станешь королем Нортумбрии.

Я буду конунгом.

Так клялся я себе, лежа в темной хижине, после того, как прошел первый мучительный приступ болезни. Она не отпускала меня трое суток, и трое суток моя душа была разлучена с телом и путешествовала в стране снов, в десять раз более загадочных, чем обычные сны. Мне казалось, я уже нахожусь на берегу мертвых у врат в Хель, хотя умершие добираются туда за девять дней скитаний в непроницаемом мраке и обжигающем пламени. А еще девять дней требуется некоторым на возвращение к жизни.

Когда моя душа наконец соединилась с телом, последнее тут же потянулось к чаше воды. Я почувствовал тепло от вынутого из печки горшка и чад. Почти сразу же вошла Китти, и ее желтое лицо засветилось в полумраке. Она улыбнулась, когда я заговорил с ней на ее языке и пошла выполнять мою просьбу. Она вернулась с чашкой горячего молока, и мой живот принял его с радостью, и мускулы почувствовали первый прилив силы.

— Я сообщила людям, что у тебя началась чума, поэтому никто не приходит навещать тебя, — весело сказала она.

— Никто бы не пришел и так. Кому какое дело, жив я или нет? И почему тебя это волнует?

— Доить больше одной коровы одновременно и обсуждать сразу две вещи нельзя. Все люди Эгберта пришли бы тебя навестить, да и вся молодежь, что бежала тогда с тобой, тоже. Хоть они и смеялись, когда твой зад посадили на шип, но они видели, как ты вырвал его, ни разу не пикнув. Однако некоторые становятся болтливыми, как сороки, и от кружки пива, и я не хотела, чтобы они слышали твои слова.

— И что же я говорил?

— Что ты будто бы станешь конунгом и сделаешь Эгберта королем его страны, а Рагнара, да и Хастингса в придачу, скормишь воронам. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь услышал твою похвальбу. Трудно поверить в угрозы новоиспеченного вольноотпущенника, не нюхавшего, как следует, соленого морского ветра.

— Трудно поверить, но это не хвастовство. Тащи-ка сюда мясо, да побольше.

Она отсутствовала несколько минут и вернулась с толстым куском жареной лосятины, вырезанной из горба. Любой охотник, не задумываясь, рискнул бы жизнью, чтобы добыть такое.

— Где ты взяла это, Китти? — спросил я, насытившись, но продолжая с наслаждением жевать мясо.

— Я попросила Мееру оставить немного. На случай, если ты не умрешь.

— Тогда оно отравлено.

Я с сожалением выплюнул последний кусок. Китти издала птичью трель, заменяющую ей смех:

— Эта птичка упорхнула из силка. — Она сказала это совершенно спокойно.

— Меера не возражает против желания Рагнара вырезать мне Красного Орла. Она принесла ярлам столько пива и эля, что они уснули под лавками…

— Я думаю, ей просто интересно, чем это кончится. Но ни один игрок не будет ломать фигуры, пока игра не окончена. Теперь спи.

Когда она разбудила меня, из-под двери пробивалась полоска света. И я был голоден, словно не ел с самого рождения.

— Чем же я болен, если только это не яд и не сглаз?

— Думаю, ты застудил рану.

— А чем ты меня лечишь?

— Чем только можно горячим. Надеюсь, жар прогонит холод.

— Чем это так несет от очага?

— А, это старые кости оленя. Мы в Лапландии сжигаем все кости, ведь если их кидать волкам, они спокойно переживут зиму, и через год их станет вдвое больше. А люди думают, что так пахнет твое больное тело и держатся от хижины подальше.

— Что-то я не видел на празднике Хастингса Девичье Личико. Ты не знаешь, где он?

— Он уплыл на своем корабле «Огненный Дракон». И с ним был еще один драккар. Они уплыли, когда до Биллинга и Деллинга было одинаковое расстояние.

Биллинг и Деллинг — альвы заката и рассвета, которые встречают Солнце с красными факелами.

— Что он задумал? — Мне до всего было дело.

Китти сплюнула, чтобы в ее слова случайно не закралась ложь, и я понял, что этот рассказ стоит послушать.

— Меера отправилась в Шлезторп покупать ткань. По возвращении она рассказала Рагнару, что дочь одного христианского короля повезут на фризском корабле и уже назначен день и час. Короля зовут Родри. Страна, которой он правит, называется Уэльс. Это на западе Англии. Дочь зовут Моргана. Ее должны отвезти в Йорк, столицу Нортумбрии, и выдать замуж за принца Аэлу. Ты это имя знаешь. С ней отец шлет богатое приданое. Меера сказала, что если Рагнар перекроет залив Хамбер до полнолуния, то легко выследит корабль под серым парусом, с десятью парами весел, и с лебедем на носу. Тогда он мог бы захватить сокровища, а если доставит Моргану в целости и сохранности к себе в усадьбу, то потом сможет получить за нее огромный выкуп у ее жениха или отца. Все это Меера поведала Рагнару. Но Рагнар еще раньше решил отплыть с тридцатью кораблями на Эльбу, и он ответил Меере, что не возьмется за это дело. А она настаивала, сердито и громко, и они поссорились. Наконец Рагнар так ударил ее, что вышиб зуб. Зуб она с достоинством убрала в шкатулку. Рагнар опомнился и сбавил тон, проворчав, что хоть и не поедет сам, но пошлет кого-нибудь из сыновей.

Само собой разумеется, он не доверит Моргану старшему сыну. Поэтому и послал Хастингса Девичье Личико.

Китти умолкла.

— Для такого дела лучше Хастингса никого не найти. Ради своей выгоды он способен пролежать рядом с девушкой, прекрасной, как Изольда, сто ночей подряд, не тронув ее и пальцем. И потом мне кажется, увидев его лицо, Моргана сама не захочет искушать.

— Ты говоришь и умно и глупо. Хастингс и впрямь умеет владеть собой, не то, что Рагнар или ты. Но неправда, будто девять шрамов заглушат женское желание искушать. Некоторые девушки и многие женщины хотели бы, чтобы у него их стало больше.

Мое сердце забилось быстрее, а лицо потемнело. Китти плюнула мне в глаза и заботливо растерла слюну.

— Правду своих уст я подарила твоим глазам, — сказал она.

Она вышла, а я стал размышлять над ее подарком. Причина отплытия Рагнара была ясна — преуменьшить богатства процветающего Гамбурга, так как расходы на завоевание Англии все росли. Что меня заинтересовало всерьез, так это то, что девушка, за которой охотился Хастингс, была невестой именно Аэлы, а не какого-нибудь другого принца. Вообще-то Меера, натравившая Хастингса, имела отношение к очень многим вещам.

Когда на следующее утро Китти принесла мне хлеб с мясом, я осматривал лук, стрелы и копье, несмотря на головокружение и слабость в ногах.

— Это неплохое оружие, — заметила она, — но я знаю и получше.

— Да, меч и секира. Скоро у меня появятся и они.

— Я имела в виду оружие Мееры: ум и хитрость. Думаю, ты умеешь пользоваться и тем и другим. Если они у тебя есть, тебе не нужны ни гребцы, ни воины.

— Ерунда. Лиса хитра, но честный волк и прямодушный медведь правят и лесом, и равниной! Однако, насколько я помню, Один — бог не только рун, но и войны. Когда я буду избран… — Что-то в лице Китти привлекло мое внимание. — Что ты скрываешь от меня?

— С чего ты взял? Мне нечего скрывать.

— Рассказывай, или я вытрясу из тебя все!

— Нет. Я уже подарила правду своего рта твоим глазам. Сегодня корабль Эгберта выходит в море. Он христианин, и для него это всего лишь охота на моржей и испытание парусов. Но Гудред Кормщик знает, что корабль отправляется искать свою душу.

— Что же ты молчала! — И я зашарил в поисках обуви из тюленей шкуры.

— Эгберт отдал приказ только что, когда услышал, что сюда движется огромная льдина, черная от моржей. Но Гудред знает, что пока корабль — лишь дерево да шкуры. Он стремится покинуть чрево гавани, чтобы родился морской дракон. И Гудред не пропустит свои ветер и волну. Корабль хочет породниться с морем и, блестя чешуей щитов, уплыть вдаль вместе со своими собратьями, чтобы привозить домой богатство и пленниц. Гудред позволит ветрам играть с кораблем, он разрешит ему заигрывать со смертью.

Я понимал все это да и еще многое другое, но никогда не мог облечь свои чувства в слова, и холодный пот выступил у меня на лице от страха перед богами.

Китти продолжала, скрестив руки на груди, словно ей было больно:

— Это испытание для корабля, но также и для всей дружины. А ты еще слишком слаб после лихорадки. Она может вернуться, и ты отправишься к берегу мертвых, а все твои мечты умрут. И еще я знаю, что ты все равно уйдешь, и мне не удержать тебя.

Поверх шерстяной рубахи я одел куртку из тюленьей шкуры и туго перепоясался. Когда я взял в руки своего Тисового Сокола, тетива радостно зазвенела. Ведь Сокол знал, что вонзит свои железные когти в плоть длиннозубых морских животных. Когда я поднял Железного Орла, он вспыхнул в полумраке комнаты, будто отражая летнее солнце. И он знал, что скоро распорет воздух в полете. Что ж с того, что у меня не было меча Кровопийцы и щита Насмешника Над Вражескими Ударами и Скальда Воинских Кличей? Я заслужу их, когда Один станет моим богом.

— Не торопись, — прошептала Китти, — Эгберт не уйдет раньше отлива.

Это тоже была идея Гудреда. Я отлично это понимал. Эгберту было не ведомо, что корабль не сможет найти свою душу, если выйдет во время прилива.

— Ты можешь дать мне что-нибудь подкрепиться? — спросил я. Китти кивнула и вышла. Легко ступая, она вернулась с большой увесистой флягой, содержимое которой напоминало французское красное вино. Однако оно не было ни крепким, ни сладким. Это было не то вино, которое заставляет воинов задирать друг друга, а девушек — плясать.

— Крепкий напиток, — сказал я, осушив флягу. — Кто поделился им со мной?

— Это подарок от мужа десяти жен и отца пятидесяти детей.

— Должно быть, у него порядочный рог.

— Это удачная шутка. И не одна девушка не сочтет ее непристойной. Ведь у оленей и впрямь не маленькие рога. Когда я держала чашу в одной руке, а другой перерезала ему горло, я желала тебе иметь такую же семью. А теперь пошли. Не волнуйся, Эгберт нам не откажет.

Этого и впрямь не следовало бояться. Любой хёвдинг почел бы за счастье иметь такого моряка.

Глядя с пристани на корабль, я заметил на нем человека, казавшегося великаном. Он производил такое впечатление своей осанкой, хотя на самом деле был не самым высоким и широкоплечим в команде. Это явно был кто-то из семьи Рагнара. На мгновенье слабость и головокружение охватили меня.

— Ты не говорила, Китти, что Бьёрн Железнобокий отправляется в море.

— Нет.

— Я думал, он ушел с Рагнаром.

— Нет, у него какие-то дела далеко на Востоке. Он хочет развлечься и сплавать вместе с нами. Гудред будет командовать гребцами.

— Если ты умрешь на борту, нам придется бросить твое тело акулам, — приветствовал меня Гудред. — Плохая примета, если корабль привезет мертвеца из первого же похода.

— Лучше бросьте меня воронам на берегу.

Люди переглянулись. Вороны, пожиратели трупов, принадлежат Одину. А я принадлежал Тору. Бьёрн не подал вида, что слышит.

— Делай вид, что гребешь, но не налегай на весло, — прошептала Китти.

Наша дружина была поделена на две команды по сорок человек. В каждой было по тридцать шесть гребцов, два кормщика и два их помощника. Мы должны были менять друг друга, Гудред назначил меня в свою команду — в первую очередь. И мне было трудно выполнять наставление Китти и не впрягаться в полную силу вместе с товарищами, выводя корабль из прибрежной пены. И все же я берег себя; соседние гребцы это поняли, однако никому не раскрыли мой обман.

Я побывал и на зеленой, и на синей воде вместе с юным кораблем. Никто из нас не был знаком с серыми водами за отмелями, которые окружают Линдеснес и текут дальше через весь мир. Я единственный на корабле впервые вышел в море, и мне казалось, что неопытность объединяет меня и корабль. Мы словно совершали свадебное путешествие на неизвестный остров.

Но кораблю предстоял лучший брак, если ему понравится новая жизнь и походы по лебединой дороге к христианским берегам.

Опустилась ночь, и мы передали весла нашим сменщикам. Поужинав хлебом и козьим сыром, я повалился спать на палубу вместе с моими товарищами.

Тьма еще не совсем отступила, когда нас разбудили и дали солонину. И тут я во всей красе увидел то, что не дано увидеть сухопутному человеку: бархатную густую черноту восточного неба, растворяющуюся в столь же черном море пред самым наступлением рассвета. Мы наблюдали пробуждение утра.

Всплыло вверх величавое солнце, и море заблестело.

Весь день и всю ночь, и половину следующего дня корабль несли вперед тридцать шесть пар рук.

Но едва мы миновали Дальний Залив, как ветер с Северного моря посвежел и окреп, и за работу взялась мачта, а парус зашуршал и надулся, и мы втянули весла внутрь. Мы резво плыли навстречу сиянию воды, праздновавшей победу весеннего солнца над умирающим льдом. Чайки ныряли позади нас, и ширококрылые альбатросы летали над нами огромными кругами, неторопливые и безмятежные, как облака в летнем небе. Мы были в открытом море, но не серое было вокруг, а бесконечная синева.

Быстро же наш корабль, «Белая Дева», оставил отчий дом. Долго ждало Серое Море, наблюдая за ее прекрасными формами, с нетерпением ожидая момента, когда шняк попадет в его объятия. Странно, что Океан не поднялся со своего ложа, не схватил и не унес его. Это был час его торжества, и пойманная им «Белая Дева» лежала на его могучей груди.

Сперва она испугалась и, холодна и неподвижна, неохотно подчинялась его воле. Но потом отбросила свои страхи, чувства пробудились в ней, и теперь она задрожала в сладкой истоме и заплакала и застонала от ни с чем не сравнимого удовольствия.

Мы чувствовали холод ледяного поля и слышали его тяжкое дыхание. Туман сгущался и рассеивался над его многочисленными трещинами, то низко стелясь, то облачками уносясь прочь. Трещины постоянно меняли форму и между сталкивающимися и ломающимися льдинами выступала вода, бирюзовая на солнце, или белая, словно фонтан кита. С ледяного Севера двигался ледяной флот, неся на себе целую армию клыкастых моржей.

В этой черной массе спали сотни и сотни животных. Один зверь устроился на огромном айсберге, и никто из сородичей не решался нарушить границы его владений. Тысячи подняли головы и взревели, завидев нас, и гром сотряс воздух. Льдины сталкивались и наезжали друг на друга, когда здоровенные туши взволновали море, соскользнув в воду. Мы наблюдали, как черные тени двигались в глубине, иногда с шумом выныривая прямо перед носом корабля, словно желая присоединиться к нам.

Гудред, стоявший у рулевого весла, направил корабль в самую гущу. Мы, гребцы, согнули спины, и мокрые весла, двигаясь вверх и вперед, вспыхивали на солнце одно за другим так, что казалось, будто холодное золотое пламя бьется среди огромных черных туш.

Наш дракон стремительно несся, чтобы вступить в бой со зверями. И хотя мой Железный Орел был снабжен восьмидесятифутовой веревкой, я мало думал о том, как буду пользоваться им во время охоты, да и вообще особых надежд на это не питал. Вместе со своей командой я должен был грести. Это не означало, что я не мог наблюдать за охотой. К тому же мне доставляла удовольствие слаженная работа команды, когда корабль исполнял малейшее желание Гудреда. Но тут в моем сердце зажглась надежда.

— Торхильд, возьми весло Оге, — закричал Гудред. — Оге, давай вперед.

Я быстро привязал конец веревки копья к столбу и, когда мы подошли к льдине, мой Железный Орел со свистом понесся в громаду ревущего самца. Но я не принял во внимание вес веревки, и наконечник вонзился в лед. Едва я вытащил его обратно для следующего броска, как корабль получил звучный удар в борт. Я глянул вниз и увидел огромного седого моржа, бьющегося в воде с копьем Бьёрна в боку. От его ударов корабль содрогался от носа до кормы, и люди кричали от возбуждения.

— Мне подождать, пока ты загарпунишь его? — крикнул я Бьёрну.

— Нет, клянусь всеми богами, — заорал он. — Тащи другого, даже если они развалят корабль пополам.

И мой Железный Орел вновь взвился в воздух и на этот раз вонзился в плечо огромной моржихи. Веревка натянулась и заскрипела, когда зверь попытался добраться до края льдины. Но его ласты скользили по льду, а рывок корабля опрокинул его и, потянув через льдину, сбросил в воду у борта, и высокий фонтан брызг окатил гребцов. Раздался взрыв громкого смеха, но тому была и вторая причина: падая, зверь сломал два весла, и обломок одного из них оглушил гребца, швырнув его на палубу.

Теперь корабль напоминал повозку, запряженную парой волов. Но они не тянули дружно, как вышколенная упряжка: моржи были гораздо менее послушны. Дерево гнулось и трещало, и я боялся, что звери вырвут опоры, к которым были привязаны загарпунившие их копья. Иногда один из них резко нырял в глубину. Веревки были коротковаты, и мы боялись, что неистовство раненых животных перевернет корабль.

В последнем приступе ярости зверь Бьёрна атаковал корабль и попытался вонзить клыки в борт. Три крепких весла разлетелись в щепы, прежде чем Эгберт и еще несколько человек поразили его мечами.

Зверь Бьёрна быстро ослабел, и, видя, что морж теперь не уйдет, Бьёрн занялся другим.

Истекающее кровью животное гребцы подтянули к борту. Теперь оно не могло причинить никакого вреда. Тем временем Эгберт пускал стрелы в стадо, лежащее на соседней льдине, и один из моржей был уже мертв. Покончив с первым моржом, я воткнул копье в громадную самку, которая продолжала яростно атаковать корабль. И тут, наконец, Эгберт разбил ей голову секирой.

Битва продолжала бушевать. Бьёрн призывал Одина, гребцы торжествующе хохотали, а Эгберт выкрикивал имя Христа. Но вольноотпущенник еще не воин, и я страдал от невозможности взывать к богу Войны. А потому я метал копье и бился со зверями молча.

— Неплохо для человека, выросшего в железном ошейнике, — поздравил меня Бьёрн, когда все было кончено.

В трюме корабля лежало четыре десятка клыков и двадцать туш — четыре тонны мяса и жира.

Конечно, не сравнимо с тем, что викинги привозили из набегов, но все же мы были очень довольны, погружая весла в воду и направляя корабль к дому. Шняк двигался легко и ходко, и ветер дул с запада, и весь путь от Дальнего Залива до Гримстада мы прошли под парусом.

Китти говорила, что это слишком хорошо, чтобы продолжаться долго. Рождение корабля — совсем не обычная вещь. Превращение массы дерева и шкур в живую невесту моря требует пристального внимания богов. Возможно, ее ласковое покачивание, ее весело хлопающий парус и задорное кивание головы дракона указывали на то, что боги колдуют над ней, и боги же определяют ее судьбу.

Бухта Диких Гусей осталась позади, когда ветер стих. Его долгие вздохи прекратились, и мы услышали свои собственные звонкие голоса. Парус безвольно поник, его тугой живот сморщился. Бег корабля замедлился, и умирающие волны лениво плескались в борта.

Гудред внимательно посмотрел на небо, а потом на острова Диких Гусей, которые лежали перед нами, будто три зеленых яйца в голубом гнезде. Странно было видеть, как быстро надвигается берег, словно сильный ветер наполнял парус. Гудред открыл рот от удивления: ведь не было никакого ветра. Мы расхохотались, услышав его встревоженный крик: «Весла в воду!», словно мы могли врезаться в далекий берег. Затем мы изумленно переглянулись, тщетно пытаясь отвернуть от берега. Только после долгих усилий корабль развернулся к морю.

— Никогда не видел такого сильного прилива, — закричал Бьёрн Железнобокий.

Мы не обращали внимания на течение и гребли без остановки. Вдруг нас охладил сильный порыв встречного ветра. Все лица посерьезнели. Над водой стал сгущаться белый туман. На расстоянии он казался неподвижным и безопасным, нежным, как шелк. Затем мы увидели, что он медленно окутывает нас, сворачиваясь в тысячи густых клубков. Не успели мы перевести дух, как почувствовали его холодное влажное прикосновение.

Непостижимое дело: у тумана не было веса, его нельзя было поймать рукой, сквозь него можно было беспрепятственно пройти, но для человека в тумане мир становился призрачным. Можно было сколько угодно тереть глаза, безуспешно пытаясь разглядеть берег, отчетливо видный всего мгновение назад. Казалось, туман не в состоянии причинить вреда и блохе, но у меня сразу заболела голова и задрожали руки.

Давным-давно, когда мир был молод, Один загадывал загадки, испытывая мудрость короля Хедрика, своего сына от вёльвы, провидицы, и над одной Хедрик как следует поломал голову.

— Какой великан накрывает землю и море и глотает горы, но его самого разносит в клочья ветер и убивает солнце?

Тогда вёльва, мать Хедрика, заговорила из своей густо заросшей могилы на тайном языке, так что только сын мог слышать ее: «Туманный великан», — ответила она.

И вот он предстал перед нами. Он был липким и холодным, как кожа покойника. Суровым голосом Гудред приказал грести в открытое море в полную силу. Туман продолжал окутывать корабль. Порыв ветра я почувствовал сначала шеей, потом щекой. Затем его дыхание вновь окутало мою шею в густом тумане. В этот миг Рольф, воин из Хордаланда, поднял свое весло.

— Гудред, — проговорил он медленно и спокойно, — либо ветер меняется, либо мы меняем курс.

— Нас крутит прилив, Рольф, — ответил Гудред. И вновь ветерок налетел с другой стороны.

Мы дружно гребли, надеясь, что туман рассеется. Вместо этого он еще гуще укрыл нас, словно ледяной дым.

Порой, когда мы до боли в глазах высматривали землю, нам казалось, что туман редеет, но в следующее мгновение он только плотнее стискивал нас в своем ледяном объятии. Он висел над водой, и его клубы принимали форму чудовищных кораблей и великанских башен. Это было объятие смерти, ослепившее и отделившее нас от остального мира.