Я мельком увидел громадного Рольфа, который бился своей секирой с английским гвардейцем, вооруженным мечом, и еще каким-то ратником, а у его ног уже лежали мертвые тела врагов, но когда мне удалось посмотреть на них еще раз, все трое уже были мертвы. Я увидал, как враг отрубил кисть Эрику Шутнику, и подумал, что ему уже не до веселья. Но даже теперь у него нашлась шутка. Он направил обрубок в лицо своему противнику, а когда фонтан крови ослепил его, Эрик подхватил свой меч левой рукой, разразился диким хохотом и проткнул англичанина. Еще двое врагов отшатнулись от неистового воина, но Эрик успел зарубить их прежде, чем сам пал мертвым.

Натиск врагов разорвал наши ряды, но мы сомкнулись вокруг них, словно волки вкруг овечьего стада, и из этого стального кольца ни один из них не вышел живым. Но вся дружина с «Хельги», первого корабля, который последовал за мной в этот поход, была отрезана от нас. Но еще до того, как мы пробили строй копейщиков, пытаясь выручить их, они упали мертвыми на вал из убитых ими врагов. Павел, которому я дал щит и копье, человек, выживший когда-то в сарацинском плену, проколол вражеского воина с тяжелой секирой, который хотел взять меня в плен сзади, но и сам упал, пробитый, с мечом, застрявшим в ребрах. И пока владелец меча пытался вытащить свое оружие, я свершил скорую месть.

Битва продолжалась, я уже начал чувствовать жар, возникший сперва в затылке, а потом распространившийся по всей спине. Этот жар заполнил все мое тело и душу чувством наслаждения, какое бывает от любви, и я начал драться с такой яростью, что мои противники дрогнули.

Я услышал свой собственный крик: «Один! Один!», и прорубаясь к могучему эрлу со щитом, обитым золотыми гвоздями. Он командовал крылом вражеского войска, и я так и не понял, как и когда он упал. Когда же я вновь пришел в себя, меня укрывал щит, а солнце уже село.

Тогда я понял, что нашел дорогу берсерка.

Из шести тысяч викингов, вступивших в бой, пало около трех тысяч, вдвое уменьшив наше войско. Хотя мы перебили больше половины, их ряды пополнялись вооруженными отрядами из города. Наши боги были бы рады, если б мы дрались и погибли все, и валькирии бы спустились унести души героев, но душу мою отягчал вес трех тысяч оставшихся, и я должен был выбирать между двумя страшными решениями.

Первое — испить горькую чашу и бежать. Тогда за нами погонятся кровавые пчелы и будут жалить нас; многие наши воины падут, мы заплатим кровавую плату, и в конце концов я тоже лягу среди убитых. Второе — попытаться прорваться сквозь вражеские ряды, бросив драккары. Те, кому суждено пасть, не будут убиты в спину, но зато ран будет гораздо больше. Те, кто должен прикрывать наши спины, не останутся на берегу драться и сдерживать врага, зная, что корабли уйдут и с ними не будет их хёвдинга. Напротив, они будут биться с большей яростью, видя, что их вожди дерутся в их рядах.

Мои мысли о выборе были внезапно прерваны. Из облаков пыли за рекой показалось свежее войско, набранное, бесспорно, Осбертом на севере. Оно опоздало к битве, но пришло вовремя, чтобы довершить наш разгром. Мысли о позорном отступлении были забыты, хотя гибель была неотвратима. И даже самый большой тугодум среди норманнов почесал свою голову, беспокоясь о том, что его вши скоро станут бездомными. Он мог ни о чем не думать и драться, драться, драться, пока не будет убит.

Но прежде, чем мы воззвали к Одину в жарком порыве, ободрение и радость в английском войске куда-то исчезли. Вновь прибывшие, одетые и вооруженные, как англичане, почему-то вдруг выкликнули имя Одина и, ступив на поле, принялись на каждом шагу лить английскую кровь. Из-за щитов раздалась грозная песня Северного ветра, а сталь воинов была северной холодной сталью.

— Нет нужды убивать их дальше, — перекрывая грохот боя, проревел Оффа. — Этот лик напутает их до смерти!

В синем небе поднялось солнце и маленькие облачка засверкали, как раковины только что выловленных устриц. Птичьи горла зазвенели песнями, пчелы собрали уже половину своего нектара, летний ветерок шелестел листьями дубрав.

Я спал на палубе, среди соратников и старых друзей. Большинство моих снов было о Моргане, которая спала на носу корабля, порученная опеке Китти. Она собиралась уйти вместе с братом Годвином, когда он сможет исполнить все положенные похоронные обряды над королем Аэлой. Они должны были вернуться в Уэльс ко двору ее отца под охраной Хастингса. Когда я удивился этому, Китти сказала, что он уже отдал приказ. И это было лишь одним из напоминаний о том, что он — главный.

Сотня кораблей, которые он привел вверх по реке, стояли вокруг моих десяти. Около семидесяти из них были старыми товарищами «Гримхильды» по походу на Рим. И в хаосе страхов и надежд, теснившихся в моем мозгу, было одно поистине радостное зрелище. Это был «Огненный Дракон». Он приближался. И когда драккар подошел на расстояние полета копья, мы услышали чистый, далеко разносящийся голос Хастингса, который приказал гребцам браться за весла, а затем обратился ко мне.

— Оге Кречет! — позвал он.

— Да, Хастингс Девичье Личико.

— Прикажи своим людям взять гроб Аэлы и пустить его по реке вслед за мной.

Он говорил так, словно отдавал приказ. Это было его право с самого начала. Он и его братья Ивар, Хальдван и Бьёрн стояли во главе всех викингов, вторгнувшихся в Англию, тогда как я был лишь проводником. И это знали все.

— Да, — ответил я.

— Если Голдвин, монах, хочет отправиться с тобой присмотреть за душой Аэлы, можешь позволить ему, — продолжал Хастингс.

— Мы заберем его тело в город для Эгберта.

— Я не знал, что Эгберт здесь.

— Он встретил нас возле Тайна и приплыл сюда с нами. Он поможет стране утихомириться, а мы сделаем его игрушечным королем. Я встречусь с тобой на его корабле.

— Ладно.

— Захвати с собой Алана, свою Вёльву и, конечно, Моргану. Есть дело, касающееся их всех. Да, и прихвати своего глухого.

Он отдал приказ гребцам, и мокрые лопасти засверкали в скором беге. Я спустился на берег, куда уже дюжина моих людей вытаскивала гроб. Священники, которые со вчерашнего утра ждали возможности забрать тело в храм, спокойно наблюдали за происходящим, лишь изредка касаясь своих серебряных распятий, но зато многие викинги хватались за обереги и амулеты. Брат Годвин окликнул меня.

— Оге Дан!

— Да.

— Я слышал слова Хастингса, и я иду с вами.

Пока мы поднимались вверх по реке, я не пытался оценить события, грянувшие так быстро. Поскольку они не были мне подвластны, мой разум предпочел выбрать и остановиться на событиях прошлого, многие из которых были чудесными, и все привели прямо сюда, к сегодняшнему дню, избавив меня от объяснений сожалений. Мое сердце билось легко, не чувствуя тяжести. Но из моих друзей лишь Куола не терял присутствия духа, он явился свое любимое место — на нос, — откуда все прекрасно видел. Моргана была бледна, и глаза ее запали. Глаза же Алана ярко горели, словно он настраивал свою арфу, Кулик выглядел так, будто начал вдруг говорить и слышать. И лишь на глазах Китти лежала, словно смертельная пелена.

У берега, в тени крон нескольких дубов, стоял корабль Эгберта, а борт о борт с ним — «Огненный Дракон». Мы встали напротив. Люди Эгберта, многие из которых были моими старыми друзьями, теснились в основном посреди корабля. Хастингс стоял за навесом вместе со своим кормщиком, Эгбертом, двумя женщинами в черных платках и еще одним юношей с острым лицом, чье имя я никак не мог вспомнить.

— Оге, поднимитесь все к нам на борт.

— Иду. Я привел всех, кто еще со мной, — ответил я. — Берта обручена и ее увозят.

— Может статься, увезут кого-то другого — хорошего спутника в долгой поездке. Но сомневаюсь, что он обручен.

— Кто бы это мог быть? — спросил я.

Остролицый парень ответил высоким пронзительным голосом:

— Оге, ты прекрасно знаешь…

— Придержи язык, шут! — приказал Хастингс. — Пока я не велел вырвать его.

Только тогда я узнал в парне дурака Аэлы, которого видел смешно одетым в тот день, когда привез Рагнара на его встречу со смертью. Тогда он был разряжен как лорд.

Я еще мог далеко прыгнуть, нырнуть поглубже и уплыть подальше под водой. И тогда бы я смог сбежать, или утонуть. И казалось, что я волен совершить это, но душа моя смеялась над столь глупой фантазией, а вот Китти чуть не плакала. Не в этом было мое предназначение. И Алан знал это — по его глазам было видно. Хастингс смог бы объяснить это лучше любого из нас, но поскольку мыслил он не как норманн, то просто не понял бы меня, и я не свернул со своего пути — пусть боги видят.

Ножны меча, которые раньше носил Аэла, мешали мне идти, Китти, шедшая следом за мной, залилась своим птичьим смехом.

Но смех ее замер тогда, когда в следующий миг я протянул руку Моргане. Она приблизила свои губы к моему уху и прошептала: «Ненормальный!» Теперь я в этом не сомневался и громко расхохотался. Вместо того, чтобы отказаться, Моргана оперлась на мою руку, спрыгивая вниз, но глаза ее оставались ледяными.

Я посмотрел в глаза Эгберту, и они дрогнули и потемнели. Он желал бы, чтобы я отошел от него подальше: словно я был болен заразной болезнью, чье имя Несчастье. Но я помнил, что это он вытащил меня из прилива, и он дал мне свободу.

— Хоть ты и запретил, Эгберт, но я встану перед тобой на колени в память о прошлом.

— Думаю, сейчас твои колени слишком одеревенели для поклонов, — ответил он. — Но, клянусь Богом, вряд ли со мной не случилось бы того же, окажись я на твоем месте.

— Он достаточно хорош, чтобы стоять позади тебя, Эгберт, — сказал Хастингс. — Возможно, ты и теперь ставишь не на ту лошадку.

Он повернулся к Моргане и склонился перед ней с изяществом итальянского придворного, заставив разинуть рты и вытаращить глаза всех видевших это викингов:

— Принцесса, на корме тебе приготовлено место. Я приношу свои извинения за то, что просил тебя явиться сюда. Но вы с Оге были как-то любовниками, и случившееся касается и тебя.

— Я не знаю, о каком случае идет речь, — ответила она.

— Я убежден, что ты была свидетелем великого события, и хочу, чтобы стала свидетелем еще одного, которое увенчает остальные.

— Это правда, что мы с Оге были когда-то любовниками, — гордо подняв голову, отчеканила Моргана, и ее глаза загорелись, как у сердитой кошки. — Но теперь я ненавижу его, и то, что происходит между тобой и им, меня не касается. Я желаю лишь спокойно вернуться домой, как ты и обещал мне.

— И ты отправишься через несколько часов. Безумие, некогда овладевшее мной на отцовском пиру, перешло к человеку, не сумевшему противостоять ему. Я бы либо повенчался со смертью, либо стал повелителем бриттов, владыкой всей Англии.

Хастингс говорил довольно спокойно и твердо, но без торжественности. Затем он повернулся к брату Годвину, стоящему возле гроба Аэлы на «Гримхильде»:

— Хотел бы ты стать прелатом всей Англии?

— Пока что я останусь здесь, у тела короля.

— Как угодно. Просто ты мог бы стоять ближе и лучше видеть и слышать то, что тебе суждено запомнить надолго. Оге, черные платки на головах женщин — христианский знак скорби по умершему. Ты, конечно, узнал высокородную Энит, мать Аэлы; я послал за ней прошлой ночью.

— Я узнал королеву по ее полноте, — ответил я.

— Ты не возражаешь повторить ей эти слова? Она не понимает наш язык.

— Она поняла язык Рагнара, можешь не сомневаться, — И я повернулся к Энит, чтобы сказать ей по-английски: — Энит, я узнал тебя по твоей полноте.

Она подняла вуаль. Я думал, она плюнет мне в лицо, но она продолжала стоять, покачиваясь на носках, словно пьяная, ее глаза были закрыты, а лицо — мертвенно-бледно.

— Оге, ты хорошо знаешь, что она здесь, чтобы свидетельствовать против тебя. Ты можешь льстить или смеяться над ней, но ничто не изменит твою судьбу. Боги велики и слышат норманнов, взывающих к ним, но твоя душа не столь заносчива, чтобы мечтать о крыльях.

Я во все глаза смотрел на его девять ран и едва заметил, когда он кончил говорить, а потому несколько замешкался с ответом.

— Нет, полагаю, что нет.

— Ты узнаешь другую женщину?

— Сперва я решил, что это Берта, но она ниже Берты.

— Она была при дворе Аэлы всего несколько недель. Однако, сдается мне, что она носит вдовий наряд по Рагнару — тогда как все женщины при дворе одели скорбные одежды из уважения к печали Энит о сыне ее, короле. Я приказал ей одеться так, чтобы удивить тебя, но это печальное зрелище. Подними вуаль, Меера.

Я узнал быстрые движения и чувственную фигуру Мееры. И меня не удивило то, что она здесь, чтобы свести счеты. Но ее лицо, сохранившее свежесть юности, поразило меня. Вряд ли она выглядела лучше в тот день, когда привела Рагнара в сокровищницу старого иудея в Кордове, еще до моего рождения.

— Хастингс, ты глупец, что пообещал Моргане безопасный путь и охрану до того, как получил выкуп у Родри, — сказала Меера, пристально глядя мне в лицо.

— Я смотрю, ты опять за свое, Меера. Я сам позабочусь о том, чтобы разделаться со своими врагами: и с Эдмундом, королем англов, и с Этельредом, и с его младшим братом Альфредом. Оге, ты избавил меня от Аэлы…

— Я избавил от него себя, Хастингс, — перебил его я.

— Ты расплатился с ним сполна по всем своим долгам. Но теперь я должен тебе еще больше, такое невозможно оплатить. Что могут заплатить люди богам за дар жизни и неотвратимость смерти? Когда викинг приносит в жертву коней, рабов или скот — все то, что добыл сам, — пытается ли он задобрит богов, чтобы они не оставили его без удачи, или же выказывает обычное уважение к могучей силе? Если бы не ты, я жил бы лишь наполовину.

— Если бы не ты, Хастингс, я бы по-прежнему работал в поле в своем ошейнике.

— Думаю, наши признания достаточно правдивы. Теперь к делу. Я объясню тебе в двух словах, в чем суть, но, боюсь, она не понравится нашим людям, и едва ли они в нее поверят. Однако прошу тебя сохранять спокойствие, пока я не предъявлю тебе всех улик. — Он повернулся к остролицему человеку: — Дагоберт, когда ты впервые увидел Оге Дана?

— Когда он впервые явился ко двору Аэлы с принцессой Морганой и своим пленником Рагнаром.

Все викинги на корабле слушали, затаив дыхание. Заговорил лишь бесстрашный Оффа.

— Хастингс, этот человек дурак.

— Придворный дурак всегда умен и хитер, его голова отнюдь не пуста, — ответил Хастингс. — Он, разумеется, негодяй, но если он скажет неправду, мы его повесим. Дагоберт, что было дальше? Расскажи в нескольких словах.

— Оге предложил отдать Рагнара Аэле, если он освободит Моргану от обязательств по договору. Услышав, что Моргана по доброй воле лишилась невинности, Аэла освободил ее от обета, а Оге толкнул Рагнара в разрушенную башню.

Хастингс повернулся к Алану:

— Все-таки было?

— Я не помню таких деталей, зато могу рассказать, чем кончился бой, — ответил Алан, стукнув по арфе.

— Какой битвы?

— Между утлой лодкой Рагнара «Великий Змей» и огромным кораблем Оге «Игрушка Одина». Я подумал, что рухнула Вальгалла…

— Почему ты не дал ему пятьдесят плетей? — спросила Меера, когда люди перестали смеяться.

— Он бы не сказал мне спасибо, как это делала ты после подобной ласки Рагнара, — и Хастингс задумчиво обвел взглядом Моргану, брата Годвина, Кулика, взгляд его остановился на Энит.

— Ты просила Мееру не спрашивать тебя, если другие скажут достаточно, — сказал Хастингс, — но его люди не бегут с корабля, хоть он и идет ко дну. Однако правду знают и другие. Скажи нам, что ты говорила Меере об убийце своего сына.

Короткие пухлые пальцы Энит сжались и разжались.

— Я сейчас уж и не вспомню…

— Что?! Ведь это было меньше двух недель назад, когда Аэла отправился в Линкольн! — завизжала Меера.

— Но с тех пор произошло так много событий, что моя бедная голова…

— Смотри, как бы Хастингс ее не оторвал!

— Заткнись, Меера, — приказал Хастингс. — Энит, возможно, ты и забыла, что сказала Меере, но ты, конечно, помнишь смерть своего похитителя. Расскажи об этом.

— Я помню, как Рагнар пришел в замок Аэлы со своим пленником Оге…

— Ты лжешь! — крикнула Меера.

— Заткнись! — повысил голос Хастингс. — Энит, продолжай.

— Я не видела их лодки. Кажется, кто-то говорил, что они прибыли на лодке Оге, а не на драккаре, но точно я не помню. Рагнар хотел получить выкуп за уэльскую принцессу. Я уверена, что только за этим он и пришел. Но он стал жертвой Аэлы.

Энит опустила руки на колени и мягко взглянула на Мееру:

— Вот правда, колдовская женщина! А все, что я говорила тебе раньше, — глупости, слетевшие с моего пьяного языка.

Хастингс был потрясен. Его рука потянулась к лицу, будто желая прикрыть все девять шрамов.

— Энит, может, тебе стоит сходить посмотреть на своего убитого сына? — спросил он. — Может это расшевелит тебя?

— Нет, я запомню его живым.

— Скажи, а ты могла бы рассказать более интересную историю?

— Клянусь моим материнским молоком, я сказала правду. И что бы ты не сделал со мной или с телом моего сына, ты ничего уже не изменишь.

— И это твоя хваленая ненависть к Рагнару, — защищать его раба? Как в дурном сне. Опомнись! Или ложная слава твоего сына так дорога тебе?

— Его подлинная слава мне очень дорога, — сказала она. — Это все, что у меня теперь осталось.

Тяжелым взглядом Хастингс обвел ряды викингов и людей Эгберта, столпившихся посреди корабля, и громко произнес:

— Я объявляю вам, как викинг — викингам, что Оге Кречет убил моего отца Рагнара. И это произошло после погони за Оге, который похитил то, на что не имел права. Будь здесь судилище, судьям было бы довольно и этого. Но судьи далеко, и не им разрешать наш спор. Этот спор могут решить только воины. Рагнар Лодброк, викинг со времен Сигурда, принял смерть не из рук короля, героя или Ярла — нет, его убил его же бывший раб. И хоть так им было предначертано Судьбой, я готов биться об заклад на собственную жизнь, что боги не хотели этого. Один велит сыну мстить убийце отца.

Побледневшие викинги молчали. И лишь старый кормщик «Огненного Дракона» смело сказал:

— Хастингс Девичье Личико, твоя речь ничего не доказывает. Что скажет нам Моргана?

— Никто не даст вам доказательств, единственное свидетельство: доводы разума. Моргана не желает говорить, тем более, что она иноземка. Но я ставлю жизнь в залог того, что смерть Рагнара была неугодна богам, а теперь пусть она скажет.

— А скажу я вам вот что, — своим глубоким голосом заговорила Меера, — в последний раз Рагнара видели, когда он преследовал Оге у фризских берегов. Несколько дней спустя тела нескольких человек с его драккара волны вынесли на берег, а так же и обломки самого драккара. Рыбаки, ведающие течения и ветра, сказали, что корабль разбился на рифах Круглого Острова. Я поняла, что Оге знал об этих мелях из карт, которые ему дал Эгберт, и заманил на них Рагнара.

— Он не мог знать о них, — закричал Торхильд, один из моих гребцов, — он мог лишь догадываться!

— Если «Великий Змей» сел на мель и разбился, то Оге мог задержаться, перебить часть воинов, а Рагнара взять в плен.

— Есть ли у вас доказательства, что Оге там был? — спросил старый кормщик.

— Нашли воина Рагнара, Отто, со стрелой Оге в горле. Вспомните, ведь Отто выполнял приказ Рагнара бросить Оге кабанам, когда тот был рабом. Люди Эгберта могут опознать наконечник. Вот смотрите!

И она достала стрелу из свертка, напоминающего пергамент, и я узнал Коготь Сокола, один из тех, что я носил в своем колчане. Она вручила стрелу Торхильду, который тут же принялся внимательно ее разглядывать.

— Это стрела Оге, — сказал он тихо.

— Я бы узнал его стрелу и в тысяче других, — заметил еще кто-то.

— И я бы узнал его наконечники: они как когти сокола, — сказал Эгберт, будущий король.

— Меере ничего не стоило заполучить одну из стрел Оге, — заявила вдруг Энит.

И Хастингс закрыл рукой глаза, словно желая заслониться от видения.

— Нет, в лице этого придворного дурака я не прочел ни слова лжи, — сказал старый кормщик, — и в остальных лицах тоже. Рагнар не поехал бы к Аэле без своих воинов. Я услышал достаточно.

— Все довольны услышанным? — спросил Хастингс. Тишину прервал голос Морганы, негромкий, но четкий.

— Я хочу спросить лишь об одном. Меера испытала много боли, в том числе и боль от утраты золота, только чтобы узнать, кто убил Рагнара. Почему?

— А почему бы и нет, раз она его любит так сильно? — ответил Хастингс.

— Меера любит лишь то, что давным-давно потеряла, — рассмеялась Китти своим птичьим смехом. — Все остальное она ненавидит.